встревожился, помня, как легко она открывалась раньше. Тогда я толкнул
крышку посильнее - она сидела так же плотно, затем надавил со всей силой -
она не сдвинулась с места, наконец, налег на нее в гневе, ярости, отчаянии
- она не поддавалась никак. Крышка сидела совершенно неподвижно, значит,
люк либо обнаружили и забили гвоздями, либо завалили каким-то тяжелым
грузом, сдвинуть который я не мог.
Крайний ужас и смятение овладели мною. Напрасно пытался я рассуждать о
вероятной причине моего заточения. Я не мог придумать сколько-нибудь
связного объяснения и безвольно опустился на пол: мое мрачное воображение
начало рисовать множество бедствий, ожидающих меня, и наиболее отчетливо -
смерть от жажды, голода, удушья и погребение заживо.
В конце концов присутствие духа отчасти возвратилось ко мне. Я встал и
ощупью стал искать щель или трещину в крышке люка. Таковые обнаружились, и
я тщательно обследовал, не пропускают ли они свет из каюты, но света не
было видно. Я просунул лезвие ножа в одну щель, в другую, и всюду оно
натыкалось на что-то твердое. Я поцарапал кончиком ножа - похоже на
массивный кусок железа, причем с особой, неровной поверхностью, из чего я
заключил, что это якорная цепь. Единственное, что мне оставалось, - это
вернуться к себе в ящик и либо смириться с моим печальным уделом, либо
успокоиться и самому разработать план спасения. Я немедленно отправился в
обратный путь и после неимоверных трудностей добрался до места. Когда я в
изнеможении упал на матрац, Тигр растянулся подле меня и стал ласкаться -
казалось, он хочет утешить меня в моих бедах и страданьях и убеждает
крепиться.
Необыкновенное его поведение в конце концов заставило обратить на себя
внимание. Он то несколько минут подряд лизал мне лицо и руки, то вдруг
переставал и тихонько взвизгивал. Протягивая к нему руку, я каждый раз
находил, что он лежит на спине, с поднятыми кверху лапами. Это повторялось
неоднократно и потому показалось мне странным, хотя я никак не мог понять,
в чем дело. Собаку, видимо, что-то мучило, и я решил, что Тигр получил
какое-нибудь повреждение; беря его лапы в руки, я внимательно осмотрел их
одну за другой, но не нашел ни единой царапины. Я подумал, что он голоден,
и дал ему большой кусок окорока, который он с жадностью проглотил, но
потом возобновил свои непонятные действия. Тогда я предположил, что он,
как и я сам, страдает от жажды, и посчитал было, что так оно и есть, но
тут мне пришло в голову, что осмотрел-то я лишь его лапы, а рана могла
быть где-нибудь на теле или на голове. Я осторожно ощупал его голову, но
ничего не нашел. Зато когда я провел рукой но спине, то почувствовал, что
в одном месте шерсть слегка взъерошена на всем полукружье. Потом я
дотронулся до какого-то шнурка и, проведя по нему пальцами, убедился, что
им обвязано все туловище собаки.
Осторожно ощупывая шнурок, я наткнулся, судя по всему, на листок
почтовой бумаги, сквозь который он и был продернут, причем таким образом,
что записка находилась как раз под левым плечом животного.
Да, у меня тут же промелькнула мысль, что листок бумаги - записка от
Августа, что случилось что-то непредвиденное, помешавшее ему вызволить
меня из заточения, и он прибегнул к этому способу, чтобы уведомить меня об
истинном положении дел. Дрожа от нетерпения, я возобновил поиски фосфорных
спичек и свечей. Я смутно помнил, что тщательно припрятал их перед тем,
как заснуть, да и до последней моей вылазки к люку я в точности знал, куда
я их положил. Однако сейчас я тщетно пытался припомнить место и убил целый
час на бесплодные и нервные поиски пропажи - наверное, никогда я так не
мучился от тревожного нетерпения. Но вот, высунувшись из ящика и
принявшись шарить подле балласта, я вдруг заметил слабое свечение в той
стороне, где находится руль. Я был поражен: оно казалось всего лишь в
нескольких футах от меня, и я решительно двинулся вперед. Едва я тронулся
с места, как свет пропал из виду, и мне пришлось возвращаться, ощупывая
ящик, обратно, пока я не принял прежнее положение и не увидел свет снова.
Осторожно наклоняя голову из стороны в сторону, я понял, что, если
медленно, тщательно следя за светом, пробираться в направлении,
противоположном тому, куда я было направился, можно приблизиться к нему,
не теряя из виду. Протиснувшись сквозь множество узких поворотов, я вскоре
достиг источника света - на опрокинутом бочонке валялись обломки моих
спичек. Я удивился, как они сюда попали, и в ту же секунду моя рука
нащупала два-три куска воска, побывавших, очевидно, в пасти Тигра. Я сразу
понял, что он сожрал все мои свечи и теперь я вообще не сумею прочитать
записку. Несколько мелких комков воска смешались с мусором в бочонке, так
что я отчаялся извлечь из них пользу. Однако я как можно бережнее собрал
крупицы фосфора и с большим трудом вернулся к своему ящику, где меня все
это время ждал Тигр.
Я решительно не знал, что предпринять дальше. В трюме было так темно,
что я не видел собственной руки, даже поднося ее к самым глазам. Клочок
белой бумаги был едва различим, да и то лишь тогда, когда я смотрел на
него не прямо, а немного скосив глаза. Можно представить, какой мрак царил
в моей темнице и как записка, написанная моим другом, если это в самом
деле была записка, лишь причинила мне еще больше огорчений, бесцельно
обеспокоив мой и без того ослабленный и смятенный ум. Тщетно перебирал я в
воспаленном мозгу самые нелепые средства раздобыть огонь, - такие в
точности привиделись бы в лихорадочном сне курильщику опиума, - каждое из
которых само по себе и все вместе казались то необыкновенно резонными, то
ни с чем не сообразными, равно как попеременно брала верх склонность к
фантазии или способность рассуждать здраво. Наконец мне пришла в голову
мысль, которая представлялась вполне разумной, и я справедливо удивился,
почему не напал на нее раньше. Я положил листок бумаги на переплет книги и
бережно ссыпал остатки фосфорных спичек, которые я собрал с бочонка, на
записку. Затем я принялся быстро, с нажимом растирать их ладонью.
Немедленно по всей поверхности бумаги распространилось ясное свечение, и,
если бы на ней было что-нибудь написано, я наверняка без малейшего труда
прочитал бы это. Однако на листке не было ни слова - я видел только
мучительную, пугающую белизну: через несколько секунд свечение померкло,
наступила тьма, и сердце у меня замерло.
