Гаскелл Э. Крэнфорд

стары дамы в дни моей молодости. Мне и сейчас трудно удержаться от смеха,
когда я вспоминаю некоторые проделки Питера. Нет, я не стану рассказывать
вам о них, милочка, потому что боюсь, как бы они не шокировали вас меньше,
чем следовало бы, - ведь они были совсем неблагонравными. Однажды он даже
обманул нашего отца, переодевшись дамой, которая будто бы остановилась в
городе проездом и пожелала познакомиться со священником, "издавшим столь
превосходную проповедь, произнесенную в дни судебной сессии". Питер
рассказывал, что он ужасно перепугался, когда увидел, как отец всему поверил
- он заговорил о своих проповедях про Наполеона Буонапарте и даже предложил
переписать их для нее... то есть для него... нет-нет, для нее, ведь Питер
был тогда дамой. Он рассказывал мне, что никогда еще так не трусил, как в те
минуты, пока отец говорил. Он думал, что отец догадается, но ведь тогда
Питеру пришлось бы очень плохо. И все равно кончилось это для него не так уж
хорошо, потому что отец поручил ему переписать все двенадцать
буонапартовских проповедей для приезжей дамы, а ведь это же был сам Питер,
вы понимаете? Он был этой дамой. И один раз, когда ему очень хотелось пойти
удить рыбу, он сказал: "Черт бы побрал эту бабу" - очень грубое выражение,
милочка, но Питер не всегда следил за своей речью так, как следовало бы.
"Отец до того рассердился, что я чуть не умерла от страха. И все-таки мне
очень хотелось смеяться, глядя, как Питер делал исподтишка книксены всякий
раз, когда отец хвалил прекрасный вкус этой дамы и здравость ее суждений.
- А мисс Дженкинс знала об этих проделках? - спросила я.
- Нет-нет! Дебору они так шокировали бы! О них не знал никто, кроме
меня. Ах, если бы я всегда знала планы Питера! Но иногда он мне ничего не
говорил. Он все повторял, что старушкам в городе не хватает пищи для
пересудов, но мне кажется, он ошибался. Они три раза в неделю получали
"Сентджеймскую хронику", так же как и мы сейчас, а у нас всегда есть в
избытке о чем поговорить; я помню, что стоило им сойтись вместе, и они ни на
минуту не умолкали. Но, возможно, школьники разговаривают больше, чем дамы.
И вот случилось нечто очень печальное и ужасное.
Мисс Мэтти встала, подошла к двери и приотворила ее - в передней никого
не было. Тогда она позвонила и, когда вошла Марта, велела ей сходить за
яйцами на ферму по ту сторону городка.
- Я запру за вами дверь, Марта. Вам ведь не страшно пойти?
- Нет, сударыня, ни чуточки. Джем Хирн только рад будет меня проводить.
Мисс Мэтти выпрямилась во весь рост и, едва мы остались одни, выразила
сожаление, что Марте несколько не хватает девичьей скромности.
- Мы задуем свечу, милочка. Ведь разговаривать можно и при свете
камина. Ну вот! Видите ли, Дебора уехала недели на две погостить у каких-то
друзей. Я помню, день был очень тихий, совсем безветренный, и сирень стояла
в полном цвету, так что, наверное, была весна. Отец ушел навестить больных
прихожан - я помню, что видела, как он спускался с крыльца в парике,
широкополой шляпе и с тростью. Не могу понять, что делалось с нашим бедным
Питером - он был таким добрым, и все-таки ему всегда словно доставляло
удовольствие дразнить Дебору. Она никогда не смеялась его шуткам и считала,
что он неблаговоспитан и недостаточно прилежен, и это все его сердило.
И вот, как оказалось, он пробрался в ее спальню и надел ее старое
платье, шаль и шляпку - те, что она постоянно носила в Крэнфорде, и в городе
не нашлось бы человека, который не знал бы этой шали и шляпки. А потом он
так завернул подушку, что можно было подумать, будто (вы уверены, милочка,
что хорошо заперли дверь? Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь услышал)...
