Страница:
Как старательно обматывает она пестрой шерстью мячик, предназначенный в
подарок маленькой Фебе, больной дочке злополучного странствующего факира,
"синьора Брунони"! Как безрассудно нерасчетлива она со своими маленькими
покупателями, которым неизменно отпускает, себе в убыток, лишнюю конфету
"для довеска": "Эти крошки так их любят!" И как бережно нянчит она уже
слишком тяжелую для ее слабых старческих рук дочурку своей преданной
служанки Марты, другую маленькую Мэтти, названную так в честь своей крестной
матери.
Теккерей, вероятно, язвительно осмеял и осудил бы снобизм старого
священника Дженкинса и его педантичной старшей дочери Деборы, отнявших у
бедной мисс Мэтти то личное счастье, для которого она была создана самой
природой. Гаскелл предоставляет судить об этом своим читателям. Мотив
несбывшихся возможностей, столь характерный для литературы критического
реализма, звучит и в "Крэнфорде". Но элегичность этой повести (отмечаемая,
например, Артуром Лоллардом) умеряется ее юмором. Трудно согласиться с
мнением Полларда, который, высоко ценя "Крэнфорд", находит, что это - "книга
стариков", книга "без будущего".
Кругозор Элизабет Гаскелл был слишком широк, ее общественные интересы и
симпатии слишком многообразны, чтобы она могли замкнуться в сентиментальном
созерцании уходящего в прошло, мира милых, старомодных чудаков и чудачек,
запечатленного в "Крэнфорде". "Младая жизнь" тянется к солнцу и здесь. В том
по видимости безличном повествовательном "мы", каким так часто пользуется
Мэри Смит, развертывая свою хронику крэнфордских нравов, обычаев и
происшествий, сквозит между строк и легкая ирония: юная рассказчица не
забывает о том, что принадлежит все-таки к совсем другому поколению и
смотрит на жизнь иначе, чем мисс Мэтти и ее почтенные приятельницы.
"Живая, выразительная, энергичная, мудрая", - а вместе с тем "добрая и
снисходительная" книга - так оценила "Крэнфорд" Шарлотта Бронте в своем
письме к Гаскелл. Этот отзыв, принадлежащий талантливой
писательнице-реалистке, прошедшей суровую жизненную школу и несклонной к
сентиментальности, сохраняет свое значение и поныне.
А. Елистратова
НАШЕ ОБЩЕСТВО
Начнем с того, что Крэнфордом владеют амазонки: если плата за дом
превышает определенную цифру, в нем непременно проживает дама или девица.
Когда в городе поселяется супружеская пара, глава дома так или иначе
исчезает; либо он до смерти пугается, обнаружив, что он - единственный
мужчина на всех званых крэнфордских вечерах, либо его полк расквартирован
где-то далеко, а корабль ушел в плаванье, или же он всю неделю проводит,
занимаясь делами, в большом торговом городе Драмбле, до которого от
Крэнфорда всего двадцать миль по железной дороге. Короче говоря, какова бы
ни была судьба мужей, в Крэнфорде их не видно. Да и что бы они там делали?
Врач совершает свой тридцатимильный объезд больных и ночует в Крэнфорде, но
каждый мужчина ведь не может быть врачом. А для того чтобы содержать
аккуратные садики в образцовом порядке и выращивать на клумбах чудесные
цветы без единого сорняка, чтобы отпугивать мальчуганов, которые жадно
взирают на вышеупомянутые цветы сквозь садовую решетку, чтобы прогонять
гусей, иной раз забирающихся в сад, если калитка останется открытой, чтобы
разрешать все спорные вопросы литературы и политики, не затрудняя себя
доказательствами и логикой, чтобы получать верные и обстоятельные сведений о
делах всех и каждого в приходе, чтобы муштровать своих чистеньких служанок,
чтобы благодетельствовать (довольно-таки деспотично) бедняков и с искренней
добротой помогать друг другу в беде - для всего этого крэнфордским дамам
помощники не нужны, они отлично справляются сами. "Мужчина в доме, - как-то
сказала одна из них, - очень мешает!" Хотя каждая крэнфордская дама знает о
делах своих приятельниц все, мнение этих приятельниц ее совершенно не
трогает. Более того: поскольку каждой из них свойственно значительное
своеобразие, характера, чтобы не сказать - чудачество, то словесное
воздаяние никого из них не затруднило бы, но почему-то они по большей части
живут в самом благожелательном согласии.
Лишь иногда между крэнфордскими дамами вспыхивают небольшие ссоры,
которые разрешаются несколькими колкостями и сердитым вздергиванием
подбородка - как раз достаточно, чтобы их тихая жизнь не стала совсем уж
пресной. Платья их ничуть не зависят от моды. "Что за важность, - говорят
они, - как мы одеты в Крэнфорде, где нас все знают?" А если они уезжают
куда-нибудь еще, этот довод остается столь же веским: "Что за важность, как
мы одеты здесь, где нас никто не знает?" Платья их обычно сшиты из
добротной, хотя и простой ткани, и никто не мог бы выглядеть опрятней этих
дам, однако ручаюсь, что последние в Англии рукава с широким буфом,
последнюю узкую и простую юбку можно было видеть именно в Крэнфорде, и там
они ни у кого не вызывали улыбки.
Я не раз собственными глазами видела великолепный семейный зонтик из
красного шелка, под которым кроткая старая дева, последняя из многочисленных
братьев и сестер, семенила в церковь, если день был дождливым. А у вас в
Лондоне есть красные шелковые зонтики? Первый зонтик, появившийся в
Крэнфорде, стал местной легендой; мальчишки толпами бегали за ним и называли
его "фижмы на палочке". Быть может, он и был тем красным шелковым зонтиком,
о котором я упомянула, но тогда его держал над своим малолетним потомством
молодой сильный отец. Бедная старушка, единственная оставшаяся в живых из
всей семьи, поднимала его с большим трудом.
Визиты наносились и отдавались согласно со строгими правилами и
установлениями, и молодым девицам, гостившим в городке, эти правила
возвещались с той же торжественностью, с какой древние законы острова Мэн
раз в год читались вслух на горе Тинуолд.
- Наши друзья прислали узнать, как вы себя чувствуете после дороги,
милочка (пятнадцать миль в железнодорожном вагоне). Они дадут вам отдохнуть
завтра, но послезавтра, конечно, заедут к нам, так что после двенадцати
будьте, пожалуйста, свободны - с двенадцати до трех мы дома и принимаем.
И далее, когда визит уже нанесен:
- Сегодня третий день. Ваша маменька, наверное, говорила вам, милочка,
что визиты полагается отдавать не позже чем через три дня и что оставаться
дольше пятнадцати минут не следует.
