того, как он выпил стакан грога, - и нынче утром он умер. Петерс уверял,
что Роджерса отравил помощник капитана и что у него есть на этот счет
неопровержимые доказательства, которые он, однако, несмотря на уговоры,
отказался сообщить нам; впрочем, этот своенравный отказ вполне
соответствовал особенностям его характера. Трудно сказать, имел он
действительно основания подозревать помощника капитана или нет, но мы с
готовностью присоединились к его мнению и решили действовать
соответствующим образом.
Роджерс скончался в страшных мучениях около одиннадцати часов утра, и
через несколько минут после смерти труп его являл такое ужасное и
отвратительное зрелище, какого я, пожалуй, вообще никогда не видел. Живот
у него вздулся, как у утопленника, несколько недель пробывшего в воде. На
руки тоже было страшно смотреть, а уменьшившееся в размерах, сморщившееся
лицо было бело, как мел, и поэтому особенно выделялись на нем два или три
багрово-красных пятна, подобные тем, какие бывают при рожистом воспалении;
одно из них тянулось наискось по всему лицу, полностью прикрыв глаз точно
повязкой из темно-красного бархата. В таком состоянии в полдень труп
вынесли на палубу, чтобы выбросить за борт, однако тут он попался на глаза
помощнику капитана (он увидел мертвого Роджерса в первый раз), и тот, либо
почувствовав угрызения совести, либо подавленный ужасом от такого
страшного зрелища, приказал зашить тело в парусиновую койку и совершить
обычный ритуал погребения в море. Отдав распоряжения, он спустился вниз,
словно желая избежать вида своей жертвы. Пока матросы делали то, что им
было приказано, налетел яростный шторм, и они отложили погребение.
Брошенный труп смыло к шпигатам у левого борта, где он и провалялся до
того времени, о котором я говорю, перекатываясь с места на место при
каждом сильном крене.
Договорившись, как действовать, мы, не теряя времени, принялись за
осуществление нашего плана. Петерс вышел на палубу, где его, как мы и
ожидали, остановил Аллен, которого, по всей очевидности, и поставили
здесь, единственно чтобы следить за тем, что происходит на полубаке.
Судьба негодяя решилась мгновенно и безо всякого шума: беспечно, словно бы
в намерении поболтать, приблизившись к Аллену, Петерс схватил его за горло
и, прежде чем тот успел вымолвить хоть слово, перекинул за борт. Потом
Петерс позвал нас с Августом, и мы присоединились к нему. Первейшей нашей
заботой было чем-нибудь вооружиться, хотя действовать приходилось с
величайшей осмотрительностью, ибо, не ухватившись за что-нибудь, на палубе
нельзя было находиться и секунды, а всякий раз, когда нос судна зарывался
в воду, по палубе перекатывались огромные волны. Кроме того, мы должны
были спешить, ибо каждую минуту сюда мог подняться помощник капитана и
поставить людей к помпам, поскольку бриг, должно быть, быстро набирал
воду. После тщательных поисков мы, однако, не смогли обнаружить ничего
более подходящего, чем две рукоятки от помпы. Одной рукояткой вооружился
Август, другой - я, после чего мы сорвали с Роджерса рубашку, а труп
столкнули в воду. Затем мы с Петерсом сошли вниз, а Август встал на страже
на том самом месте, где находился Аллен, повернувшись спиной к трапу,
ведущему в кают-компанию, и, если кто-нибудь из бандитов поднялся бы на
палубу, он легко принял бы его за вахтенного.
Оказавшись в каюте, я стал преображаться в мертвого Роджерса. Весьма
помогла в этом рубашка, снятая с трупа, так как это была какого-то особого
покроя, ни на что не похожая блуза из синей трикотажной ткани с широкими
поперечными белыми полосами, которую погибший носил поверх другой одежды.
Облачившись в нее, я засунул под низ простыню и таким образом соорудил
себе фальшивый живот, вполне смахивающий на отвратительное вздутие трупа.
Распухшие конечности я сделал, натянув на руки пару белых шерстяных
перчаток и набив их случайно валявшимся здесь тряпьем. Затем Петерс натер
мне лицо мелом и намазал кровью, взятой из пореза на пальце. Кровавая
полоса, закрывавшая глаз, довершала грим и придавала мне ужасающий вид.
При тусклом свете переносного фонаря я посмотрел на себя в осколок
зеркала, висевший в каюте, и почувствовал такой страх при виде своей
внешности и воспоминании об ужасном покойнике, которого я изображал, что
меня стала бить дрожь, в голове помутилось, и я едва мог собраться с
силами, чтобы сыграть свою роль. Обстоятельства, однако, требовали
решительных действий, и мы с Петерсом вышли на палубу.
Наверху все было спокойно, и, держась ближе к борту, мы втроем
прокрались к кают-компании. Дверь была чуть приоткрыта, и на ступеньке под
нее были подложены деревянные чурбаки, которые не позволяли закрыть ее
плотно. Сквозь щели у дверных петель мы имели полную возможность увидеть
все, что делается внутри. Какое счастье, что мы отказались от мысли
напасть на бунтовщиков врасплох, ибо они были, но всей видимости,
настороже. Лишь один спал внизу у сходного трапа, держа подле себя ружье.
