однако, они приходили в себя и сознавали, что с ними творится, и тогда они
энергично вскакивали на ноги и начинали рассуждать вполне разумно, хотя
рассуждения эти были полны безнадежности. Очень может быть, что мои
товарищи вовсе не считали свое состояние плачевным; равно не исключено,
что и я впал во временное умопомешательство и тоже был повинен во всяких
экстравагантных выходках, - судить об этом не дано никому.
После полудня Паркер вдруг громогласно заявил, что слева по борту видит
землю, и хотел броситься в море, чтобы плыть туда. Мне едва удалось
удержать его от этой затеи. Петерс и Август почти не обратили на него
внимание - оба, как видно, были погружены в мрачное оцепенение. Я
пристально всматривался туда, куда показывал Паркер, но ничего похожего на
сушу не видел; впрочем, я хорошо знал, как далеко мы от земли, и не питал
никаких иллюзий на этот счет. Мне пришлось, однако, долго убеждать
Паркера, что он ошибся. Он разрыдался, как ребенок; крики и слезы
продолжались часа два-три, потом он устал и забылся сном.
Петерс и Август безуспешно пытались проглотить кусочки кожи. Хотя я
рекомендовал им жевать их и выплевывать, у них не хватало сил внять моему
совету. Что до меня, то я неоднократно принимался жевать кожу и чувствовал
определенное облегчение; теперь меня более всего мучила жажда, я был готов
выпить даже морской воды, но меня останавливала единственно мысль об
ужасных последствиях, которые выпадают на долю тех, кто оказывался в
подобном положении.
Так тянулся еще один бесконечный день, как вдруг на востоке, левее от
нас, впереди, я увидел парус. Какое-то большое судно шло почти
перпендикулярным к нам курсом на расстоянии двенадцати - пятнадцати миль.
Никто из моих спутников не заметил судно, а я решил пока молчать, чтобы
нам снова не обмануться в надеждах. Но судно приближалось, я отчетливо
видел, что оно на всех парусах направляется к нам. Я не мог больше
сдержаться и показал на него моим товарищам по несчастью. Они тут же
повскакали с мест, самыми немыслимыми способами выражая свою радость; они
рыдали и заливались глупым смехом, прыгали, топали ногами, рвали на себе
волосы и то молились, то исторгали проклятья. На меня так подействовал их
бурный восторг, в ту минуту я так уверовал в близость избавления, что не
мог более оставаться спокойным и, целиком отдавшись экстазу, в порыве
благодарности небесам бросился на палубу и стал кататься по ней, хлопая в
ладоши и что-то вскрикивая, как вдруг внезапно опомнился и снова испытал
всю бездну человеческого отчаяния и горя, увидев, что судно повернулось к
нам кормой и полным ходом идет почти в противоположном от нас направлении,
удаляясь от нашего брига.
Потом мне еще долго пришлось убеждать своих спутников, что судьба
действительно отвернулась от нас. Каждым своим взглядом и жестом они
давали понять, что не желают слушать моих обманных уверений. Особое
беспокойство вызвал у меня Август. Несмотря на все мои доводы, он
продолжал твердить, что судно быстро приближается, и уже начал собираться,
чтобы перейти на его борт. Какие-то водоросли, проплывающие мимо нашего
брига, он принял за лодку с того корабля и хотел спрыгнуть в нее, а когда
мне пришлось силой удержать его от падения в воду, разразился
душераздирающими стонами.
Отчасти примирившись с новым разочарованием, мы провожали неизвестный
корабль взглядами, пока горизонт не подернулся дымкой и не подул легкий
бриз. Как только он окончательно скрылся из вида, Паркер вдруг повернулся
ко мне с таким странным выражением на лице, что я вздрогнул. В облике его
была решимость, какую я до того не замечал в нем, и не успел он раскрыть
рта, как я чутьем понял, что он хочет сказать. Он заявил, что один из нас
должен умереть, чтобы остальные могли жить.
Не раз и не два я уже задумывался над тем, что мы, возможно, дойдем до
последней черты, и про себя решил принять любую смерть, при любых
обстоятельствах, но не соглашаться на это. Мою решимость ни в коей мере не
колебал голод, причинявший мне страшные муки. Ни Петерс, ни Август не
слышали Паркера, поэтому я поспешил отвести его в сторону и, мысленно
попросив у бога придать мне силы, принялся умолять во имя всего, что для
него свято, отказаться от чудовищного замысла, убеждал, приводя
всевозможнейшие, как того требовали обстоятельства, аргументы, выбросить
это из головы и ничего не говорить двум другим вашим товарищам.
Он выслушал, не перебивая и не оспаривая моих доводов, и я уже начинал
надеяться, что добился желаемого результата. Но когда я замолчал, он
заявил, что все сказанное мной справедливо и решиться на это - значит
сделать самый мучительный выбор, перед каким только может оказаться
разумное существо, но что он держался столько, сколько способен человек,
что незачем гибнуть всем, если, пожертвовав одним, есть какая-то
возможность спастись остальным, что сколько б я ни убеждал его, он не
отступится от своей цели, потому что окончательно решился на все еще до
появления корабля и лишь парус на горизонте заставил его повременить и не
объявлять пока о своем намерении.
Тогда я стал просить его отложить осуществление этого замысла хотя бы
на день, если уж он не хочет отказаться от него вовсе, и подождать, не
встретится ли нам еще какое-нибудь судно, снова и снова повторяя все
аргументы, которые я мог изыскать и которые, по моему мнению, воздействуют
на такую грубую натуру. Он ответил, что молчал до последнего момента, что
без пищи не протянет и часа, и поэтому завтра будет поздно - во всяком
случае, для него.
Видя, что он не поддается никаким увещеваниям, я решил действовать
иначе; ему, должно быть, известно, сказал я, что я легче других перенес
все бедствия и поэтому мое физическое состояние лучше, чем у него и чем у
Петерса или Августа, и что, коротко говоря, я могу в случае необходимости
силой настоять на своем и без колебаний выкину его за борт, если он так
или иначе вздумает поделиться своими каннибальскими планами с другими. Он
тотчас схватил меня за горло и, вытащив нож, несколько раз пытался пырнуть
меня в живот, но из-за его крайней слабости злодеяние не удалось. Не на
шутку разгневанный, я тем временем оттеснил его к борту и хотел сбросить в
море. От гибели его спасло лишь вмешательство подоспевшего Петерса,
который, разняв нас, спросил о причине ссоры. Прежде чем я успел что-либо,
сделать, Паркер выложил все напрямик.
