трапу. Здесь кок топором методически ударял каждого по голове, а другие
бунтовщики скидывали несчастную жертву за борт. Таким образом было убито
двадцать два человека, и Август уже считал себя погибшим, каждую минуту
ожидая своей очереди. Но негодяи то ли устали, то ли пресытились кровавым
зрелищем, во всяком случае расправа над четырьмя пленниками и моим другом,
которые тоже лежали связанными на палубе, была временно отложена, а
помощник капитана послал вниз за ромом, и вся эта компания убийц начала
попойку, которая длилась до захода солнца. Между ними разгорелся спор о
том, что делать с оставшимися в живых, которые находились тут же, шагах в
пяти, и слышали каждое слово. Изрядно выпив, некоторые бунтовщики,
казалось, подобрели. Стали даже раздаваться голоса о том, чтобы освободить
пленников при условии, если они примкнут к ним и будут участвовать в
дележе добычи. Однако чернокожий кок (который во всех отношениях был сущим
дьяволом и который, очевидно, имел такое те влияние на других, как и сам
помощник капитана, если даже не большее) не желал ничего слышать и
неоднократно порывался возобновить побоище у трапа. По счастью, он был
настолько пьян, что его без труда удерживали менее кровожадные
собутыльники, среди которых был и лотовой, известный под именем Дирка
Петерса. Этот человек был сыном индианки из племени упшароков, которое
обитает среди недоступных Скалистых гор, неподалеку от верховий Миссури.
Отец его, кажется, торговал пушниной или, во всяком случае, каким-то
образом был связан с индейскими факториями на реке Льюиса. Сам Петерс имел
такую свирепую внешность, какой я, пожалуй, никогда не видел. Он был
невысокого роста, не более четырех футов восьми дюймов, но сложен как
Геркулес. Бросались в глаза кисти его рук, такие громадные, что совсем не
походили на человеческие руки. Его конечности были как-то странно
искривлены и, казалось, совсем не сгибались. Голова тоже выглядела
какой-то несообразной: огромная, со вдавленным теменем (как у большинства
негров) и совершенно плешивая. Чтобы скрыть этот недостаток, вызванный
отнюдь не старческим возрастом, он обычно носил парик, сделанный из любой
шкуры, какая попадалась под руку, - будь то шкура спаниеля или
американского медведя-гризли. В то время, о котором идет речь, на голове у
пего был кусок медвежьей шкуры, который сообщал еще большую свирепость его
облику, выдававшему его происхождение от упшароков. Рот у Петерса
растянулся от уха до уха, губы были узкие и казались, как и другие части
физиономии, неподвижными, так что лицо его совершенно независимо от
владеющих им чувств сохраняло постоянное выражение. Чтобы представить себе
это выражение, надо вдобавок принять во внимание необыкновенно длинные,
торчащие зубы, никогда, даже частично, не прикрываемые губами. При
мимолетном взгляде на этого человека можно было подумать, что он
содрогается от хохота, но если вглядеться более пристально, то с ужасом
обнаружишь, что если это и веселье, то какое-то бесовское. Об этом
необыкновеннейшем существе среди моряков Нантакета ходило множество
историй. Некоторые касались его удивительной силы, которую он проявлял,
будучи в раздраженном состоянии, а иные вообще сомневались, в здравом ли
он уме. Но на борту "Дельфина" в момент бунта он, по-видимому, был всего
лишь предметом всеобщего зубоскальства. Я так подробно остановился на
Дирке Петерсе потому, что, несмотря на кажущуюся свирепость, именно он
помог Августу спастись от смерти, а также и потому, что я буду часто
упоминать о нем в ходе моего повествования, которое - позволю себе
заметить - в последних своих частях будет содержать происшествия,
настолько несовместимые с областью человеческого опыта и в силу этого
настолько выходящие за границы достоверности, что я продолжаю свой рассказ
без малейшей надежды на то, что мне поверят, однако в стойком убеждении,
что время и развивающиеся науки подтвердят наиболее важные и наименее
вероятные из моих наблюдений.
После долгих колебаний и двух-трех яростных ссор было решено усадить
всех пленников (за исключением Августа, которого Петерс словно бы в шутку
настоятельно пожелал иметь при себе в качестве клерка) в какой-нибудь
малый вельбот и пустить по воле волн. Помощник капитана сошел в салон
посмотреть, жив ли капитан Барнард: его, как вы помните, бунтовщики
бросили там, когда поднялись на палубу. Вскоре появились оба, капитан
бледный как смерть, но немного оправившийся от раны. Едва слышным голосом
он обратился к матросам, убеждая их не бросать его в море и вернуться к
исполнению своих обязанностей, а также обещая высадить их на сушу, где
пожелают, и не передавать дело в руки правосудия. Но то был глас вопиющего
в пустыне. Двое негодяев подхватили его под руки и столкнули через борт в
лодку, которую успели опустить на воду, пока помощник капитана ходил в
кают-компанию. Четырем матросам, лежавшим на палубе, развязали руки и
приказали следовать за капитаном, что они и сделали без малейшей попытки к
сопротивлению, но Августа по-прежнему оставили крепко связанным, хотя он
бился и молил только об одном - чтобы ему разрешили попрощаться с отцом. В
лодку передали горсть морских сухарей и кувшин с водой, но пленники не
получили ни мачты и паруса, ни весел, ни компаса. Несколько минут, пока
бунтовщики о чем-то совещались, лодка шла за кормой на буксире, затем
веревку обрубили. Тем временем спустилась ночь, на небе не было ни луны,
ни звезд, шла опасная короткая волна, хотя ветер был умеренный. Лодка
мгновенно пропала из виду, и вряд ли можно было питать надежду на спасение
несчастных, находившихся в ней.
Это произошло на 35o30' северной широты и 61o20' западной долготы, то
есть сравнительно недалеко от Бермудских островов. Поэтому Август старался
утешить себя мыслью, что лодке удастся достичь суши или подойти достаточно
близко к островам и встретить какое-нибудь судно.
