Страница:
мне, скажите, что вас так мучает. Может, я помогу вам советом,
так как у солдата, которого ведут под конвоем, всегда больше
опыта, чем у того, кто его караулит. Или, знаете, господин
ефрейтор, расскажите что-нибудь, чтобы скоротать время.
Расскажите, например, какие у вас на родине окрестности, есть
ли там пруды, а может быть, развалины замка. Вы могли бы
сообщить нам также, какое предание связано с этими развалинами.
-- Довольно! -- крикнул вдруг ефрейтор.
-- Вот счастливый человек,-- порадовался Швейк,-- ведь
люди всегда чем-нибудь недовольны.
-- В бригаде тебе вправят мозги, я с тобой связываться не
стану,-- это были последние слова ефрейтора, после чего он
погрузился в полное молчание.
Вообще конвойные мало развлекались. Венгр беседовал с
немцем особым способом, поскольку по-немецки он знал только
"jawohl" / Да (нем.)/ и "was?" / Что? (нем.)/. Когда немец
что-нибудь рассказывал, венгр кивал головой и приговаривал
"jawohl", а когда умолкал, он говорил "was?", и немец начинал
снова. Конвоир-поляк держался аристократом: он ни на кого не
обращал внимания и забавлялся тем, что сморкался на пол, очень
ловко пользуясь большим пальцем правой руки, потом он задумчиво
растирал сопли прикладом ружья, а загаженный приклад
благовоспитанно вытирал о свои штаны, неустанно бормоча при
этом: "Святая дева".
-- У тебя что-то не получается,-- сказал ему Швейк.-- На
Боиште в подвальной квартире жил метельщик Махачек. Так тот,
бывало, высморкается на окно и так искусно размажет, что
получалась картина, как Либуша пророчит славу Праге. За каждую
картину он получал от жены такую государственную стипендию, что
вечно ходил с распухшей рожей. Однако этого занятия он не
бросил и продолжал совершенствоваться. Правда, это было его
единственным развлечением.
Поляк ничего не ответил, и под конец весь конвой
погрузился в глубокое молчание, будто они ехали на похороны и
благочестиво размышляли о покойнике.
Так они приблизились к Вояличу, где стоял штаб бригады,
Тем временем в штабе бригады произошли существенные
перемены Начальником штаба был назначен полковник Гербих. Это
был человек больших военных способностей, которые ударили ему в
ноги и проявились в форме подагры. Однако он имел в
министерстве очень влиятельных знакомых, благодаря которым не
ушел на пенсию, а слонялся по штабам разных крупных воинских
соединений, получал высшие ставки с самыми разнообразнейшими
надбавками военного времени и оставался на посту до тех пор,
пока во время очередного подагрического приступа не выкидывал
какой-нибудь глупости. После этого его переводили в другое
место, обычно с повышением. За обедом он говорил с офицерами
исключительно о своем отекшем большом пальце на ноге, который
иногда так распухал, что полковнику приходилось носить
специальный сапог.
Во время еды самым приятным развлечением для него было
рассказывать всем, что этот палец мокнет и беспрестанно потеет,
что его постоянно приходится обкладывать ватой и что испарина
от пальца пахнет прокисшим мясным супом.
Понятно, почему весь офицерский состав с искренней
радостью расставался с Гербихом, когда его переводили в другое
место. Но в общем это был приветливый господин. С младшими
офицерами он держался по-приятельски и рассказывал им, сколько
он в свое время выпил и съел вкусных вещей, покуда его не
скрутило.
Когда Швейка доставили в бригаду и по приказу дежурного
офицера с соответствующими бумагами привели к полковнику
Гербиху, у последнего сидел подпоручик Дуб.
Через несколько дней после перехода Санок -- Самбор с
подпоручиком Дубом стряслась новая беда. За Фельдштейном
одиннадцатая маршевая рота повстречала транспорт лошадей,
который перегоняли к драгунскому полку в Садовую Вишню.
Подпоручик Дуб и сам не знал, как это произошло, но ему
вдруг захотелось показать поручику Лукашу свое кавалерийское
искусство. Он не помнил, как вскочил на коня и как исчез вместе
с ним в долине ручья. Позже подпоручика нашли прочно засевшим в
небольшом болотце. Должно быть, и самый искусный садовник не
сумел бы так посадить его. Когда подпоручика вытащили оттуда с
помощью аркана, он ни на что не жаловался и только тихо стонал,
словно перед смертью. В таком состоянии его привезли в штаб
бригады, мимо которого они шли, и поместили в маленький
лазарет.
Через несколько дней он пришел в себя, и врач объявил, что
ему еще раза два или три намажут спину и живот йодом, а потом
он смело может догонять свою роту.
Теперь подпоручик Дуб сидел у полковника Гербиха и
разговаривал с ним о разных болезнях.
Завидев Швейка, Дуб, которому было известно о загадочном
исчезновении ординарца у Фельдштейна, громко закричал:
-- Так ты опять здесь! Многих негодяев носит черт знает
где, но еще худшими мерзавцами они возвращаются обратно. Ты --
один из них.
Для полноты картины следует заметить, что в результате
приключения с конем подпоручик Дуб получил легкое сотрясение
мозга. Поэтому мы не должны удивляться, что он, наступая на
Швейка, призывал бога на борьбу со Швейком и кричал в рифму:
-- О царю небесный, взываю к тебе! Дымом скрыты от меня
пушки гремящие, бешено летят пули свистящие. Воеводе
непобедимый, молю тебя, помоги мне одолеть этого разбойника...
Где ты так долго пропадал, мерзавец? Чье это обмундирование ты
надел на себя?
Следует также добавить, что в канцелярии у
полковника-подагрика были весьма демократические порядки,
правда, лишь между приступами подагры. Здесь пребывали все
чины, дабы выслушать его рассуждения относительно отекшего
пальца с запахом прокисшего мясного супа.
Когда у полковника Гербиха не было приступа, к нему в
канцелярию набивались самые различные военные чины, ибо он в
эти редкие минуты бывал очень весел и разговорчив, любил
собирать вокруг себя слушателей, которым рассказывал сальные
анекдоты, что на него прекрасно действовало, а остальным
доставляло удовольствие принужденно посмеяться над старыми
анекдотами времен генерала Лаудона.
В эти периоды служить у полковника Гербиха было очень
легко. Всякий делал что ему вздумается, и можно с уверенностью
сказать, что там, где штаб возглавлял полковник Гербих, вовсю
крали и творили всевозможные глупости.