Я уже не раз говорил о том, что последнее время мой разум находился в
состоянии, близком к помешательству. Были, разумеется, недолгие периоды
абсолютного здравомыслия, иногда даже подъема, но не часто. Не нужно
забывать, что на протяжении многих дней я дышал затхлым воздухом трюма на
китобойном судне и большую часть этого времени испытывал недостаток воды.
Последние четырнадцать или пятнадцать часов во рту у меня не было ни капли
и я ни на минуту не сомкнул глаз. Если не считать галет, то мои запасы
пищи состояли преимущественно - а после пропажи баранины единственно - из
копченостей, вызывающих нестерпимую жажду: что до галет, я никак не мог их
есть, ибо они были как камень и не лезли в пересохшее и распухшее горло.
Сейчас меня трясло, как в лихорадке, и вообще я был совершенно разбит. Это
объяснит то обстоятельство, что после неудачи со спичками я провел
несколько часов в полнейшей безнадежности, прежде чем сообразил, что
осмотрел-то я лишь одну сторону листка! Не берусь описывать свою ярость
(именно это чувство владело мной более всего), когда меня внезапно
осенило, какой дурацкий промах я совершил.
Сама по себе неудача не имела бы особого значения, если бы я по
глупости не поддался первому побуждению: увидев, что на листке ничего не
написано, я с досады по-ребячьи порвал его в клочки и бросил неизвестно
куда.
Наиболее трудную часть этой задачи решила сообразительность моего
Тигра. Разыскав после долгих поисков какой-то клочок записки, я дал
понюхать бумагу псу, пытаясь заставить его понять, что он должен принести
остальные куски. К моему удивлению (ибо я не обучал его разным штукам,
какими славится его порода), Тигр как будто бы сразу же постиг, чего я
добиваюсь от него, кинулся искать и через несколько секунд притащил
другую, немалую часть записки. Затем он принялся тереться носом о мою
руку, очевидно ожидая похвалы за выполнение приказа. Я ласково похлопал
его по шее, и он бросился искать снова. На этот раз прошло несколько
минут, зато, вернувшись, он притащил в зубах большой клочок бумаги,
благодаря которому записка составлялась целиком: как оказалось, я порвал
ее всего лишь на три части. К счастью, мне не доставило труда найти
оставшиеся обломки фосфора, поскольку две-три крупицы испускали тусклый
свет. Неудачи научили меня быть в высшей степени осторожным, и поэтому я
медлил, еще раз обдумывая то, что собирался предпринять. Весьма вероятно,
рассуждал я, на той стороне бумаги, которую я не видал, что-то написано, -
но которая это сторона? Да, я сложил клочки вместе, но это не давало
ответа, хотя и убеждало, что слова (если таковые имеются) находятся все на
одной стороне, представляя собой связный текст, как он и был написан. На
этот счет не должно быть ни тени сомнения, поскольку оставшегося фосфора
явно не хватит для третьей попытки, если та, которую я собирался
предпринять, тоже окончится неудачей. Как и в прошлый раз, я сложил вместе
клочки записки на переплете книги и сидел несколько минут, еще и еще
взвешивая свой план. Не исключено, подумал я наконец, что исписанная
сторона бумаги имеет на поверхности некоторую неровность, которую,
по-видимому, можно ощутить, обладая тонким осязанием. Я решил попробовать
и осторожно провел пальцем по записке, но ничего не почувствовал. Тогда я
перевернул клочки другой стороной, сложил их на переплете и снова стал
вести указательным пальцем вдоль записки. И здесь я различил тусклое
мерцание, которое двигалось за моим пальцем. Я понял, что оно исходит от
мельчайших частиц фосфора, которые остались на бумаге. Значит, надпись,
если в конце концов окажется, что она все-таки существует, находится на
другой, то есть нижней, стороне бумаги. Я опять перевернул записку и
проделал ту же операцию, что и при первой попытке. Я быстро растер крупицы
фосфора, появилось свечение, и на этот раз я отчетливо увидел несколько
строчек, написанных крупным почерком и, очевидно, красными чернилами. Свет
был достаточно яркий, но тут же погас. И все же, уйми я свое чрезмерное
волнение, я успел бы прочитать все три фразы - а их было именно три, это я
заметил. Однако горячее желание схватить весь текст сразу помешало мне, и
я сумел прочитать лишь семь последних слов: "...кровью... Хочешь жить, не
выходи из убежища".
Знай я даже полное содержание записки, сообщающей о каких-то
неслыханных несчастьях, уясни я весь смысл увещания, переданного моим
другом, то и тогда - я твердо убежден в этом - я не испытал бы и десятой
доли того мучительного и непонятного ужаса, какой вселило в меня это
отрывочное предупреждение. И это слово - "кровь"... сколько тайн,
страданий, страха несло оно во все времена... какая утроенная сила
заключалась сейчас в нем (хотя и оторванном от предыдущих слов и потому
неясном и неопределенном)... как холодно и тяжело, посреди глухого мрака
моей темницы, падали его звуки в отдаленнейшие уголки моей души!
У Августа, без сомнения, были веские причины предупредить, чтобы я
оставался в убежище, и я строил тысячи предположений на этот счет, но ни
одно не давало удовлетворительного объяснения тайне. Сразу же поело
последней вылазки к люку и до того, как мое внимание переключилось на
странное поведение Тигра, я пришел к решению сделать так, чтобы меня во
что бы то ни стало услышали наверху, или, если это не удастся, попытаться
прорезать ход наверх через нижнюю палубу. Доля уверенности в том, что в
случае крайней необходимости я сумею осуществить одно из этих намерений,
придавала мне мужество вынести все беды (в противном случае оно покинуло
бы меня). Однако несколько слов, которые я успел прочитать, окончательно
отрезали мне оба пути к отступлению, и сейчас я в первый раз вполне постиг
безвыходность моего положения. В припадке отчаяния я упал на матрац и
пролежал пластом около суток в каком-то оцепенении, лишь на короткие
промежутки приходя в себя.
В конце концов я снова очнулся и задумался над своим ужасным
положением. Ближайшие двадцать четыре часа я еще смогу кое-как
продержаться без воды, но дольше меня не хватит. В первые дни моего
заключения я довольно часто потреблял горячительные напитки, которыми
снабдил меня Август, но они только возбуждали нервы и ни в какой мере не
утоляли жажду. Теперь у меня оставалось всего лишь с четверть пинты
крепкого персикового ликера, которого решительно не принимал мой желудок.