Затем на бриге поставили все паруса, и он лег на прежний курс на
юго-запад: бунтовщики, очевидно, задумали разбойничью экспедицию,
намереваясь, наверное, захватить какое-то судно, идущее с островов
Зеленого Мыса в Порто-Рико. Никто не обращал никакого внимания на Августа
- ему развязали руки и разрешили находиться на передней части корабля, но
не подходить, однако, близко к салону. Дирк Петерс обращался с ним
довольно мягко, а однажды даже спас его от жестокого кока. И все же
положение Августа было отнюдь не безопасным, ибо бунтовщики пребывали в
состоянии постоянного опьянения и полагаться на их хорошее настроение или
безразличие было нельзя. Однако более всего Августа, как он сам
рассказывал, мучило беспокойство обо мне, и я не имею оснований
сомневаться в его дружеской верности. Он не раз порывался раскрыть
смутьянам тайну моего пребывания на борту, но его удерживала отчасти мысль
о зверствах, свидетелем которых он имел несчастье быть, а отчасти надежда
на то, что ему как-нибудь удастся в скором времени облегчить мое
положение. Он был ежеминутно начеку, но, несмотря на постоянное бдение,
минуло целых три дня, как бунтовщики бросили в открытом море вельбот,
прежде чем выпал удобный случай. В ночь на четвертый день с востока
налетел жестокий шторм, и все матросы были вызваны наверх убирать паруса.
Воспользовавшись замешательством, Август незаметно спустился вниз и проник
в свою каюту. Каково же было его горе и смятение, когда он обнаружил, что
ее превратили в склад съестных припасов и корабельного хозяйства и что
огромную, в несколько саженей, якорную цепь, которая была сложена под
сходным трапом в кают-компанию, перетащили сюда, чтобы освободить место
для какого-то сундука, и теперь она лежала как раз на крышке люка!
Сдвинуть ее, не обнаружив себя, было решительно невозможно, и он поспешил
вернуться на палубу. Когда он появился наверху, помощник капитана схватил
его за горло, потребовав отвечать, что он делал в каюте, и хотел
перекинуть его через поручни, но вмешательство Дирка Петерса снова спасло
Августу жизнь. Ему надели наручники (каковых на судне было несколько пар)
и крепко связали ноги. Затем моего друга отвели на нижнюю палубу и заперли
в каюту для команды, примыкающую к переборке бака, со словами, что нога
его не ступит на палубу, "пока бриг называется бригом". Так выразился кок,
швырнув его на койку, - трудно угадать, что именно он хотел сказать.
Однако это происшествие, как вскоре станет очевидным, в конечном счете
способствовало моему освобождению.
Какое-то время поело ухода кока Август предавался отчаянию,
окончательно оставив надежду выйти из этой дыры живым. Он пришел к
решению, что первому человеку, который спустится сюда, он скажет, где я
нахожусь, считая, что мне лучше пойти на риск и оказаться пленником у
бунтовщиков, нежели погибнуть от жажды в трюме, ибо со дня моего
заключения прошло уже десять дней, а запас воды в моем кувшине был
рассчитан от силы на четыре. Покуда он размышлял, его внезапно осенила
мысль, нельзя ли попробовать снестись со мной через главный трюм. В других
обстоятельствах трудности и риск, связанные с этим предприятием, заставили
бы его отступиться, но сейчас - что бы ни случилось - у него у самого было
немного шансов выжить, следовательно, терять было нечего, и он твердо
решил осуществить свой замысел.
Первой заботой были наручники. Сперва ему показалось, что их не снять,
и он расстроился, что с самого начала возникло непреодолимое препятствие,
однако при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что с некоторым усилием
протискивая сложенные ладони сквозь браслеты, последние можно
безболезненно снять с руки и надеть при желании снова, - очевидно, этот
вид наручников был не приспособлен для подростков, ввиду тонкости и
гибкости их костяка. Затем он ослабил веревку на ногах, оставив на ней
петлю, чтобы быстро затянуть ее снова в случае чьего-либо появления, и
принялся осматривать переборку, у которой находилась койка. В этом месте
она была составлена из мягких сосновых досок толщиною в дюйм, и он
убедился, что без особого труда проделает в ней отверстие. В этот момент с
трапа, ведущего на бак, раздался голос, и едва он успел протиснуть правую
руку в браслет (левый он не снимал) и затянуть веревку скользящим узлом
вокруг лодыжек, как спустился Дирк Петерс в сопровождении Тигра, который
тут же вспрыгнул на койку и улегся на ней. Собаку привел на судно Август,
который знал мою привязанность к животному и решил, что мне будет приятно
иметь его при себе во время путешествия. Он пошел ко мне домой за собакой
сразу же после того, как спрятал меня в трюме, но забыл сказать мне об
этом, когда принес часы. С того момента как вспыхнул бунт, Август не видел
Тигра и решил, что его вышвырнул за борт какой-нибудь негодяй из числа
дружков помощника капитана. Впоследствии выяснилось, что собака забилась
под вельбот, но но могла вылезти назад без посторонней помощи. Петерс
выпустил его и с каким-то доброжелательством, которое мой друг вполне
оценил, привел к нему в кубрик для компании; оставив, кроме того, кусок
солонины, несколько картофелин и кружку с водой, он поднялся наверх,
обещав прийти на следующий день и принести что-нибудь поесть.
Когда тот ушел, Август стянул с рук браслеты и освободил от веревки
ноги. Затем он откинул изголовье матраца, на котором лежал, и перочинным
ножом (негодяи не сочли нужным обыскать моего друга) принялся усиленно
резать поперек одну из досок в переборке как можно ближе к настилу. Он
выбрал именно это место потому, что в случае внезапной помехи он мог
быстро скрыть свою работу, опустив матрац на прежнее место. Остаток дня
его, однако, никто не тревожил, и к вечеру он полностью перерезал доску.
Здесь следует заметить, что никто из команды не использовал кубрик для
сна, ибо с момента мятежа все постоянно находились в кают-компании,
попивая вина и пируя за счет запасов капитана Барнарда и не заботясь,
более чем это было абсолютно необходимо, о том, чтобы вести корабль. Это
обстоятельство оказалось исключительно благоприятным как для меня, так и
для Августа: в противном случае он не смог бы до меня добраться. Но дело
обстояло именно так, и Август с рвением продолжал работу. Однако лишь
незадолго до рассвета он закончил вторую прорезь в доске (находившуюся
выше первой примерно на фут), проделав, таким образом, отверстие, которое
было достаточно велико, чтобы с легкостью пролезть на нижнюю палубу. Он
прополз сквозь отверстие и без особого труда добрался до главного нижнего
люка, хотя для этого ему пришлось карабкаться на бочки для ворвани,
которые ярусами возвышались чуть ли не до верхней палубы, так что там едва
оставалось пространство, чтобы двигаться вперед. Он достиг люка и увидел,
что Тигр следовал за ним понизу, протискиваясь между двумя рядами бочек.