Остальные же, сидя на матрацах, принесенных из других кают и разбросанных
по палубе, о чем-то серьезно совещались. Пара пустых кувшинов и оловянные
кружки, раскиданные то тут, то там, свидетельствовали о том, что негодяи
только что отпировали, хотя и не были пьяны, как обычно. Все были
вооружены ножами, кое у кого торчали за поясом пистолеты, а совсем рядом в
парусиновой койке лежало множество ружей.
Мы напряженно вслушивались в их разговор, прежде чем окончательно
решить, как действовать, договорившись заранее лишь о том, что при
нападении на бунтовщиков попытаемся напугать их призраком Роджерса. Они
обсуждали сейчас свои разбойничьи планы, и мы отчетливо услышали лишь то,
что они намереваются соединиться с командой какой-то шхуны "Шершень", а
если удастся, то захватить и шхуну, дабы впоследствии предпринять какую-то
крупную авантюру, подробности которой никто из нас не разобрал.
Кто-то заговорил о Петерсе, помощник капитана ответил ему, но мы не
расслышали, что именно, а потом он добавил громче, что "никак не возьмет в
толк, зачем Петере нянчится с этим капитановым отродьем на баке, и чем
скорее оба окажутся за бортом, тем лучше". Слова эти были встречены
молчанием, но нетрудно было понять, что их выслушали с готовностью все
присутствующие, и особенно Джонс. Я был взволнован до крайности, тем более
что ни Август, ни Петерс, насколько я мог заметить, не знали, что делать.
Что до меня, то я решил не поддаваться минутной слабости и отдать свою
жизнь как можно дороже.
Вой ветра в снастях и грохот волн, перекатывающихся через палубу,
заглушал голоса, и мы слышали, о чем шла речь в салоне, лишь в моменты
кратковременного затишья. Один раз нам удалось разобрать, как помощник
капитана приказал кому-то пойти на бак и приказать "этим паршивым салагам
пожаловать сюда, где за ними можно приглядывать, ибо он не потерпит
никаких темных дел на борту". К нашей удаче, яростная качка помешала
выполнить распоряжение в ту же минуту. Едва кок поднялся с места, чтобы
пойти за нами, как судно внезапно накренилось, причем так резко, что я
подумал, выдержат ли мачты, и его швырнуло и стукнуло прямо головой в
какую-то дверь напротив, так что та распахнулась и вообще поднялась
суматоха. К счастью, нам троим удалось удержаться на месте, и у нас
оставалось еще время, чтобы стремительно отступить к баку и поспешно
разработать план дальнейших действий до того, как кок появился наверху,
или, точнее, высунулся из люка, поскольку на палубу он так и не вышел. Со
своего места он не мог заметить отсутствия Аллена и потому крикнул ему о
приказе помощника капитана. "Есть!" - ответил Петерс, изменив голос, и кок
тут же спустился вниз, не заподозрив неладное.
Оба моих товарища смело отправились вперед и сошли по трапу в
кают-компанию, причем Петерс прикрыл за собой дверь точно так же, как она
была. Помощник капитана встретил их с наигранным радушием и разрешил
Августу, ввиду его хорошего поведения последнее время, располагаться в
салоне и вообще считать себя в будущем членом экипажа. Он налил ему
полкружки рому и заставил выпить. Все это я преотлично видел и слышал, так
как проследовал за своими друзьями, едва за ними закрылась дверь, и снова
занял свой прежний наблюдательный пункт. Я захватил с собой обе рукоятки
от помп и одну из них спрятал у сходного трапа, чтобы пустить в дело при
первой же надобности.
Сохраняя, поелику возможно, равновесие, чтобы хорошо видеть все, что
происходит внутри, я старался собраться с духом, готовясь появиться перед
бунтовщиками, как только Петерс подаст условленный знак. Вскоре ему
удалось перевести разговор на кровопролитие во время мятежа, и постепенно
речь зашла о всяческих суевериях, которые повсеместно бытуют среди
матросов. Я не слышал всего, что говорилось, но хорошо видел, как
действует эта тема на присутствующих. Помощнику капитана было явно не по
себе, и, когда кто-то сказал, как ужасно выглядел труп Роджерса, я
подумал, что с ним вот-вот случится обморок. Петерс спросил его, не лучше
ли было бы сбросить труп в море, потому что страшно смотреть, как он
перекатывается с места на место. При этих словах у негодяя перехватило
дыхание, и он медленно обвел взглядом своих сообщников, словно умоляя,
чтобы кто-нибудь вызвался сделать это. Никто, однако, не шевельнулся, и
было очевидно, что вся банда доведена до крайней степени нервного
возбуждения. И вот тут-то Петерс подал мне знак. Я распахнул настежь дверь
в кают-компанию, без единого звука сошел вниз и, выпрямившись, застыл
посреди сборища.
Если принять во внимание совокупность многочисленных обстоятельств, не
удивителен тот необыкновенный эффект, какой был вызван этим неожиданным
появлением. Обычно в случаях подобного рода в воображении зрителя остается
какое-то сомнение в реальности возникшего перед ним видения, какая-то,
пусть самая слабая, надежда на то, что он - жертва обмана и призрак отнюдь
не пришелец из мира теней. Не будет преувеличением сказать, что такие
крупицы сомнения и служат причиной всяческих наваждений, что возникающий
при этом страх, даже в случаях наиболее очевидных и вызывающих наибольшие
терзания, должно отнести скорее за счет ужасного опасения, как бы видение
_и в самом деле не оказалось реальностью_, нежели непоколебимой веры в его
реальность. Однако в данном случае в воспаленных умах бунтовщиков не было
и тени сомнения в том, что явившаяся фигура - это действительно оживший
омерзительный труп Роджерса или, по крайней мере, его бесплотный образ.