Слова его произвели еще большее впечатление, чем я ожидал. Оказалось,
что и Август и Петерс втайне уже долго вынашивали эту чудовищную мысль,
которую по чистой случайности первым вслух высказал Паркер, и теперь взяли
его сторону, настаивая на немедленном осуществлении злодейского замысла. Я
же рассчитывал, что по крайней мере у одного из них достанет силы духа
вместе со мной воспротивиться этому ужасному намерению, и тогда мы вдвоем,
безусловно, предотвратим кровопролитие. Надежды мои не оправдались, и
теперь я должен был позаботиться о собственной безопасности, так как мои
потерявшие рассудок спутники могли посчитать дальнейшее сопротивление с
моей стороны отказом участвовать на равных в трагедии, которая неминуемо
разыграется в самом скором времени.
Я сказал, что я согласен на их предложение и единственно прошу отсрочки
на час, пока не рассеялся туман, окутывающий нас, и тогда, может быть, мы
снова увидим корабль, который мы повстречали. С большим трудом я вырвал
обещание подождать; как я и ожидал, быстро поднялся бриз, туман рассеялся,
но горизонт был чист. Мы приготовились бросить жребий.
Крайне неохотно останавливаюсь я на последовавшей затем драме; чего
только не случалось со мной впоследствии, но эта драма с ее мельчайшими
подробностями врезалась в мою память, и до конца дней горькое воспоминание
о ней будет омрачать каждый миг моего существования. Читатель не посетует
на меня за то, что я изложу эту часть моего рассказа так коротко, как
позволят описываемые события. Для роковой лотереи, которая должна была
решить судьбу каждого из нас, мы придумали единственный способ - тянуть
жребий. Для этого мы нарезали щепочек, и было решено, что держать буду я.
Я удалился на один конец судна, а мои товарищи, отвернувшись, молча
уселись на другом. Горчайшие муки в ходе этой драмы я пережил тогда, когда
принялся раскладывать щепочки. Редко случается, чтобы человек не испытывал
горячего желания сохранить себе жизнь, причем это желание тем острее, чем
тоньше нить, связывающая его с земным существованием. Но теперь, когда
тайное, вполне определенное и мрачное дело, которым я был занят (так
непохожее на борьбу с морской стихией или постепенно усиливающимся
голодом), давало возможность подумать над тем, каким образом избежать
чудовищнейшей смерти, смерти ради чудовищнейшей цели, самообладание,
благодаря которому я только и держался, вдруг рассеялось, как дым на
ветру, оставив меня беспомощной, жалкой жертвой собственного малодушия.
Поначалу я не мог даже обломать и сложить вместе крохотные щепочки -
пальцы абсолютно не слушались меня, и колени дрожали от волнения. Я
лихорадочно перебирал в уме сотни способов - один невероятнее другого -
избежать участия в кровавой игре. Я хотел броситься на колени и просить
моих спутников избавить меня от жестокой обязанности, хотел неожиданно
кинуться вперед и прикончить одного из них, сделав тем самым жеребьевку
бессмысленной, - словом, думал о чем угодно, кроме дела, которым я должен
был заниматься. Из этого длительного умопомрачения меня вывел голос
Паркера, который требовал положить конец их томительному ожиданию. Но и
тогда я не мог заставить себя разложить щепочки, а соображал, какой бы
хитростью заставить кого-нибудь из моих товарищей по несчастью вытащить
самый короткий жребий, ибо мы условились, что ради сохранения жизни другим
умрет тот, кто из четырех щепочек вытянет у меня из руки самую короткую.
Пусть те, кто захочет обвинить меня в жестокости, сперва окажутся в моем
положении.
Медлить дольше было невозможно, и хотя сердце у меня колотилось так,
что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, я направился к баку, где меня
ждали мои спутники. Я протянул руку, и Петерс, не колеблясь, вытянул свой
жребий. Смерть миновала его: вытащенная им щепочка была не самой короткой.
Вероятность, что я останусь жить, уменьшилась. Собрав все свои силы, я
повернулся к Августу. Тот тоже сразу вытащил щепочку - жив! Теперь с
Паркером у нас были абсолютно равные шансы. В этот момент мной овладела
какая-то звериная ярость, и я внезапно почувствовал безотчетную
сатанинскую ненависть к себе подобному. Потом это чувство схлынуло, и,
весь содрогаясь, закрыв глаза, я протянул ему две оставшиеся щеночки. Он
долго не мог набраться решимости вытянуть свой жребий, и эти
напряженнейшие пять минут неизвестности я не открывал глаз. Затем одна из
двух палочек была резко выдернута из моих пальцев. Итак, жребий брошен, а
я еще не знал, в мою пользу или нет. Все молчали, и я не осмеливался
посмотреть на оставшуюся в руке щепочку. Наконец Петерс взял меня за руку,
я заставил себя открыть глаза и по лицу Паркера понял, что на смерть
обречен он, а я буду жить. Задыхаясь от радости, я без чувств упал на
палубу.
Когда я очнулся, то застал кульминацию трагедии - смерть того, кто
главным образом и был повинен в ней. Он не оказывал сопротивления; Петерс
ударил его ножом в спину, и он упал мертвым. Не буду рассказывать о
последовавшем затем кровавом пиршестве. Такие вещи можно вообразить, но
нет слов, чтобы донести до сознания весь изощренный ужас их реальности.
Достаточно сказать, что, немного утолив мучительную жажду кровью жертвы,
мы с обоюдного согласия четвертовали ее, руки, ноги и голову вместе с
внутренностями выбросили в море, а остальное с жадностью ели кусок за
куском на протяжении четырех недоброй памяти дней - семнадцатого,
восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого числа июля месяца.
Девятнадцатого числа, когда пятнадцать - двадцать минут шел сильный
ливень, с помощью простыни, которую мы выудили нашей драгой из
кают-компании сразу после шторма, нам удалось набрать воды. Ее было не
более полгаллона, но и это скудное количество придало нам немного силы и
надежды.
Двадцать первого мы снова были вынуждены прибегнуть к последнему
средству. Погода по-прежнему теплая и ясная, лишь иногда туманы и легкие
бризы, главным образом с севера и запада.
Двадцать второго числа, когда мы сидели, тесно прижавшись друг к другу,
и угрюмо размышляли над нашей горестной судьбой, у меня вдруг мелькнула
мысль и с ней проблеск надежды. Я вспомнил, что, когда мы срубили
фок-мачту, Петерс, который находился у якорного устройства с наветренной
стороны, отдал мне топор, попросив припрятать в надежное место, и что за
несколько минут до того, как на бриг обрушился последний гигантский вал,
залив все водой, я отнес топор на бак и положил в одну из левых кают. И
вот сейчас я подумал, что, раздобыв этот топор, мы, наверное, могли бы
прорубить палубный настил над кладовой и достать там провизию.