Было, однако, уже слишком поздно, он не успел бы пройти ко мне до зари,
ибо главная трудность заключалась в том, чтобы пробраться сквозь тесно
уложенную кладь в нижнем трюме. Он решил поэтому вернуться и дождаться
следующей ночи, но предварительно попробовал приоткрыть люк, чтобы не
терять времени, когда он придет сюда. Едва он приподнял крышку, как Тигр
бросился к щели, принялся нюхать и протяжно заскулил, одновременно скребя
лапами и как бы пытаясь сдвинуть доски. Собака, без сомнения,
почувствовала мое присутствие в трюме, и Август подумал, что она наверняка
разыщет меня, если спустится вниз. Тогда-то Августу и пришла мысль послать
мне записку с предупреждением, чтобы я не пытался выбраться наверх, во
всяком случае при нынешних обстоятельствах, а полной уверенности, что
сумеет повидать меня завтра, как он предполагал, у него не было.
Последующие события показали, какой счастливой была эта мысль: не получи я
записки, я неизбежно выискал бы какое-нибудь, пусть самое отчаянное,
средство поднять на ноги всю команду, в результате чего и его и моя жизнь
оказались бы, вероятнее всего, под угрозой.
Решение о записке было принято, но чем и на чем писать? Старая
зубочистка была тотчас переделана в перо, причем на ощупь, потому что
между палубами царил кромешный мрак. Бумага тоже нашлась - вторая страница
письма мистера Росса, вернее дубликат подделки. Это был первоначальный
вариант, не удовлетворивший Августа из-за недостаточного сходства
почерков, и он написал другой, а первый по счастливой случайности сунул в
карман, где он сейчас весьма кстати и обнаружился. Теперь недоставало
только чернил, но и здесь нашлась замена: Август перочинным ножом уколол
палец как раз над ногтем, и из пореза, как это обычно и бывает от
повреждений в этом месте, обильно выступила кровь. Итак, записка была
написана, насколько это вообще можно было сделать в темноте и в этих
условиях. В ней коротко говорилось, что на бриге вспыхнул мятеж, что
капитан Барнард оставлен в море, что я могу рассчитывать на помощь по
части съестного, но никоим образом не должен обнаруживать свое
присутствие. Записка заканчивалась словами: "Пишу кровью... Хочешь жить,
не выходи из убежища".
Привязав листок бумаги к собаке и спустив ее по ступенькам в трюм,
Август поспешил обратно в кубрик и никаких признаков того, что кто-нибудь
из экипажа заходил сюда в его отсутствие, там не обнаружил. Чтобы скрыть
отверстие в перегородке, он вогнал в доску над ним нож и повесил куртку,
валявшуюся в каюте. Затем он надел наручники и обвязал веревкой ноги.
Едва он успел закончить эти приготовления, как в кубрик спустился Дирк
Петерс, совершенно пьяный, но в отличнейшем настроении, и принес моему
другу дневной паек. Он состоял из дюжины больших печеных картофелин и
кувшина воды. Он уселся на ящик возле койки и принялся разглагольствовать
о помощнике капитана и вообще о делах на судне. Держался он как-то неровно
и непонятно. Один раз Августа даже смутило его странное поведение. Наконец
он ушел, пробормотав, что завтра принесет пленнику хороший обед. Днем
пришли еще два члена команды - гарпунщики - в сопровождении кока, причем
все трое в состоянии совершенного опьянения. Как и Петерс, они, не таясь,
говорили о своих намерениях. Оказалось, что среди бунтовщиков возникли
серьезные разногласия относительно конечной цели путешествия и что они
пришли к единодушному мнению лишь в одном пункте - напасть на судно,
идущее с островов Зеленого Мыса, которое они ожидали встретить с часу на
час. Насколько можно было понять, бунт вспыхнул не только из-за добычи -
главным подстрекателем был первый помощник капитана, затаивший личную
обиду на капитана Барнарда. Теперь, как явствовало, команда разделилась на
две основные группы: одну возглавлял помощник капитана, другую кок. Те,
что были с помощником капитана, предлагали захватить первый подходящий
корабль и, снарядив его где-нибудь на островах Вест-Индии, пуститься в
разбойничье плавание. Вторая группа, более многочисленная и включавшая
Дирка Петерса, стояла на том, чтобы следовать первоначальному маршруту в
южную часть Тихого океана, а там либо заняться китобойным промыслом, либо
предпринять что-нибудь еще, смотря по обстоятельствам. Рассказы Петерса,
который часто ходил в эти широты, очевидно, имели успех у бунтовщиков,
колебавшихся между смутными представлениями о наживе и жаждой развлечений.
Он распространялся о том, какой новый и увлекательный мир откроется перед
ними на бесчисленных островах Тихого океана, как они будут наслаждаться
полной безопасностью и свободой от всех ограничений, и особенно восхвалял
благодатную природу, богатую и легкую жизнь и чудную красоту женщин. И все
же к согласному решению на судне пока не пришли, хотя картины,
нарисованные полукровкой, завладели разгоряченным воображением моряков, и,
по всей вероятности, его рассказы в конце концов могли возыметь действие.
Троица убралась примерно через час, и больше в тот день на баке никто
не появлялся. Август лежал без звука почти до самой ночи. Потом он
освободился от наручников и веревки на ногах и начал приготовления к
вылазке. Около какой-то койки он нашел бутылку и наполнил ее из кувшина,
оставленного Петерсом, в карманы засунул холодные картофелины. К его
величайшей радости, ему попался также фонарь с сальным огарком. Фонарь он
мог зажечь в любую минуту, поскольку в его распоряжении была коробка
фосфорных спичек. Когда совсем стемнело, он из предосторожности так сложил
одеяло, что создавалось впечатление, будто на копке лежит укрывшийся им
человек, и пролез сквозь отверстие. Оказавшись по ту сторону переборки,
он, как и прежде, повесил куртку на нож, чтобы скрыть отверстие, а затем
вставил выпиленный кусок доски на место. Теперь он находился на нижней
палубе и стал пробираться, как и в первый раз, между настилом верхней
палубы и бочками для китового жира к главному люку. Там он зажег фонарь и
спустился в трюм, осторожно нащупывая путь среди плотно установленного
груза. Через несколько секунд он почувствовал невыносимую духоту и
зловоние. Он не представлял себе, как я мог так долго дышать таким тяжелым
воздухом. Он несколько раз позвал меня, но никто не отвечал; казалось, что
самые худшие его предположения подтвердились. Бриг бешено швыряло из
стороны в сторону, и стоял такой шум, что различить в нем дыхание или храп
было совершенно немыслимо.