Колбасы я все съел, от окорока сохранился только небольшой кусок кожи, а
сухари сожрал Тигр, за исключением одного-единственного, да и от того
осталось только несколько крошечных кусочков. В довершение к моим бедам с
каждым часом усиливалась головная боль и повышался лихорадочный жар,
который мучил меня в большей или меньшей мере с того момента, когда я в
первый раз забылся сном. Последние несколько часов мне было трудно дышать,
и сейчас каждый вдох сопровождался болезненными спазмами в груди. Но было
еще одно обстоятельство, причинявшее мне беспокойство, обстоятельство
особого рода, и именно его тревожные последствия и заставили меня побороть
оцепенение и подняться с матраца. Я имею в виду поведение моего Тигра.
Какую-то перемену в нем я заметил еще тогда, когда в последний раз
растирал крупицы фосфора на бумаге. Он сунул морду к моей движущейся руке
и негромко зарычал, но я был слишком взволнован в тот момент, чтобы
обращать на него внимание. Напомню, что вскоре после этого я бросился на
матрац и впал в своего рода летаргический сон. Через некоторое время,
однако, я услышал у себя над ухом свистящий звук - это был Тигр. Он весь
дергался в каком-то крайнем возбуждении, дыхание со свистом вырывалось у
него из пасти, зрачки яростно сверкали во тьме. Я что-то сказал ему, он
тихонько заскулил и затих. Я снова забылся и снова был разбужен таким же
манером. Это повторялось раза три или четыре, пока, наконец, поведение
Тигра не внушило мне такой страх, что я окончательно проснулся. Он лежал у
выхода ящика, угрожающе, хотя и негромко рыча и щелкая зубами, как будто
его били судороги. У меня не оставалось сомнения, что он взбесился из-за
недостатка воды и спертого воздуха трюма, и я положительно не знал, как
мне быть. Мысль о том, чтобы убить его, была нестерпима, и все же это
казалось абсолютно необходимым для собственной безопасности. Я отчетливо
различал его глаза, устремленные на меня с выражением смертельной
враждебности, и каждое мгновение ожидал, что он кинется на меня. В конце
концов я не выдержал чудовищного напряжения и решил выйти из ящика во что
бы то ни стало; если же Тигр воспрепятствует мне, я буду вынужден
покончить с ним. Для того чтобы выбраться наружу, я должен, был
перешагнуть через него, а он как будто уже разгадал мои намерения:
поднялся, опираясь на передние лапы (я заметил это по тому, как изменилось
положение его глаз), и оскалил белые клыки, которые легко можно было
разглядеть во тьме. Я сунул в карманы остаток кожи от окорока, бутылку с
ликером, взял большой охотничий нож, который оставил мне Август, и, как
можно плотнее запахнувшись в плащ, шагнул было к выходу. Едва я двинулся с
места, как собака с громким рычанием кинулась вперед, чтобы вцепиться мне
в горло. Всем весом своего тела она ударила меня в правое плечо, я
опрокинулся на левый бок, и разъяренное животное перескочило через меня. Я
упал на колени и зарылся головой в одеяла - это и спасло меня. Последовало
второе бешеное нападение, я чувствовал, как плотно сжимались челюсти на
шерстяном одеяле, которое окутывало мою шею, и все же, к счастью, его
острые клыки не прокусили складки насквозь. Пес навалился на меня, - через
несколько секунд я буду в его власти. Отчаяние придало мне энергии, и,
собрав последние силы, я скинул с себя собаку и поднялся на ноги.
Одновременно я быстро стянул с матраца одеяла, накинул их на пса, и,
прежде чем он успел выпутаться, я выскочил из ящика и плотно захлопнул за
собой дверцу, избежав таким образом преследования. В момент схватки я
выронил кожу от окорока, и теперь все мои запасы свелись к четверти пинты
ликера. Как только эта мысль промелькнула у меня в сознании, на меня вдруг
что-то нашло; как избалованному ребенку, мне захотелось во что бы то ни
стало осуществить свою вздорную затею, и, поднеся бутылку ко рту, я осушил
ее до капли и со злостью швырнул на пол.
Едва замер треск разбившейся бутылки, как я услышал свое имя,
произнесенное со стороны помещения для команды настойчивым, но
приглушенным голосом. Настолько неожиданно было что-либо подобное, так
напряглись все мои чувства при этом звуке, что я не смог отозваться. Я
лишился дара речи, и в мучительном опасении, что мой друг уверится в моей
смерти и вернется на палубу, бросив поиски, я выпрямился между клетями
близ входа в мой ящик, содрогаясь всем телом, ловя ртом воздух и силясь
выдавить хоть слово. Даже если бы мне обещали тысячу жизней за один звук,
то и тогда я не смог бы произнести его. Где-то впереди между досками
послышалось движение. Вскоре звук стал слабее, потом еще слабее и еще.
Разве можно когда-нибудь забыть, что я почувствовал в тот миг? Он
уходил... мой друг... мой спутник, от которого я вправе ожидать помощи...
он уходил... неужели он покинет меня?.. Ушел!.. Ушел, оставив меня умирать
медленной смертью, оставил угасать в этой ужасной и отвратительной
темнице... а ведь одно-единственное слово... едва слышимый шепот спас бы
меня... но я не мог произнести ни звука! Я испытывал муки в тысячу раз
страшнее самой смерти. Сознание у меня помутилось, мне стало дурно, и я
упал на край ящика.
Когда я падал, из-за пояса у меня выскользнул нож и со звоном стукнулся
об пол. Самая волшебная мелодия не показалась бы столь сладостной! Весь
сжавшись от напряжения, я ждал, услышал ли Август шум. Поначалу все было
тихо. Потом раздался негромкий неуверенный шепот: "Артур?.. Это ты?.."
Возродившаяся надежда вернула мне дар речи, и я закричал во всю силу моих
легких: "Август! Август!" - "Тише! Молчи ты, ради бога, - ответил он
дрожащим от волнения голосом. - Сейчас я приду... Вот только проберусь
здесь". Я слышал, как он медленно двигался между грудами клади, и каждая
секунда казалась мне вечностью. Наконец я почувствовал у себя на плече его
руку, и он тотчас поднес к моим губам бутылку с водой. Лишь тот, кто стоял
на краю могилы или познал нестерпимые муки жажды, усугублявшиеся такими
обстоятельствами, в каких находился я в этой мрачной темнице, - лишь тот
способен представить себе неземное блаженство, которое я испытал от одного
большого глотка самой чудесной жидкости на свете.