Так и сегодня. Вместе со Швейком в канцелярию полковника
нагрянули разные военные чины. Пока полковник читал
препроводительную бумагу, адресованную штабу бригады и
составленную майором из Перемышля, они молча ожидали, что
произойдет дальше.
Подпоручик Дуб, однако, продолжал разговор со Швейком в
привычной для него милой форме:
-- Ты меня еще не знаешь, но когда меня узнаешь, подохнешь
от страха!
Полковник обалдел от письма майора, так как тот диктовал
эту бумагу, еще находясь под влиянием легкого отравления
алкоголем.
Несмотря на это, полковник Гербих был все же в хорошем
настроении, так как со вчерашнего дня боли прекратились и его
большой палец вел себя тихо, словно агнец.
-- Так что вы, собственно, натворили? -- спросил он Швейка
так ласково, что у подпоручика Дуба от зависти сжалось сердце и
он поспешил ответить за Швейка.
-- Этот солдат, господин полковник,-- представил он
Швейка,-- строит из себя дурака, дабы прикрыть идиотством свои
преступления. Правда, я не ознакомлен с содержанием присланной
с ним бумаги, но тем не менее догадываюсь, что этот негодяй
опять что-то натворил, и в крупном масштабе. Если вы разрешите
мне, господин полковник, ознакомиться с содержанием этой
бумаги, я, безусловно, смогу вам дать определенные указания,
как с ним поступить.-- Обращаясь к Швейку, он сказал по-чешски:
-- Ты пьешь мою кровь, чувствуешь?
-- Пью,-- с достоинством ответил Швейк.
-- Вот видите, что это за тип, господин полковник,-- уже
по-немецки продолжал подпоручик Дуб.-- Вы ни о чем не можете
его спросить, с ним вообще нельзя разговаривать. Но
когда-нибудь найдет коса на камень! Его необходимо примерно
наказать. Разрешите, господин полковник...
Подпоручик Дуб углубился в чтение бумаги, составленной
майором из Перемышля, и, дочитав до конца, торжествующе
воскликнул:
-- Теперь тебе, Швейк, аминь. Куда ты дел казенное
обмундирование?
-- Я оставил его на плотине пруда, когда примерял эти
тряпки, чтобы узнать, как в них чувствуют себя русские
солдаты,-- ответил Швейк.-- Это просто недоразумение.
Швейк подробно рассказал подпоручику Дубу, как он
настрадался из-за этого недоразумения. Когда он кончил свой
рассказ, подпоручик Дуб заорал на него:
-- Вот теперь-то ты меня узнаешь! Понимаешь ты, что значит
потерять казенное имущество? Знаешь ли ты, негодяй, что это
значит -- потерять на войне обмундирование?
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- ответил
Швейк,-- знаю. Когда солдат лишается обмундирования, он должен
получить новое.
-- Иисус Мария,-- крикнул подпоручик Дуб,-- осел, скотина
ты этакая, если ты и впредь будешь так со мной шутить, то еще
сто лет после войны будешь дослуживать!
Полковник Гербих, сидевший до сих пор спокойно и деловито
за столом, вдруг сделал страшную гримасу, ибо его палец,
который до сих пор вел себя смирно, из тихого и спокойного
агнца превратился в ревущего тигра, в электрический ток в
шестьсот вольт, в палец, каждую косточку которого молот
медленно дробит в щебень. Полковник Гербих лишь рукой махнул и
заорал диким голосом, как орет человек, которого медленно
поджаривают на вертеле:
-- Вон! Дайте мне револьвер!
Это был дурной признак, поэтому все выскочили вон вместе
со Швейком, которого конвойные вытолкали в коридор. Остался
лишь подпоручик Дуб. Он хотел использовать этот подходящий, как
ему казалось, момент против Швейка и сказал готовому заплакать
полковнику:
-- Господин полковник, позвольте мне обратить ваше
внимание на то, что этот солдат...
Полковник замяукал и запустил в подпоручика чернильницей,
после чего подпоручик в ужасе отдал честь и, пролепетав:
"Разумеется, господин полковник",-- исчез за дверью.
Еще долго потом из канцелярии полковника были слышны рев и
вой. Наконец вопли прекратились. Палец полковника неожиданно
опять превратился в агнца, приступ подагры прошел, полковник
позвонил и снова приказал привести к нему Швейка.
-- Так что, собственно, с тобой приключилось? --
по-прежнему ласково спросил полковник Швейка. Все неприятное
осталось позади. Он снова почувствовал себя прекрасно и
испытывал такое блаженство, словно нежился на пляже на берегу
моря.
Дружески улыбаясь полковнику, Швейк рассказал свою одиссею
от начала до конца, доложил, что он ординарец одиннадцатой
маршевой роты Девяносто первого полка и что не знает, как они
там без него обойдутся.
Полковник тоже улыбался, а потом отдал следующий приказ:
"Выписать Швейку воинский литер через Львов до станции
Золтанец, куда завтра должна прибыть его маршевая рота, и
выдать ему со склада новый казенный мундир и шесть крон
восемьдесят два геллера вместо продовольствия на дорогу".
Когда Швейк в новом австрийском мундире покидал штаб
бригады, он столкнулся с подпоручиком Дубом. Тот был немало
удивлен, когда Швейк по всем правилам отрапортовал ему, показал
документы и заботливо спросил, что передать господину поручику
Лукашу.
Подпоручик Дуб не нашелся сказать ничего другого, как
только "Abtreten!", и, глядя вслед удаляющемуся Швейку,
проворчал про себя: "Ты меня еще узнаешь, Иисус Мария, ты меня
узнаешь!"
На станции Золтанец собрался весь батальон капитана
Сагнера, за исключением арьергарда -- четырнадцатой роты,
потерявшейся где-то при обходе Львова.
Попав в местечко, Швейк очутился в совершенно новой
обстановке. Судя по всеобщему оживлению, недалеко был фронт,
где шла резня. Всюду стояли пушки и обозы; из каждого дома
выходили солдаты разных полков, среди них выделялись германцы.
Они с видом аристократов раздавали австрийским солдатам
сигареты из своих богатых запасов. У германских кухонь на
площади стояли даже бочки с пивом. Германским солдатам
раздавали пиво в обед и в ужин, а вокруг них, как голодные
кошки, бродили заброшенные австрийские солдаты с животами,
раздувшимися от грязного подслащенного отвара цикория.
Пейсатые евреи в длинных кафтанах, собравшись в кучки,
размахивали руками, показывая на тучи дыма на западе. Со всех
сторон раздавались крики, что это на реке Буг горят Утишков,
Буек и Деревяны.