Он открыл крышку фонаря и, когда была возможность, поднимал его как
можно выше, чтобы я - если я еще был жив - заметил свет и знал, что мне
идут на выручку. Однако я не издавал ни звука, и предположение, что я
погиб, постепенно превращалось в уверенность. Тем не менее он решил
пройти, если удастся, к ящику и хотя бы убедиться в истинности своих
подозрений. Какое-то время, совершенно подавленный, он еще продвигался
вперед, пока не увидел, что проход совершенно загроможден и он не сможет
сделать дальше ни шага тем путем, каким шел. Будучи не в силах сдержаться,
он в отчаянии бросился на бревна и зарыдал, как ребенок. Как раз в этот
момент он услышал треск бутылки, которую я швырнул на пол. Поистине
счастливой оказалась эта случайность, ибо при всей незначительности от нее
зависела моя висевшая на волоске жизнь. Врожденная застенчивость и
сожаление о своей слабости и нерешительности помешали Августу сразу
признаться в том, в чем более тесное и откровенное общение побудило его
поделиться со мной впоследствии.
Видя, что он не может пробраться вперед из-за непреодолимых
препятствий, Август решил отказаться от намерения повидать меня и
немедленно вернуться в кубрик. Прежде чем порицать его за это, необходимо
принять во внимание чрезвычайные обстоятельства, которые крайне осложняли
его положение. Приближалось утро, и его отсутствие могло быть обнаружено -
вернее, так оно и должно было случиться, если он не успеет до рассвета
вернуться в кубрик. В фонаре догорала свеча, а возвращаться к люку в
темноте было необыкновенно трудно. Нужно упитывать также, что у него
имелись все основания считать меня погибшим, и в этом случае он уже ничем
не мог мне помочь, даже если бы достиг ящика, а по пути ему пришлось бы
встретиться с множеством опасностей. Он несколько раз звал меня, но я не
отвечал. На протяжении одиннадцати дней и ночей у меня было ровно столько
воды, сколько помещалось в оставленном им кувшине, причем маловероятно,
что я экономил ее в начале заключения, поскольку имел веские резоны
ожидать благополучного разрешения дела. Кроме того, для него, дышавшего
сравнительно свежим воздухом жилых помещений, атмосфера в трюме была
отвратительна и куда более невыносима, чем показалось мне, когда я впервые
устраивался в ящике, - ведь к тому времени люки оставались открытыми в
течение многих месяцев. Добавьте к этим соображениям сцену страшного
кровопролития, свидетелем которой совсем недавно был мой друг, его
собственный плен, лишения, добавьте, что он сам едва избежал смерти и
сейчас еще находился в каком-то двусмысленном и опасном положении,
добавьте, словом, все так несчастливо сложившиеся обстоятельства,
способные вконец истощить духовные силы, и тогда вы, читатель, вслед за
мной отнесетесь к его очевидной неустойчивости в дружбе и вере скорее с
чувством глубокой печали, нежели гнева.
Итак, Август отчетливо слышал треск разбившейся бутылки, но он не был
уверен, что звук донесся из трюма. Однако и искры надежды было достаточно,
чтобы продолжать поиски. Он вскарабкался по грузу почти до средней палубы,
а затем, выждав момент, когда качка стихла, стал изо всех сил звать меня,
пренебрегая на этот раз опасностью быть услышанным членами команды.
Напомню, что как раз в это время я услышал его голос, но не смог
превозмочь волнения и отозваться. Убежденный, что сбылись худшие его
предположения, он спустился на палубу, чтобы, не теряя времени, вернуться
в кубрик. В спешке он столкнул несколько небольших ящиков, и я слышал,
если помните, шум от падения. Он уже проделал значительный путь назад,
когда стук ножа снова заставил его заколебаться. Он немедленно возвратился
и, вторично забравшись на грузы и дождавшись затишья, так же громко стал
звать меня. На этот раз я обрел дар речи. Вне себя от радости, что я жив,
он решил пройти ко мне, невзирая ни на что. Кое-как выбравшись из
лабиринта, образованного наваленным грузом, он наткнулся на подходящую как
будто щель и после неимоверных усилий, вконец изнемогая, очутился у ящика.
Этот рассказ в общих чертах Август успел сообщить в момент нашей
встречи подле ящика, и лишь позднее он поведал свои приключения во всех
подробностях. Он опасался, что его хватятся, да и я сгорал от нетерпения
избавиться от ненавистного плена. Мы решили немедленно добраться до его
отсека, где я должен был выждать за перегородкой, пока он разведает, что
творится наверху. Ни он, ни я положительно не знали, что делать с Тигром,
хотя и помыслить не могли о том, чтобы оставить его здесь. Пес совсем
затих, и, даже приложив ухо к стенке ящика, мы не различали его дыхания. Я
уже подумал, что он околел, и открыл дверцу ящика. Тигр лежал совершенно
неподвижно, вытянувшись во всю длину, но еще дышал. Нельзя было терять ни
минуты, и все-таки я не мог заставить себя бросить на верную смерть
животное, которое дважды спасло мне жизнь. С огромным трудом, изнемогая от
усталости, мы кое-как потащили его с собой, причем Августу неоднократно
приходилось брать собаку на руки и перелезать с ней через всевозможные
препятствия - подвиг, на который я из-за крайней слабости был совершенно
неспособен. Наконец мы достигли отверстия в перегородке, Август пролез
внутрь, туда же мы протолкнули и Тигра. Все было в порядке, и мы не
преминули вознести благодарственные молитвы господу за избавление от
неминуемой гибели. Мы условились, что я пока останусь подле отверстия,
чтобы мой друг имел возможность делиться со мной своим дневным пайком, а я
- дышать сравнительно свежим воздухом.