- Но разве можно в гостях смотреть на свои часы? А как иначе я узнаю,
что пятнадцать минут уже прошли?
- Вы должны все время думать о времени, милочка, не забывая про него,
как бы вас ни занимал разговор.
Так как, нанося и отдавая визиты, все твердо помнили это правило, то ни
о чем интересном, разумеется, никто никогда не разговаривал. Мы обменивались
короткими фразами на общепринятые темы и вставали, чтобы проститься, ровно
через пятнадцать минут.
Полагаю, что некоторые из благородных обитательниц Крэнфорда были бедны
и лишь с трудом сводили концы с концами, но, подобно спартанцам, они прятали
свои страдания за улыбками. Мы никогда не говорили о деньгах, так как эта
тема имела привкус торговли и ремесла, а мы, включая самых бедных, все были
аристократичны. В крэнфордском обществе царил благодетельный esprit de corps
{Корпоративный дух (франц.).}, и если чьи-либо усилия скрыть свою бедность
не увенчивались полным успехом, никто не замечал их тщетности. Когда,
например, миссис Форрестер дала званый чай в своем кукольном домике и
девочка-служанка попросила сидящих на диване дам привстать, чтобы она могла
вытащить из-под него чайный поднос, все приняли подобное новшество как нечто
совершенно естественное и продолжали беседовать о домашнем этикете и
церемониях так, словно мы все верили, будто в доме нашей хозяйки есть
половина для слуг, где за столом председательствуют экономка и дворецкий, и
она не обходится одной девочкой из приюта, чьи маленькие красные ручонки не
донесли бы поднос наверх без помощи самой миссис Форрестер, которая сейчас
восседала в парадном туалете, делая вид, что не имеет ни малейшего
представления о том, каким печеньем собирается угостить нас повар, хотя она
знала, и мы знали, и она знала, что мы знаем, и мы знали, что она знает, что
мы знаем, что она все утро пекла чайные хлебцы и пирожки из пресного теста.
У этой всеобщей, хотя и непризнанной бедности и всеми весьма
признаваемой аристократичности были два-три отнюдь не лишних следствия,
которые могли бы принести пользу любым кругам общества. Например, обитатели
Крэнфорда рано ложились спать и в девять часов уже семенили домой в своих
деревянных калошках под охраной служанки с фонарем, а к половине
одиннадцатого весь город тихо отходил ко сну. Кроме того, подавать на
вечерних приемах какие-либо дорогие напитки или кушанья считалось
"вульгарным" (слово, которое в Крэнфорде обладало невероятной силой).
Тончайшие ломтики хлеба, чуть-чуть смазанные маслом, и маленькие бисквиты -
вот все, что предлагала своим гостям высокородная миссис Джеймисон, а она,
хотя и практиковала столь "элегантную экономность", была невесткой покойного
графа Гленмайра.
"Элегантная экономность"! Как легко и естественно впадаешь во
фразеологию Крэнфорда! Там экономия всегда была "элегантной", а денежные
траты - "вульгарной чванливостью", и эта убежденность в том, что виноград-то
зелен, несла нам всем душевный покой и умиротворенность. Никогда не забуду,
какой ужас и смущение вызвал некий капитан Браун, который, поселившись в
Крэнфорде, во всеуслышанье заявил, что он беден, - и не шепотом ближайшему
другу, предварительно заперев все окна и двери, а посреди улицы! Громким
военным голосом, ссылаясь на свою бедность, как на причину, почему он не
снял вот этот дом! Крэнфордские дамы и так уже скорбели из-за того, что в их
владения вторгся мужчина и джентльмен. Он был капитаном в отставке и получил
место на железной дороге, против строительства которой городок слал
негодующие петиции; и если вдобавок к своему мужскому роду и к связи с
омерзительной железной дорогой он еще имел бесстыдство рассказывать о своей
бедности, обществу оставалось только одно - повернуться к нему спиной и
подвергнуть его бойкоту. Смерть столь же реальна и обычна, как бедность, и
все же люди никогда не кричат о ней на улицах. Это слово не должно
оскорблять благородный слух. Мы безмолвно согласились не замечать, что
кто-то из тех, с кем мы обмениваемся визитами, поступает так, а не иначе,
из-за бедности, а не по собственному выбору. Если кто-то приходил на званый
вечер пешком и возвращался домой тем же способом, причина заключалась в том,
что вечер был так пленителен или свежий воздух был так приятен, а вовсе не в
том, что портшез обошелся бы слишком дорого. Если летом мы ходили в ситце, а
не в легких шелках, то потому лишь, что предпочитали материи, которые легко
стираются. И так далее и тому подобное, пока мы совершенно не перестали
замечать тот вульгарный факт, что мы - все мы - располагаем лишь весьма
скромными средствами. Вот почему мы не были способны понять, как мужчина
может говорить о бедности так, словно в ней нет ничего позорного. И тем не
менее капитан Браун каким-то образом заставил себя уважать, и вопреки твердо
принятому решению Крэнфорд начал делать ему визиты. Когда примерно через год
после его переезда в Крэнфорд я гостила там, я с удивлением услышала, что
его мнения цитируются и на него ссылаются как на непререкаемый авторитет.
Всего двенадцать месяцев назад мои собственные друзья решительно высказались
против каких бы то ни было визитов к капитану и его дочерям, а теперь его
как-то приняли даже в запретные утренние часы до полудня. Правда, он должен
был разобраться, почему дымит труба, а для этого ему нужно было, осмотреть
ее раньше, чем затопят камин, но, как бы то ни было, капитан Браун
бестрепетно поднялся наверх, говорил голосом, слишком могучим для маленькой
гостиной, и шутил, как шутят ручные, домашние мужчины. С самого начала он не
замечал легких знаков пренебрежения и некоторых упущений в обычном
церемониале, с какими его встречали. Он держался дружески, хотя крэнфордские
дамы были с ним холодны, принимал за чистую монету их саркастические
комплименты и бравым прямодушием развеивал брезгливое недоумение, которое
вызывал, как человек, не стыдящийся быть бедным. И в конце концов его
превосходный мужской здравый смысл и способность изыскивать средства для
разрешения всяческих домашних трудностей завоевали ему среди крэнфордских
дам положение непререкаемого авторитета. И он продолжал жить по-прежнему,
так же не замечая своей новой популярности, как не замечал былой антипатии,
и я не сомневаюсь, что он был ошеломлен, когда однажды ему пришлось
убедиться, насколько высоко ценится его мнение: совет, который он дал в
шутку, был воспринят вполне серьезно и свято выполнен.