Отчетливо был слышен гул пушек. Снова стали кричать, что
русские бомбардируют со стороны Грабова Каменку-Струмилову и
что бои идут вдоль всего Буга, а солдаты задерживают беженцев,
которые собрались уже вернуться за Буг, к себе домой.
Повсюду царила суматоха, никто не знал точно-- перешли
русские в наступление, приостановив свое отступление по всему
фронту, или нет.
В главную комендатуру местечка патрули полевой жандармерии
поминутно приводили то одну, то другую запуганную еврейскую
душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных
евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой.
Итак, Швейк попал в эту сутолоку и попробовал разыскать
свою маршевую роту. Уже на вокзале, в этапном управлении, у
него чуть было не возник конфликт. Когда он подошел к столу,
где солдатам, разыскивающим свою часть, давалась информация,
какой-то капрал раскричался: не хочет ли Швейк, чтобы капрал за
него разыскал его маршевую роту? Швейк сказал, что хочет лишь
узнать, где здесь, в местечке, расположена одиннадцатая
маршевая рота Девяносто первого полка такого-то маршевого
батальона.
-- Мне очень важно знать,-- подчеркнул Швейк,-- где
находится одиннадцатая маршевая рота, так как я ее ординарец.
К несчастью, за соседним столом сидел какой-то штабной
писарь; он вскочил, как тигр, и тоже заорал на Швейка:
-- Свинья окаянная, ты ординарец и не знаешь, где твоя
маршевая рота?
Не успел Швейк ответить, как штабной писарь исчез в
канцелярия и тотчас же привел оттуда толстого поручика, который
выглядел так почтенно, словно был владельцем крупной мясной
фирмы. Этапные управления служили одновременно ловушками для
слоняющихся одичавших солдат, которые, вероятно, были не прочь
всю войну разыскивать свои части и околачиваться на этапах, а
всего охотнее стояли в очередях в этапных управлениях у столов,
над которыми висела табличка: "Minagegeld" / Деньги на питание
(нем.)/.
Когда вошел толстый поручик, старший писарь крикнул:
-- Habacht!
А поручик спросил Швейка:
-- Где твои документы?
Швейк предъявил документы, и поручик, удостоверившись в
правильности маршрута Швейка от штаба к роте, вернул ему бумаги
и благосклонно сказал капралу, сидевшему за столом:
-- Информируйте его,-- и снова заперся в своей канцелярии.
Когда дверь за ним захлопнулась, штабной
писарь-фельдфебель схватил Швейка за плечо и, отведя его к
дверям, информировал следующим образом:
-- Чтоб и духу твоего здесь не было, вонючка!
И Швейк снова очутился в этой суматохе. Надеясь увидеть
какого-нибудь знакомого из батальона, он долго ходил по улицам,
пока наконец не поставил все на карту.
Остановив одного полковника, он на ломаном немецком языке
спросил, не знает ли господин полковник, где расположен его,
Швейка, батальон и маршевая рота.
-- Ты можешь со мною разговаривать по-чешски,-- сказал
полковник,-- я тоже чех. Твой батальон расположен рядом, в селе
Климонтове, за железнодорожной линией, но туда лучше не ходи,
потому что при вступлении в Климонтово солдаты одной вашей роты
подрались на площади с баварцами.
Швейк направился в Климонтово.
Полковник окликнул его, полез в карман и дал пять крон на
сигареты, потом, еще раз ласково простившись с ним, удалился,
думая про себя: "Какой симпатичный солдатик".
Швейк продолжал свой путь в село. Думая о полковнике, он
вспомнил аналогичный случай: двенадцать лет назад в Тренто был
полковник Гебермайер, который тоже ласково обращался с
солдатами, а в конце концов обнаружилось, что он гомосексуалист
и хотел на курорте у Адидже растлить одного кадета, угрожая ему
дисциплинарным наказанием.
С такими мрачными мыслями Швейк добрался до ближайшего
села. Он без труда нашел штаб батальона. Хотя село было
большое, там оказалось лишь одно приличное здание -- большая
сельская школа, которую в этом чисто украинском краю выстроило
галицийское краевое управление с целью усиления полонизации.
Во время войны школа эта прошла несколько этапов. Здесь
размещались русские и австрийские штабы, а во время крупных
сражений, решавших судьбу Львова, гимнастический зал был
превращен в операционную. Здесь отрезали ноги и руки и
производили трепанации черепов.
Позади школы, в школьном саду, от взрыва крупнокалиберного
снаряда осталась большая воронкообразная яма. В углу сада
стояла крепкая груша; на одной ее ветви болтался обрывок
перерезанной веревки, на которой еще недавно качался местный
греко-католический священник. Он был повешен по доносу
директора местной школы, поляка, и обвинен в том, что был
членом партии старорусов и во время русской оккупации служил в
церкви обедню за победу оружия русского православного царя. Это
была неправда, так как в то время обвиненного здесь не было
вообще. Он находился тогда на небольшом курорте, которого не
коснулась война,-- в Бохне Замуровано, где лечился от камней в
желчном пузыре.
В повешении греко-католического священника сыграло роль
несколько фактов: национальность, религиозная распря и курица.
Дело в том. Что несчастный священник перед самой войной убил в
своем огороде одну из директорских кур, которые выклевывали
посеянные им семена дыни.
Дом покойного греко-католического священника пустовал, и,
можно сказать, каждый взял себе что-нибудь на память о
священнике.
Один мужичок-поляк унес домой даже старый рояль, крышку
которого он использовал для ремонта дверцы свиного хлева. Часть
мебели, как водится, солдаты покололи на дрова, и только по
счастливой случайности в кухне осталась целой большая печь со
знаменитой плитой, ибо греко-католический священник ничем не
отличался от своих римско-католических коллег, любил покушать и
любил, чтобы на плите и в духовке стояло много горшков и
противней.
Стало традицией готовить в этой кухне для офицеров всех
проходящих воинских частей. Наверху в большой комнате
устраивалось что-то вроде Офицерского собрания. Столы и стулья
собирали по всему селу.
Как раз сегодня офицеры батальона устроили торжественный
ужин: купили вскладчину свинью, и повар Юрайда по этому случаю
устроил для офицеров роскошный пир. Юрайда был окружен разными
прихлебателями из числа денщиков, среди которых выделялся
старший писарь. Он советовал Юрайде так разрубить свиную
голову, чтобы для него, Ванека, остался кусок рыльца.
Больше всех таращил глаза ненасытный Балоун.