Я изложил этот план своим товарищам, оба вскрикнули от радости, и мы
тотчас отправились на бак. Тут спускаться вниз оказалось гораздо труднее,
так как проход был уже; кроме того, напомню, что всю надстройку над трапом
в салон давно смыло, тогда как спуск в кубрик, представляющий собой
простой люк площадью примерно в три квадратных фута, остался
неповрежденным. Я, однако, не колебался ни секунды и, обвязавшись, как и
раньше, веревкой, смело опустился в воду ногами вперед, быстро добрался до
каюты и с первого же раза нашел топор. Мое появление было встречено с
восторгом, а легкость, с какой удалось достать топор, сочли добрым знаком,
предвещающим конечное избавление.
Надежда воодушевила нас, и мы поочередно с Петерсом принялись рубить
палубу - Август не мог помочь нам из-за раненой руки. И все-таки мы могли
работать без передышки лишь минуту-другую, потому что едва держались на
ногах от слабости, и скоро поняли, что потребуются долгие часы, прежде чем
мы сумеем прорубить достаточно широкое отверстие, чтобы свободно
спуститься в кладовую. Однако это обстоятельство ничуть не обескуражило
нас, и, провозившись всю ночь при свете луны, мы закончили нашу работу к
рассвету двадцать третьего числа.
Петерс вызвался попытаться первым; приготовив все необходимое, он
спустился вниз и скоро вернулся с небольшой банкой, которая, к нашей
неописуемой радости, оказалась полной маслин. Поделив между собой плоды,
мы с жадностью съели их и приготовились спустить Петерса вторично. На сей
раз его успех превзошел все наши ожидания: он выбрался на палубу с большим
куском окорока и бутылкой мадеры. Мы умеренно отведали вина, по опыту зная
о губительных последствиях злоупотребления спиртным. Что до окорока, то,
за исключением куска фунта в два у самой кости, он был совершенно попорчен
морской водой. Мы разделили съедобную часть, и Петерс с Августом, не в
силах удержаться, мгновенно проглотили свою долю; я же остерегся
неминуемой жажды и съел лишь крохотный кусочек. Потом мы решили отдохнуть
от тяжких трудов.
Немного восстановив силы, мы в полдень снова принялись за добывание
еды. Петерс и я до заката поочередно и с переменным успехом ныряли вниз, и
нам посчастливилось вытащить еще четыре банки с маслинами, окорок,
плетеную бутыль галлона на три с отличной мадерой и, что особенно
обрадовало нас, небольшую черепаху из семейства галапагосских: перед
отплытием "Дельфина" капитан Барнанд взял несколько таких черепах со шхуны
"Мэри Питтс", которая ходила в Тихий океан за тюленями и только что
вернулась из плавания.
В дальнейшем мне не раз придется упоминать об этом виде черепах.
Обитают они, как, очевидно, известно моим читателям, на островах
Галапагос, которые и берут свое наименование от названия животного:
испанское слово galapago означает пресноводную черепаху. Из-за особой
формы и необычного поведения этих черепах называют еще слоновыми. Иные из
них имеют исполинские размеры. Я сам встречал таких, которые весили от
двенадцати до пятнадцати сотен фунтов, хотя не припоминаю, чтобы
кто-нибудь из моряков рассказывал, что видел экземпляр весом более
одиннадцати сотен. Внешне эти черепахи весьма своеобразны, даже
отвратительны. Передвигаются они очень медленно, тяжело и размеренно
перебирая лапами и неся туловище в футе от земли. Шею они имеют
чрезвычайно тонкую и длинную, обычно от полутора до двух футов, а однажды
я убил особь, у которой от плеча до оконечности головы было не менее трех
футов и десяти дюймов. Голова у них удивительно напоминает змеиную. Эти
черепахи невероятно долго могут обходиться без пиши; известны случаи,
когда их оставляли в трюме безо всякой пищи два года, и по истечении этого
времени они были такими же мясистыми, как и прежде, и вообще находились в
преотличном состоянии. В одном отношении эти необыкновенные четвероногие
имеют сходство с одногорбым верблюдом, или дромадером. У основания шеи у
них имеется сумка с постоянным запасом воды. Их иногда убивали после
годового голодания, и в этих сумках обнаруживали до трех галлонов
совершенно чистой, свежей воды. Питаются они по преимуществу дикой
петрушкой и сельдереем, а также портулаком, морскими водорослями и
опунцией; особенно на пользу им идет последнее растение, которое обычно в
обилии произрастает на склонах прибрежных холмов, именно там, где обитает
и само животное.
Их мясо очень вкусно и высокопитательно, и нет сомнения в том, что не
одна тысяча мореплавателей, занятых китобойным и другим промыслом в Тихом
океане, обязана им жизнью.
Черепаха, которую нам посчастливилось вытащить из кладовой, была
небольших размеров и весила, вероятно, шестьдесят пять - семьдесят фунтов.
Нам попалась самка, необыкновенно жирная, и в сумке у нее мы нашли
четверть галлона чистой прозрачной воды. Это было настоящее сокровище, и,
дружно упав на колени, мы возблагодарили господа за своевременную помощь.
Мы изрядно потрудились, протаскивая черепаху через люк, потому что она
яростно билась, а сила у нее удивительная. Она чуть не вырвалась у Петерса
из рук и не упала снова в воду, но Август накинул ей на шею веревочную
петлю и держал, пока я не спрыгнул вниз к Петерсу и не помог ему вытащить
ее на палубу.
Мы осторожно перелили воду из сумки черепахи в кувшин, который, как вы
помните, мы достали из кают-компании. Потом мы отбили горлышко от бутылки,
заткнули ее пробкой, и у нас получилось, таким образом, нечто вроде бокала
вместимостью в одну восьмую пинты. Каждый затем выпил эту меру, и на
будущее было решено ограничиться именно этим количеством в день.
Последние два-три дня стояла сухая ясная погода, постельное белье,
которое мы вытащили из кают-компании, и вся наша одежда совершенно
просохли, так что эту ночь (на двадцать третье) мы провели в сравнительном
комфорте, наслаждаясь безмятежным отдыхом после обильного ужина маслинами
и окороком с глотком вина. Опасаясь, как бы не поднялся ветер и не снес
наши припасы за борт, мы привязали их веревками к остаткам брашпиля.