Дело было так. Одна из старых дам имела олдернейскую корову, которую
любила, как родную дочь. Даже во время кратких пятнадцатиминутных визитов вы
успевали выслушать какую-нибудь историю об изумительном молоке или
изумительной разумности этого животного. Весь городок был знаком с коровой
мисс Бетси Баркер и питал к ней самую теплую симпатию, а потому велико было
всеобщее огорчение и сочувствие, когда бедняжка по неосторожности свалилась
в яму с негашеной известью! Она мычала так громко, что ее почти сразу же
услышали и спасли, но тем не менее она успела лишиться чуть ли не всей своей
шерсти, и когда ее извлекли из ямы, она уже совсем облезла и дрожала от
холода. Все жалели несчастную корову, хотя кое-кто и не мог сдержать улыбки
- таким нелепым был ее голый вид. Мисс Бетси Баркер плакала от горя и
отчаяния, и говорили, что она уже хотела было устроить корове масляную
ванну. Наверное, такое средство рекомендовал ей кто-нибудь из тех, к кому
она обращалась за советом, но этому плану, если что-либо подобное и
предполагалось, положил конец капитан Браун, заявив решительно:
- Если вы хотите, чтобы она не сдохла, сударыня, то обрядите ее во
фланелевую кофту и панталоны. Но я бы вам посоветовал сразу зарезать бедную
скотину, чтобы она не мучилась.
Мисс Бетси Баркер осушила слезы и от души поблагодарила капитана; она
взялась за работу, и вскоре весь городок высыпал на улицы посмотреть, как
олдернейская корова кротко шествует на пастбище в одеянии из темно-серой
фланели. Я сама много раз любовалась ею в этом наряде.
А вы в Лондоне когда-нибудь видели коров, одетых в серую фланель?
Капитан Браун снял небольшой домик на окраине городка, где и поселился
с двумя своими дочерьми. Когда я впервые побывала в Крэнфорде после того,
как перестала там жить постоянно, ему было за шестьдесят. Но он выглядел
гораздо моложе, так как благодаря каждодневным упражнениям сохранил крепость
и гибкость фигуры, голову держал высоко, на военный манер, а походка у него
была бодрой и упругой. Старшая дочь казалась почти его ровесницей, и это
выдавало, что на самом деле он много старше, чем кажется. Мисс Браун было,
наверное, лет сорок. Лицо ее хранило болезненное, обиженное, измученное
выражение, и его юная веселость давным-давно исчезла без следа. Впрочем, и в
молодости она, вероятно, была некрасива и ее черты отличались резкостью.
Мисс Джесси Браун была на десять лет моложе сестры и в двадцать раз милее.
На ее округлом лице играли ямочки. Мисс Дженкинс, гневаясь на капитана
Брауна (о причине этого гнева я вскоре вам расскажу), как-то объявила, что,
по ее мнению, "мисс Джесси уже пора бы отказаться от ямочек и не
притворяться ребенком". Действительно, в ее лице было что-то детское, и я
убеждена, что таким оно и останется, доживи она хоть до ста лет. У нее были
большие голубые удивленные глаза, которые всегда смотрели прямо на вас, нос
чуть курносый, а губы алые и свежие. Ее манера завивать волосы в мелкие
локоны еще усиливала это общее впечатление. Не могу сказать, была ли она
хорошенькой или нет, но мне нравилось ее лицо, как оно нравилось всем, и,
по-моему, над своими ямочками она была не властна. Ее походку и манеры
отличала та же бодрость, какой дышала внешность ее отца, и женский глаз без
труда подметил бы легкое различие в одежде сестер - а именно, что туалеты
мисс Джесси обходились на два фунта в год дороже, чем туалеты мисс Браун.
Два же фунта были значительной суммой в годовом бюджете капитана Брауна.
Вот какое впечатление произвели на меня Брауны, когда я впервые увидела
их всех вместе в крэнфордской церкви. С капитаном я уже успела познакомиться
- благодаря дымящему камину, который он без труда исцелил, поправив что-то в
трубе. В церкви во время утреннего гимна он держал у глаз лорнет, а затем
высоко поднял голову и запел громко и радостно. Он отвечал священнику
громче, чем причетник, дряхлый старичок с пискливым голосом; причетнику, мне
кажется, очень досаждал звучный бас капитана, а потому он сам отвечал на все
более и более высоких и дребезжащих нотах.
Выходя из церкви, энергичный капитан весьма галантно опекал своих
дочерей. Он кивал и улыбался всем знакомым, но не пожал ничьей руки до тех
пор, пока не помог мисс Браун раскрыть зонтик, не взял у нее молитвенник и
не подождал терпеливо, чтобы она дрожащими нервными пальцами подобрала юбки,
готовясь идти по сырому тротуару.
Мне было очень любопытно, что делают крэнфордские дамы с капитаном
Брауном на своих приемах. В былые дни мы часто радовались вслух, что на
карточных вечерах можно не заботиться о том, чем занять джентльменов и не
подыскивать темы для беседы с ними. Мы поздравляли друг друга с тем, что все
так уютно и мило, а наша любовь к элегантности и неприязнь к мужской
половине рода человеческого почти убедила нас в том, что быть мужчиной -
"вульгарно". А потому, когда я узнала, что мой добрый друг мисс Дженкинс, у
которой я гостила, намерена дать в мою честь званый вечер и пригласила на
него капитана и обеих мисс Браун, я долго терялась в догадках, стараясь
представить себе, как все это будет происходить. Как обычно, карточные
столики с зеленым суконным верхом были приготовлены еще при дневном свете -
шла третья неделя ноября, а потому смеркаться начинало уже в четыре часа. На
столики были поставлены свечи и положены чистенькие колоды карт. Камин был
затоплен, аккуратно одетой служанке были даны последние наставления, и мы, в
парадных платьях, стояли с бумажными жгутиками в руках, готовые кинуться к
свечам, чтобы зажечь их, едва раздастся первый стук в дверь. Званые вечера в
Крэнфорде всегда были весьма торжественными, и дамы, сидя друг возле друга в
парадных туалетах, испытывали умиротворенную радость. Едва явились три
первые гостьи, их усадили за преферанс, и мне волей-неволей пришлось сесть
четвертой. Следующие четыре гостьи тотчас были посажены за другой столик, и
вскоре на середине всех карточных столиков были установлены чайные подносы,
которые я утром заметила в кладовой, когда проходила мимо. Чашечки были из
тончайшего фарфора, старинное начищенное серебро ослепительно блестело, но
угощение было очень и очень легким. Капитан Браун и его дочери вошли, когда
подносы еще не были убраны. Я без труда заметила, что капитан пользуется
большим расположением всех присутствующих дам. С его появлением наморщенные
лбы разгладились, резкие голоса зазвучали тише. Мисс Браун выглядела больной
и унылой, далее мрачной. Мисс Джесси улыбалась, как обычно, и, по-видимому,
была всеобщей любимицей, почти как ее отец. Он же тотчас спокойно взял на
себя роль всеобщего кавалера: следил, не нужно ли кому-нибудь чего-нибудь, и
облегчал труд хорошенькой служанки, принимая пустые чашки и передавая хлеб с
маслом тем дамам, которые его еще не отведали. Все это он проделывал с
непринужденным достоинством, словно выполняя долг сильного, опекающего
слабых, - как и положено истинному мужчине. Он играл по маленькой с таким
сосредоточенным интересом, словно речь шла не о пенсах, а о фунтах, и тем не
менее, как ни был он внимателен с посторонними, он все время следил за своей
больной дочерью - я убеждена, что она действительно испытывала физические
страдания, хотя многие сочли бы это беспричинной раздражительностью. Мисс
Джесси не играла в карты, но она развлекала беседой тех, кто пропускал
партию и до ее появления был склонен дуться. Кроме того, она пела,
аккомпанируя себе на стареньком разбитом фортепьяно, которое, по-моему, в
дни своей юности было спинетом. Мисс Джесси спела "Джок из Хейзелдина",
немного фальшивя, но никто из нас не отличался особой музыкальностью, хотя
мисс Дженкинс, чтобы доказать тонкость своего слуха, и отбивала такт не в
такт.