Совершенно обособленное местоположение брига и абсолютная его
недоступность в такой шторм ограничили возможности обмана до таких узких и
определенных пределов, что они могли мгновенно окинуть их мысленным
взглядом. Двадцать четыре дня они находились в открытом море, не
поддерживая ни с кем никакой связи, и лишь перекликались со встречными
судами. Команда в полном составе, точнее все те, кто, по их твердому
убеждению, находился на борту, была собрана в салоне - за исключением
Аллена, стоявшего на вахте, однако он так выделялся своим гигантским
ростом (шесть футов и шесть дюймов), что они ни на секунду не могли
предположить, будто он и есть явившийся им призрак. Добавьте к этим
соображениям бурю, вызывающую благоговейный трепет, разговоры, начатые
Петерсом, отвратительный труп, который произвел утром такое отталкивающее
впечатление, отлично сыгранную мною роль призрака, тусклый неверный свет
от раскачивающегося взад и вперед фонаря, который то освещал меня, то
оставлял во мраке, добавьте все это, и тогда не придется удивляться, что
наша хитрость возымела даже большее действие, нежели мы рассчитывали.
Помощник капитана вскочил было с матраца, на котором лежал, но тут же, не
проронив ни звука, упал замертво на ходившую ходуном палубу, и тело его,
точно бревно, откатилось к левой переборке. Из оставшихся семи человек
только трое в какой-то степени сохранили присутствие духа. Другие четверо
на время точно приросли к полу - я ни разу не видел таких жалких жертв
безрассудного страха. И лишь со стороны кока, Джона Ханта и Ричарда
Паркера мы встретили сопротивление, да и они из-за растерянности могли
только кое-как защищаться. Первых двух Петерс застрелил на месте, а я
свалил Паркера, ударив его по голове прихваченной с собой рукояткой. Тем
временем Август схватил с пола ружье и выстрелил другому бунтовщику (по
фамилии Уилсон) прямо в грудь. Теперь их оставалось только трое, но к
этому моменту они очнулись и, наверное, догадывались, какую злую шутку с
ними сыграли, ибо сражались с такой отчаянной решимостью, что в конце
концов могли бы и одолеть нас, если бы не огромная физическая сила
Петерса. Эти трое были Джонс, Грили и Авессалом Хикс. Джонс опрокинул
Августа на пол, ударил несколько раз ножом в правую руку и наверняка скоро
прикончил бы его (поскольку ни я, ни Петерс не могли в эту минуту
освободиться от своих собственных противников), если бы не своевременная
помощь друга, на которого мы, разумеется, никак не рассчитывали. Этим
другом оказался не кто иной, как Тигр. В самый критический для Августа
момент он с глухим ворчанием ворвался в кают-компанию и, кинувшись на
Джонса, в один миг свалил его на пол. Август, однако, не мог снова
вступить в схватку из-за ранений, а мне так мешало мое одеяние, что я едва
поворачивался. Тигр вцепился Джонсу в горло и не отпускал. Впрочем, Петерс
был гораздо сильнее тех двоих и давно покончил бы с ними, если бы не
теснота помещения и мощные толчки от качки. Вскоре ему удалось схватить
тяжелый табурет - из тех, что валялись в каюте, - и он размозжил Грили
голову как раз в тот момент, когда тот собирался выстрелить в меня из
ружья, после чего судно резко накренилось - и его швырнуло на Хикса,
которого он тут же задушил голыми руками. Итак, мы завладели бригом, и нам
потребовалось меньше времени, чем мне сейчас рассказывать об этом.
Из наших соперников остался в живых только Ричард Паркер, тот самый,
которого в самом начале боя я свалил ударом рукоятки от насоса. Он лежал
неподвижно у двери каюты, но, когда Петерс толкнул его ногой, очнулся и
запросил пощады. Его просто оглушило ударом, и, если не считать небольшой
раны на голове, он был цел и невредим. Мы заставили Паркера встать и на
всякий случай связали ему за спиной руки. Тигр по-прежнему глухо ворчал
над лежащим Джонсом, но, присмотревшись, мы увидели струящуюся кровь и
глубокую рану на горле от острых клыков животного, - он был мертв.
Было около часу ночи, ветер не стихал. Шторм изрядно потрепал наш бриг,
и надо было что-то предпринять, чтобы облегчить ему борьбу со стихией.
Всякий раз, когда судно кренилось в подветренную сторону, волны
захлестывали палубу, и вода проникла даже в салон, потому что, спускаясь,
я не задраил люк. Весь фальшборт с левой стороны снесло начисто, равно как
и камбуз, и рабочую шлюпку с кормового подзора. Грот-мачта так скрипела и
ходила, что, казалось, вот-вот даст трещину. Чтобы выгадать в трюме место
под груз (что иногда практикуется невежественными и своекорыстными
корабельщиками), шпор грот-мачты на "Дельфине" был укреплен между
палубами, и теперь возникла опасность, что сильным шквалом его вырвет из
степса. Однако верхом наших бед оказались семь футов воды в трюме.