Когда я отчасти утолил жажду, Август вытащил из кармана три или четыре
вареных картофелины, которые я тут же с жадностью проглотил. Он принес с
собой также летучий фонарь, и его теплый свет доставил мне, пожалуй, не
меньшее наслаждение, чем еда и вода. Однако же мне не терпелось узнать
причину затянувшегося отсутствия моего друга, и он приступил к рассказу о
том, что произошло на судне во время моего заточения.
Как я и думал, бриг снялся с якоря приблизительно через час после того,
как Август принес мне часы. Это было двадцатого июня. Напомню, что к тому
моменту я находился в трюме уже три дня; все это время на борту царила
суматоха, люди бегали взад и вперед, особенно в салоне и каютах, так что
Август не имел никакой возможности навестить меня, не рискуя раскрыть
тайну нашего люка. А когда мой друг наконец спустился в трюм, я заверил
его, что все обстоит наилучшим образом, и потому следующие два дня он
почти не беспокоился за меня, ища тем не менее случай заглянуть в убежище.
Такой случай выпал _лишь на четвертый день_. Все это время он неоднократно
порывался рассказать отцу о нашем предприятии и вызволить меня, но мы
сравнительно недалеко отошли от Нантакета, и по некоторым замечаниям,
оброненным капитаном Барнардом, вряд ли можно было заключить, что он не
повернет судно, как только обнаружит меня на борту. Кроме того, у Августа
- как он говорил - не возникло предположения, что я в чем-нибудь нуждаюсь,
и он знал, что в случае крайней необходимости я тут же дам о себе знать.
Поэтому по зрелом размышлении он заключил, что мне лучше остаться здесь до
тех пор, пока у него не появится возможность навестить меня незамеченным.
Я уже сообщил, что такая возможность появилась только на четвертый день
после того, как он оставил мне часы, или на седьмой - после того, как я
укрылся в трюмо. Он не взял ни воды, ни провизии, намереваясь просто
позвать меня к люку, а уж затем передать мне из каюты запасы. Когда он
сошел вниз, то по громкому храпу понял, что я сплю. Из соответствующих
сопоставлений я пришел к выводу, что как раз в это время я забылся тяжелым
сном после моей вылазки к люку за часами и что, следовательно, мой сон
длился по меньшей мере _целых три дня и три ночи_. Из собственного
недавнего опыта и рассказов других я имел основания убедиться в том, какое
сильное усыпляющее действие оказывает зловоние, распространяемое рыбьим
жиром в закрытом помещении; и когда я думаю о жутких условиях, в которых я
пребывал, и длительности срока, в течение которого брит использовался в
качестве китобойного судна, я склонен скорее удивляться тому, что, однажды
заснув, я вообще проснулся, нежели тому, что проспал без перерыва
указанное выше время.
Сперва Август позвал меня шепотом, не закрывая люк, однако я не
ответил. Тогда он опустил крышку и позвал меня громче, потом полным
голосом - но я продолжал храпеть. Он не знал, что ему делать. Пробираться
к моему ящику сквозь завалы в трюме отняло бы довольно много времени, а
между тем его отсутствие могло быть замечено капитаном Барнардом, который
имел обыкновение поминутно пользоваться услугами сына для сортировки и
переписывания деловых бумаг, связанных с рейсом. Поэтому он подумал, что
лучше вернуться и подождать другого случая. Он шел на это с тем более
легким сердцем, что спал я, по видимости, как нельзя более безмятежно, и
он не мог предположить, что я испытываю особые неудобства от заключения.
Как только он принял это решение, внимание его привлекло какое-то движение
и шум, доносившийся, очевидно, из салона. Он быстро выскользнул из люка,
закрыл крышку и распахнул дверь своей каюты. Едва он переступил порог, как
чуть ли не в лицо ему грянул выстрел, и в то же мгновение его свалил с ног
удар вымбовкой.
Чья-то сильная рука прижала его к полу, крепко стиснув ему горло, и все
же он мог разглядеть, что происходит вокруг. Связанный по рукам и ногам,
на ступеньках трапа лежал вниз головой его отец, и из глубокой раны на лбу
непрерывной струей лилась кровь. Из груди его не вырывалось ни звука, он,
очевидно, кончался. Над капитаном со злорадной усмешкой наклонился первый
помощник и, хладнокровно вывернув ему карманы, достал большой бумажник и
хронометр. Семь человек экипажа (среди них был кок-негр) рыскали по каютам
вдоль левого борта и скоро вооружились ружьями и патронами. Кроме Августа
и капитана Барнарда, в салоне находилось всего девять человек, причем из
числа самых отъявленных головорезов на судне. Затем негодяи стали
подниматься на палубу и повели с собой моего друга, предварительно связав
ему за спиной руки. Они направились прямо на бак, который был захвачен
бунтовщиками: у закрытого входа стояли двое с топорами, и еще двое
дежурили у главного люка. Помощник капитана крикнул: "Эй, вы, там, внизу!
Слышите?.. А ну, вылезайте поодиночке... И чтоб никаких штучек!" Прошло
несколько минут, затем показался англичанин, который записался на корабль
необученным матросом, - он хныкал и униженно умолял помощника капитана
пощадить его. В ответ последовал удар топором по голове. Бедняга без
единого стона упал на палубу, а кок-негр легко, точно ребенка, поднял его
на руки и рассчитанным движением выбросил за борт. Матросы, оставшиеся
внизу, услышали удар и всплеск воды; теперь ни угрозами, ни посулами
невозможно было заставить их подняться на палубу, и кто-то предложил
выкурить их оттуда. Тогда несколько человек разом выскочили наверх, и в
какой-то момент казалось, что они одолевают бунтовщиков. Последним,
однако, удалось плотно закрыть дверь кубрика, так что оттуда успели
выбежать только шесть матросов. Поскольку у этих шестерых не было оружия и
противник превосходил их числом, то после короткой схватки они вынуждены
были уступить силе. Помощник капитана обещал их помиловать, рассчитывая,
разумеется, побудить оставшихся внизу тоже сдаться, ибо они слышали каждое
слово, сказанное на палубе. Результат подтвердил его хитрость, равно как и
дьявольскую жестокость. Вскоре все, находившиеся в кубрике, изъявили
готовность сдаться и стали один за другим подниматься наверх; их тут же
связывали и опрокидывали на пол рядом с первыми шестью матросами -
оказалось, что двадцать семь человек в бунте не замешаны.