Со стороны мисс Дженкинс было очень любезно отбивать такт, ибо я
заметила, что незадолго перед этим ее весьма оскорбило неосторожное
упоминание мисс Джесси Браун (a propos {Кстати (франц.).} о шетландской
шерсти) о том, что ее дядя, брат ее матери, держит в Эдинбурге лавку. Мисс
Дженкинс попыталась заглушить это признание страшнейшим кашлем, ибо
высокородная миссис Джеймисон сидела за карточным столиком, ближайшим к мисс
Джесси, - что она сказала бы или подумала бы, обнаружив, что в одной комнате
с ней находится племянница лавочника! Однако мисс Джесси Браун (совсем
лишенная тактичности, как мы все согласились на следующее утро) все-таки
довела этот факт до сведения всего общества, громогласно пообещав мисс Пул
шерсть требуемого оттенка, которую она достанет без всяких хлопот: "Ведь у
моего дяди наилучший выбор шетландских товаров во всем Эдинбурге". И мисс
Дженкинс попросила ее спеть только для того, чтобы эти ужасные слова
перестали звучать в наших ушах, а потому, повторяю, со стороны мисс Дженкинс
было весьма любезно отбивать такт.
Когда точно без четверти девять подносы вновь появились с сухариками и
вином, началась беседа: сравнивались сдачи, обсуждались взятки, но затем
капитан Браун заговорил на литературную тему.
- Кто-нибудь из вас читал выпуски "Пиквикских записок"? - спросил он
(как раз в то время "Записки Пиквикского клуба" выходили отдельными
выпусками). - Превосходная вещь!
Мисс Дженкинс, следует сказать, была дочерью покойного крэнфордского
священника, и, как наследница многочисленных рукописных проповедей, а также
очень недурной богословской библиотеки, считала себя причастной литературе,
и в любом упоминании о книгах видела брошенный ей вызов. А потому она
ответила, что она их видела и, можно даже сказать, читала.
- И как они вам понравились? - воскликнул капитан Браун. - Не правда
ли, отлично написано?
После такого вопроса мисс Дженкинс не могла не высказать своего мнения:
- Должна признаться, на мой взгляд, они никак не могут идти в сравнение
с тем, что писал доктор Джонсон. Но, с другой стороны, автор, возможно, еще
молод. Если он будет усерден и если он возьмет себе за образец великого
доктора, кто знает, чего он сможет достичь?
По-видимому, капитан Браун был не в силах снести это молча, и я
заметила, что он лишь с трудом удержался, чтобы не перебить мисс Дженкинс.
- Но ведь это же вещь совсем иного рода, сударыня... - начал он.
- Я прекрасно это понимаю, - прервала она, - и сужу без особой
строгости, капитан Браун.
- Разрешите, я прочту вам сцену из последнего выпуска, - умоляюще
сказал он. - Я получил его только сегодня утром и полагаю, общество еще не
успело его прочесть.
- Как вам угодно, - ответила она с видом покорности судьбе, и капитан
прочел описание "суарея", который Сэм Уэллер устроил в Бате. Кое-кто из дам
весело смеялся, однако я не посмела последовать их примеру, так как гостила
у мисс Дженкинс. Мисс Дженкинс сидела в терпеливом безмолвии. Когда капитан
кончил, она повернулась ко мне и сказала с кротким достоинством:
- Милочка, принесите мне из библиотеки "Расселаса".
Когда я подала ей требуемую книгу, она повернулась к капитану Брауну:
- А теперь разрешите мне прочесть одну сцену вам, и тогда общество
сможет сделать выбор между вашим любимцем, мистером Бозом, и доктором
Джонсоном.
Величавым визгливым голосом она прочла один из разговоров между
Расселасом и Имлаком, а кончив, сказала:
- Мне кажется, я достаточно оправдала предпочтение, которое я оказываю
доктору Джонсону как беллетристу.
Капитан сложил губы в трубочку, забарабанил пальцами по столику, но
ничего не ответил. Она решила нанести еще один-два завершающих удара.
- Я считаю, что публиковаться выпусками - это вульгарно и унижает
достоинство литературы.
- А как выходил "Рассеянный", сударыня? - осведомился капитан Браун, но
так тихо, что, мне кажется, мисс Дженкинс не могла расслышать этих слов.
- Стиль доктора Джонсона - образец для начинающих авторов. Мой отец
рекомендовал его мне, когда я начала писать письма, и на нем я сформировала
мой собственный стиль; рекомендую его и вашему любимцу.
- Мне было бы очень жаль, если бы он сменил свой стиль на подобную
напыщенность, - сказал капитан Браун.