будто это младенец в длинной белой рубашечке. Он сказал мне после, что хотел
только дать городу пищу для разговоров, ему и в голову не приходило, что это
может бросить тень на Дебору. И он начал расхаживать по ореховой аллее так,
что кусты закрывали его только наполовину, и нянчил подушку, точно младенца,
и говорил всякие ласковые слова, как всегда делают в таких случаях. И тут...
тут на улице как раз показался отец, который, как всегда, шел величественно
и неторопливо. И что же он увидел? Густую толпу - человек двадцать, не
меньше, - которая прильнула к ограде его сада. Сначала он решил, что они
смотрят на новый рододендрон, который был в полном цвету и которым он очень
гордился, а потому замедлил шаг, чтобы они могли полюбоваться подольше. И
ему пришла в голову мысль, что это может послужить темой для проповеди, и он
начал обдумывать, нельзя ли сопоставить рододендроны с лилиями полевыми.
Бедный отец! Когда он подошел ближе, ему показалось странным, что его никто
не замечает, но все головы прижимались к ограде: все что-то пристально
разглядывали в саду. Отец остановился рядом с ними, собираясь, как он
объяснил позже, пригласить их в сад, чтобы там полюбоваться прекрасными
дарами растительного царства, когда... ах, милочка, я и сейчас дрожу при
одном воспоминании об этом... он сам взглянул за ограду и увидел... Не знаю,
что он тогда подумал, но старый Клейр говорил мне, что лицо у него стало от
гнева совсем серым, а глаза под сдвинутыми черными бровями метали пламя. И
он сказал - таким ужасным голосом, - чтобы они остались стоять тут, чтобы
никто не посмел сделать ни шагу, а сам с быстротой молнии распахнул калитку,
схватил бедного Питера, сорвал с него одежду - платье, шаль и шляпку, а
подушку кинул за ограду тем, кто там стоял. Потом... он и правда был вне
себя от гнева... потом он на глазах у всех этих людей начал бить Питера
тростью!
Милочка, эта мальчишеская шалость в солнечный день, когда все,
казалось, было так хорошо, разбила сердце моей матери, а моего отца навсегда
сделала другим человеком. Да-да! Старый Клейр говорил, что Питер тоже
побелел - совсем как отец - и стоял под градом ударов неподвижно, точно
статуя, а ведь отец бил что есть силы. Когда он остановился, чтобы перевести
дух, Питер сказал хрипло: "Вы кончили, сэр?" - но не пошевелился. Не знаю,
что ответил отец и ответил ли он что-нибудь. Но старый Клейр рассказывал,
что Питер повернулся к людям за оградой и отвесил им поклон, такой
торжественный и величественный, что ему мог бы позавидовать любой
джентльмен, а потом медленно пошел к дому. Я была в кладовой - помогала маме
готовить настойку из первоцвета. С тех пор я не переношу этой настойки и
запаха этих цветов тоже: мне сразу становится дурно, как в тот день, когда
Питер вошел, гордо, точно мужчина... да, и его лицо было уже лицом не
мальчика, а взрослого мужчины. "Матушка! - сказал он. - Я пришел сказать, да
благословит вас бог". Я заметила, что губы у него дрожат, и мне кажется, он
не посмел сказать более нежных слов из-за того, что уже решил сделать. Она
взглянула на него испуганно, с недоумением и спросила, что случилось. Он не
улыбнулся и ничего не сказал, а только обнял ее и поцеловал, как будто не
мог с ней расстаться, но прежде чем она успела заговорить, он выбежал вон.