Черепаху мы решили сохранить живой как можно дольше и потому опрокинули на
спину и тоже тщательно привязали.
_Июль, 24 дня_. Это утро мы встретили необыкновенно отдохнувшие и
бодрые. Несмотря на тяжелое положение, в котором мы еще пребывали, ибо
ничего не знали о нашем местонахождении, хотя, разумеется, были очень
далеко от суши, располагали запасами продовольствия, которого при самом
скудном рационе едва хватило бы на две недели, почти не имели воды и плыли
по воле волн и ветров на самой жалкой в мире посудине, - несмотря на все
это, мы склонны были воспринимать нынешние тяготы всего лишь как обычные
неприятности, по сравнению с куда более ужасными несчастьями и
опасностями, которых благодаря провидению мы совсем недавно избежали, -
настолько относительны понятия блага и бедствия.
На рассвете мы приготовились было снова попытать счастья в камбузе, как
началась гроза, сопровождаемая молниями, и мы решили набрать воды.
Единственное, что мы могли сделать - снова прибегнуть к помощи простыни,
которую мы уже использовали для этой цели. Положив на середину простыни
юферс, мы растянули ее на руках, и вода, сбегавшая к середине,
просачивалась сквозь полотно в кувшин. Таким способом мы почти наполнили
нашу посуду, как вдруг с севера налетел свирепый шквал и началась такая
бешеная качка, что невозможно было держаться на ногах. Тогда мы добрались
до брашпиля и, крепко привязав себя к нему, как и раньше, стали пережидать
непогоду с гораздо большим спокойствием, нежели можно вообразить при
подобных обстоятельствах. В полдень ветер еще более усилился, а к вечеру
разыгралась настоящая буря, подняв на море сильнейшее волнение. Опыт,
однако, научил нас в целях самосохранения как можно крепче привязывать
себя, и мы провели эту томительную ночь в сравнительной безопасности, хотя
каждую минуту палубу обдавали волны, грозившие смыть нас за борт. К
счастью, погода была теплая, и вода даже освежала.
_Июль, 25 дня_. Утром буря стихла до бриза скоростью десять миль в час,
волнение тоже немного спало, так что вода не доставала нас. К величайшему
нашему огорчению, мы обнаружили, что волны смыли обе банки с маслинами и
окорок, несмотря на то что они были привязаны самым тщательным образом. Мы
решили пока не забивать черепаху и довольствовались на завтрак несколькими
маслинами и порцией воды, которую мы наполовину смешали с вином, - напиток
не вызывал неприятного ощущения, как это было после портвейна, а,
напротив, придал нам бодрости и силы. Море оставалось еще бурным, и мы не
могли снова заняться добыванием продовольствия в камбузе. На протяжении
дня через отверстие люка несколько раз всплывали всякие бесполезные для
нас предметы и тут же исчезали за бортом. Наш "Дельфин", как мы заметили,
накренился почему-то больше обычного, так что мы не могли стоять на ногах,
не привязываясь к чему-нибудь. Так тянулся этот томительный и неудачный
день. В полдень солнце встало почти в зените, и это означало, что
непрерывные северные и северо-западные ветры снесли нас к самому экватору.
Вечером появилось несколько акул, и нас встревожило, что одна громадная
хищница самым наглым образом приблизилась к судну. Был даже момент, когда
судно сильно накренилось, палуба погрузилась в воду, и чудовище подплыло к
нам совсем близко и несколько мгновений стояло над трапом в кают-компанию,
сильно ударив Петерса хвостом. Мы облегченно вздохнули, когда волною его
отнесло далеко прочь. Наверное, в спокойную погоду убить акулу не
составило бы труда.
_Июль, 26 дня_. Утром ветер порядочно стих, волненье улеглось, и мы
решили снова взяться за обследование кладовой. На протяжении целого дня мы
неоднократно спускались вниз, пока не убедились, что рассчитывать больше
не на что, ибо ночью волны проломили перегородку и все, что было в
кладовой, смыло в трюм. Можно представить, в какое уныние повергло нас это
обстоятельство.
_Июль, 27 дня_. Море почти спокойно, легкий ветерок но-прежнему с
запада и северо-запада. В полдень сильно пекло солнце, сушили одежду.
Потом купались - это облегчало жажду и вообще приносило облегчение;
вынуждены были, однако, соблюдать величайшую осторожность: весь день
вокруг судна шныряли акулы.
_Июль, 28 дня_. Ясная теплая погода. Бриг почему-то накренился до такой
степени, что мы опасаемся, как бы он не перевернулся. Насколько смогли,
приготовились к самому худшему, привязав нашу черепаху, бутыль с водой и
две оставшиеся банки маслин как можно дальше к наветренной стороне, вынеся
их за корпус ниже вант-путенсов. Весь день море очень спокойно, ветра
почти нет.
_Июль, 29 дня_. Погода держится. На раненой руке у Августа появились
признаки гангрены. Он жалуется на сонливость и мучительную жажду, но не на
боль. Единственное, что мы могли сделать, - это помазать рану остатками
уксуса из-под маслин, но это, кажется, не помогло. Мы утешали его как
могли и увеличили его рацион воды втрое.
_Июль, 30 дня_. Необыкновенно жаркий день, ни малейшего ветерка. Все
утро совсем рядом с судном плыла огромная акула. Несколько раз пытались
поймать ее арканом. Августу гораздо хуже, он слабеет, как, очевидно, от
недостатка питания, так и от раны. Он умоляет нас избавить его от
страданий, уверяя, что хочет умереть. Вечером съели последние маслины, а
вода в бутыли настолько испортилась, что не могли хлебнуть ни глотка, не
добавив в нее вина. Решено утром забить черепаху.
_Июль, 31 дня_. После беспокойной и утомительной из-за глубокого крена
ночи приготовились забить и разделать черепаху. Она оказалась гораздо
меньше, чем мы предполагали, хотя и в отличном состоянии: всего мяса
набралось фунтов десять, не больше. Чтобы сохранить часть мяса как можно
дольше, мы нарезали его тонкими кусочками, наполнили ими три банки из-под
маслин и винную бутыль (мы не выбросили их), а затем залили остатками
уксуса. Таким образом мы сделали трехфунтовый запас черепахового мяса,
решив не притрагиваться к нему, пока не съедим остальное. Согласились
ограничиться четырьмя унциями на каждого, чтобы растянуть мясо на
тринадцать дней. В сумерки разразилась гроза со страшным громом и
энергично вскакивали на ноги и начинали рассуждать вполне разумно, хотя
рассуждения эти были полны безнадежности. Очень может быть, что мои
товарищи вовсе не считали свое состояние плачевным; равно не исключено,
что и я впал во временное умопомешательство и тоже был повинен во всяких
экстравагантных выходках, - судить об этом не дано никому.