Мисс Дженкинс сочла это личным оскорблением, хотя капитану такая идея и
в голову не могла прийти. Она и ее друзья считали, что в эпистолярном жанре
она блистает. Сколько, раз видела я, как черновик ее письма переписывался и
исправлялся, прежде чем она "улучала минутку перед самой отправкой почты,
чтобы заверить" своих друзей в том-то и том-то. Теперь она с достоинством
подарок маленькой Фебе, больной дочке злополучного странствующего факира,
"синьора Брунони"! Как безрассудно нерасчетлива она со своими маленькими
покупателями, которым неизменно отпускает, себе в убыток, лишнюю конфету
"для довеска": "Эти крошки так их любят!" И как бережно нянчит она уже
слишком тяжелую для ее слабых старческих рук дочурку своей преданной
служанки Марты, другую маленькую Мэтти, названную так в честь своей крестной
матери.
Теккерей, вероятно, язвительно осмеял и осудил бы снобизм старого
священника Дженкинса и его педантичной старшей дочери Деборы, отнявших у
бедной мисс Мэтти то личное счастье, для которого она была создана самой
природой. Гаскелл предоставляет судить об этом своим читателям. Мотив
несбывшихся возможностей, столь характерный для литературы критического
реализма, звучит и в "Крэнфорде". Но элегичность этой повести (отмечаемая,
например, Артуром Лоллардом) умеряется ее юмором. Трудно согласиться с
мнением Полларда, который, высоко ценя "Крэнфорд", находит, что это - "книга
стариков", книга "без будущего".
Кругозор Элизабет Гаскелл был слишком широк, ее общественные интересы и
симпатии слишком многообразны, чтобы она могли замкнуться в сентиментальном
созерцании уходящего в прошло, мира милых, старомодных чудаков и чудачек,
запечатленного в "Крэнфорде". "Младая жизнь" тянется к солнцу и здесь. В том
по видимости безличном повествовательном "мы", каким так часто пользуется
Мэри Смит, развертывая свою хронику крэнфордских нравов, обычаев и
происшествий, сквозит между строк и легкая ирония: юная рассказчица не
забывает о том, что принадлежит все-таки к совсем другому поколению и
смотрит на жизнь иначе, чем мисс Мэтти и ее почтенные приятельницы.
"Живая, выразительная, энергичная, мудрая", - а вместе с тем "добрая и
снисходительная" книга - так оценила "Крэнфорд" Шарлотта Бронте в своем
письме к Гаскелл. Этот отзыв, принадлежащий талантливой
писательнице-реалистке, прошедшей суровую жизненную школу и несклонной к
сентиментальности, сохраняет свое значение и поныне.
А. Елистратова
НАШЕ ОБЩЕСТВО
Начнем с того, что Крэнфордом владеют амазонки: если плата за дом
превышает определенную цифру, в нем непременно проживает дама или девица.
Когда в городе поселяется супружеская пара, глава дома так или иначе
исчезает; либо он до смерти пугается, обнаружив, что он - единственный
мужчина на всех званых крэнфордских вечерах, либо его полк расквартирован
где-то далеко, а корабль ушел в плаванье, или же он всю неделю проводит,
занимаясь делами, в большом торговом городе Драмбле, до которого от
Крэнфорда всего двадцать миль по железной дороге. Короче говоря, какова бы
ни была судьба мужей, в Крэнфорде их не видно. Да и что бы они там делали?
Врач совершает свой тридцатимильный объезд больных и ночует в Крэнфорде, но
каждый мужчина ведь не может быть врачом. А для того чтобы содержать
аккуратные садики в образцовом порядке и выращивать на клумбах чудесные
цветы без единого сорняка, чтобы отпугивать мальчуганов, которые жадно
взирают на вышеупомянутые цветы сквозь садовую решетку, чтобы прогонять
гусей, иной раз забирающихся в сад, если калитка останется открытой, чтобы
разрешать все спорные вопросы литературы и политики, не затрудняя себя
доказательствами и логикой, чтобы получать верные и обстоятельные сведений о
делах всех и каждого в приходе, чтобы муштровать своих чистеньких служанок,
чтобы благодетельствовать (довольно-таки деспотично) бедняков и с искренней
добротой помогать друг другу в беде - для всего этого крэнфордским дамам
помощники не нужны, они отлично справляются сами. "Мужчина в доме, - как-то
сказала одна из них, - очень мешает!" Хотя каждая крэнфордская дама знает о
делах своих приятельниц все, мнение этих приятельниц ее совершенно не
трогает. Более того: поскольку каждой из них свойственно значительное
своеобразие, характера, чтобы не сказать - чудачество, то словесное
воздаяние никого из них не затруднило бы, но почему-то они по большей части
живут в самом благожелательном согласии.
Лишь иногда между крэнфордскими дамами вспыхивают небольшие ссоры,
которые разрешаются несколькими колкостями и сердитым вздергиванием
подбородка - как раз достаточно, чтобы их тихая жизнь не стала совсем уж
пресной. Платья их ничуть не зависят от моды. "Что за важность, - говорят
они, - как мы одеты в Крэнфорде, где нас все знают?" А если они уезжают
куда-нибудь еще, этот довод остается столь же веским: "Что за важность, как
мы одеты здесь, где нас никто не знает?" Платья их обычно сшиты из
добротной, хотя и простой ткани, и никто не мог бы выглядеть опрятней этих
дам, однако ручаюсь, что последние в Англии рукава с широким буфом,
последнюю узкую и простую юбку можно было видеть именно в Крэнфорде, и там
они ни у кого не вызывали улыбки.
Я не раз собственными глазами видела великолепный семейный зонтик из
красного шелка, под которым кроткая старая дева, последняя из многочисленных
братьев и сестер, семенила в церковь, если день был дождливым. А у вас в
Лондоне есть красные шелковые зонтики? Первый зонтик, появившийся в
Крэнфорде, стал местной легендой; мальчишки толпами бегали за ним и называли
его "фижмы на палочке". Быть может, он и был тем красным шелковым зонтиком,
о котором я упомянула, но тогда его держал над своим малолетним потомством
молодой сильный отец. Бедная старушка, единственная оставшаяся в живых из
всей семьи, поднимала его с большим трудом.
Визиты наносились и отдавались согласно со строгими правилами и
установлениями, и молодым девицам, гостившим в городке, эти правила
возвещались с той же торжественностью, с какой древние законы острова Мэн
раз в год читались вслух на горе Тинуолд.
- Наши друзья прислали узнать, как вы себя чувствуете после дороги,
милочка (пятнадцать миль в железнодорожном вагоне). Они дадут вам отдохнуть
завтра, но послезавтра, конечно, заедут к нам, так что после двенадцати
будьте, пожалуйста, свободны - с двенадцати до трех мы дома и принимаем.
И далее, когда визит уже нанесен:
- Сегодня третий день. Ваша маменька, наверное, говорила вам, милочка,
что визиты полагается отдавать не позже чем через три дня и что оставаться
дольше пятнадцати минут не следует.