Мы с мамой ничего не понимали, и она велела мне пойти к отцу и спросить, что
произошло. Он расхаживал взад и вперед по кабинету, и лицо у него было очень
сердитое. "Скажи своей матери, что я наказал Питера тростью, и наказал по
заслугам". Я не посмела его расспрашивать. Когда я передала маме его слова,
она опустилась на стул, точно ей стало дурно. Помню, несколько дней спустя я
увидела на куче сухих листьев увядшие цветки первоцвета, выброшенные, чтобы
сгнить там и распасться прахом. В этом году у нас в доме не делали настойки
из первоцвета, ни в этом, ни в следующем... и никогда больше.
Потом мама пошла к отцу. Я помню, что думала тогда о том, как царица
Эсфирь шла к царю Артаксерксу. Потому что мама была очень красивой и
тоненькой, а отец выглядел таким же грозным, как Артаксеркс. Через некоторое
время они вместе вышли из кабинета, и мама объяснила мне, что случилось, и
сказала, что пойдет сейчас к Питеру, потому что этого хочет отец (только
Питеру она так не скажет), и поговорит с ним о его поступке. Но Питера в его
комнате не было. Мы осмотрели весь дом. Питера нигде не было. Даже отец,
который сначала не хотел участвовать в поисках, вскоре присоединился к нам.
Дом был очень старинный - в одну комнату надо было подниматься по
ступенькам, в другую спускаться по ступенькам, и так повсюду. Сначала мама
звала негромко и нежно, словно желая успокоить бедного мальчика: "Питер!
Питер, милый! Это я!" - но потом, когда вернулись слуги, которых отец
разослал в разные стороны искать Питера, когда мы узнали, что его нет ни в
саду, ни на сеновале, мама стала звать его громче, с отчаянием: "Питер!
Питер, маленький мой! Где ты?" - потому что она почувствовала и поняла, что
этот долгий поцелуй был прощальным. До вечера мама без отдыха искала его
повсюду, где только можно было, хотя каждый закоулок уже успели осмотреть
раз двадцать, и не только слуги, но и она сама. Отец сидел, опустив голову
на руки, и прерывал молчание, только когда возвращались слуги, не узнав
ничего нового. Тогда он отнимал руки от лица, такого сильного и печального,
и снова посылал их на поиски куда-нибудь еще. Мама, не переставая, ходила из
комнаты в комнату, выходила в сад, снова возвращалась - совсем бесшумно, ни
на секунду не присаживаясь. Ни она, ни отец не решались уйти из дома, ожидая
возвращения слуг. Наконец (уже почти стемнело) мой отец встал. Он взял под
руку маму, которая быстро вошла в одну дверь и сразу направилась к другой.
Она вздрогнула от его прикосновения, потому что забыла обо всем на свете,
кроме Питера.
"Молли! - сказал он. - Я не предполагал, что это может кончиться так".
Ища утешения, он заглянул ей в лицо, белое как полотно, совсем безумное.
Ведь ни она, ни отец не осмеливались высказать вслух терзавшую их ужасную
мысль, что Питер наложил на себя руки, и тем более - начать другие, страшные
поиски. Отец не нашел в воспаленных, тоскливых глазах жены знакомого
выражения, он не обрел у нее того сочувствия, которое прежде она всегда была
готова излить на него, хотя он и был сильным мужчиной, и при виде этого
скорбного отчаяния из его глаз наконец хлынули слезы. Однако едва она это
заметила, ее взгляд стал мягче и ласковее, и она сказала: "Милый Джон! Не
плачьте. Пойдемте со мной, и мы его отыщем". И говорила она так уверенно,
словно и правда знала, где искать Питера. Она взяла большую руку отца своей
маленькой нежной рукой и повела его по тому же томительному кругу из комнаты
в комнату, из дома в сад и назад в дом, а по его щекам все катились и
катились слезы.