Мы оставили трупы как есть в кают-компании и принялись усиленно
откачивать помпами воду, предварительно развязав, разумеется, руки
Паркеру, чтобы он принял участие в работе. Хотя рана у Августа была
тщательнейшим образом перевязана и он делал, что мог, помощь от него была
небольшая. Тем не менее мы убедились, что, если постоянно качать хоть одну
помпу, воды не прибывает. Поскольку нас осталось только четверо, это было
нелегким делом, но мы не падали духом и считали минуты, когда рассветет и
мы облегчим бриг, срубив грот-мачту.
Так прошла ночь, полная тревоги и изнурительного труда, по и на
рассвете шторм не стих и вообще ничто не предвещало перемены погоды к
лучшему. Мы вытащили трупы из кают-компании и сбросили их в море. Теперь
надо было избавиться от грот-мачты. Сделав все необходимое, Петерс стал
рубить мачту; топоры мы нашли в кают-компании), а мы стояли наготове у
штагов и вант. В нужный момент, когда бриг сильно накренился в
подветренную сторону, он крикнул, чтобы мы рубили наветренные ванты, и вся
эта масса дерева и такелажа рухнула в воду, почти не задев бриг. Судно
приобрело большую устойчивость, хотя наше положение оставалось весьма
ненадежным, так как, несмотря на все усилия, мы не успевали откачивать
прибывающую воду одной помпой. Август же не мог работать в полную силу. На
нашу беду, в наветренный борт ударил тяжелый вал, сдвинув судно на
несколько румбов, и, прежде чем оно вернулось в прежнее положение, другая
волна повалила его набок. Балласт всей своей массой переместился к
подветренному борту (груз еще раньше сорвало с места), и мы уже ждали, что
"Дельфин" вот-вот опрокинется. Вскоре мы немного выровнялись, по,
поскольку балласт оставался у левого борта, все же крен был довольно
значительный, так что откачивать воду не имело никакого смысла, да мы и не
смогли бы это делать, потому что выбились из сил и так натрудили руки, что
они буквально кровоточили.
Хотя Паркер пытался отговорить нас, мы принялись рубить фок-мачту.
Из-за большого крена дело подвигалось медленно. Падая в воду, она снесла
бушприт, и от нашего "Дельфина" остался только корпус.
До сих пор мы тешили себя надеждой, что на худой конец спасемся на
баркасе, который чудом не получил никаких повреждений. Наша успокоенность,
однако, была преждевременной, ибо как только мы лишились фок-мачты и фока,
который удерживал бриг в относительной устойчивости, волны, не
перекатываясь, начали разбиваться прямо на корабле, и через пять минут они
гуляли по всей палубе от носа до кормы, сорвав и баркас, и правый
фальшборт, и даже разбив вдребезги брашпиль. Более критическое положение
трудно было себе представить.
В полдень шторм начал как будто понемногу стихать, но, к величайшему
нашему разочарованию, затишье длилось всего несколько минут, после чего
ветер подул с удвоенной силой. Около четырех часов пополудни его яростные
порывы уже валили с ног, а когда спустилась ночь, у меня не оставалось ни
проблеска надежды на то, что мы продержимся до утра.
К полночи "Дельфин" погрузился настолько, что вода доходила до нижней
палубы. Потом мы потеряли руль, причем сорвавшая его волна необыкновенно
высоко вскинула корму, и она опустилась на воду с таким ударом, какой
бывает, когда судно выкидывает на берег. Мы рассчитывали, что руль
выдержит любой шторм, потому что ни до, ни после мне не приходилось видеть
такой прочной конструкции. Сверху вниз вдоль его главного бруса шел ряд
массивных металлических скоб; таким же манером подобные скобы были
установлены на ахтерштевне. Сквозь оба ряда скоб был продет толстый
кованый стержень, на котором поворачивался руль. О чудовищной силе волны,
сорвавшей его, можно судить по тому, что скобы, концы которых были прошиты
сквозь тело ахтерштевня и загнуты изнутри, все, как одна, оказались
вырванными из твердой древесины.
Едва мы перевели дух от этого удара, как нас накрыл гигантский, не
виданный мню до того вал - он начисто снес сходной трап, сорвал крышки от
люков, заполнил водой каждую щель.
К счастью, как раз перед наступлением темноты мы крепко привязали себя
к разбитому брашпилю и лежали на палубе плашмя. Только это и спасло нас от
неминуемой гибели. Как бы то ни было, каждый из нас был в той или иной
степени оглушен чудовищной волной, которая всем своим весом обрушилась на
нас, так что мы едва не захлебнулись. Переведя дух, я окликнул моих
товарищей. Отозвался один Август. "Все кончено, да пощадит господь наши
души!" - пробормотал он. Потом очнулись Петерс и Паркер; оба призывали
мужаться и не терять надежды: груз наш был такого рода, что бриг ни за что
не затонет, а буря к утру, возможно, стихнет. Услышав это, я воодушевился:
будучи в крайнем смятении, я, как ни странно, совершенно упустил из виду,
что судно, загруженное пустыми бочками для китового жира, не может пойти
ко дну, а именно этого я более всего опасался последние часы. Во мне снова
ожила надежда, и я использовал каждый удобный момент, чтобы еще крепче
привязать себя веревками к брашпилю - тем же самым вскоре занялись и мои
товарищи. Кромешная тьма и адский грохот вокруг не поддаются описанию.