Некоторые части моего рассказа, те, где я касался корабельного груза,
могут показаться сомнительными иным читателям, которым доводилось
наблюдать, как обычно загружают судно, и поэтому я должен определенно
заметить, что в этом важнейшем деле капитан Барнард допустил позорную
небрежность и не показал себя ни предусмотрительным, ни многоопытным
бунтовщики скидывали несчастную жертву за борт. Таким образом было убито
двадцать два человека, и Август уже считал себя погибшим, каждую минуту
ожидая своей очереди. Но негодяи то ли устали, то ли пресытились кровавым
зрелищем, во всяком случае расправа над четырьмя пленниками и моим другом,
которые тоже лежали связанными на палубе, была временно отложена, а
помощник капитана послал вниз за ромом, и вся эта компания убийц начала
попойку, которая длилась до захода солнца. Между ними разгорелся спор о
том, что делать с оставшимися в живых, которые находились тут же, шагах в
пяти, и слышали каждое слово. Изрядно выпив, некоторые бунтовщики,
казалось, подобрели. Стали даже раздаваться голоса о том, чтобы освободить
пленников при условии, если они примкнут к ним и будут участвовать в
дележе добычи. Однако чернокожий кок (который во всех отношениях был сущим
дьяволом и который, очевидно, имел такое те влияние на других, как и сам
помощник капитана, если даже не большее) не желал ничего слышать и
неоднократно порывался возобновить побоище у трапа. По счастью, он был
настолько пьян, что его без труда удерживали менее кровожадные
собутыльники, среди которых был и лотовой, известный под именем Дирка
Петерса. Этот человек был сыном индианки из племени упшароков, которое
обитает среди недоступных Скалистых гор, неподалеку от верховий Миссури.
Отец его, кажется, торговал пушниной или, во всяком случае, каким-то
образом был связан с индейскими факториями на реке Льюиса. Сам Петерс имел
такую свирепую внешность, какой я, пожалуй, никогда не видел. Он был
невысокого роста, не более четырех футов восьми дюймов, но сложен как
Геркулес. Бросались в глаза кисти его рук, такие громадные, что совсем не
походили на человеческие руки. Его конечности были как-то странно
искривлены и, казалось, совсем не сгибались. Голова тоже выглядела
какой-то несообразной: огромная, со вдавленным теменем (как у большинства
негров) и совершенно плешивая. Чтобы скрыть этот недостаток, вызванный
отнюдь не старческим возрастом, он обычно носил парик, сделанный из любой
шкуры, какая попадалась под руку, - будь то шкура спаниеля или
американского медведя-гризли. В то время, о котором идет речь, на голове у
пего был кусок медвежьей шкуры, который сообщал еще большую свирепость его
облику, выдававшему его происхождение от упшароков. Рот у Петерса
растянулся от уха до уха, губы были узкие и казались, как и другие части
физиономии, неподвижными, так что лицо его совершенно независимо от
владеющих им чувств сохраняло постоянное выражение. Чтобы представить себе
это выражение, надо вдобавок принять во внимание необыкновенно длинные,
торчащие зубы, никогда, даже частично, не прикрываемые губами. При
мимолетном взгляде на этого человека можно было подумать, что он
содрогается от хохота, но если вглядеться более пристально, то с ужасом
обнаружишь, что если это и веселье, то какое-то бесовское. Об этом
необыкновеннейшем существе среди моряков Нантакета ходило множество
историй. Некоторые касались его удивительной силы, которую он проявлял,
будучи в раздраженном состоянии, а иные вообще сомневались, в здравом ли
он уме. Но на борту "Дельфина" в момент бунта он, по-видимому, был всего
лишь предметом всеобщего зубоскальства. Я так подробно остановился на
Дирке Петерсе потому, что, несмотря на кажущуюся свирепость, именно он
помог Августу спастись от смерти, а также и потому, что я буду часто
упоминать о нем в ходе моего повествования, которое - позволю себе
заметить - в последних своих частях будет содержать происшествия,
настолько несовместимые с областью человеческого опыта и в силу этого
настолько выходящие за границы достоверности, что я продолжаю свой рассказ
без малейшей надежды на то, что мне поверят, однако в стойком убеждении,
что время и развивающиеся науки подтвердят наиболее важные и наименее
вероятные из моих наблюдений.
После долгих колебаний и двух-трех яростных ссор было решено усадить
всех пленников (за исключением Августа, которого Петерс словно бы в шутку
настоятельно пожелал иметь при себе в качестве клерка) в какой-нибудь
малый вельбот и пустить по воле волн. Помощник капитана сошел в салон
посмотреть, жив ли капитан Барнард: его, как вы помните, бунтовщики
бросили там, когда поднялись на палубу. Вскоре появились оба, капитан
бледный как смерть, но немного оправившийся от раны. Едва слышным голосом
он обратился к матросам, убеждая их не бросать его в море и вернуться к
исполнению своих обязанностей, а также обещая высадить их на сушу, где
пожелают, и не передавать дело в руки правосудия. Но то был глас вопиющего
в пустыне. Двое негодяев подхватили его под руки и столкнули через борт в
лодку, которую успели опустить на воду, пока помощник капитана ходил в
кают-компанию. Четырем матросам, лежавшим на палубе, развязали руки и
приказали следовать за капитаном, что они и сделали без малейшей попытки к
сопротивлению, но Августа по-прежнему оставили крепко связанным, хотя он
бился и молил только об одном - чтобы ему разрешили попрощаться с отцом. В
лодку передали горсть морских сухарей и кувшин с водой, но пленники не
получили ни мачты и паруса, ни весел, ни компаса. Несколько минут, пока
бунтовщики о чем-то совещались, лодка шла за кормой на буксире, затем
веревку обрубили. Тем временем спустилась ночь, на небе не было ни луны,
ни звезд, шла опасная короткая волна, хотя ветер был умеренный. Лодка
мгновенно пропала из виду, и вряд ли можно было питать надежду на спасение
несчастных, находившихся в ней.
Это произошло на 35o30' северной широты и 61o20' западной долготы, то
есть сравнительно недалеко от Бермудских островов. Поэтому Август старался
утешить себя мыслью, что лодке удастся достичь суши или подойти достаточно
близко к островам и встретить какое-нибудь судно.