После полудня Паркер вдруг громогласно заявил, что слева по борту видит
землю, и хотел броситься в море, чтобы плыть туда. Мне едва удалось
удержать его от этой затеи. Петерс и Август почти не обратили на него
внимание - оба, как видно, были погружены в мрачное оцепенение. Я
пристально всматривался туда, куда показывал Паркер, но ничего похожего на
сушу не видел; впрочем, я хорошо знал, как далеко мы от земли, и не питал
никаких иллюзий на этот счет. Мне пришлось, однако, долго убеждать
Паркера, что он ошибся. Он разрыдался, как ребенок; крики и слезы
продолжались часа два-три, потом он устал и забылся сном.
Петерс и Август безуспешно пытались проглотить кусочки кожи. Хотя я
рекомендовал им жевать их и выплевывать, у них не хватало сил внять моему
совету. Что до меня, то я неоднократно принимался жевать кожу и чувствовал
определенное облегчение; теперь меня более всего мучила жажда, я был готов
выпить даже морской воды, но меня останавливала единственно мысль об
ужасных последствиях, которые выпадают на долю тех, кто оказывался в
подобном положении.
Так тянулся еще один бесконечный день, как вдруг на востоке, левее от
нас, впереди, я увидел парус. Какое-то большое судно шло почти
перпендикулярным к нам курсом на расстоянии двенадцати - пятнадцати миль.
Никто из моих спутников не заметил судно, а я решил пока молчать, чтобы
нам снова не обмануться в надеждах. Но судно приближалось, я отчетливо
видел, что оно на всех парусах направляется к нам. Я не мог больше
сдержаться и показал на него моим товарищам по несчастью. Они тут же
повскакали с мест, самыми немыслимыми способами выражая свою радость; они
рыдали и заливались глупым смехом, прыгали, топали ногами, рвали на себе
волосы и то молились, то исторгали проклятья. На меня так подействовал их
бурный восторг, в ту минуту я так уверовал в близость избавления, что не
мог более оставаться спокойным и, целиком отдавшись экстазу, в порыве
благодарности небесам бросился на палубу и стал кататься по ней, хлопая в
ладоши и что-то вскрикивая, как вдруг внезапно опомнился и снова испытал
всю бездну человеческого отчаяния и горя, увидев, что судно повернулось к
нам кормой и полным ходом идет почти в противоположном от нас направлении,
удаляясь от нашего брига.
Потом мне еще долго пришлось убеждать своих спутников, что судьба
действительно отвернулась от нас. Каждым своим взглядом и жестом они
давали понять, что не желают слушать моих обманных уверений. Особое
беспокойство вызвал у меня Август. Несмотря на все мои доводы, он
продолжал твердить, что судно быстро приближается, и уже начал собираться,
чтобы перейти на его борт. Какие-то водоросли, проплывающие мимо нашего
брига, он принял за лодку с того корабля и хотел спрыгнуть в нее, а когда
мне пришлось силой удержать его от падения в воду, разразился
душераздирающими стонами.
Отчасти примирившись с новым разочарованием, мы провожали неизвестный
корабль взглядами, пока горизонт не подернулся дымкой и не подул легкий
бриз. Как только он окончательно скрылся из вида, Паркер вдруг повернулся
ко мне с таким странным выражением на лице, что я вздрогнул. В облике его
была решимость, какую я до того не замечал в нем, и не успел он раскрыть
рта, как я чутьем понял, что он хочет сказать. Он заявил, что один из нас
должен умереть, чтобы остальные могли жить.
Не раз и не два я уже задумывался над тем, что мы, возможно, дойдем до
последней черты, и про себя решил принять любую смерть, при любых
обстоятельствах, но не соглашаться на это. Мою решимость ни в коей мере не
колебал голод, причинявший мне страшные муки. Ни Петерс, ни Август не
слышали Паркера, поэтому я поспешил отвести его в сторону и, мысленно
попросив у бога придать мне силы, принялся умолять во имя всего, что для
него свято, отказаться от чудовищного замысла, убеждал, приводя
всевозможнейшие, как того требовали обстоятельства, аргументы, выбросить
это из головы и ничего не говорить двум другим вашим товарищам.
Он выслушал, не перебивая и не оспаривая моих доводов, и я уже начинал
надеяться, что добился желаемого результата. Но когда я замолчал, он
заявил, что все сказанное мной справедливо и решиться на это - значит
сделать самый мучительный выбор, перед каким только может оказаться
разумное существо, но что он держался столько, сколько способен человек,
что незачем гибнуть всем, если, пожертвовав одним, есть какая-то
возможность спастись остальным, что сколько б я ни убеждал его, он не
отступится от своей цели, потому что окончательно решился на все еще до
появления корабля и лишь парус на горизонте заставил его повременить и не
объявлять пока о своем намерении.
Тогда я стал просить его отложить осуществление этого замысла хотя бы
на день, если уж он не хочет отказаться от него вовсе, и подождать, не
встретится ли нам еще какое-нибудь судно, снова и снова повторяя все
аргументы, которые я мог изыскать и которые, по моему мнению, воздействуют
на такую грубую натуру. Он ответил, что молчал до последнего момента, что
без пищи не протянет и часа, и поэтому завтра будет поздно - во всяком
случае, для него.
Видя, что он не поддается никаким увещеваниям, я решил действовать
иначе; ему, должно быть, известно, сказал я, что я легче других перенес
все бедствия и поэтому мое физическое состояние лучше, чем у него и чем у
Петерса или Августа, и что, коротко говоря, я могу в случае необходимости
силой настоять на своем и без колебаний выкину его за борт, если он так
или иначе вздумает поделиться своими каннибальскими планами с другими. Он
тотчас схватил меня за горло и, вытащив нож, несколько раз пытался пырнуть
меня в живот, но из-за его крайней слабости злодеяние не удалось. Не на
шутку разгневанный, я тем временем оттеснил его к борту и хотел сбросить в
море. От гибели его спасло лишь вмешательство подоспевшего Петерса,
который, разняв нас, спросил о причине ссоры. Прежде чем я успел что-либо,
сделать, Паркер выложил все напрямик.