Затем началась поистине чудовищная бойня. Связанных матросов волочили к
крышку посильнее - она сидела так же плотно, затем надавил со всей силой -
она не сдвинулась с места, наконец, налег на нее в гневе, ярости, отчаянии
- она не поддавалась никак. Крышка сидела совершенно неподвижно, значит,
люк либо обнаружили и забили гвоздями, либо завалили каким-то тяжелым
грузом, сдвинуть который я не мог.
Крайний ужас и смятение овладели мною. Напрасно пытался я рассуждать о
вероятной причине моего заточения. Я не мог придумать сколько-нибудь
связного объяснения и безвольно опустился на пол: мое мрачное воображение
начало рисовать множество бедствий, ожидающих меня, и наиболее отчетливо -
смерть от жажды, голода, удушья и погребение заживо.
В конце концов присутствие духа отчасти возвратилось ко мне. Я встал и
ощупью стал искать щель или трещину в крышке люка. Таковые обнаружились, и
я тщательно обследовал, не пропускают ли они свет из каюты, но света не
было видно. Я просунул лезвие ножа в одну щель, в другую, и всюду оно
натыкалось на что-то твердое. Я поцарапал кончиком ножа - похоже на
массивный кусок железа, причем с особой, неровной поверхностью, из чего я
заключил, что это якорная цепь. Единственное, что мне оставалось, - это
вернуться к себе в ящик и либо смириться с моим печальным уделом, либо
успокоиться и самому разработать план спасения. Я немедленно отправился в
обратный путь и после неимоверных трудностей добрался до места. Когда я в
изнеможении упал на матрац, Тигр растянулся подле меня и стал ласкаться -
казалось, он хочет утешить меня в моих бедах и страданьях и убеждает
крепиться.
Необыкновенное его поведение в конце концов заставило обратить на себя
внимание. Он то несколько минут подряд лизал мне лицо и руки, то вдруг
переставал и тихонько взвизгивал. Протягивая к нему руку, я каждый раз
находил, что он лежит на спине, с поднятыми кверху лапами. Это повторялось
неоднократно и потому показалось мне странным, хотя я никак не мог понять,
в чем дело. Собаку, видимо, что-то мучило, и я решил, что Тигр получил
какое-нибудь повреждение; беря его лапы в руки, я внимательно осмотрел их
одну за другой, но не нашел ни единой царапины. Я подумал, что он голоден,
и дал ему большой кусок окорока, который он с жадностью проглотил, но
потом возобновил свои непонятные действия. Тогда я предположил, что он,
как и я сам, страдает от жажды, и посчитал было, что так оно и есть, но
тут мне пришло в голову, что осмотрел-то я лишь его лапы, а рана могла
быть где-нибудь на теле или на голове. Я осторожно ощупал его голову, но
ничего не нашел. Зато когда я провел рукой но спине, то почувствовал, что
в одном месте шерсть слегка взъерошена на всем полукружье. Потом я
дотронулся до какого-то шнурка и, проведя по нему пальцами, убедился, что
им обвязано все туловище собаки.
Осторожно ощупывая шнурок, я наткнулся, судя по всему, на листок
почтовой бумаги, сквозь который он и был продернут, причем таким образом,
что записка находилась как раз под левым плечом животного.
Да, у меня тут же промелькнула мысль, что листок бумаги - записка от
Августа, что случилось что-то непредвиденное, помешавшее ему вызволить
меня из заточения, и он прибегнул к этому способу, чтобы уведомить меня об
истинном положении дел. Дрожа от нетерпения, я возобновил поиски фосфорных
спичек и свечей. Я смутно помнил, что тщательно припрятал их перед тем,
как заснуть, да и до последней моей вылазки к люку я в точности знал, куда
я их положил. Однако сейчас я тщетно пытался припомнить место и убил целый
час на бесплодные и нервные поиски пропажи - наверное, никогда я так не
мучился от тревожного нетерпения. Но вот, высунувшись из ящика и
принявшись шарить подле балласта, я вдруг заметил слабое свечение в той
стороне, где находится руль. Я был поражен: оно казалось всего лишь в
нескольких футах от меня, и я решительно двинулся вперед. Едва я тронулся
с места, как свет пропал из виду, и мне пришлось возвращаться, ощупывая
ящик, обратно, пока я не принял прежнее положение и не увидел свет снова.
Осторожно наклоняя голову из стороны в сторону, я понял, что, если
медленно, тщательно следя за светом, пробираться в направлении,
противоположном тому, куда я было направился, можно приблизиться к нему,
не теряя из виду. Протиснувшись сквозь множество узких поворотов, я вскоре
достиг источника света - на опрокинутом бочонке валялись обломки моих
спичек. Я удивился, как они сюда попали, и в ту же секунду моя рука
нащупала два-три куска воска, побывавших, очевидно, в пасти Тигра. Я сразу
понял, что он сожрал все мои свечи и теперь я вообще не сумею прочитать
записку. Несколько мелких комков воска смешались с мусором в бочонке, так
что я отчаялся извлечь из них пользу. Однако я как можно бережнее собрал
крупицы фосфора и с большим трудом вернулся к своему ящику, где меня все
это время ждал Тигр.
Я решительно не знал, что предпринять дальше. В трюме было так темно,
что я не видел собственной руки, даже поднося ее к самым глазам. Клочок
белой бумаги был едва различим, да и то лишь тогда, когда я смотрел на
него не прямо, а немного скосив глаза. Можно представить, какой мрак царил
в моей темнице и как записка, написанная моим другом, если это в самом
деле была записка, лишь причинила мне еще больше огорчений, бесцельно
обеспокоив мой и без того ослабленный и смятенный ум. Тщетно перебирал я в
воспаленном мозгу самые нелепые средства раздобыть огонь, - такие в
точности привиделись бы в лихорадочном сне курильщику опиума, - каждое из
которых само по себе и все вместе казались то необыкновенно резонными, то
ни с чем не сообразными, равно как попеременно брала верх склонность к
фантазии или способность рассуждать здраво. Наконец мне пришла в голову
мысль, которая представлялась вполне разумной, и я справедливо удивился,
почему не напал на нее раньше. Я положил листок бумаги на переплет книги и
бережно ссыпал остатки фосфорных спичек, которые я собрал с бочонка, на
записку. Затем я принялся быстро, с нажимом растирать их ладонью.
Немедленно по всей поверхности бумаги распространилось ясное свечение, и,
если бы на ней было что-нибудь написано, я наверняка без малейшего труда
прочитал бы это. Однако на листке не было ни слова - я видел только
мучительную, пугающую белизну: через несколько секунд свечение померкло,
наступила тьма, и сердце у меня замерло.