Затем на бриге поставили все паруса, и он лег на прежний курс на
юго-запад: бунтовщики, очевидно, задумали разбойничью экспедицию,
намереваясь, наверное, захватить какое-то судно, идущее с островов
Зеленого Мыса в Порто-Рико. Никто не обращал никакого внимания на Августа
- ему развязали руки и разрешили находиться на передней части корабля, но
не подходить, однако, близко к салону. Дирк Петерс обращался с ним
довольно мягко, а однажды даже спас его от жестокого кока. И все же
положение Августа было отнюдь не безопасным, ибо бунтовщики пребывали в
состоянии постоянного опьянения и полагаться на их хорошее настроение или
безразличие было нельзя. Однако более всего Августа, как он сам
рассказывал, мучило беспокойство обо мне, и я не имею оснований
сомневаться в его дружеской верности. Он не раз порывался раскрыть
смутьянам тайну моего пребывания на борту, но его удерживала отчасти мысль
о зверствах, свидетелем которых он имел несчастье быть, а отчасти надежда
на то, что ему как-нибудь удастся в скором времени облегчить мое
положение. Он был ежеминутно начеку, но, несмотря на постоянное бдение,
минуло целых три дня, как бунтовщики бросили в открытом море вельбот,
прежде чем выпал удобный случай. В ночь на четвертый день с востока
налетел жестокий шторм, и все матросы были вызваны наверх убирать паруса.
Воспользовавшись замешательством, Август незаметно спустился вниз и проник
в свою каюту. Каково же было его горе и смятение, когда он обнаружил, что
ее превратили в склад съестных припасов и корабельного хозяйства и что
огромную, в несколько саженей, якорную цепь, которая была сложена под
сходным трапом в кают-компанию, перетащили сюда, чтобы освободить место
для какого-то сундука, и теперь она лежала как раз на крышке люка!
Сдвинуть ее, не обнаружив себя, было решительно невозможно, и он поспешил
вернуться на палубу. Когда он появился наверху, помощник капитана схватил
его за горло, потребовав отвечать, что он делал в каюте, и хотел
перекинуть его через поручни, но вмешательство Дирка Петерса снова спасло
Августу жизнь. Ему надели наручники (каковых на судне было несколько пар)
и крепко связали ноги. Затем моего друга отвели на нижнюю палубу и заперли
в каюту для команды, примыкающую к переборке бака, со словами, что нога
его не ступит на палубу, "пока бриг называется бригом". Так выразился кок,
швырнув его на койку, - трудно угадать, что именно он хотел сказать.
Однако это происшествие, как вскоре станет очевидным, в конечном счете
способствовало моему освобождению.
Какое-то время поело ухода кока Август предавался отчаянию,
окончательно оставив надежду выйти из этой дыры живым. Он пришел к
решению, что первому человеку, который спустится сюда, он скажет, где я
нахожусь, считая, что мне лучше пойти на риск и оказаться пленником у
бунтовщиков, нежели погибнуть от жажды в трюме, ибо со дня моего
заключения прошло уже десять дней, а запас воды в моем кувшине был
рассчитан от силы на четыре. Покуда он размышлял, его внезапно осенила
мысль, нельзя ли попробовать снестись со мной через главный трюм. В других
обстоятельствах трудности и риск, связанные с этим предприятием, заставили
бы его отступиться, но сейчас - что бы ни случилось - у него у самого было
немного шансов выжить, следовательно, терять было нечего, и он твердо
решил осуществить свой замысел.
Первой заботой были наручники. Сперва ему показалось, что их не снять,
и он расстроился, что с самого начала возникло непреодолимое препятствие,
однако при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что с некоторым усилием
протискивая сложенные ладони сквозь браслеты, последние можно
безболезненно снять с руки и надеть при желании снова, - очевидно, этот
вид наручников был не приспособлен для подростков, ввиду тонкости и
гибкости их костяка. Затем он ослабил веревку на ногах, оставив на ней
петлю, чтобы быстро затянуть ее снова в случае чьего-либо появления, и
принялся осматривать переборку, у которой находилась койка. В этом месте
она была составлена из мягких сосновых досок толщиною в дюйм, и он
убедился, что без особого труда проделает в ней отверстие. В этот момент с
трапа, ведущего на бак, раздался голос, и едва он успел протиснуть правую
руку в браслет (левый он не снимал) и затянуть веревку скользящим узлом
вокруг лодыжек, как спустился Дирк Петерс в сопровождении Тигра, который
тут же вспрыгнул на койку и улегся на ней. Собаку привел на судно Август,
который знал мою привязанность к животному и решил, что мне будет приятно
иметь его при себе во время путешествия. Он пошел ко мне домой за собакой
сразу же после того, как спрятал меня в трюме, но забыл сказать мне об
этом, когда принес часы. С того момента как вспыхнул бунт, Август не видел
Тигра и решил, что его вышвырнул за борт какой-нибудь негодяй из числа
дружков помощника капитана. Впоследствии выяснилось, что собака забилась
под вельбот, но но могла вылезти назад без посторонней помощи. Петерс
выпустил его и с каким-то доброжелательством, которое мой друг вполне
оценил, привел к нему в кубрик для компании; оставив, кроме того, кусок
солонины, несколько картофелин и кружку с водой, он поднялся наверх,
обещав прийти на следующий день и принести что-нибудь поесть.
Когда тот ушел, Август стянул с рук браслеты и освободил от веревки
ноги. Затем он откинул изголовье матраца, на котором лежал, и перочинным
ножом (негодяи не сочли нужным обыскать моего друга) принялся усиленно
резать поперек одну из досок в переборке как можно ближе к настилу. Он
выбрал именно это место потому, что в случае внезапной помехи он мог
быстро скрыть свою работу, опустив матрац на прежнее место. Остаток дня
его, однако, никто не тревожил, и к вечеру он полностью перерезал доску.
Здесь следует заметить, что никто из команды не использовал кубрик для
сна, ибо с момента мятежа все постоянно находились в кают-компании,
попивая вина и пируя за счет запасов капитана Барнарда и не заботясь,
более чем это было абсолютно необходимо, о том, чтобы вести корабль. Это
обстоятельство оказалось исключительно благоприятным как для меня, так и
для Августа: в противном случае он не смог бы до меня добраться. Но дело
обстояло именно так, и Август с рвением продолжал работу. Однако лишь
незадолго до рассвета он закончил вторую прорезь в доске (находившуюся
выше первой примерно на фут), проделав, таким образом, отверстие, которое
было достаточно велико, чтобы с легкостью пролезть на нижнюю палубу. Он
прополз сквозь отверстие и без особого труда добрался до главного нижнего
люка, хотя для этого ему пришлось карабкаться на бочки для ворвани,
которые ярусами возвышались чуть ли не до верхней палубы, так что там едва
оставалось пространство, чтобы двигаться вперед. Он достиг люка и увидел,
что Тигр следовал за ним понизу, протискиваясь между двумя рядами бочек.