Должно быть, с такой же жадностью и вожделением людоеды
смотрят на миссионера, которого поджаривают на вертеле и из
которого течет жир, издавая приятный запах шкварок. Балоун
почувствовал себя, как пес молочника, запряженный в тележку,
мимо которого колбасник-подмастерье на голове проносит корзину
со свежими сосисками. Сосиски свисают цепочкой, бьют носильщика
по спине. Ничего не стоило бы подпрыгнуть и схватить, не будь
противного ремня на упряжке да этого мерзкого намордника.
А ливерный фарш в периоде зарождения, громадный эмбрион
ливерной колбасы, лежал на доске и благоухал перцем, жиром,
печенкой.
Юрайда с засученными рукавами выглядел столь
величественным, что с него можно было писать картину на тему,
как бог из хаоса создает землю.
Балоун не выдержал и начал всхлипывать; всхлипывания
постепенно перешли в рыдания.
-- Чего ревешь, как бык? -- спросил его повар Юрайда.
-- Вспомнился мне родной дом,-- рыдая, ответил Балоун.--
Я, бывало, ни на минуту не уходил из дому, когда делали
колбасу. Я никогда не посылал гостинца даже самому лучшему
своему соседу, все один хотел сожрать... и сжирал. Однажды я
обожрался ливерной колбасой, кровяной колбасой и бужениной, и
все думали, что я лопну, и меня гоняли бичом по двору все равно
как корову, которую раздуло от клевера. Пан Юрайда, позвольте
мне попробовать этого фарша, а потом пусть меня свяжут. Я не
вынесу этих страданий.
Балоун поднялся со скамьи и, пошатываясь как пьяный,
подошел к столу и протянул лапу к куче фарша.
Завязалась упорная борьба. Присутствующим с трудом удалось
помешать Балоуну наброситься на фарш. Но когда его выбрасывали
из кухни, он в отчаянии схватил мокнувшие в горшке кишки для
ливерной колбасы, и в этом ему помешать не успели.
Повар Юрайда так разозлился, что выбросил вслед удирающему
Балоуну целую связку лучинок и заорал:
-- Нажрись деревянных шпилек, сволочь!
Между тем наверху уже собрались офицеры батальона и в
торжественном ожидании того, что рождалось внизу, в кухне, за
неимением другого алкоголя пили простую хлебную водку,
подкрашенную луковым отваром в желтый цвет. Еврей-лавочник
утверждал, что это самый лучший и самый настоящий французский
коньяк, который достался ему по наследству от отца, а тот
унаследовал его от своего дедушки.
-- Послушай, ты,-- грубо оборвал его капитан Сагнер,--
если ты прибавишь еще, что твой прадедушка купил этот коньяк у
французов, когда они бежали из Москвы, я велю тебя запереть и
держать под замком, пока самый младший в твоей семье не станет
самым старшим.
В то время как они после каждого глотка проклинали
предприимчивого еврея, Швейк сидел в канцелярии батальона, где
не было никого, кроме вольноопределяющегося Марека. Марек
воспользовался задержкой батальона у Золтанца, чтобы впрок
описать несколько победоносных битв, которые, по всей
вероятности, совершатся в будущем.
Пока что он делал наброски. До появления Швейка он успел
только написать: "Если перед нашим духовным взором предстанут
все герои, участники боев у деревни N, где бок о бок с нашим
батальоном сражался один из батальонов N-ского полка и другой
батальон N-ского полка, мы увидим. что наш N-ский батальон
проявил блестящие стратегические способности и бесспорно
содействовал победе N-ской дивизии, задачей которой являлось
окончательное закрепление нашей позиции на N-ском участке".
-- Вот видишь,-- сказал Швейк вольноопределяющемуся,-- я
опять здесь.
-- Позволь тебя обнюхать,-- ответил растроганный
вольноопределяющийся Марек.-- Гм, от тебя действительно воняет
тюрьмой.
-- По обыкновению,-- сказал Швейк,-- это было лишь
небольшое недоразумение. А ты что поделываешь?
-- Как видишь,-- ответил Марек,-- запечатлеваю на бумаге
геройских защитников Австрии. Но я никак не могу все связать
воедино. Получаются одни только N. Я подчеркиваю, что буква N
достигла необыкновенного совершенства в настоящем и достигнет
еще большего в будущем. Кроме моих известных уже способностей,
капитан Сагнер обнаружил у меня необычайный математический
талант. Я теперь должен проверять счета батальона и в настоящий
момент пришел к заключению, что батальон абсолютно пассивен и
ждет лишь случая, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению со
своими русскими кредиторами, так как и после поражения и после
победы крадут вовсю. Впрочем, это не важно. Даже если нас
разобьют наголову,-- вот здесь документ о нашей победе, ибо мне
как историографу нашего батальона дано почетное задание
написать: "Батальон снова ринулся в атаку на неприятеля, уже
считавшего, что победа на его стороне". Нападение наших солдат
и штыковая атака были делом одной минуты. Неприятель в отчаянии
бежит, бросается в собственные окопы, мы колем его немилосердно
штыками, так что он в беспорядке покидает окопы, оставляя в
наших руках раненых и нераненых пленных. Это один из самых
славных моментов. Тот, кто после боя останется в живых,
отправит домой по полевой почте письмо: "Всыпали по заднице,
дорогая жена! Я здоров. Отняла ли ты от груди нашего озорника?
Только не учи его называть "папой" чужих, мне это было бы
неприятно". Цензура потом вычеркнет из письма "всыпали по
заднице", так как неизвестно, кому всыпали, это можно понять
по-разному, выражено неясно.
-- Главное -- ясно выражаться,-- изрек Швейк. -- В тысяча
девятьсот двенадцатом году в Праге у святого Игнаца служили
миссионеры. Был среди них один проповедник, и он говорил с
амвона, что ему, вероятно, на небесах ни с кем не придется
встретиться. На той вечерней службе присутствовал жестяник
Кулишек. После богослужения пришел он в трактир и высказался,
что тот миссионер, должно быть, здорово набедокурил, если в
костеле на открытой исповеди оглашает, что на небесах он ни с
кем не встретится. И зачем только таких людей пускают на
церковную кафедру?! Нужно говорить всегда ясно и вразумительно,
а не обиняками. "У Брейшков" много лет тому назад работал один
управляющий. У него была дурная привычка: возвращаясь с работы
навеселе, он всегда заходил в одно ночное кафе и там чокался с
незнакомыми посетителями; при этим он приговаривал: "Мы на вас,
вы на нас..." За это однажды он получил от одного вполне
приличного господина из Иглавы вполне приличную зуботычину.