Я уже не раз говорил о том, что последнее время мой разум находился в
состоянии, близком к помешательству. Были, разумеется, недолгие периоды
абсолютного здравомыслия, иногда даже подъема, но не часто. Не нужно
забывать, что на протяжении многих дней я дышал затхлым воздухом трюма на
китобойном судне и большую часть этого времени испытывал недостаток воды.
Последние четырнадцать или пятнадцать часов во рту у меня не было ни капли
и я ни на минуту не сомкнул глаз. Если не считать галет, то мои запасы
пищи состояли преимущественно - а после пропажи баранины единственно - из
копченостей, вызывающих нестерпимую жажду: что до галет, я никак не мог их
есть, ибо они были как камень и не лезли в пересохшее и распухшее горло.
Сейчас меня трясло, как в лихорадке, и вообще я был совершенно разбит. Это
объяснит то обстоятельство, что после неудачи со спичками я провел
несколько часов в полнейшей безнадежности, прежде чем сообразил, что
осмотрел-то я лишь одну сторону листка! Не берусь описывать свою ярость
(именно это чувство владело мной более всего), когда меня внезапно
осенило, какой дурацкий промах я совершил.
Сама по себе неудача не имела бы особого значения, если бы я по
глупости не поддался первому побуждению: увидев, что на листке ничего не
написано, я с досады по-ребячьи порвал его в клочки и бросил неизвестно
куда.
Наиболее трудную часть этой задачи решила сообразительность моего
Тигра. Разыскав после долгих поисков какой-то клочок записки, я дал
понюхать бумагу псу, пытаясь заставить его понять, что он должен принести
остальные куски. К моему удивлению (ибо я не обучал его разным штукам,
какими славится его порода), Тигр как будто бы сразу же постиг, чего я
добиваюсь от него, кинулся искать и через несколько секунд притащил
другую, немалую часть записки. Затем он принялся тереться носом о мою
руку, очевидно ожидая похвалы за выполнение приказа. Я ласково похлопал
его по шее, и он бросился искать снова. На этот раз прошло несколько
минут, зато, вернувшись, он притащил в зубах большой клочок бумаги,
благодаря которому записка составлялась целиком: как оказалось, я порвал
ее всего лишь на три части. К счастью, мне не доставило труда найти
оставшиеся обломки фосфора, поскольку две-три крупицы испускали тусклый
свет. Неудачи научили меня быть в высшей степени осторожным, и поэтому я
медлил, еще раз обдумывая то, что собирался предпринять. Весьма вероятно,
рассуждал я, на той стороне бумаги, которую я не видал, что-то написано, -
но которая это сторона? Да, я сложил клочки вместе, но это не давало
ответа, хотя и убеждало, что слова (если таковые имеются) находятся все на
одной стороне, представляя собой связный текст, как он и был написан. На
этот счет не должно быть ни тени сомнения, поскольку оставшегося фосфора
явно не хватит для третьей попытки, если та, которую я собирался
предпринять, тоже окончится неудачей. Как и в прошлый раз, я сложил вместе
клочки записки на переплете книги и сидел несколько минут, еще и еще
взвешивая свой план. Не исключено, подумал я наконец, что исписанная
сторона бумаги имеет на поверхности некоторую неровность, которую,
по-видимому, можно ощутить, обладая тонким осязанием. Я решил попробовать
и осторожно провел пальцем по записке, но ничего не почувствовал. Тогда я
перевернул клочки другой стороной, сложил их на переплете и снова стал
вести указательным пальцем вдоль записки. И здесь я различил тусклое
мерцание, которое двигалось за моим пальцем. Я понял, что оно исходит от
мельчайших частиц фосфора, которые остались на бумаге. Значит, надпись,
если в конце концов окажется, что она все-таки существует, находится на
другой, то есть нижней, стороне бумаги. Я опять перевернул записку и
проделал ту же операцию, что и при первой попытке. Я быстро растер крупицы
фосфора, появилось свечение, и на этот раз я отчетливо увидел несколько
строчек, написанных крупным почерком и, очевидно, красными чернилами. Свет
был достаточно яркий, но тут же погас. И все же, уйми я свое чрезмерное
волнение, я успел бы прочитать все три фразы - а их было именно три, это я
заметил. Однако горячее желание схватить весь текст сразу помешало мне, и
я сумел прочитать лишь семь последних слов: "...кровью... Хочешь жить, не
выходи из убежища".
Знай я даже полное содержание записки, сообщающей о каких-то
неслыханных несчастьях, уясни я весь смысл увещания, переданного моим
другом, то и тогда - я твердо убежден в этом - я не испытал бы и десятой
доли того мучительного и непонятного ужаса, какой вселило в меня это
отрывочное предупреждение. И это слово - "кровь"... сколько тайн,
страданий, страха несло оно во все времена... какая утроенная сила
заключалась сейчас в нем (хотя и оторванном от предыдущих слов и потому
неясном и неопределенном)... как холодно и тяжело, посреди глухого мрака
моей темницы, падали его звуки в отдаленнейшие уголки моей души!
У Августа, без сомнения, были веские причины предупредить, чтобы я
оставался в убежище, и я строил тысячи предположений на этот счет, но ни
одно не давало удовлетворительного объяснения тайне. Сразу же поело
последней вылазки к люку и до того, как мое внимание переключилось на
странное поведение Тигра, я пришел к решению сделать так, чтобы меня во
что бы то ни стало услышали наверху, или, если это не удастся, попытаться
прорезать ход наверх через нижнюю палубу. Доля уверенности в том, что в
случае крайней необходимости я сумею осуществить одно из этих намерений,
придавала мне мужество вынести все беды (в противном случае оно покинуло
бы меня). Однако несколько слов, которые я успел прочитать, окончательно
отрезали мне оба пути к отступлению, и сейчас я в первый раз вполне постиг
безвыходность моего положения. В припадке отчаяния я упал на матрац и
пролежал пластом около суток в каком-то оцепенении, лишь на короткие
промежутки приходя в себя.
В конце концов я снова очнулся и задумался над своим ужасным
положением. Ближайшие двадцать четыре часа я еще смогу кое-как
продержаться без воды, но дольше меня не хватит. В первые дни моего
заключения я довольно часто потреблял горячительные напитки, которыми
снабдил меня Август, но они только возбуждали нервы и ни в какой мере не
утоляли жажду. Теперь у меня оставалось всего лишь с четверть пинты
крепкого персикового ликера, которого решительно не принимал мой желудок.