Палуба находилась вровень с поверхностью моря, вернее, с вздымающимися
гребнями пены, то и дело захлестывающей нас. Без всякого преувеличения
скажу, что едва ли одну секунду из трех мы не были погружены с головой в
воду. Хотя мы лежали совсем рядом, ни один из нас не видел другого, как не
видел вообще ничего на судне, которое швыряло, как скорлупку. По временам
мы перекликались, чтобы поддержать друг друга, утешить и приободрить того,
кто в этом более всего нуждался.
Предметом особой нашей заботы был ослабевший Август; мы опасались, как
бы его не смыло за борт, потому что из-за раненой руки он, конечно, не мог
привязать себя как следует, однако помочь ему было решительно невозможно.
К счастью, он лежал в самом безопасном месте: его голова и плечи были
скрыты за обломками брашпиля, и набегающие волны, разбиваясь о него,
значительно теряли в силе. Не будь Август под прикрытием брашпиля (куда
его прибило водой после того, как он привязался на открытом месте), ему не
избежать бы гибели. Вообще благодаря тому, что судно лежало на боку, мы
сейчас были менее достижимы для волн, нежели при любом другом его
положении. Крен, как я уже сказал, был на левый борт, так что добрая
половина палубы постоянно находилась под водой. Поэтому волны, набегавшие
справа, разбивались о корпус судна и накрывали нас, прижавшихся всем телом
к палубе, лишь частично, а те, которые докатывались с левого борта, уже не
могли причинить нам особого вреда.
Так мы провели ночь, а когда настало утро, мы воочию убедились, в каком
ужасном положении находимся. Бриг превратился в обыкновенное бревно,
словно пущенное по воле волн, шторм усиливался, переходя в настоящий
ураган, и вообще ничто не обещало перемен к лучшему. Мы молча держались
еще несколько часов, безучастно ожидая, что вот-вот лопнут наши веревки,
или вконец разобьет брашпиль, или один из тех гигантских валов, что с
ревом вздымались отовсюду, так глубоко погрузит судно под воду, что мы
захлебнемся, прежде чем оно всплывет на поверхность. Но милость господня
избавила нас от этой участи, и около полудня нас приободрили робкие лучи
благодатного солнца. Потом заметно стал стихать ветер, и Август, не
подававший всю ночь никаких признаков жизни, вдруг спросил у Петерса,
находившегося ближе других, есть ли, по его мнению, какая-нибудь
возможность спастись. Ответа не последовало, и мы уже решили было, что
полукровка захлебнулся, но затем, к великому нашему облегчению, он
заговорил слабым голосом, жалуясь на невыносимую боль от веревок,
врезавшихся ему в живот: надо найти способ ослабить их, либо он погибнет,
ибо не в силах вынести эту адскую боль. Мы слушали его с сокрушением, но
решительно ничем не могли помочь: волны окатывали нас с головы до ног. Мы
убеждали его крепиться, обещая при первой же возможности облегчить его
страдания. Он сказал, что будет поздно, что, пока мы сумеем оказать ему
помощь, с ним будет все кончено, затем застонал и затих, из чего мы
заключили, что он скончался.
Ближе к вечеру волнение улеглось, так что за целых пять минут, может
быть, одна-единственная волна с наветренной стороны захлестнула палубу;
отчасти ослаб и ветер, хотя несся по-прежнему с огромной скоростью. Вот
уже несколько часов никто из моих товарищей по несчастью не проронил ни
слова. Я решил позвать Августа. Он ответил едва слышным голосом, но я не
смог ничего разобрать. Потом я обратился к Петерсу и Паркеру, однако оба
молчали.
Именно вскоре после этого я впал в какое-то бесчувствие, и в моем
воспаленном мозгу стали возникать удивительно приятные видения: зеленеющая
роща, золотистая колыхающаяся нива, хороводы девушек, скачущие кавалькады
и другие картины. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что во всех этих
образах, которые проходили перед моим мысленным взором, было нечто общее,
а именно - идея движения. Я не припомню, чтобы мне привиделся хоть один
неподвижный предмет, такой, как дом, гора или что-нибудь в этом же роде;
напротив, бесконечной чередой проносились мельницы, корабли, какие-то
огромные птицы, воздушные шары, всадники, бешено мчавшиеся экипажи и
многое-многое другое, что движется. Когда я очнулся, было, судя по
положению солнца, около часу дня. С огромнейшим трудом я соображал, где я
и что со мной; какое-то время мне казалось, что я все еще нахожусь в
трюме, около своего ящика, и что рядом со мной Тигр, а никак не Паркер.
Когда я окончательно пришел в себя, дул умеренный бриз и море было
сравнительно спокойно - лишь редкая волна лениво перекатывалась через
середину брига. С левой руки у меня веревка соскочила, оставив порядочную
ссадину у локтя, а правая была так натерта тугой перевязью, что совершенно
онемела и распухла книзу от предплечья. Другая веревка, та, которой я
что Роджерса отравил помощник капитана и что у него есть на этот счет
неопровержимые доказательства, которые он, однако, несмотря на уговоры,
отказался сообщить нам; впрочем, этот своенравный отказ вполне
соответствовал особенностям его характера. Трудно сказать, имел он
действительно основания подозревать помощника капитана или нет, но мы с
готовностью присоединились к его мнению и решили действовать
соответствующим образом.