Ах, как мне недоставало Деборы! У меня не было времени плакать, потому
что теперь слуги приходили за распоряжениями ко мне! Я написала Деборе,
прося ее вернуться домой. Я послала к мистеру Холбруку... Бедный мистер
Холбрук! Вы знаете, о ком я говорю... То есть я не к нему послала, а
попросила одного доверенного человека узнать, не у него ли Питер. Ведь одно
время мистер Холбрук иногда посещал наш дом - вы знаете, что он был кузеном
мисс Пул, - и всегда был очень добр к Питеру, научил его ловить рыбу... Он
со всеми был добр, и я подумала, что Питер мог отправиться к нему. Но мистер
Холбрук дуда-то уехал, а Питера там никто не видел. Уже настала ночь, но все
двери были распахнуты настежь, и отец с мамой все ходили и ходили по
комнатам и саду, хотя прошло больше часа с тех пор, как он стал ходить
вместе с ней. И за все это время они не произнесли ни единого слова. Я
распорядилась, чтобы в гостиной затопили камин, и горничная начала собирать
чай, потому что я хотела, чтобы они чего-нибудь съели и согрелись, и тут
старый Клейр попросил разрешения поговорить со мной.
"Я взял на мельнице сеть, мисс Мэтти. Попробовать сейчас поискать в
прудах или отложить до завтра?"
Я помню, как смотрела на него, силясь понять, о чем он говорит, а когда
поняла, то громко засмеялась. Какая жуткая мысль: наш веселый, милый
Питер... застывший, неподвижный, мертвый! Я и сейчас еще слышу этот мой
смех.
Дебора вернулась на следующий день, прежде чем я пришла в себя. Она не
поддалась бы слабости, как я, но мои вопли (мой страшный смех завершился
рыданиями) заставили очнуться маму; как ни мешались от горя ее мысли, она
сразу овладела собой, едва кому-то из ее детей понадобилась помощь. Возле
моей кровати я увидела ее и Дебору. По их лицам я поняла, что о Питере нет
известий - тех ужасных, тех жутких известий, которых я больше всего
страшилась, пока оставалась в этом полубесчувственном состоянии.
Бесплодность розысков, мне кажется, принесла точно такое же успокоение
и маме: я убеждена, что накануне она бродила по дому и саду, гонимая мыслью,
что где-то здесь Питер уже висит мертвый. Ее кроткие глаза после этого так и
не стали прежними: теперь они смотрели беспокойно, жадно, словно что-то
постоянно искали и не находили. Ах, это было ужасное время! И ведь все
произошло так внезапно, в такой тихий солнечный день, когда сирень стояла
вся в цвету.
- А где же был мистер Питер? - спросила я.
- Он отправился в Ливерпуль, а ведь тогда была война, и в устье Мерсея
стояло несколько военных кораблей, и когда такой красивый крепкий юноша (он
был почти шести футов роста) захотел завербоваться, ему только обрадовались.
Капитан написал отцу, а Питер - маме. Погодите! Эти письма ведь должны быть
где-то здесь.
Мы зажгли свечу и нашли письмо капитана и письмо Питера. А кроме того,
мы нашли простенькое молящее письмо миссис Дженкинс Питеру, посланное в дом
его приятеля, к которому, как ей казалось, он мог отправиться. Письмо
возвратили нераспечатанным, и так нераспечатанным оно и осталось, случайно
положенное в пачку с другими письмами тех лет. Вот оно:
"Мой родной, милый Питер!
Ты не подумал, как мы будем огорчены, я знаю, иначе ты не ушел бы из
дома. Ты ведь такой добрый. Твой отец сидит и вздыхает так, что у меня
сердце разрывается. Горе его совсем сломило, а ведь он только сделал то, что
считал правильным. Может быть, он был слишком строг, и, может быть, я была
недобра к тебе, но богу известно, как мы любим тебя, мой дорогой, мой
единственный мальчик. Дон очень без тебя скучает. Вернись и обрадуй нас,
ведь мы все тебя так любим. Я знаю, знаю, что ты вернешься".
Но Питер не вернулся. В тот весенний день он видел лицо своей матери в
последний раз в своей жизни. Та, кто написала это письмо, последняя - и
единственная, - кто видел то, что было в нем написано, давно умерла. И
вскрыть его досталось мне, совсем ей чужой, еще не родившейся на свет, когда
все это произошло.