Когда утром выметали его зубы, хозяин кафе позвал свою дочку,
ученицу пятого класса, и спросил ее, сколько зубов у взрослого
так как у солдата, которого ведут под конвоем, всегда больше
опыта, чем у того, кто его караулит. Или, знаете, господин
ефрейтор, расскажите что-нибудь, чтобы скоротать время.
Расскажите, например, какие у вас на родине окрестности, есть
ли там пруды, а может быть, развалины замка. Вы могли бы
сообщить нам также, какое предание связано с этими развалинами.
-- Довольно! -- крикнул вдруг ефрейтор.
-- Вот счастливый человек,-- порадовался Швейк,-- ведь
люди всегда чем-нибудь недовольны.
-- В бригаде тебе вправят мозги, я с тобой связываться не
стану,-- это были последние слова ефрейтора, после чего он
погрузился в полное молчание.
Вообще конвойные мало развлекались. Венгр беседовал с
немцем особым способом, поскольку по-немецки он знал только
"jawohl" / Да (нем.)/ и "was?" / Что? (нем.)/. Когда немец
что-нибудь рассказывал, венгр кивал головой и приговаривал
"jawohl", а когда умолкал, он говорил "was?", и немец начинал
снова. Конвоир-поляк держался аристократом: он ни на кого не
обращал внимания и забавлялся тем, что сморкался на пол, очень
ловко пользуясь большим пальцем правой руки, потом он задумчиво
растирал сопли прикладом ружья, а загаженный приклад
благовоспитанно вытирал о свои штаны, неустанно бормоча при
этом: "Святая дева".
-- У тебя что-то не получается,-- сказал ему Швейк.-- На
Боиште в подвальной квартире жил метельщик Махачек. Так тот,
бывало, высморкается на окно и так искусно размажет, что
получалась картина, как Либуша пророчит славу Праге. За каждую
картину он получал от жены такую государственную стипендию, что
вечно ходил с распухшей рожей. Однако этого занятия он не
бросил и продолжал совершенствоваться. Правда, это было его
единственным развлечением.
Поляк ничего не ответил, и под конец весь конвой
погрузился в глубокое молчание, будто они ехали на похороны и
благочестиво размышляли о покойнике.
Так они приблизились к Вояличу, где стоял штаб бригады,
Тем временем в штабе бригады произошли существенные
перемены Начальником штаба был назначен полковник Гербих. Это
был человек больших военных способностей, которые ударили ему в
ноги и проявились в форме подагры. Однако он имел в
министерстве очень влиятельных знакомых, благодаря которым не
ушел на пенсию, а слонялся по штабам разных крупных воинских
соединений, получал высшие ставки с самыми разнообразнейшими
надбавками военного времени и оставался на посту до тех пор,
пока во время очередного подагрического приступа не выкидывал
какой-нибудь глупости. После этого его переводили в другое
место, обычно с повышением. За обедом он говорил с офицерами
исключительно о своем отекшем большом пальце на ноге, который
иногда так распухал, что полковнику приходилось носить
специальный сапог.
Во время еды самым приятным развлечением для него было
рассказывать всем, что этот палец мокнет и беспрестанно потеет,
что его постоянно приходится обкладывать ватой и что испарина
от пальца пахнет прокисшим мясным супом.
Понятно, почему весь офицерский состав с искренней
радостью расставался с Гербихом, когда его переводили в другое
место. Но в общем это был приветливый господин. С младшими
офицерами он держался по-приятельски и рассказывал им, сколько
он в свое время выпил и съел вкусных вещей, покуда его не
скрутило.
Когда Швейка доставили в бригаду и по приказу дежурного
офицера с соответствующими бумагами привели к полковнику
Гербиху, у последнего сидел подпоручик Дуб.
Через несколько дней после перехода Санок -- Самбор с
подпоручиком Дубом стряслась новая беда. За Фельдштейном
одиннадцатая маршевая рота повстречала транспорт лошадей,
который перегоняли к драгунскому полку в Садовую Вишню.
Подпоручик Дуб и сам не знал, как это произошло, но ему
вдруг захотелось показать поручику Лукашу свое кавалерийское
искусство. Он не помнил, как вскочил на коня и как исчез вместе
с ним в долине ручья. Позже подпоручика нашли прочно засевшим в
небольшом болотце. Должно быть, и самый искусный садовник не
сумел бы так посадить его. Когда подпоручика вытащили оттуда с
помощью аркана, он ни на что не жаловался и только тихо стонал,
словно перед смертью. В таком состоянии его привезли в штаб
бригады, мимо которого они шли, и поместили в маленький
лазарет.
Через несколько дней он пришел в себя, и врач объявил, что
ему еще раза два или три намажут спину и живот йодом, а потом
он смело может догонять свою роту.
Теперь подпоручик Дуб сидел у полковника Гербиха и
разговаривал с ним о разных болезнях.
Завидев Швейка, Дуб, которому было известно о загадочном
исчезновении ординарца у Фельдштейна, громко закричал:
-- Так ты опять здесь! Многих негодяев носит черт знает
где, но еще худшими мерзавцами они возвращаются обратно. Ты --
один из них.
Для полноты картины следует заметить, что в результате
приключения с конем подпоручик Дуб получил легкое сотрясение
мозга. Поэтому мы не должны удивляться, что он, наступая на
Швейка, призывал бога на борьбу со Швейком и кричал в рифму:
-- О царю небесный, взываю к тебе! Дымом скрыты от меня
пушки гремящие, бешено летят пули свистящие. Воеводе
непобедимый, молю тебя, помоги мне одолеть этого разбойника...
Где ты так долго пропадал, мерзавец? Чье это обмундирование ты
надел на себя?
Следует также добавить, что в канцелярии у
полковника-подагрика были весьма демократические порядки,
правда, лишь между приступами подагры. Здесь пребывали все
чины, дабы выслушать его рассуждения относительно отекшего
пальца с запахом прокисшего мясного супа.
Когда у полковника Гербиха не было приступа, к нему в
канцелярию набивались самые различные военные чины, ибо он в
эти редкие минуты бывал очень весел и разговорчив, любил
собирать вокруг себя слушателей, которым рассказывал сальные
анекдоты, что на него прекрасно действовало, а остальным
доставляло удовольствие принужденно посмеяться над старыми
анекдотами времен генерала Лаудона.
В эти периоды служить у полковника Гербиха было очень
легко. Всякий делал что ему вздумается, и можно с уверенностью
сказать, что там, где штаб возглавлял полковник Гербих, вовсю
крали и творили всевозможные глупости.
Так и сегодня. Вместе со Швейком в канцелярию полковника
нагрянули разные военные чины. Пока полковник читал
препроводительную бумагу, адресованную штабу бригады и
составленную майором из Перемышля, они молча ожидали, что
произойдет дальше.