- Но разве можно в гостях смотреть на свои часы? А как иначе я узнаю,
что пятнадцать минут уже прошли?
- Вы должны все время думать о времени, милочка, не забывая про него,
как бы вас ни занимал разговор.
Так как, нанося и отдавая визиты, все твердо помнили это правило, то ни
о чем интересном, разумеется, никто никогда не разговаривал. Мы обменивались
короткими фразами на общепринятые темы и вставали, чтобы проститься, ровно
через пятнадцать минут.
Полагаю, что некоторые из благородных обитательниц Крэнфорда были бедны
и лишь с трудом сводили концы с концами, но, подобно спартанцам, они прятали
свои страдания за улыбками. Мы никогда не говорили о деньгах, так как эта
тема имела привкус торговли и ремесла, а мы, включая самых бедных, все были
аристократичны. В крэнфордском обществе царил благодетельный esprit de corps
{Корпоративный дух (франц.).}, и если чьи-либо усилия скрыть свою бедность
не увенчивались полным успехом, никто не замечал их тщетности. Когда,
например, миссис Форрестер дала званый чай в своем кукольном домике и
девочка-служанка попросила сидящих на диване дам привстать, чтобы она могла
вытащить из-под него чайный поднос, все приняли подобное новшество как нечто
совершенно естественное и продолжали беседовать о домашнем этикете и
церемониях так, словно мы все верили, будто в доме нашей хозяйки есть
половина для слуг, где за столом председательствуют экономка и дворецкий, и
она не обходится одной девочкой из приюта, чьи маленькие красные ручонки не
донесли бы поднос наверх без помощи самой миссис Форрестер, которая сейчас
восседала в парадном туалете, делая вид, что не имеет ни малейшего
представления о том, каким печеньем собирается угостить нас повар, хотя она
знала, и мы знали, и она знала, что мы знаем, и мы знали, что она знает, что
мы знаем, что она все утро пекла чайные хлебцы и пирожки из пресного теста.
У этой всеобщей, хотя и непризнанной бедности и всеми весьма
признаваемой аристократичности были два-три отнюдь не лишних следствия,
которые могли бы принести пользу любым кругам общества. Например, обитатели
Крэнфорда рано ложились спать и в девять часов уже семенили домой в своих
деревянных калошках под охраной служанки с фонарем, а к половине
одиннадцатого весь город тихо отходил ко сну. Кроме того, подавать на
вечерних приемах какие-либо дорогие напитки или кушанья считалось
"вульгарным" (слово, которое в Крэнфорде обладало невероятной силой).
Тончайшие ломтики хлеба, чуть-чуть смазанные маслом, и маленькие бисквиты -
вот все, что предлагала своим гостям высокородная миссис Джеймисон, а она,
хотя и практиковала столь "элегантную экономность", была невесткой покойного
графа Гленмайра.
"Элегантная экономность"! Как легко и естественно впадаешь во
фразеологию Крэнфорда! Там экономия всегда была "элегантной", а денежные
траты - "вульгарной чванливостью", и эта убежденность в том, что виноград-то
зелен, несла нам всем душевный покой и умиротворенность. Никогда не забуду,
какой ужас и смущение вызвал некий капитан Браун, который, поселившись в
Крэнфорде, во всеуслышанье заявил, что он беден, - и не шепотом ближайшему
другу, предварительно заперев все окна и двери, а посреди улицы! Громким
военным голосом, ссылаясь на свою бедность, как на причину, почему он не
снял вот этот дом! Крэнфордские дамы и так уже скорбели из-за того, что в их
владения вторгся мужчина и джентльмен. Он был капитаном в отставке и получил
место на железной дороге, против строительства которой городок слал
негодующие петиции; и если вдобавок к своему мужскому роду и к связи с
омерзительной железной дорогой он еще имел бесстыдство рассказывать о своей
бедности, обществу оставалось только одно - повернуться к нему спиной и
подвергнуть его бойкоту. Смерть столь же реальна и обычна, как бедность, и
все же люди никогда не кричат о ней на улицах. Это слово не должно
оскорблять благородный слух. Мы безмолвно согласились не замечать, что
кто-то из тех, с кем мы обмениваемся визитами, поступает так, а не иначе,
из-за бедности, а не по собственному выбору. Если кто-то приходил на званый
вечер пешком и возвращался домой тем же способом, причина заключалась в том,
что вечер был так пленителен или свежий воздух был так приятен, а вовсе не в
том, что портшез обошелся бы слишком дорого. Если летом мы ходили в ситце, а
не в легких шелках, то потому лишь, что предпочитали материи, которые легко
стираются. И так далее и тому подобное, пока мы совершенно не перестали
замечать тот вульгарный факт, что мы - все мы - располагаем лишь весьма
скромными средствами. Вот почему мы не были способны понять, как мужчина
может говорить о бедности так, словно в ней нет ничего позорного. И тем не
менее капитан Браун каким-то образом заставил себя уважать, и вопреки твердо
принятому решению Крэнфорд начал делать ему визиты. Когда примерно через год
после его переезда в Крэнфорд я гостила там, я с удивлением услышала, что
его мнения цитируются и на него ссылаются как на непререкаемый авторитет.
Всего двенадцать месяцев назад мои собственные друзья решительно высказались
против каких бы то ни было визитов к капитану и его дочерям, а теперь его
как-то приняли даже в запретные утренние часы до полудня. Правда, он должен
был разобраться, почему дымит труба, а для этого ему нужно было, осмотреть
ее раньше, чем затопят камин, но, как бы то ни было, капитан Браун
бестрепетно поднялся наверх, говорил голосом, слишком могучим для маленькой
гостиной, и шутил, как шутят ручные, домашние мужчины. С самого начала он не
замечал легких знаков пренебрежения и некоторых упущений в обычном
церемониале, с какими его встречали. Он держался дружески, хотя крэнфордские
дамы были с ним холодны, принимал за чистую монету их саркастические
комплименты и бравым прямодушием развеивал брезгливое недоумение, которое
вызывал, как человек, не стыдящийся быть бедным. И в конце концов его
превосходный мужской здравый смысл и способность изыскивать средства для
разрешения всяческих домашних трудностей завоевали ему среди крэнфордских
дам положение непререкаемого авторитета. И он продолжал жить по-прежнему,
так же не замечая своей новой популярности, как не замечал былой антипатии,
и я не сомневаюсь, что он был ошеломлен, когда однажды ему пришлось
убедиться, насколько высоко ценится его мнение: совет, который он дал в
шутку, был воспринят вполне серьезно и свято выполнен.