Было, однако, уже слишком поздно, он не успел бы пройти ко мне до зари,
ибо главная трудность заключалась в том, чтобы пробраться сквозь тесно
уложенную кладь в нижнем трюме. Он решил поэтому вернуться и дождаться
следующей ночи, но предварительно попробовал приоткрыть люк, чтобы не
терять времени, когда он придет сюда. Едва он приподнял крышку, как Тигр
бросился к щели, принялся нюхать и протяжно заскулил, одновременно скребя
лапами и как бы пытаясь сдвинуть доски. Собака, без сомнения,
почувствовала мое присутствие в трюме, и Август подумал, что она наверняка
разыщет меня, если спустится вниз. Тогда-то Августу и пришла мысль послать
мне записку с предупреждением, чтобы я не пытался выбраться наверх, во
всяком случае при нынешних обстоятельствах, а полной уверенности, что
сумеет повидать меня завтра, как он предполагал, у него не было.
Последующие события показали, какой счастливой была эта мысль: не получи я
записки, я неизбежно выискал бы какое-нибудь, пусть самое отчаянное,
средство поднять на ноги всю команду, в результате чего и его и моя жизнь
оказались бы, вероятнее всего, под угрозой.
Решение о записке было принято, но чем и на чем писать? Старая
зубочистка была тотчас переделана в перо, причем на ощупь, потому что
между палубами царил кромешный мрак. Бумага тоже нашлась - вторая страница
письма мистера Росса, вернее дубликат подделки. Это был первоначальный
вариант, не удовлетворивший Августа из-за недостаточного сходства
почерков, и он написал другой, а первый по счастливой случайности сунул в
карман, где он сейчас весьма кстати и обнаружился. Теперь недоставало
только чернил, но и здесь нашлась замена: Август перочинным ножом уколол
палец как раз над ногтем, и из пореза, как это обычно и бывает от
повреждений в этом месте, обильно выступила кровь. Итак, записка была
написана, насколько это вообще можно было сделать в темноте и в этих
условиях. В ней коротко говорилось, что на бриге вспыхнул мятеж, что
капитан Барнард оставлен в море, что я могу рассчитывать на помощь по
части съестного, но никоим образом не должен обнаруживать свое
присутствие. Записка заканчивалась словами: "Пишу кровью... Хочешь жить,
не выходи из убежища".
Привязав листок бумаги к собаке и спустив ее по ступенькам в трюм,
Август поспешил обратно в кубрик и никаких признаков того, что кто-нибудь
из экипажа заходил сюда в его отсутствие, там не обнаружил. Чтобы скрыть
отверстие в перегородке, он вогнал в доску над ним нож и повесил куртку,
валявшуюся в каюте. Затем он надел наручники и обвязал веревкой ноги.
Едва он успел закончить эти приготовления, как в кубрик спустился Дирк
Петерс, совершенно пьяный, но в отличнейшем настроении, и принес моему
другу дневной паек. Он состоял из дюжины больших печеных картофелин и
кувшина воды. Он уселся на ящик возле койки и принялся разглагольствовать
о помощнике капитана и вообще о делах на судне. Держался он как-то неровно
и непонятно. Один раз Августа даже смутило его странное поведение. Наконец
он ушел, пробормотав, что завтра принесет пленнику хороший обед. Днем
пришли еще два члена команды - гарпунщики - в сопровождении кока, причем
все трое в состоянии совершенного опьянения. Как и Петерс, они, не таясь,
говорили о своих намерениях. Оказалось, что среди бунтовщиков возникли
серьезные разногласия относительно конечной цели путешествия и что они
пришли к единодушному мнению лишь в одном пункте - напасть на судно,
идущее с островов Зеленого Мыса, которое они ожидали встретить с часу на
час. Насколько можно было понять, бунт вспыхнул не только из-за добычи -
главным подстрекателем был первый помощник капитана, затаивший личную
обиду на капитана Барнарда. Теперь, как явствовало, команда разделилась на
две основные группы: одну возглавлял помощник капитана, другую кок. Те,
что были с помощником капитана, предлагали захватить первый подходящий
корабль и, снарядив его где-нибудь на островах Вест-Индии, пуститься в
разбойничье плавание. Вторая группа, более многочисленная и включавшая
Дирка Петерса, стояла на том, чтобы следовать первоначальному маршруту в
южную часть Тихого океана, а там либо заняться китобойным промыслом, либо
предпринять что-нибудь еще, смотря по обстоятельствам. Рассказы Петерса,
который часто ходил в эти широты, очевидно, имели успех у бунтовщиков,
колебавшихся между смутными представлениями о наживе и жаждой развлечений.
Он распространялся о том, какой новый и увлекательный мир откроется перед
ними на бесчисленных островах Тихого океана, как они будут наслаждаться
полной безопасностью и свободой от всех ограничений, и особенно восхвалял
благодатную природу, богатую и легкую жизнь и чудную красоту женщин. И все
же к согласному решению на судне пока не пришли, хотя картины,
нарисованные полукровкой, завладели разгоряченным воображением моряков, и,
по всей вероятности, его рассказы в конце концов могли возыметь действие.
Троица убралась примерно через час, и больше в тот день на баке никто
не появлялся. Август лежал без звука почти до самой ночи. Потом он
освободился от наручников и веревки на ногах и начал приготовления к
вылазке. Около какой-то койки он нашел бутылку и наполнил ее из кувшина,
оставленного Петерсом, в карманы засунул холодные картофелины. К его
величайшей радости, ему попался также фонарь с сальным огарком. Фонарь он
мог зажечь в любую минуту, поскольку в его распоряжении была коробка
фосфорных спичек. Когда совсем стемнело, он из предосторожности так сложил
одеяло, что создавалось впечатление, будто на копке лежит укрывшийся им
человек, и пролез сквозь отверстие. Оказавшись по ту сторону переборки,
он, как и прежде, повесил куртку на нож, чтобы скрыть отверстие, а затем
вставил выпиленный кусок доски на место. Теперь он находился на нижней
палубе и стал пробираться, как и в первый раз, между настилом верхней
палубы и бочками для китового жира к главному люку. Там он зажег фонарь и
спустился в трюм, осторожно нащупывая путь среди плотно установленного
груза. Через несколько секунд он почувствовал невыносимую духоту и
зловоние. Он не представлял себе, как я мог так долго дышать таким тяжелым
воздухом. Он несколько раз позвал меня, но никто не отвечал; казалось, что
самые худшие его предположения подтвердились. Бриг бешено швыряло из
стороны в сторону, и стоял такой шум, что различить в нем дыхание или храп
было совершенно немыслимо.