Роджерс скончался в страшных мучениях около одиннадцати часов утра, и
через несколько минут после смерти труп его являл такое ужасное и
отвратительное зрелище, какого я, пожалуй, вообще никогда не видел. Живот
у него вздулся, как у утопленника, несколько недель пробывшего в воде. На
руки тоже было страшно смотреть, а уменьшившееся в размерах, сморщившееся
лицо было бело, как мел, и поэтому особенно выделялись на нем два или три
багрово-красных пятна, подобные тем, какие бывают при рожистом воспалении;
одно из них тянулось наискось по всему лицу, полностью прикрыв глаз точно
повязкой из темно-красного бархата. В таком состоянии в полдень труп
вынесли на палубу, чтобы выбросить за борт, однако тут он попался на глаза
помощнику капитана (он увидел мертвого Роджерса в первый раз), и тот, либо
почувствовав угрызения совести, либо подавленный ужасом от такого
страшного зрелища, приказал зашить тело в парусиновую койку и совершить
обычный ритуал погребения в море. Отдав распоряжения, он спустился вниз,
словно желая избежать вида своей жертвы. Пока матросы делали то, что им
было приказано, налетел яростный шторм, и они отложили погребение.
Брошенный труп смыло к шпигатам у левого борта, где он и провалялся до
того времени, о котором я говорю, перекатываясь с места на место при
каждом сильном крене.
Договорившись, как действовать, мы, не теряя времени, принялись за
осуществление нашего плана. Петерс вышел на палубу, где его, как мы и
ожидали, остановил Аллен, которого, по всей очевидности, и поставили
здесь, единственно чтобы следить за тем, что происходит на полубаке.
Судьба негодяя решилась мгновенно и безо всякого шума: беспечно, словно бы
в намерении поболтать, приблизившись к Аллену, Петерс схватил его за горло
и, прежде чем тот успел вымолвить хоть слово, перекинул за борт. Потом
Петерс позвал нас с Августом, и мы присоединились к нему. Первейшей нашей
заботой было чем-нибудь вооружиться, хотя действовать приходилось с
величайшей осмотрительностью, ибо, не ухватившись за что-нибудь, на палубе
нельзя было находиться и секунды, а всякий раз, когда нос судна зарывался
в воду, по палубе перекатывались огромные волны. Кроме того, мы должны
были спешить, ибо каждую минуту сюда мог подняться помощник капитана и
поставить людей к помпам, поскольку бриг, должно быть, быстро набирал
воду. После тщательных поисков мы, однако, не смогли обнаружить ничего
более подходящего, чем две рукоятки от помпы. Одной рукояткой вооружился
Август, другой - я, после чего мы сорвали с Роджерса рубашку, а труп
столкнули в воду. Затем мы с Петерсом сошли вниз, а Август встал на страже
на том самом месте, где находился Аллен, повернувшись спиной к трапу,
ведущему в кают-компанию, и, если кто-нибудь из бандитов поднялся бы на
палубу, он легко принял бы его за вахтенного.
Оказавшись в каюте, я стал преображаться в мертвого Роджерса. Весьма
помогла в этом рубашка, снятая с трупа, так как это была какого-то особого
покроя, ни на что не похожая блуза из синей трикотажной ткани с широкими
поперечными белыми полосами, которую погибший носил поверх другой одежды.
Облачившись в нее, я засунул под низ простыню и таким образом соорудил
себе фальшивый живот, вполне смахивающий на отвратительное вздутие трупа.
Распухшие конечности я сделал, натянув на руки пару белых шерстяных
перчаток и набив их случайно валявшимся здесь тряпьем. Затем Петерс натер
мне лицо мелом и намазал кровью, взятой из пореза на пальце. Кровавая
полоса, закрывавшая глаз, довершала грим и придавала мне ужасающий вид.
При тусклом свете переносного фонаря я посмотрел на себя в осколок
зеркала, висевший в каюте, и почувствовал такой страх при виде своей
внешности и воспоминании об ужасном покойнике, которого я изображал, что
меня стала бить дрожь, в голове помутилось, и я едва мог собраться с
силами, чтобы сыграть свою роль. Обстоятельства, однако, требовали
решительных действий, и мы с Петерсом вышли на палубу.
Наверху все было спокойно, и, держась ближе к борту, мы втроем
прокрались к кают-компании. Дверь была чуть приоткрыта, и на ступеньке под
нее были подложены деревянные чурбаки, которые не позволяли закрыть ее
плотно. Сквозь щели у дверных петель мы имели полную возможность увидеть
все, что делается внутри. Какое счастье, что мы отказались от мысли
напасть на бунтовщиков врасплох, ибо они были, но всей видимости,
настороже. Лишь один спал внизу у сходного трапа, держа подле себя ружье.
Остальные же, сидя на матрацах, принесенных из других кают и разбросанных
по палубе, о чем-то серьезно совещались. Пара пустых кувшинов и оловянные
кружки, раскиданные то тут, то там, свидетельствовали о том, что негодяи
только что отпировали, хотя и не были пьяны, как обычно. Все были
вооружены ножами, кое у кого торчали за поясом пистолеты, а совсем рядом в
парусиновой койке лежало множество ружей.
Мы напряженно вслушивались в их разговор, прежде чем окончательно
решить, как действовать, договорившись заранее лишь о том, что при
нападении на бунтовщиков попытаемся напугать их призраком Роджерса. Они
обсуждали сейчас свои разбойничьи планы, и мы отчетливо услышали лишь то,
что они намереваются соединиться с командой какой-то шхуны "Шершень", а
если удастся, то захватить и шхуну, дабы впоследствии предпринять какую-то
крупную авантюру, подробности которой никто из нас не разобрал.