Слова его произвели еще большее впечатление, чем я ожидал. Оказалось,
что и Август и Петерс втайне уже долго вынашивали эту чудовищную мысль,
которую по чистой случайности первым вслух высказал Паркер, и теперь взяли
его сторону, настаивая на немедленном осуществлении злодейского замысла. Я
же рассчитывал, что по крайней мере у одного из них достанет силы духа
вместе со мной воспротивиться этому ужасному намерению, и тогда мы вдвоем,
безусловно, предотвратим кровопролитие. Надежды мои не оправдались, и
теперь я должен был позаботиться о собственной безопасности, так как мои
потерявшие рассудок спутники могли посчитать дальнейшее сопротивление с
моей стороны отказом участвовать на равных в трагедии, которая неминуемо
разыграется в самом скором времени.
Я сказал, что я согласен на их предложение и единственно прошу отсрочки
на час, пока не рассеялся туман, окутывающий нас, и тогда, может быть, мы
снова увидим корабль, который мы повстречали. С большим трудом я вырвал
обещание подождать; как я и ожидал, быстро поднялся бриз, туман рассеялся,
но горизонт был чист. Мы приготовились бросить жребий.
Крайне неохотно останавливаюсь я на последовавшей затем драме; чего
только не случалось со мной впоследствии, но эта драма с ее мельчайшими
подробностями врезалась в мою память, и до конца дней горькое воспоминание
о ней будет омрачать каждый миг моего существования. Читатель не посетует
на меня за то, что я изложу эту часть моего рассказа так коротко, как
позволят описываемые события. Для роковой лотереи, которая должна была
решить судьбу каждого из нас, мы придумали единственный способ - тянуть
жребий. Для этого мы нарезали щепочек, и было решено, что держать буду я.
Я удалился на один конец судна, а мои товарищи, отвернувшись, молча
уселись на другом. Горчайшие муки в ходе этой драмы я пережил тогда, когда
принялся раскладывать щепочки. Редко случается, чтобы человек не испытывал
горячего желания сохранить себе жизнь, причем это желание тем острее, чем
тоньше нить, связывающая его с земным существованием. Но теперь, когда
тайное, вполне определенное и мрачное дело, которым я был занят (так
непохожее на борьбу с морской стихией или постепенно усиливающимся
голодом), давало возможность подумать над тем, каким образом избежать
чудовищнейшей смерти, смерти ради чудовищнейшей цели, самообладание,
благодаря которому я только и держался, вдруг рассеялось, как дым на
ветру, оставив меня беспомощной, жалкой жертвой собственного малодушия.
Поначалу я не мог даже обломать и сложить вместе крохотные щепочки -
пальцы абсолютно не слушались меня, и колени дрожали от волнения. Я
лихорадочно перебирал в уме сотни способов - один невероятнее другого -
избежать участия в кровавой игре. Я хотел броситься на колени и просить
моих спутников избавить меня от жестокой обязанности, хотел неожиданно
кинуться вперед и прикончить одного из них, сделав тем самым жеребьевку
бессмысленной, - словом, думал о чем угодно, кроме дела, которым я должен
был заниматься. Из этого длительного умопомрачения меня вывел голос
Паркера, который требовал положить конец их томительному ожиданию. Но и
тогда я не мог заставить себя разложить щепочки, а соображал, какой бы
хитростью заставить кого-нибудь из моих товарищей по несчастью вытащить
самый короткий жребий, ибо мы условились, что ради сохранения жизни другим
умрет тот, кто из четырех щепочек вытянет у меня из руки самую короткую.
Пусть те, кто захочет обвинить меня в жестокости, сперва окажутся в моем
положении.
Медлить дольше было невозможно, и хотя сердце у меня колотилось так,
что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, я направился к баку, где меня
ждали мои спутники. Я протянул руку, и Петерс, не колеблясь, вытянул свой
жребий. Смерть миновала его: вытащенная им щепочка была не самой короткой.
Вероятность, что я останусь жить, уменьшилась. Собрав все свои силы, я
повернулся к Августу. Тот тоже сразу вытащил щепочку - жив! Теперь с
Паркером у нас были абсолютно равные шансы. В этот момент мной овладела
какая-то звериная ярость, и я внезапно почувствовал безотчетную
сатанинскую ненависть к себе подобному. Потом это чувство схлынуло, и,
весь содрогаясь, закрыв глаза, я протянул ему две оставшиеся щеночки. Он
долго не мог набраться решимости вытянуть свой жребий, и эти
напряженнейшие пять минут неизвестности я не открывал глаз. Затем одна из
двух палочек была резко выдернута из моих пальцев. Итак, жребий брошен, а
я еще не знал, в мою пользу или нет. Все молчали, и я не осмеливался
посмотреть на оставшуюся в руке щепочку. Наконец Петерс взял меня за руку,
я заставил себя открыть глаза и по лицу Паркера понял, что на смерть
обречен он, а я буду жить. Задыхаясь от радости, я без чувств упал на
палубу.
Когда я очнулся, то застал кульминацию трагедии - смерть того, кто
главным образом и был повинен в ней. Он не оказывал сопротивления; Петерс
ударил его ножом в спину, и он упал мертвым. Не буду рассказывать о
последовавшем затем кровавом пиршестве. Такие вещи можно вообразить, но
нет слов, чтобы донести до сознания весь изощренный ужас их реальности.
Достаточно сказать, что, немного утолив мучительную жажду кровью жертвы,
мы с обоюдного согласия четвертовали ее, руки, ноги и голову вместе с
внутренностями выбросили в море, а остальное с жадностью ели кусок за
куском на протяжении четырех недоброй памяти дней - семнадцатого,
восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого числа июля месяца.
Девятнадцатого числа, когда пятнадцать - двадцать минут шел сильный
ливень, с помощью простыни, которую мы выудили нашей драгой из
кают-компании сразу после шторма, нам удалось набрать воды. Ее было не
более полгаллона, но и это скудное количество придало нам немного силы и
надежды.
Двадцать первого мы снова были вынуждены прибегнуть к последнему
средству. Погода по-прежнему теплая и ясная, лишь иногда туманы и легкие
бризы, главным образом с севера и запада.
Двадцать второго числа, когда мы сидели, тесно прижавшись друг к другу,
и угрюмо размышляли над нашей горестной судьбой, у меня вдруг мелькнула
мысль и с ней проблеск надежды. Я вспомнил, что, когда мы срубили
фок-мачту, Петерс, который находился у якорного устройства с наветренной
стороны, отдал мне топор, попросив припрятать в надежное место, и что за
несколько минут до того, как на бриг обрушился последний гигантский вал,
залив все водой, я отнес топор на бак и положил в одну из левых кают. И
вот сейчас я подумал, что, раздобыв этот топор, мы, наверное, могли бы
прорубить палубный настил над кладовой и достать там провизию.