Подпоручик Дуб, однако, продолжал разговор со Швейком в
привычной для него милой форме:
-- Ты меня еще не знаешь, но когда меня узнаешь, подохнешь
от страха!
Полковник обалдел от письма майора, так как тот диктовал
эту бумагу, еще находясь под влиянием легкого отравления
алкоголем.
Несмотря на это, полковник Гербих был все же в хорошем
настроении, так как со вчерашнего дня боли прекратились и его
большой палец вел себя тихо, словно агнец.
-- Так что вы, собственно, натворили? -- спросил он Швейка
так ласково, что у подпоручика Дуба от зависти сжалось сердце и
он поспешил ответить за Швейка.
-- Этот солдат, господин полковник,-- представил он
Швейка,-- строит из себя дурака, дабы прикрыть идиотством свои
преступления. Правда, я не ознакомлен с содержанием присланной
с ним бумаги, но тем не менее догадываюсь, что этот негодяй
опять что-то натворил, и в крупном масштабе. Если вы разрешите
мне, господин полковник, ознакомиться с содержанием этой
бумаги, я, безусловно, смогу вам дать определенные указания,
как с ним поступить.-- Обращаясь к Швейку, он сказал по-чешски:
-- Ты пьешь мою кровь, чувствуешь?
-- Пью,-- с достоинством ответил Швейк.
-- Вот видите, что это за тип, господин полковник,-- уже
по-немецки продолжал подпоручик Дуб.-- Вы ни о чем не можете
его спросить, с ним вообще нельзя разговаривать. Но
когда-нибудь найдет коса на камень! Его необходимо примерно
наказать. Разрешите, господин полковник...
Подпоручик Дуб углубился в чтение бумаги, составленной
майором из Перемышля, и, дочитав до конца, торжествующе
воскликнул:
-- Теперь тебе, Швейк, аминь. Куда ты дел казенное
обмундирование?
-- Я оставил его на плотине пруда, когда примерял эти
тряпки, чтобы узнать, как в них чувствуют себя русские
солдаты,-- ответил Швейк.-- Это просто недоразумение.
Швейк подробно рассказал подпоручику Дубу, как он
настрадался из-за этого недоразумения. Когда он кончил свой
рассказ, подпоручик Дуб заорал на него:
-- Вот теперь-то ты меня узнаешь! Понимаешь ты, что значит
потерять казенное имущество? Знаешь ли ты, негодяй, что это
значит -- потерять на войне обмундирование?
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- ответил
Швейк,-- знаю. Когда солдат лишается обмундирования, он должен
получить новое.
-- Иисус Мария,-- крикнул подпоручик Дуб,-- осел, скотина
ты этакая, если ты и впредь будешь так со мной шутить, то еще
сто лет после войны будешь дослуживать!
Полковник Гербих, сидевший до сих пор спокойно и деловито
за столом, вдруг сделал страшную гримасу, ибо его палец,
который до сих пор вел себя смирно, из тихого и спокойного
агнца превратился в ревущего тигра, в электрический ток в
шестьсот вольт, в палец, каждую косточку которого молот
медленно дробит в щебень. Полковник Гербих лишь рукой махнул и
заорал диким голосом, как орет человек, которого медленно
поджаривают на вертеле:
-- Вон! Дайте мне револьвер!
Это был дурной признак, поэтому все выскочили вон вместе
со Швейком, которого конвойные вытолкали в коридор. Остался
лишь подпоручик Дуб. Он хотел использовать этот подходящий, как
ему казалось, момент против Швейка и сказал готовому заплакать
полковнику:
-- Господин полковник, позвольте мне обратить ваше
внимание на то, что этот солдат...
Полковник замяукал и запустил в подпоручика чернильницей,
после чего подпоручик в ужасе отдал честь и, пролепетав:
"Разумеется, господин полковник",-- исчез за дверью.
Еще долго потом из канцелярии полковника были слышны рев и
вой. Наконец вопли прекратились. Палец полковника неожиданно
опять превратился в агнца, приступ подагры прошел, полковник
позвонил и снова приказал привести к нему Швейка.
-- Так что, собственно, с тобой приключилось? --
по-прежнему ласково спросил полковник Швейка. Все неприятное
осталось позади. Он снова почувствовал себя прекрасно и
испытывал такое блаженство, словно нежился на пляже на берегу
моря.
Дружески улыбаясь полковнику, Швейк рассказал свою одиссею
от начала до конца, доложил, что он ординарец одиннадцатой
маршевой роты Девяносто первого полка и что не знает, как они
там без него обойдутся.
Полковник тоже улыбался, а потом отдал следующий приказ:
"Выписать Швейку воинский литер через Львов до станции
Золтанец, куда завтра должна прибыть его маршевая рота, и
выдать ему со склада новый казенный мундир и шесть крон
восемьдесят два геллера вместо продовольствия на дорогу".
Когда Швейк в новом австрийском мундире покидал штаб
бригады, он столкнулся с подпоручиком Дубом. Тот был немало
удивлен, когда Швейк по всем правилам отрапортовал ему, показал
документы и заботливо спросил, что передать господину поручику
Лукашу.
Подпоручик Дуб не нашелся сказать ничего другого, как
только "Abtreten!", и, глядя вслед удаляющемуся Швейку,
проворчал про себя: "Ты меня еще узнаешь, Иисус Мария, ты меня
узнаешь!"
На станции Золтанец собрался весь батальон капитана
Сагнера, за исключением арьергарда -- четырнадцатой роты,
потерявшейся где-то при обходе Львова.
Попав в местечко, Швейк очутился в совершенно новой
обстановке. Судя по всеобщему оживлению, недалеко был фронт,
где шла резня. Всюду стояли пушки и обозы; из каждого дома
выходили солдаты разных полков, среди них выделялись германцы.
Они с видом аристократов раздавали австрийским солдатам
сигареты из своих богатых запасов. У германских кухонь на
площади стояли даже бочки с пивом. Германским солдатам
раздавали пиво в обед и в ужин, а вокруг них, как голодные
кошки, бродили заброшенные австрийские солдаты с животами,
раздувшимися от грязного подслащенного отвара цикория.
Пейсатые евреи в длинных кафтанах, собравшись в кучки,
размахивали руками, показывая на тучи дыма на западе. Со всех
сторон раздавались крики, что это на реке Буг горят Утишков,
Буек и Деревяны.