Колбасы я все съел, от окорока сохранился только небольшой кусок кожи, а
сухари сожрал Тигр, за исключением одного-единственного, да и от того
осталось только несколько крошечных кусочков. В довершение к моим бедам с
каждым часом усиливалась головная боль и повышался лихорадочный жар,
который мучил меня в большей или меньшей мере с того момента, когда я в
первый раз забылся сном. Последние несколько часов мне было трудно дышать,
и сейчас каждый вдох сопровождался болезненными спазмами в груди. Но было
еще одно обстоятельство, причинявшее мне беспокойство, обстоятельство
особого рода, и именно его тревожные последствия и заставили меня побороть
оцепенение и подняться с матраца. Я имею в виду поведение моего Тигра.
Какую-то перемену в нем я заметил еще тогда, когда в последний раз
растирал крупицы фосфора на бумаге. Он сунул морду к моей движущейся руке
и негромко зарычал, но я был слишком взволнован в тот момент, чтобы
обращать на него внимание. Напомню, что вскоре после этого я бросился на
матрац и впал в своего рода летаргический сон. Через некоторое время,
однако, я услышал у себя над ухом свистящий звук - это был Тигр. Он весь
дергался в каком-то крайнем возбуждении, дыхание со свистом вырывалось у
него из пасти, зрачки яростно сверкали во тьме. Я что-то сказал ему, он
тихонько заскулил и затих. Я снова забылся и снова был разбужен таким же
манером. Это повторялось раза три или четыре, пока, наконец, поведение
Тигра не внушило мне такой страх, что я окончательно проснулся. Он лежал у
выхода ящика, угрожающе, хотя и негромко рыча и щелкая зубами, как будто
его били судороги. У меня не оставалось сомнения, что он взбесился из-за
недостатка воды и спертого воздуха трюма, и я положительно не знал, как
мне быть. Мысль о том, чтобы убить его, была нестерпима, и все же это
казалось абсолютно необходимым для собственной безопасности. Я отчетливо
различал его глаза, устремленные на меня с выражением смертельной
враждебности, и каждое мгновение ожидал, что он кинется на меня. В конце
концов я не выдержал чудовищного напряжения и решил выйти из ящика во что
бы то ни стало; если же Тигр воспрепятствует мне, я буду вынужден
покончить с ним. Для того чтобы выбраться наружу, я должен, был
перешагнуть через него, а он как будто уже разгадал мои намерения:
поднялся, опираясь на передние лапы (я заметил это по тому, как изменилось
положение его глаз), и оскалил белые клыки, которые легко можно было
разглядеть во тьме. Я сунул в карманы остаток кожи от окорока, бутылку с
ликером, взял большой охотничий нож, который оставил мне Август, и, как
можно плотнее запахнувшись в плащ, шагнул было к выходу. Едва я двинулся с
места, как собака с громким рычанием кинулась вперед, чтобы вцепиться мне
в горло. Всем весом своего тела она ударила меня в правое плечо, я
опрокинулся на левый бок, и разъяренное животное перескочило через меня. Я
упал на колени и зарылся головой в одеяла - это и спасло меня. Последовало
второе бешеное нападение, я чувствовал, как плотно сжимались челюсти на
шерстяном одеяле, которое окутывало мою шею, и все же, к счастью, его
острые клыки не прокусили складки насквозь. Пес навалился на меня, - через
несколько секунд я буду в его власти. Отчаяние придало мне энергии, и,
собрав последние силы, я скинул с себя собаку и поднялся на ноги.
Одновременно я быстро стянул с матраца одеяла, накинул их на пса, и,
прежде чем он успел выпутаться, я выскочил из ящика и плотно захлопнул за
собой дверцу, избежав таким образом преследования. В момент схватки я
выронил кожу от окорока, и теперь все мои запасы свелись к четверти пинты
ликера. Как только эта мысль промелькнула у меня в сознании, на меня вдруг
что-то нашло; как избалованному ребенку, мне захотелось во что бы то ни
стало осуществить свою вздорную затею, и, поднеся бутылку ко рту, я осушил
ее до капли и со злостью швырнул на пол.
Едва замер треск разбившейся бутылки, как я услышал свое имя,
произнесенное со стороны помещения для команды настойчивым, но
приглушенным голосом. Настолько неожиданно было что-либо подобное, так
напряглись все мои чувства при этом звуке, что я не смог отозваться. Я
лишился дара речи, и в мучительном опасении, что мой друг уверится в моей
смерти и вернется на палубу, бросив поиски, я выпрямился между клетями
близ входа в мой ящик, содрогаясь всем телом, ловя ртом воздух и силясь
выдавить хоть слово. Даже если бы мне обещали тысячу жизней за один звук,
то и тогда я не смог бы произнести его. Где-то впереди между досками
послышалось движение. Вскоре звук стал слабее, потом еще слабее и еще.
Разве можно когда-нибудь забыть, что я почувствовал в тот миг? Он
уходил... мой друг... мой спутник, от которого я вправе ожидать помощи...
он уходил... неужели он покинет меня?.. Ушел!.. Ушел, оставив меня умирать
медленной смертью, оставил угасать в этой ужасной и отвратительной
темнице... а ведь одно-единственное слово... едва слышимый шепот спас бы
меня... но я не мог произнести ни звука! Я испытывал муки в тысячу раз
страшнее самой смерти. Сознание у меня помутилось, мне стало дурно, и я
упал на край ящика.
Когда я падал, из-за пояса у меня выскользнул нож и со звоном стукнулся
об пол. Самая волшебная мелодия не показалась бы столь сладостной! Весь
сжавшись от напряжения, я ждал, услышал ли Август шум. Поначалу все было
тихо. Потом раздался негромкий неуверенный шепот: "Артур?.. Это ты?.."
Возродившаяся надежда вернула мне дар речи, и я закричал во всю силу моих
легких: "Август! Август!" - "Тише! Молчи ты, ради бога, - ответил он
дрожащим от волнения голосом. - Сейчас я приду... Вот только проберусь
здесь". Я слышал, как он медленно двигался между грудами клади, и каждая
секунда казалась мне вечностью. Наконец я почувствовал у себя на плече его
руку, и он тотчас поднес к моим губам бутылку с водой. Лишь тот, кто стоял
на краю могилы или познал нестерпимые муки жажды, усугублявшиеся такими
обстоятельствами, в каких находился я в этой мрачной темнице, - лишь тот
способен представить себе неземное блаженство, которое я испытал от одного
большого глотка самой чудесной жидкости на свете.