Я изложил этот план своим товарищам, оба вскрикнули от радости, и мы
тотчас отправились на бак. Тут спускаться вниз оказалось гораздо труднее,
так как проход был уже; кроме того, напомню, что всю надстройку над трапом
в салон давно смыло, тогда как спуск в кубрик, представляющий собой
простой люк площадью примерно в три квадратных фута, остался
неповрежденным. Я, однако, не колебался ни секунды и, обвязавшись, как и
раньше, веревкой, смело опустился в воду ногами вперед, быстро добрался до
каюты и с первого же раза нашел топор. Мое появление было встречено с
восторгом, а легкость, с какой удалось достать топор, сочли добрым знаком,
предвещающим конечное избавление.
Надежда воодушевила нас, и мы поочередно с Петерсом принялись рубить
палубу - Август не мог помочь нам из-за раненой руки. И все-таки мы могли
работать без передышки лишь минуту-другую, потому что едва держались на
ногах от слабости, и скоро поняли, что потребуются долгие часы, прежде чем
мы сумеем прорубить достаточно широкое отверстие, чтобы свободно
спуститься в кладовую. Однако это обстоятельство ничуть не обескуражило
нас, и, провозившись всю ночь при свете луны, мы закончили нашу работу к
рассвету двадцать третьего числа.
Петерс вызвался попытаться первым; приготовив все необходимое, он
спустился вниз и скоро вернулся с небольшой банкой, которая, к нашей
неописуемой радости, оказалась полной маслин. Поделив между собой плоды,
мы с жадностью съели их и приготовились спустить Петерса вторично. На сей
раз его успех превзошел все наши ожидания: он выбрался на палубу с большим
куском окорока и бутылкой мадеры. Мы умеренно отведали вина, по опыту зная
о губительных последствиях злоупотребления спиртным. Что до окорока, то,
за исключением куска фунта в два у самой кости, он был совершенно попорчен
морской водой. Мы разделили съедобную часть, и Петерс с Августом, не в
силах удержаться, мгновенно проглотили свою долю; я же остерегся
неминуемой жажды и съел лишь крохотный кусочек. Потом мы решили отдохнуть
от тяжких трудов.
Немного восстановив силы, мы в полдень снова принялись за добывание
еды. Петерс и я до заката поочередно и с переменным успехом ныряли вниз, и
нам посчастливилось вытащить еще четыре банки с маслинами, окорок,
плетеную бутыль галлона на три с отличной мадерой и, что особенно
обрадовало нас, небольшую черепаху из семейства галапагосских: перед
отплытием "Дельфина" капитан Барнанд взял несколько таких черепах со шхуны
"Мэри Питтс", которая ходила в Тихий океан за тюленями и только что
вернулась из плавания.
В дальнейшем мне не раз придется упоминать об этом виде черепах.
Обитают они, как, очевидно, известно моим читателям, на островах
Галапагос, которые и берут свое наименование от названия животного:
испанское слово galapago означает пресноводную черепаху. Из-за особой
формы и необычного поведения этих черепах называют еще слоновыми. Иные из
них имеют исполинские размеры. Я сам встречал таких, которые весили от
двенадцати до пятнадцати сотен фунтов, хотя не припоминаю, чтобы
кто-нибудь из моряков рассказывал, что видел экземпляр весом более
одиннадцати сотен. Внешне эти черепахи весьма своеобразны, даже
отвратительны. Передвигаются они очень медленно, тяжело и размеренно
перебирая лапами и неся туловище в футе от земли. Шею они имеют
чрезвычайно тонкую и длинную, обычно от полутора до двух футов, а однажды
я убил особь, у которой от плеча до оконечности головы было не менее трех
футов и десяти дюймов. Голова у них удивительно напоминает змеиную. Эти
черепахи невероятно долго могут обходиться без пиши; известны случаи,
когда их оставляли в трюме безо всякой пищи два года, и по истечении этого
времени они были такими же мясистыми, как и прежде, и вообще находились в
преотличном состоянии. В одном отношении эти необыкновенные четвероногие
имеют сходство с одногорбым верблюдом, или дромадером. У основания шеи у
них имеется сумка с постоянным запасом воды. Их иногда убивали после
годового голодания, и в этих сумках обнаруживали до трех галлонов
совершенно чистой, свежей воды. Питаются они по преимуществу дикой
петрушкой и сельдереем, а также портулаком, морскими водорослями и
опунцией; особенно на пользу им идет последнее растение, которое обычно в
обилии произрастает на склонах прибрежных холмов, именно там, где обитает
и само животное.
Их мясо очень вкусно и высокопитательно, и нет сомнения в том, что не
одна тысяча мореплавателей, занятых китобойным и другим промыслом в Тихом
океане, обязана им жизнью.
Черепаха, которую нам посчастливилось вытащить из кладовой, была
небольших размеров и весила, вероятно, шестьдесят пять - семьдесят фунтов.
Нам попалась самка, необыкновенно жирная, и в сумке у нее мы нашли
четверть галлона чистой прозрачной воды. Это было настоящее сокровище, и,
дружно упав на колени, мы возблагодарили господа за своевременную помощь.
Мы изрядно потрудились, протаскивая черепаху через люк, потому что она
яростно билась, а сила у нее удивительная. Она чуть не вырвалась у Петерса
из рук и не упала снова в воду, но Август накинул ей на шею веревочную
петлю и держал, пока я не спрыгнул вниз к Петерсу и не помог ему вытащить
ее на палубу.
Мы осторожно перелили воду из сумки черепахи в кувшин, который, как вы
помните, мы достали из кают-компании. Потом мы отбили горлышко от бутылки,
заткнули ее пробкой, и у нас получилось, таким образом, нечто вроде бокала
вместимостью в одну восьмую пинты. Каждый затем выпил эту меру, и на
будущее было решено ограничиться именно этим количеством в день.
Последние два-три дня стояла сухая ясная погода, постельное белье,
которое мы вытащили из кают-компании, и вся наша одежда совершенно
просохли, так что эту ночь (на двадцать третье) мы провели в сравнительном
комфорте, наслаждаясь безмятежным отдыхом после обильного ужина маслинами
и окороком с глотком вина. Опасаясь, как бы не поднялся ветер и не снес
наши припасы за борт, мы привязали их веревками к остаткам брашпиля.