Отчетливо был слышен гул пушек. Снова стали кричать, что
русские бомбардируют со стороны Грабова Каменку-Струмилову и
что бои идут вдоль всего Буга, а солдаты задерживают беженцев,
которые собрались уже вернуться за Буг, к себе домой.
Повсюду царила суматоха, никто не знал точно-- перешли
русские в наступление, приостановив свое отступление по всему
фронту, или нет.
В главную комендатуру местечка патрули полевой жандармерии
поминутно приводили то одну, то другую запуганную еврейскую
душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных
евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой.
Итак, Швейк попал в эту сутолоку и попробовал разыскать
свою маршевую роту. Уже на вокзале, в этапном управлении, у
него чуть было не возник конфликт. Когда он подошел к столу,
где солдатам, разыскивающим свою часть, давалась информация,
какой-то капрал раскричался: не хочет ли Швейк, чтобы капрал за
него разыскал его маршевую роту? Швейк сказал, что хочет лишь
узнать, где здесь, в местечке, расположена одиннадцатая
маршевая рота Девяносто первого полка такого-то маршевого
батальона.
-- Мне очень важно знать,-- подчеркнул Швейк,-- где
находится одиннадцатая маршевая рота, так как я ее ординарец.
К несчастью, за соседним столом сидел какой-то штабной
писарь; он вскочил, как тигр, и тоже заорал на Швейка:
-- Свинья окаянная, ты ординарец и не знаешь, где твоя
маршевая рота?
Не успел Швейк ответить, как штабной писарь исчез в
канцелярия и тотчас же привел оттуда толстого поручика, который
выглядел так почтенно, словно был владельцем крупной мясной
фирмы. Этапные управления служили одновременно ловушками для
слоняющихся одичавших солдат, которые, вероятно, были не прочь
всю войну разыскивать свои части и околачиваться на этапах, а
всего охотнее стояли в очередях в этапных управлениях у столов,
над которыми висела табличка: "Minagegeld" / Деньги на питание
(нем.)/.
Когда вошел толстый поручик, старший писарь крикнул:
-- Habacht!
А поручик спросил Швейка:
-- Где твои документы?
Швейк предъявил документы, и поручик, удостоверившись в
правильности маршрута Швейка от штаба к роте, вернул ему бумаги
и благосклонно сказал капралу, сидевшему за столом:
-- Информируйте его,-- и снова заперся в своей канцелярии.
Когда дверь за ним захлопнулась, штабной
писарь-фельдфебель схватил Швейка за плечо и, отведя его к
дверям, информировал следующим образом:
-- Чтоб и духу твоего здесь не было, вонючка!
И Швейк снова очутился в этой суматохе. Надеясь увидеть
какого-нибудь знакомого из батальона, он долго ходил по улицам,
пока наконец не поставил все на карту.
Остановив одного полковника, он на ломаном немецком языке
спросил, не знает ли господин полковник, где расположен его,
Швейка, батальон и маршевая рота.
-- Ты можешь со мною разговаривать по-чешски,-- сказал
полковник,-- я тоже чех. Твой батальон расположен рядом, в селе
Климонтове, за железнодорожной линией, но туда лучше не ходи,
потому что при вступлении в Климонтово солдаты одной вашей роты
подрались на площади с баварцами.
Швейк направился в Климонтово.
Полковник окликнул его, полез в карман и дал пять крон на
сигареты, потом, еще раз ласково простившись с ним, удалился,
думая про себя: "Какой симпатичный солдатик".
Швейк продолжал свой путь в село. Думая о полковнике, он
вспомнил аналогичный случай: двенадцать лет назад в Тренто был
полковник Гебермайер, который тоже ласково обращался с
солдатами, а в конце концов обнаружилось, что он гомосексуалист
и хотел на курорте у Адидже растлить одного кадета, угрожая ему
дисциплинарным наказанием.
С такими мрачными мыслями Швейк добрался до ближайшего
села. Он без труда нашел штаб батальона. Хотя село было
большое, там оказалось лишь одно приличное здание -- большая
сельская школа, которую в этом чисто украинском краю выстроило
галицийское краевое управление с целью усиления полонизации.
Во время войны школа эта прошла несколько этапов. Здесь
размещались русские и австрийские штабы, а во время крупных
сражений, решавших судьбу Львова, гимнастический зал был
превращен в операционную. Здесь отрезали ноги и руки и
производили трепанации черепов.
Позади школы, в школьном саду, от взрыва крупнокалиберного
снаряда осталась большая воронкообразная яма. В углу сада
стояла крепкая груша; на одной ее ветви болтался обрывок
перерезанной веревки, на которой еще недавно качался местный
греко-католический священник. Он был повешен по доносу
директора местной школы, поляка, и обвинен в том, что был
членом партии старорусов и во время русской оккупации служил в
церкви обедню за победу оружия русского православного царя. Это
была неправда, так как в то время обвиненного здесь не было
вообще. Он находился тогда на небольшом курорте, которого не
коснулась война,-- в Бохне Замуровано, где лечился от камней в
желчном пузыре.
В повешении греко-католического священника сыграло роль
несколько фактов: национальность, религиозная распря и курица.
Дело в том. Что несчастный священник перед самой войной убил в
своем огороде одну из директорских кур, которые выклевывали
посеянные им семена дыни.
Дом покойного греко-католического священника пустовал, и,
можно сказать, каждый взял себе что-нибудь на память о
священнике.
Один мужичок-поляк унес домой даже старый рояль, крышку
которого он использовал для ремонта дверцы свиного хлева. Часть
мебели, как водится, солдаты покололи на дрова, и только по
счастливой случайности в кухне осталась целой большая печь со
знаменитой плитой, ибо греко-католический священник ничем не
отличался от своих римско-католических коллег, любил покушать и
любил, чтобы на плите и в духовке стояло много горшков и
противней.
Стало традицией готовить в этой кухне для офицеров всех
проходящих воинских частей. Наверху в большой комнате
устраивалось что-то вроде Офицерского собрания. Столы и стулья
собирали по всему селу.
Как раз сегодня офицеры батальона устроили торжественный
ужин: купили вскладчину свинью, и повар Юрайда по этому случаю
устроил для офицеров роскошный пир. Юрайда был окружен разными
прихлебателями из числа денщиков, среди которых выделялся
старший писарь. Он советовал Юрайде так разрубить свиную
голову, чтобы для него, Ванека, остался кусок рыльца.
Больше всех таращил глаза ненасытный Балоун.