Кто-то заговорил о Петерсе, помощник капитана ответил ему, но мы не
расслышали, что именно, а потом он добавил громче, что "никак не возьмет в
толк, зачем Петере нянчится с этим капитановым отродьем на баке, и чем
скорее оба окажутся за бортом, тем лучше". Слова эти были встречены
молчанием, но нетрудно было понять, что их выслушали с готовностью все
присутствующие, и особенно Джонс. Я был взволнован до крайности, тем более
что ни Август, ни Петерс, насколько я мог заметить, не знали, что делать.
Что до меня, то я решил не поддаваться минутной слабости и отдать свою
жизнь как можно дороже.
Вой ветра в снастях и грохот волн, перекатывающихся через палубу,
заглушал голоса, и мы слышали, о чем шла речь в салоне, лишь в моменты
кратковременного затишья. Один раз нам удалось разобрать, как помощник
капитана приказал кому-то пойти на бак и приказать "этим паршивым салагам
пожаловать сюда, где за ними можно приглядывать, ибо он не потерпит
никаких темных дел на борту". К нашей удаче, яростная качка помешала
выполнить распоряжение в ту же минуту. Едва кок поднялся с места, чтобы
пойти за нами, как судно внезапно накренилось, причем так резко, что я
подумал, выдержат ли мачты, и его швырнуло и стукнуло прямо головой в
какую-то дверь напротив, так что та распахнулась и вообще поднялась
суматоха. К счастью, нам троим удалось удержаться на месте, и у нас
оставалось еще время, чтобы стремительно отступить к баку и поспешно
разработать план дальнейших действий до того, как кок появился наверху,
или, точнее, высунулся из люка, поскольку на палубу он так и не вышел. Со
своего места он не мог заметить отсутствия Аллена и потому крикнул ему о
приказе помощника капитана. "Есть!" - ответил Петерс, изменив голос, и кок
тут же спустился вниз, не заподозрив неладное.
Оба моих товарища смело отправились вперед и сошли по трапу в
кают-компанию, причем Петерс прикрыл за собой дверь точно так же, как она
была. Помощник капитана встретил их с наигранным радушием и разрешил
Августу, ввиду его хорошего поведения последнее время, располагаться в
салоне и вообще считать себя в будущем членом экипажа. Он налил ему
полкружки рому и заставил выпить. Все это я преотлично видел и слышал, так
как проследовал за своими друзьями, едва за ними закрылась дверь, и снова
занял свой прежний наблюдательный пункт. Я захватил с собой обе рукоятки
от помп и одну из них спрятал у сходного трапа, чтобы пустить в дело при
первой же надобности.
Сохраняя, поелику возможно, равновесие, чтобы хорошо видеть все, что
происходит внутри, я старался собраться с духом, готовясь появиться перед
бунтовщиками, как только Петерс подаст условленный знак. Вскоре ему
удалось перевести разговор на кровопролитие во время мятежа, и постепенно
речь зашла о всяческих суевериях, которые повсеместно бытуют среди
матросов. Я не слышал всего, что говорилось, но хорошо видел, как
действует эта тема на присутствующих. Помощнику капитана было явно не по
себе, и, когда кто-то сказал, как ужасно выглядел труп Роджерса, я
подумал, что с ним вот-вот случится обморок. Петерс спросил его, не лучше
ли было бы сбросить труп в море, потому что страшно смотреть, как он
перекатывается с места на место. При этих словах у негодяя перехватило
дыхание, и он медленно обвел взглядом своих сообщников, словно умоляя,
чтобы кто-нибудь вызвался сделать это. Никто, однако, не шевельнулся, и
было очевидно, что вся банда доведена до крайней степени нервного
возбуждения. И вот тут-то Петерс подал мне знак. Я распахнул настежь дверь
в кают-компанию, без единого звука сошел вниз и, выпрямившись, застыл
посреди сборища.
Если принять во внимание совокупность многочисленных обстоятельств, не
удивителен тот необыкновенный эффект, какой был вызван этим неожиданным
появлением. Обычно в случаях подобного рода в воображении зрителя остается
какое-то сомнение в реальности возникшего перед ним видения, какая-то,
пусть самая слабая, надежда на то, что он - жертва обмана и призрак отнюдь
не пришелец из мира теней. Не будет преувеличением сказать, что такие
крупицы сомнения и служат причиной всяческих наваждений, что возникающий
при этом страх, даже в случаях наиболее очевидных и вызывающих наибольшие
терзания, должно отнести скорее за счет ужасного опасения, как бы видение
_и в самом деле не оказалось реальностью_, нежели непоколебимой веры в его
реальность. Однако в данном случае в воспаленных умах бунтовщиков не было
и тени сомнения в том, что явившаяся фигура - это действительно оживший
омерзительный труп Роджерса или, по крайней мере, его бесплотный образ.