Когда я отчасти утолил жажду, Август вытащил из кармана три или четыре
вареных картофелины, которые я тут же с жадностью проглотил. Он принес с
собой также летучий фонарь, и его теплый свет доставил мне, пожалуй, не
меньшее наслаждение, чем еда и вода. Однако же мне не терпелось узнать
причину затянувшегося отсутствия моего друга, и он приступил к рассказу о
том, что произошло на судне во время моего заточения.
Как я и думал, бриг снялся с якоря приблизительно через час после того,
как Август принес мне часы. Это было двадцатого июня. Напомню, что к тому
моменту я находился в трюме уже три дня; все это время на борту царила
суматоха, люди бегали взад и вперед, особенно в салоне и каютах, так что
Август не имел никакой возможности навестить меня, не рискуя раскрыть
тайну нашего люка. А когда мой друг наконец спустился в трюм, я заверил
его, что все обстоит наилучшим образом, и потому следующие два дня он
почти не беспокоился за меня, ища тем не менее случай заглянуть в убежище.
Такой случай выпал _лишь на четвертый день_. Все это время он неоднократно
порывался рассказать отцу о нашем предприятии и вызволить меня, но мы
сравнительно недалеко отошли от Нантакета, и по некоторым замечаниям,
оброненным капитаном Барнардом, вряд ли можно было заключить, что он не
повернет судно, как только обнаружит меня на борту. Кроме того, у Августа
- как он говорил - не возникло предположения, что я в чем-нибудь нуждаюсь,
и он знал, что в случае крайней необходимости я тут же дам о себе знать.
Поэтому по зрелом размышлении он заключил, что мне лучше остаться здесь до
тех пор, пока у него не появится возможность навестить меня незамеченным.
Я уже сообщил, что такая возможность появилась только на четвертый день
после того, как он оставил мне часы, или на седьмой - после того, как я
укрылся в трюмо. Он не взял ни воды, ни провизии, намереваясь просто
позвать меня к люку, а уж затем передать мне из каюты запасы. Когда он
сошел вниз, то по громкому храпу понял, что я сплю. Из соответствующих
сопоставлений я пришел к выводу, что как раз в это время я забылся тяжелым
сном после моей вылазки к люку за часами и что, следовательно, мой сон
длился по меньшей мере _целых три дня и три ночи_. Из собственного
недавнего опыта и рассказов других я имел основания убедиться в том, какое
сильное усыпляющее действие оказывает зловоние, распространяемое рыбьим
жиром в закрытом помещении; и когда я думаю о жутких условиях, в которых я
пребывал, и длительности срока, в течение которого брит использовался в
качестве китобойного судна, я склонен скорее удивляться тому, что, однажды
заснув, я вообще проснулся, нежели тому, что проспал без перерыва
указанное выше время.
Сперва Август позвал меня шепотом, не закрывая люк, однако я не
ответил. Тогда он опустил крышку и позвал меня громче, потом полным
голосом - но я продолжал храпеть. Он не знал, что ему делать. Пробираться
к моему ящику сквозь завалы в трюме отняло бы довольно много времени, а
между тем его отсутствие могло быть замечено капитаном Барнардом, который
имел обыкновение поминутно пользоваться услугами сына для сортировки и
переписывания деловых бумаг, связанных с рейсом. Поэтому он подумал, что
лучше вернуться и подождать другого случая. Он шел на это с тем более
легким сердцем, что спал я, по видимости, как нельзя более безмятежно, и
он не мог предположить, что я испытываю особые неудобства от заключения.
Как только он принял это решение, внимание его привлекло какое-то движение
и шум, доносившийся, очевидно, из салона. Он быстро выскользнул из люка,
закрыл крышку и распахнул дверь своей каюты. Едва он переступил порог, как
чуть ли не в лицо ему грянул выстрел, и в то же мгновение его свалил с ног
удар вымбовкой.
Чья-то сильная рука прижала его к полу, крепко стиснув ему горло, и все
же он мог разглядеть, что происходит вокруг. Связанный по рукам и ногам,
на ступеньках трапа лежал вниз головой его отец, и из глубокой раны на лбу
непрерывной струей лилась кровь. Из груди его не вырывалось ни звука, он,
очевидно, кончался. Над капитаном со злорадной усмешкой наклонился первый
помощник и, хладнокровно вывернув ему карманы, достал большой бумажник и
хронометр. Семь человек экипажа (среди них был кок-негр) рыскали по каютам
вдоль левого борта и скоро вооружились ружьями и патронами. Кроме Августа
и капитана Барнарда, в салоне находилось всего девять человек, причем из
числа самых отъявленных головорезов на судне. Затем негодяи стали
подниматься на палубу и повели с собой моего друга, предварительно связав
ему за спиной руки. Они направились прямо на бак, который был захвачен
бунтовщиками: у закрытого входа стояли двое с топорами, и еще двое
дежурили у главного люка. Помощник капитана крикнул: "Эй, вы, там, внизу!
Слышите?.. А ну, вылезайте поодиночке... И чтоб никаких штучек!" Прошло
несколько минут, затем показался англичанин, который записался на корабль
необученным матросом, - он хныкал и униженно умолял помощника капитана
пощадить его. В ответ последовал удар топором по голове. Бедняга без
единого стона упал на палубу, а кок-негр легко, точно ребенка, поднял его
на руки и рассчитанным движением выбросил за борт. Матросы, оставшиеся
внизу, услышали удар и всплеск воды; теперь ни угрозами, ни посулами
невозможно было заставить их подняться на палубу, и кто-то предложил
выкурить их оттуда. Тогда несколько человек разом выскочили наверх, и в
какой-то момент казалось, что они одолевают бунтовщиков. Последним,
однако, удалось плотно закрыть дверь кубрика, так что оттуда успели
выбежать только шесть матросов. Поскольку у этих шестерых не было оружия и
противник превосходил их числом, то после короткой схватки они вынуждены
были уступить силе. Помощник капитана обещал их помиловать, рассчитывая,
разумеется, побудить оставшихся внизу тоже сдаться, ибо они слышали каждое
слово, сказанное на палубе. Результат подтвердил его хитрость, равно как и
дьявольскую жестокость. Вскоре все, находившиеся в кубрике, изъявили
готовность сдаться и стали один за другим подниматься наверх; их тут же
связывали и опрокидывали на пол рядом с первыми шестью матросами -
оказалось, что двадцать семь человек в бунте не замешаны.
Затем началась поистине чудовищная бойня. Связанных матросов волочили к