Должно быть, с такой же жадностью и вожделением людоеды
смотрят на миссионера, которого поджаривают на вертеле и из
которого течет жир, издавая приятный запах шкварок. Балоун
почувствовал себя, как пес молочника, запряженный в тележку,
мимо которого колбасник-подмастерье на голове проносит корзину
со свежими сосисками. Сосиски свисают цепочкой, бьют носильщика
по спине. Ничего не стоило бы подпрыгнуть и схватить, не будь
противного ремня на упряжке да этого мерзкого намордника.
А ливерный фарш в периоде зарождения, громадный эмбрион
ливерной колбасы, лежал на доске и благоухал перцем, жиром,
печенкой.
Юрайда с засученными рукавами выглядел столь
величественным, что с него можно было писать картину на тему,
как бог из хаоса создает землю.
Балоун не выдержал и начал всхлипывать; всхлипывания
постепенно перешли в рыдания.
-- Чего ревешь, как бык? -- спросил его повар Юрайда.
-- Вспомнился мне родной дом,-- рыдая, ответил Балоун.--
Я, бывало, ни на минуту не уходил из дому, когда делали
колбасу. Я никогда не посылал гостинца даже самому лучшему
своему соседу, все один хотел сожрать... и сжирал. Однажды я
обожрался ливерной колбасой, кровяной колбасой и бужениной, и
все думали, что я лопну, и меня гоняли бичом по двору все равно
как корову, которую раздуло от клевера. Пан Юрайда, позвольте
мне попробовать этого фарша, а потом пусть меня свяжут. Я не
вынесу этих страданий.
Балоун поднялся со скамьи и, пошатываясь как пьяный,
подошел к столу и протянул лапу к куче фарша.
Завязалась упорная борьба. Присутствующим с трудом удалось
помешать Балоуну наброситься на фарш. Но когда его выбрасывали
из кухни, он в отчаянии схватил мокнувшие в горшке кишки для
ливерной колбасы, и в этом ему помешать не успели.
Повар Юрайда так разозлился, что выбросил вслед удирающему
Балоуну целую связку лучинок и заорал:
-- Нажрись деревянных шпилек, сволочь!
Между тем наверху уже собрались офицеры батальона и в
торжественном ожидании того, что рождалось внизу, в кухне, за
неимением другого алкоголя пили простую хлебную водку,
подкрашенную луковым отваром в желтый цвет. Еврей-лавочник
утверждал, что это самый лучший и самый настоящий французский
коньяк, который достался ему по наследству от отца, а тот
унаследовал его от своего дедушки.
-- Послушай, ты,-- грубо оборвал его капитан Сагнер,--
если ты прибавишь еще, что твой прадедушка купил этот коньяк у
французов, когда они бежали из Москвы, я велю тебя запереть и
держать под замком, пока самый младший в твоей семье не станет
самым старшим.
В то время как они после каждого глотка проклинали
предприимчивого еврея, Швейк сидел в канцелярии батальона, где
не было никого, кроме вольноопределяющегося Марека. Марек
воспользовался задержкой батальона у Золтанца, чтобы впрок
описать несколько победоносных битв, которые, по всей
вероятности, совершатся в будущем.
Пока что он делал наброски. До появления Швейка он успел
только написать: "Если перед нашим духовным взором предстанут
все герои, участники боев у деревни N, где бок о бок с нашим
батальоном сражался один из батальонов N-ского полка и другой
батальон N-ского полка, мы увидим. что наш N-ский батальон
проявил блестящие стратегические способности и бесспорно
содействовал победе N-ской дивизии, задачей которой являлось
окончательное закрепление нашей позиции на N-ском участке".
-- Вот видишь,-- сказал Швейк вольноопределяющемуся,-- я
опять здесь.
-- Позволь тебя обнюхать,-- ответил растроганный
вольноопределяющийся Марек.-- Гм, от тебя действительно воняет
тюрьмой.
-- По обыкновению,-- сказал Швейк,-- это было лишь
небольшое недоразумение. А ты что поделываешь?
-- Как видишь,-- ответил Марек,-- запечатлеваю на бумаге
геройских защитников Австрии. Но я никак не могу все связать
воедино. Получаются одни только N. Я подчеркиваю, что буква N
достигла необыкновенного совершенства в настоящем и достигнет
еще большего в будущем. Кроме моих известных уже способностей,
капитан Сагнер обнаружил у меня необычайный математический
талант. Я теперь должен проверять счета батальона и в настоящий
момент пришел к заключению, что батальон абсолютно пассивен и
ждет лишь случая, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению со
своими русскими кредиторами, так как и после поражения и после
победы крадут вовсю. Впрочем, это не важно. Даже если нас
разобьют наголову,-- вот здесь документ о нашей победе, ибо мне
как историографу нашего батальона дано почетное задание
написать: "Батальон снова ринулся в атаку на неприятеля, уже
считавшего, что победа на его стороне". Нападение наших солдат
и штыковая атака были делом одной минуты. Неприятель в отчаянии
бежит, бросается в собственные окопы, мы колем его немилосердно
штыками, так что он в беспорядке покидает окопы, оставляя в
наших руках раненых и нераненых пленных. Это один из самых
славных моментов. Тот, кто после боя останется в живых,
отправит домой по полевой почте письмо: "Всыпали по заднице,
дорогая жена! Я здоров. Отняла ли ты от груди нашего озорника?
Только не учи его называть "папой" чужих, мне это было бы
неприятно". Цензура потом вычеркнет из письма "всыпали по
заднице", так как неизвестно, кому всыпали, это можно понять
по-разному, выражено неясно.
-- Главное -- ясно выражаться,-- изрек Швейк. -- В тысяча
девятьсот двенадцатом году в Праге у святого Игнаца служили
миссионеры. Был среди них один проповедник, и он говорил с
амвона, что ему, вероятно, на небесах ни с кем не придется
встретиться. На той вечерней службе присутствовал жестяник
Кулишек. После богослужения пришел он в трактир и высказался,
что тот миссионер, должно быть, здорово набедокурил, если в
костеле на открытой исповеди оглашает, что на небесах он ни с
кем не встретится. И зачем только таких людей пускают на
церковную кафедру?! Нужно говорить всегда ясно и вразумительно,
а не обиняками. "У Брейшков" много лет тому назад работал один
управляющий. У него была дурная привычка: возвращаясь с работы
навеселе, он всегда заходил в одно ночное кафе и там чокался с
незнакомыми посетителями; при этим он приговаривал: "Мы на вас,
вы на нас..." За это однажды он получил от одного вполне
приличного господина из Иглавы вполне приличную зуботычину.
Когда утром выметали его зубы, хозяин кафе позвал свою дочку,
ученицу пятого класса, и спросил ее, сколько зубов у взрослого