Дело было так. Одна из старых дам имела олдернейскую корову, которую
любила, как родную дочь. Даже во время кратких пятнадцатиминутных визитов вы
успевали выслушать какую-нибудь историю об изумительном молоке или
изумительной разумности этого животного. Весь городок был знаком с коровой
мисс Бетси Баркер и питал к ней самую теплую симпатию, а потому велико было
всеобщее огорчение и сочувствие, когда бедняжка по неосторожности свалилась
в яму с негашеной известью! Она мычала так громко, что ее почти сразу же
услышали и спасли, но тем не менее она успела лишиться чуть ли не всей своей
шерсти, и когда ее извлекли из ямы, она уже совсем облезла и дрожала от
холода. Все жалели несчастную корову, хотя кое-кто и не мог сдержать улыбки
- таким нелепым был ее голый вид. Мисс Бетси Баркер плакала от горя и
отчаяния, и говорили, что она уже хотела было устроить корове масляную
ванну. Наверное, такое средство рекомендовал ей кто-нибудь из тех, к кому
она обращалась за советом, но этому плану, если что-либо подобное и
предполагалось, положил конец капитан Браун, заявив решительно:
- Если вы хотите, чтобы она не сдохла, сударыня, то обрядите ее во
фланелевую кофту и панталоны. Но я бы вам посоветовал сразу зарезать бедную
скотину, чтобы она не мучилась.
Мисс Бетси Баркер осушила слезы и от души поблагодарила капитана; она
взялась за работу, и вскоре весь городок высыпал на улицы посмотреть, как
олдернейская корова кротко шествует на пастбище в одеянии из темно-серой
фланели. Я сама много раз любовалась ею в этом наряде.
А вы в Лондоне когда-нибудь видели коров, одетых в серую фланель?
Капитан Браун снял небольшой домик на окраине городка, где и поселился
с двумя своими дочерьми. Когда я впервые побывала в Крэнфорде после того,
как перестала там жить постоянно, ему было за шестьдесят. Но он выглядел
гораздо моложе, так как благодаря каждодневным упражнениям сохранил крепость
и гибкость фигуры, голову держал высоко, на военный манер, а походка у него
была бодрой и упругой. Старшая дочь казалась почти его ровесницей, и это
выдавало, что на самом деле он много старше, чем кажется. Мисс Браун было,
наверное, лет сорок. Лицо ее хранило болезненное, обиженное, измученное
выражение, и его юная веселость давным-давно исчезла без следа. Впрочем, и в
молодости она, вероятно, была некрасива и ее черты отличались резкостью.
Мисс Джесси Браун была на десять лет моложе сестры и в двадцать раз милее.
На ее округлом лице играли ямочки. Мисс Дженкинс, гневаясь на капитана
Брауна (о причине этого гнева я вскоре вам расскажу), как-то объявила, что,
по ее мнению, "мисс Джесси уже пора бы отказаться от ямочек и не
притворяться ребенком". Действительно, в ее лице было что-то детское, и я
убеждена, что таким оно и останется, доживи она хоть до ста лет. У нее были
большие голубые удивленные глаза, которые всегда смотрели прямо на вас, нос
чуть курносый, а губы алые и свежие. Ее манера завивать волосы в мелкие
локоны еще усиливала это общее впечатление. Не могу сказать, была ли она
хорошенькой или нет, но мне нравилось ее лицо, как оно нравилось всем, и,
по-моему, над своими ямочками она была не властна. Ее походку и манеры
отличала та же бодрость, какой дышала внешность ее отца, и женский глаз без
труда подметил бы легкое различие в одежде сестер - а именно, что туалеты
мисс Джесси обходились на два фунта в год дороже, чем туалеты мисс Браун.
Два же фунта были значительной суммой в годовом бюджете капитана Брауна.
Вот какое впечатление произвели на меня Брауны, когда я впервые увидела
их всех вместе в крэнфордской церкви. С капитаном я уже успела познакомиться
- благодаря дымящему камину, который он без труда исцелил, поправив что-то в
трубе. В церкви во время утреннего гимна он держал у глаз лорнет, а затем
высоко поднял голову и запел громко и радостно. Он отвечал священнику
громче, чем причетник, дряхлый старичок с пискливым голосом; причетнику, мне
кажется, очень досаждал звучный бас капитана, а потому он сам отвечал на все
более и более высоких и дребезжащих нотах.
Выходя из церкви, энергичный капитан весьма галантно опекал своих
дочерей. Он кивал и улыбался всем знакомым, но не пожал ничьей руки до тех
пор, пока не помог мисс Браун раскрыть зонтик, не взял у нее молитвенник и
не подождал терпеливо, чтобы она дрожащими нервными пальцами подобрала юбки,
готовясь идти по сырому тротуару.
Мне было очень любопытно, что делают крэнфордские дамы с капитаном
Брауном на своих приемах. В былые дни мы часто радовались вслух, что на
карточных вечерах можно не заботиться о том, чем занять джентльменов и не
подыскивать темы для беседы с ними. Мы поздравляли друг друга с тем, что все
так уютно и мило, а наша любовь к элегантности и неприязнь к мужской
половине рода человеческого почти убедила нас в том, что быть мужчиной -
"вульгарно". А потому, когда я узнала, что мой добрый друг мисс Дженкинс, у
которой я гостила, намерена дать в мою честь званый вечер и пригласила на
него капитана и обеих мисс Браун, я долго терялась в догадках, стараясь
представить себе, как все это будет происходить. Как обычно, карточные
столики с зеленым суконным верхом были приготовлены еще при дневном свете -
шла третья неделя ноября, а потому смеркаться начинало уже в четыре часа. На
столики были поставлены свечи и положены чистенькие колоды карт. Камин был
затоплен, аккуратно одетой служанке были даны последние наставления, и мы, в
парадных платьях, стояли с бумажными жгутиками в руках, готовые кинуться к
свечам, чтобы зажечь их, едва раздастся первый стук в дверь. Званые вечера в
Крэнфорде всегда были весьма торжественными, и дамы, сидя друг возле друга в
парадных туалетах, испытывали умиротворенную радость. Едва явились три
первые гостьи, их усадили за преферанс, и мне волей-неволей пришлось сесть
четвертой. Следующие четыре гостьи тотчас были посажены за другой столик, и
вскоре на середине всех карточных столиков были установлены чайные подносы,
которые я утром заметила в кладовой, когда проходила мимо. Чашечки были из
тончайшего фарфора, старинное начищенное серебро ослепительно блестело, но
угощение было очень и очень легким. Капитан Браун и его дочери вошли, когда
подносы еще не были убраны. Я без труда заметила, что капитан пользуется
большим расположением всех присутствующих дам. С его появлением наморщенные
лбы разгладились, резкие голоса зазвучали тише. Мисс Браун выглядела больной
и унылой, далее мрачной. Мисс Джесси улыбалась, как обычно, и, по-видимому,
была всеобщей любимицей, почти как ее отец. Он же тотчас спокойно взял на
себя роль всеобщего кавалера: следил, не нужно ли кому-нибудь чего-нибудь, и
облегчал труд хорошенькой служанки, принимая пустые чашки и передавая хлеб с
маслом тем дамам, которые его еще не отведали. Все это он проделывал с
непринужденным достоинством, словно выполняя долг сильного, опекающего
слабых, - как и положено истинному мужчине. Он играл по маленькой с таким
сосредоточенным интересом, словно речь шла не о пенсах, а о фунтах, и тем не
менее, как ни был он внимателен с посторонними, он все время следил за своей
больной дочерью - я убеждена, что она действительно испытывала физические
страдания, хотя многие сочли бы это беспричинной раздражительностью. Мисс
Джесси не играла в карты, но она развлекала беседой тех, кто пропускал
партию и до ее появления был склонен дуться. Кроме того, она пела,
аккомпанируя себе на стареньком разбитом фортепьяно, которое, по-моему, в
дни своей юности было спинетом. Мисс Джесси спела "Джок из Хейзелдина",
немного фальшивя, но никто из нас не отличался особой музыкальностью, хотя
мисс Дженкинс, чтобы доказать тонкость своего слуха, и отбивала такт не в
такт.