В письме капитана говорилось, что они должны немедленно приехать в
Ливерпуль, если хотят повидаться с сыном, и по какой-то нелепой прихоти
судьбы это письмо где-то почему-то задержалось.
Мисс Мэтти продолжала:
- А тогда как раз происходили скачки, и все почтовые лошади в Крэнфорде
были из-за них в разгоне, но отец с мамой поехали в своей собственной
двуколке, и... милая деточка, они опоздали! Корабль уже отплыл. А теперь
прочтите письмо Питера маме.
Оно было исполнено любви, и грусти, и гордости своей новой профессией,
и обиды, что его опозорили перед всем Крэнфордом, но завершалось оно
мольбой, чтобы она приехала и повидалась с ним, прежде чем его корабль
покинет устье Мерсея: "Мамочка, возможно, нам доведется участвовать в
сражении. Я надеюсь, что так и будет, и мы побьем французишек, но перед этим
я должен, должен увидеть тебя!"
- А она опоздала, - сказала мисс Мэтти. - Опоздала.
Мы сидели молча, думая о смысле этих бесконечно печальных слов. Наконец
я попросила мисс Мэтти рассказать, как переносила ее мать свое горе.
- Она была само терпение, - ответила мисс Мэтти. - Но ее здоровье
никогда не было крепким, и эти несчастья совсем подорвали ее силы. Отец все
сидел и смотрел на нее и казался гораздо печальнее, чем она. Он словно не
мог смотреть ни на что иное, если она была рядом, и он стал таким кротким,
таким ласковым. Если он говорил что-нибудь в своей прежней манере, - как
будто его слово было законом, - он тут же подходил к нам, клал руку нам на
плечи и тихим голосом спрашивал, не обидел ли он нас. Когда он говорил так с
Деборой, я это понимала: она ведь была такой умной! Но когда он обращался
так ко мне, я еле сдерживала слезы.
Но ведь он видел то, чего не видели мы: что случившееся убивает маму.
Да, убивает ее (погасите свечу, милочка, мне легче говорить в темноте) - она
же всегда была хрупкой и не могла выдержать подобного испуга и потрясения.
Но она улыбалась ему и утешала его - не словами, а взглядом и тоном голоса,
всегда веселыми и бодрыми, когда он был рядом. И она часто повторяла, что
Питер, конечно, очень скоро станет адмиралом - он ведь такой храбрый и
умный, и говорила о том, как она мечтает увидеть его в мундире, и о том,
какие шляпы носят адмиралы, и о том, как ему больше подходит быть моряком,
чем священником, - и все это весело, так, чтобы отец поверил, будто она рада
последствиям злополучного утра и расправы тростью, воспоминание о которых
мучило его неотступно, мы все это знали. Но, милочка, как горько она рыдала,
оставаясь одна! И вскоре она настолько ослабела, что уже не могла сдерживать
слез при Деборе и при мне и все время просила нас передать Питеру то-то и
то-то (их корабль отправился в Средиземное море или куда-то туда, а потом
его перевели служить в Индию, а по суше тогда сообщения не было). Но она
по-прежнему повторяла, что никому не дано знать часа своей смерти и что мы
не должны думать, будто ее час уже близок. Мы этого не думали, но мы это
знали, видя, как она тает день ото дня.
Я понимаю, милочка, что глупо плакать, когда я, наверное, уже скоро с
ней свижусь.
И только подумайте, деточка, на другой день после ее смерти - она ведь
и года не прожила после того, как Питер ушел из дома, - на другой день ей
пришла посылка из Индии от ее бедного мальчика! Это была индийская шаль,
пушистая и белая, с узенькой каемочкой по краю, как раз такая, какая
понравилась бы маме.