Он открыл крышку фонаря и, когда была возможность, поднимал его как
можно выше, чтобы я - если я еще был жив - заметил свет и знал, что мне
идут на выручку. Однако я не издавал ни звука, и предположение, что я
погиб, постепенно превращалось в уверенность. Тем не менее он решил
пройти, если удастся, к ящику и хотя бы убедиться в истинности своих
подозрений. Какое-то время, совершенно подавленный, он еще продвигался
вперед, пока не увидел, что проход совершенно загроможден и он не сможет
сделать дальше ни шага тем путем, каким шел. Будучи не в силах сдержаться,
он в отчаянии бросился на бревна и зарыдал, как ребенок. Как раз в этот
момент он услышал треск бутылки, которую я швырнул на пол. Поистине
счастливой оказалась эта случайность, ибо при всей незначительности от нее
зависела моя висевшая на волоске жизнь. Врожденная застенчивость и
сожаление о своей слабости и нерешительности помешали Августу сразу
признаться в том, в чем более тесное и откровенное общение побудило его
поделиться со мной впоследствии.
Видя, что он не может пробраться вперед из-за непреодолимых
препятствий, Август решил отказаться от намерения повидать меня и
немедленно вернуться в кубрик. Прежде чем порицать его за это, необходимо
принять во внимание чрезвычайные обстоятельства, которые крайне осложняли
его положение. Приближалось утро, и его отсутствие могло быть обнаружено -
вернее, так оно и должно было случиться, если он не успеет до рассвета
вернуться в кубрик. В фонаре догорала свеча, а возвращаться к люку в
темноте было необыкновенно трудно. Нужно упитывать также, что у него
имелись все основания считать меня погибшим, и в этом случае он уже ничем
не мог мне помочь, даже если бы достиг ящика, а по пути ему пришлось бы
встретиться с множеством опасностей. Он несколько раз звал меня, но я не
отвечал. На протяжении одиннадцати дней и ночей у меня было ровно столько
воды, сколько помещалось в оставленном им кувшине, причем маловероятно,
что я экономил ее в начале заключения, поскольку имел веские резоны
ожидать благополучного разрешения дела. Кроме того, для него, дышавшего
сравнительно свежим воздухом жилых помещений, атмосфера в трюме была
отвратительна и куда более невыносима, чем показалось мне, когда я впервые
устраивался в ящике, - ведь к тому времени люки оставались открытыми в
течение многих месяцев. Добавьте к этим соображениям сцену страшного
кровопролития, свидетелем которой совсем недавно был мой друг, его
собственный плен, лишения, добавьте, что он сам едва избежал смерти и
сейчас еще находился в каком-то двусмысленном и опасном положении,
добавьте, словом, все так несчастливо сложившиеся обстоятельства,
способные вконец истощить духовные силы, и тогда вы, читатель, вслед за
мной отнесетесь к его очевидной неустойчивости в дружбе и вере скорее с
чувством глубокой печали, нежели гнева.
Итак, Август отчетливо слышал треск разбившейся бутылки, но он не был
уверен, что звук донесся из трюма. Однако и искры надежды было достаточно,
чтобы продолжать поиски. Он вскарабкался по грузу почти до средней палубы,
а затем, выждав момент, когда качка стихла, стал изо всех сил звать меня,
пренебрегая на этот раз опасностью быть услышанным членами команды.
Напомню, что как раз в это время я услышал его голос, но не смог
превозмочь волнения и отозваться. Убежденный, что сбылись худшие его
предположения, он спустился на палубу, чтобы, не теряя времени, вернуться
в кубрик. В спешке он столкнул несколько небольших ящиков, и я слышал,
если помните, шум от падения. Он уже проделал значительный путь назад,
когда стук ножа снова заставил его заколебаться. Он немедленно возвратился
и, вторично забравшись на грузы и дождавшись затишья, так же громко стал
звать меня. На этот раз я обрел дар речи. Вне себя от радости, что я жив,
он решил пройти ко мне, невзирая ни на что. Кое-как выбравшись из
лабиринта, образованного наваленным грузом, он наткнулся на подходящую как
будто щель и после неимоверных усилий, вконец изнемогая, очутился у ящика.
Этот рассказ в общих чертах Август успел сообщить в момент нашей
встречи подле ящика, и лишь позднее он поведал свои приключения во всех
подробностях. Он опасался, что его хватятся, да и я сгорал от нетерпения
избавиться от ненавистного плена. Мы решили немедленно добраться до его
отсека, где я должен был выждать за перегородкой, пока он разведает, что
творится наверху. Ни он, ни я положительно не знали, что делать с Тигром,
хотя и помыслить не могли о том, чтобы оставить его здесь. Пес совсем
затих, и, даже приложив ухо к стенке ящика, мы не различали его дыхания. Я
уже подумал, что он околел, и открыл дверцу ящика. Тигр лежал совершенно
неподвижно, вытянувшись во всю длину, но еще дышал. Нельзя было терять ни
минуты, и все-таки я не мог заставить себя бросить на верную смерть
животное, которое дважды спасло мне жизнь. С огромным трудом, изнемогая от
усталости, мы кое-как потащили его с собой, причем Августу неоднократно
приходилось брать собаку на руки и перелезать с ней через всевозможные
препятствия - подвиг, на который я из-за крайней слабости был совершенно
неспособен. Наконец мы достигли отверстия в перегородке, Август пролез
внутрь, туда же мы протолкнули и Тигра. Все было в порядке, и мы не
преминули вознести благодарственные молитвы господу за избавление от
неминуемой гибели. Мы условились, что я пока останусь подле отверстия,
чтобы мой друг имел возможность делиться со мной своим дневным пайком, а я
- дышать сравнительно свежим воздухом.
Некоторые части моего рассказа, те, где я касался корабельного груза,
могут показаться сомнительными иным читателям, которым доводилось
наблюдать, как обычно загружают судно, и поэтому я должен определенно
заметить, что в этом важнейшем деле капитан Барнард допустил позорную
небрежность и не показал себя ни предусмотрительным, ни многоопытным