Со стороны мисс Дженкинс было очень любезно отбивать такт, ибо я
заметила, что незадолго перед этим ее весьма оскорбило неосторожное
упоминание мисс Джесси Браун (a propos {Кстати (франц.).} о шетландской
шерсти) о том, что ее дядя, брат ее матери, держит в Эдинбурге лавку. Мисс
Дженкинс попыталась заглушить это признание страшнейшим кашлем, ибо
высокородная миссис Джеймисон сидела за карточным столиком, ближайшим к мисс
Джесси, - что она сказала бы или подумала бы, обнаружив, что в одной комнате
с ней находится племянница лавочника! Однако мисс Джесси Браун (совсем
лишенная тактичности, как мы все согласились на следующее утро) все-таки
довела этот факт до сведения всего общества, громогласно пообещав мисс Пул
шерсть требуемого оттенка, которую она достанет без всяких хлопот: "Ведь у
моего дяди наилучший выбор шетландских товаров во всем Эдинбурге". И мисс
Дженкинс попросила ее спеть только для того, чтобы эти ужасные слова
перестали звучать в наших ушах, а потому, повторяю, со стороны мисс Дженкинс
было весьма любезно отбивать такт.
Когда точно без четверти девять подносы вновь появились с сухариками и
вином, началась беседа: сравнивались сдачи, обсуждались взятки, но затем
капитан Браун заговорил на литературную тему.
- Кто-нибудь из вас читал выпуски "Пиквикских записок"? - спросил он
(как раз в то время "Записки Пиквикского клуба" выходили отдельными
выпусками). - Превосходная вещь!
Мисс Дженкинс, следует сказать, была дочерью покойного крэнфордского
священника, и, как наследница многочисленных рукописных проповедей, а также
очень недурной богословской библиотеки, считала себя причастной литературе,
и в любом упоминании о книгах видела брошенный ей вызов. А потому она
ответила, что она их видела и, можно даже сказать, читала.
- И как они вам понравились? - воскликнул капитан Браун. - Не правда
ли, отлично написано?
После такого вопроса мисс Дженкинс не могла не высказать своего мнения:
- Должна признаться, на мой взгляд, они никак не могут идти в сравнение
с тем, что писал доктор Джонсон. Но, с другой стороны, автор, возможно, еще
молод. Если он будет усерден и если он возьмет себе за образец великого
доктора, кто знает, чего он сможет достичь?
По-видимому, капитан Браун был не в силах снести это молча, и я
заметила, что он лишь с трудом удержался, чтобы не перебить мисс Дженкинс.
- Но ведь это же вещь совсем иного рода, сударыня... - начал он.
- Я прекрасно это понимаю, - прервала она, - и сужу без особой
строгости, капитан Браун.
- Разрешите, я прочту вам сцену из последнего выпуска, - умоляюще
сказал он. - Я получил его только сегодня утром и полагаю, общество еще не
успело его прочесть.
- Как вам угодно, - ответила она с видом покорности судьбе, и капитан
прочел описание "суарея", который Сэм Уэллер устроил в Бате. Кое-кто из дам
весело смеялся, однако я не посмела последовать их примеру, так как гостила
у мисс Дженкинс. Мисс Дженкинс сидела в терпеливом безмолвии. Когда капитан
кончил, она повернулась ко мне и сказала с кротким достоинством:
- Милочка, принесите мне из библиотеки "Расселаса".
Когда я подала ей требуемую книгу, она повернулась к капитану Брауну:
- А теперь разрешите мне прочесть одну сцену вам, и тогда общество
сможет сделать выбор между вашим любимцем, мистером Бозом, и доктором
Джонсоном.
Величавым визгливым голосом она прочла один из разговоров между
Расселасом и Имлаком, а кончив, сказала:
- Мне кажется, я достаточно оправдала предпочтение, которое я оказываю
доктору Джонсону как беллетристу.
Капитан сложил губы в трубочку, забарабанил пальцами по столику, но
ничего не ответил. Она решила нанести еще один-два завершающих удара.
- Я считаю, что публиковаться выпусками - это вульгарно и унижает
достоинство литературы.
- А как выходил "Рассеянный", сударыня? - осведомился капитан Браун, но
так тихо, что, мне кажется, мисс Дженкинс не могла расслышать этих слов.
- Стиль доктора Джонсона - образец для начинающих авторов. Мой отец
рекомендовал его мне, когда я начала писать письма, и на нем я сформировала
мой собственный стиль; рекомендую его и вашему любимцу.
- Мне было бы очень жаль, если бы он сменил свой стиль на подобную
напыщенность, - сказал капитан Браун.
Мисс Дженкинс сочла это личным оскорблением, хотя капитану такая идея и
в голову не могла прийти. Она и ее друзья считали, что в эпистолярном жанре
она блистает. Сколько, раз видела я, как черновик ее письма переписывался и
исправлялся, прежде чем она "улучала минутку перед самой отправкой почты,
чтобы заверить" своих друзей в том-то и том-то. Теперь она с достоинством