Мы подумали, что это может немного отвлечь отца, который всю ночь
просидел, держа ее за руку, а потому Дебора отнесла ему шаль и письмо
Питера. Сначала он словно ничего не замечал, и мы попытались завести
разговор о шали, развернули ее, стали хвалить. Тогда он неожиданно поднялся
и сказал: "Мы похороним ее в ней. У Питера будет хотя бы такое утешение, и
она сама бы этого пожелала".
Ну, возможно, это было неразумно, но что мы могли сделать или
возразить? Когда у человека горе, с ним не спорят. Он взял шаль и погладил
ее. "Как раз такая, о какой она мечтала перед свадьбой, а мать ей не купила.
Я узнал об этом только много времени спустя, иначе у нее была бы такая
шаль... да, была бы. И вот теперь она у нее будет".
Мама в гробу казалась такой красивой! Она всегда была хороша собой, а
теперь выглядела такой прелестной, почти прозрачной, и такой молодой. Она
казалась моложе Деборы, которая стояла около, вся содрогаясь. Мы расположили
шаль мягкими красивыми складками, а мама улыбалась, точно была довольна;
приходило много людей - весь Крэнфорд, - чтобы попрощаться с ней, потому что
они ее любили, да и как же было ее не любить! И деревенские женщины
приносили букеты полевых цветов, а жена старого Клейра принесла белых фиалок
и попросила, чтобы их положили ей на грудь.
В день похорон мамы Дебора сказала мне, что пусть ей сделают
предложение хоть сто человек, она никогда не выйдет замуж и не покинет отца.
Вряд ли все-таки их могло быть так много - я не знаю, сделал ли ей
предложение хоть кто-нибудь, - но это не умаляет благородства ее слов. Она
была отцу такой дочерью, каких, мне кажется, свет еще не видел и больше не
увидит. Зрение у него совсем ослабело, и она читала ему книгу за книгой,
писала под его диктовку, переписывала проповеди и всегда была готова
выполнить любое его поручение по делам прихода. Она умела гораздо больше
бедной мамы и однажды даже написала за отца письмо епископу. Но он неутешно
горевал по маме, весь приход это замечал. Не то чтобы он стал менее
деятельным - напротив, и, кроме того, помогал теперь тем, кто нуждался в его
помощи, с большей кротостью. Я делала все, что было в моих силах, чтобы
Дебору ничто не отвлекало и она могла постоянно быть возле него. Я ведь ни
на что важное не гожусь, и самое лучшее, что мне дано делать, это тихонько
брать на себя разные мелкие хлопоты и освобождать от них других. Но отец
совсем переменился.
- А мистер Питер приезжал потом домой?
- Да, один раз. Он приехал лейтенантом, адмиралом он не стал. И они с
отцом были такими друзьями! Отец посетил вместе с ним всех своих прихожан,
он так им гордился! Он выходил из дома, только опираясь на руку Питера.
Дебора улыбалась (мне кажется, после маминой смерти мы больше никогда не
смеялись) и повторяла, что ее убрали в чулан. Но на самом деле это было не
так: отец всегда звал ее, когда надо было написать письмо, прочесть
что-нибудь или что-то обсудить.
- А что было потом? - спросила я после паузы.
- А потом Питер снова ушел в море, и через некоторое время отец
скончался, благословив нас обеих и поблагодарив Дебору за все, чем она была
для него, и, конечно, наши обстоятельства переменились: мы должны были
переехать в этот маленький домик и вместо трех горничных и слуги обходиться
одной служанкой; но, как всегда говорила Дебора, мы строго соблюдали правила
хорошего тона, хотя по воле судьбы и должны были жить просто. Бедная Дебора!
- А мистер Питер? - спросила я.
- В Индии случилась какая-то большая война - не помню ее названия, и с
тех пор мы ничего о Питере не слышали. Я думаю, что он умер, и иногда меня
тревожит, что мы не носили по нему траура. А порой, когда я сижу одна и в
доме совсем тихо, мне кажется, что на улице раздаются его шаги, и сердце у
меня замирает, а потом начинает биться очень сильно. Но шаги всегда затихают
дальше по улице, а Питер не приходит... Это Марта вернулась? Нет-нет,
милочка! Я пойду сама. Вы же знаете, я умею находить дорогу в темноте; А у
двери меня немножко обдует свежим воздухом и, может быть, станет легче
голове: она что-то разбаливается.