Черепаху мы решили сохранить живой как можно дольше и потому опрокинули на
спину и тоже тщательно привязали.
_Июль, 24 дня_. Это утро мы встретили необыкновенно отдохнувшие и
бодрые. Несмотря на тяжелое положение, в котором мы еще пребывали, ибо
ничего не знали о нашем местонахождении, хотя, разумеется, были очень
далеко от суши, располагали запасами продовольствия, которого при самом
скудном рационе едва хватило бы на две недели, почти не имели воды и плыли
по воле волн и ветров на самой жалкой в мире посудине, - несмотря на все
это, мы склонны были воспринимать нынешние тяготы всего лишь как обычные
неприятности, по сравнению с куда более ужасными несчастьями и
опасностями, которых благодаря провидению мы совсем недавно избежали, -
настолько относительны понятия блага и бедствия.
На рассвете мы приготовились было снова попытать счастья в камбузе, как
началась гроза, сопровождаемая молниями, и мы решили набрать воды.
Единственное, что мы могли сделать - снова прибегнуть к помощи простыни,
которую мы уже использовали для этой цели. Положив на середину простыни
юферс, мы растянули ее на руках, и вода, сбегавшая к середине,
просачивалась сквозь полотно в кувшин. Таким способом мы почти наполнили
нашу посуду, как вдруг с севера налетел свирепый шквал и началась такая
бешеная качка, что невозможно было держаться на ногах. Тогда мы добрались
до брашпиля и, крепко привязав себя к нему, как и раньше, стали пережидать
непогоду с гораздо большим спокойствием, нежели можно вообразить при
подобных обстоятельствах. В полдень ветер еще более усилился, а к вечеру
разыгралась настоящая буря, подняв на море сильнейшее волнение. Опыт,
однако, научил нас в целях самосохранения как можно крепче привязывать
себя, и мы провели эту томительную ночь в сравнительной безопасности, хотя
каждую минуту палубу обдавали волны, грозившие смыть нас за борт. К
счастью, погода была теплая, и вода даже освежала.
_Июль, 25 дня_. Утром буря стихла до бриза скоростью десять миль в час,
волнение тоже немного спало, так что вода не доставала нас. К величайшему
нашему огорчению, мы обнаружили, что волны смыли обе банки с маслинами и
окорок, несмотря на то что они были привязаны самым тщательным образом. Мы
решили пока не забивать черепаху и довольствовались на завтрак несколькими
маслинами и порцией воды, которую мы наполовину смешали с вином, - напиток
не вызывал неприятного ощущения, как это было после портвейна, а,
напротив, придал нам бодрости и силы. Море оставалось еще бурным, и мы не
могли снова заняться добыванием продовольствия в камбузе. На протяжении
дня через отверстие люка несколько раз всплывали всякие бесполезные для
нас предметы и тут же исчезали за бортом. Наш "Дельфин", как мы заметили,
накренился почему-то больше обычного, так что мы не могли стоять на ногах,
не привязываясь к чему-нибудь. Так тянулся этот томительный и неудачный
день. В полдень солнце встало почти в зените, и это означало, что
непрерывные северные и северо-западные ветры снесли нас к самому экватору.
Вечером появилось несколько акул, и нас встревожило, что одна громадная
хищница самым наглым образом приблизилась к судну. Был даже момент, когда
судно сильно накренилось, палуба погрузилась в воду, и чудовище подплыло к
нам совсем близко и несколько мгновений стояло над трапом в кают-компанию,
сильно ударив Петерса хвостом. Мы облегченно вздохнули, когда волною его
отнесло далеко прочь. Наверное, в спокойную погоду убить акулу не
составило бы труда.
_Июль, 26 дня_. Утром ветер порядочно стих, волненье улеглось, и мы
решили снова взяться за обследование кладовой. На протяжении целого дня мы
неоднократно спускались вниз, пока не убедились, что рассчитывать больше
не на что, ибо ночью волны проломили перегородку и все, что было в
кладовой, смыло в трюм. Можно представить, в какое уныние повергло нас это
обстоятельство.
_Июль, 27 дня_. Море почти спокойно, легкий ветерок но-прежнему с
запада и северо-запада. В полдень сильно пекло солнце, сушили одежду.
Потом купались - это облегчало жажду и вообще приносило облегчение;
вынуждены были, однако, соблюдать величайшую осторожность: весь день
вокруг судна шныряли акулы.
_Июль, 28 дня_. Ясная теплая погода. Бриг почему-то накренился до такой
степени, что мы опасаемся, как бы он не перевернулся. Насколько смогли,
приготовились к самому худшему, привязав нашу черепаху, бутыль с водой и
две оставшиеся банки маслин как можно дальше к наветренной стороне, вынеся
их за корпус ниже вант-путенсов. Весь день море очень спокойно, ветра
почти нет.
_Июль, 29 дня_. Погода держится. На раненой руке у Августа появились
признаки гангрены. Он жалуется на сонливость и мучительную жажду, но не на
боль. Единственное, что мы могли сделать, - это помазать рану остатками
уксуса из-под маслин, но это, кажется, не помогло. Мы утешали его как
могли и увеличили его рацион воды втрое.
_Июль, 30 дня_. Необыкновенно жаркий день, ни малейшего ветерка. Все
утро совсем рядом с судном плыла огромная акула. Несколько раз пытались
поймать ее арканом. Августу гораздо хуже, он слабеет, как, очевидно, от
недостатка питания, так и от раны. Он умоляет нас избавить его от
страданий, уверяя, что хочет умереть. Вечером съели последние маслины, а
вода в бутыли настолько испортилась, что не могли хлебнуть ни глотка, не
добавив в нее вина. Решено утром забить черепаху.
_Июль, 31 дня_. После беспокойной и утомительной из-за глубокого крена
ночи приготовились забить и разделать черепаху. Она оказалась гораздо
меньше, чем мы предполагали, хотя и в отличном состоянии: всего мяса
набралось фунтов десять, не больше. Чтобы сохранить часть мяса как можно
дольше, мы нарезали его тонкими кусочками, наполнили ими три банки из-под
маслин и винную бутыль (мы не выбросили их), а затем залили остатками
уксуса. Таким образом мы сделали трехфунтовый запас черепахового мяса,
решив не притрагиваться к нему, пока не съедим остальное. Согласились
ограничиться четырьмя унциями на каждого, чтобы растянуть мясо на
тринадцать дней. В сумерки разразилась гроза со страшным громом и