И мисс Мэтти спустилась вниз. Я зажгла свечу, чтобы в комнате было
уютнее, когда она вернется.
- Это была Марта? - спросила я.
- Да. И я немного беспокоюсь, потому что, открывая дверь, услышала
очень странный шум.
- Где? - спросила я, заметив, что ее глаза стали совсем круглыми от
испуга.
- На улице... прямо за дверью... Мне показалось, что там...
- Разговаривают? - подсказала я, когда она запнулась.
- О нет! Целуются...

ГЛАВА VII

ВИЗИТЫ

Как-то утром, когда мы с мисс Мэтти сидели за рукоделием - еще не было
двенадцати и мисс Мэтти не сменила чепца с желтыми лентами, который прежде
был парадным чепцом мисс Дженкинс и который мисс Мэтти теперь носила в
уединении своего дома, а чепец, изготовленный в подражание головному убору
миссис Джеймисон, надевала, только выходя куда-нибудь или ожидая гостей, - в
комнату заглянула Марта и доложила, что ее хозяйку хотела бы видеть мисс
Бетти Баркер. Мисс Мэтти сказала, чтобы Марта пригласила мисс Баркер
подняться в гостиную, а сама поспешила к себе в спальню переменить чепец, но
так как она забыла очки, а к тому же пришла в некоторое волнение из-за
странного времени, выбранного для этого визита, я нисколько не удивилась,
увидев, что она просто водрузила второй чепец поверх первого. Мисс Мэтти не
подозревала об этом и смотрела на нас с безмятежной улыбкой. Впрочем, мне
кажется, и мисс Баркер ничего не заметила: не говоря уж о том
малозначительном обстоятельстве, что она была далеко не так молода, как
прежде, все ее внимание поглощала цель ее прихода, о которой она и поведала
с угнетающим смирением, находившим выход в бесконечных извинениях.
Мисс Бетти Баркер была дочерью старого крэнфордского причетника,
подвизавшегося на избранном им поприще в дни мистера Дженкинса. Она и ее
сестрица служили камеристками в хороших домах и накопили достаточно денег,
чтобы открыть мастерскую дамских шляп, пользовавшуюся покровительством
окрестных знатных дам. Леди Арли, например, время от времени отдавала
девицам Баркер выкройку своего старого чепца, и они немедленно вводили этот
фасон в моду среди высшего крэнфордского света. Я говорю "высший свет"
потому, что девицы Баркер заразились царившим там духом и гордились своими
"аристократическими связями". Они отказывались продавать чепцы и ленты тем,
у кого не было родословной. Немало фермерш и их дочек сердито покидали
тонное заведение девиц Баркер и направляли свои стопы в мелочную лавку,
владелец которой мог позволить себе на доходы от продажи стирального мыла и
сыроватого сахара ездить в (он говорил - "Париж", пока не заметил, что
патриотизм и джонбульность его клиентов не позволяют им следовать вкусам
презренных мусью) Лондон, где, как он частенько заверял своих покупательниц,
королева Аделаида только неделю назад появилась точно в таком же чепце,
отделанном желтыми и голубыми лентами, а король Вильгельм не преминул
сделать ей комплимент за столь удачный выбор головного убора.
Девицы Баркер, которые не преступали пределов истины и брезговали
покупательницами, не принадлежавшими к числу избранных, тем не менее
процветали. Обе были добросердечны и мало думали о себе. Я не раз видела,
как старшая сестра (она в свое время была горничной у миссис Джеймисон)
несла питательное блюдо какой-нибудь бедной старухе, Они только рабски
следовали примеру знатных особ, не желая "иметь ничего общего" с теми, кто