Совершенно обособленное местоположение брига и абсолютная его
недоступность в такой шторм ограничили возможности обмана до таких узких и
определенных пределов, что они могли мгновенно окинуть их мысленным
взглядом. Двадцать четыре дня они находились в открытом море, не
поддерживая ни с кем никакой связи, и лишь перекликались со встречными
судами. Команда в полном составе, точнее все те, кто, по их твердому
убеждению, находился на борту, была собрана в салоне - за исключением
Аллена, стоявшего на вахте, однако он так выделялся своим гигантским
ростом (шесть футов и шесть дюймов), что они ни на секунду не могли
предположить, будто он и есть явившийся им призрак. Добавьте к этим
соображениям бурю, вызывающую благоговейный трепет, разговоры, начатые
Петерсом, отвратительный труп, который произвел утром такое отталкивающее
впечатление, отлично сыгранную мною роль призрака, тусклый неверный свет
от раскачивающегося взад и вперед фонаря, который то освещал меня, то
оставлял во мраке, добавьте все это, и тогда не придется удивляться, что
наша хитрость возымела даже большее действие, нежели мы рассчитывали.
Помощник капитана вскочил было с матраца, на котором лежал, но тут же, не
проронив ни звука, упал замертво на ходившую ходуном палубу, и тело его,
точно бревно, откатилось к левой переборке. Из оставшихся семи человек
только трое в какой-то степени сохранили присутствие духа. Другие четверо
на время точно приросли к полу - я ни разу не видел таких жалких жертв
безрассудного страха. И лишь со стороны кока, Джона Ханта и Ричарда
Паркера мы встретили сопротивление, да и они из-за растерянности могли
только кое-как защищаться. Первых двух Петерс застрелил на месте, а я
свалил Паркера, ударив его по голове прихваченной с собой рукояткой. Тем
временем Август схватил с пола ружье и выстрелил другому бунтовщику (по
фамилии Уилсон) прямо в грудь. Теперь их оставалось только трое, но к
этому моменту они очнулись и, наверное, догадывались, какую злую шутку с
ними сыграли, ибо сражались с такой отчаянной решимостью, что в конце
концов могли бы и одолеть нас, если бы не огромная физическая сила
Петерса. Эти трое были Джонс, Грили и Авессалом Хикс. Джонс опрокинул
Августа на пол, ударил несколько раз ножом в правую руку и наверняка скоро
прикончил бы его (поскольку ни я, ни Петерс не могли в эту минуту
освободиться от своих собственных противников), если бы не своевременная
помощь друга, на которого мы, разумеется, никак не рассчитывали. Этим
другом оказался не кто иной, как Тигр. В самый критический для Августа
момент он с глухим ворчанием ворвался в кают-компанию и, кинувшись на
Джонса, в один миг свалил его на пол. Август, однако, не мог снова
вступить в схватку из-за ранений, а мне так мешало мое одеяние, что я едва
поворачивался. Тигр вцепился Джонсу в горло и не отпускал. Впрочем, Петерс
был гораздо сильнее тех двоих и давно покончил бы с ними, если бы не
теснота помещения и мощные толчки от качки. Вскоре ему удалось схватить
тяжелый табурет - из тех, что валялись в каюте, - и он размозжил Грили
голову как раз в тот момент, когда тот собирался выстрелить в меня из
ружья, после чего судно резко накренилось - и его швырнуло на Хикса,
которого он тут же задушил голыми руками. Итак, мы завладели бригом, и нам
потребовалось меньше времени, чем мне сейчас рассказывать об этом.
Из наших соперников остался в живых только Ричард Паркер, тот самый,
которого в самом начале боя я свалил ударом рукоятки от насоса. Он лежал
неподвижно у двери каюты, но, когда Петерс толкнул его ногой, очнулся и
запросил пощады. Его просто оглушило ударом, и, если не считать небольшой
раны на голове, он был цел и невредим. Мы заставили Паркера встать и на
всякий случай связали ему за спиной руки. Тигр по-прежнему глухо ворчал
над лежащим Джонсом, но, присмотревшись, мы увидели струящуюся кровь и
глубокую рану на горле от острых клыков животного, - он был мертв.
Было около часу ночи, ветер не стихал. Шторм изрядно потрепал наш бриг,
и надо было что-то предпринять, чтобы облегчить ему борьбу со стихией.
Всякий раз, когда судно кренилось в подветренную сторону, волны
захлестывали палубу, и вода проникла даже в салон, потому что, спускаясь,
я не задраил люк. Весь фальшборт с левой стороны снесло начисто, равно как
и камбуз, и рабочую шлюпку с кормового подзора. Грот-мачта так скрипела и
ходила, что, казалось, вот-вот даст трещину. Чтобы выгадать в трюме место
под груз (что иногда практикуется невежественными и своекорыстными
корабельщиками), шпор грот-мачты на "Дельфине" был укреплен между
палубами, и теперь возникла опасность, что сильным шквалом его вырвет из
степса. Однако верхом наших бед оказались семь футов воды в трюме.
Мы оставили трупы как есть в кают-компании и принялись усиленно
откачивать помпами воду, предварительно развязав, разумеется, руки
Паркеру, чтобы он принял участие в работе. Хотя рана у Августа была
тщательнейшим образом перевязана и он делал, что мог, помощь от него была
небольшая. Тем не менее мы убедились, что, если постоянно качать хоть одну
помпу, воды не прибывает. Поскольку нас осталось только четверо, это было
нелегким делом, но мы не падали духом и считали минуты, когда рассветет и
мы облегчим бриг, срубив грот-мачту.
Так прошла ночь, полная тревоги и изнурительного труда, по и на
рассвете шторм не стих и вообще ничто не предвещало перемены погоды к
лучшему. Мы вытащили трупы из кают-компании и сбросили их в море. Теперь
надо было избавиться от грот-мачты. Сделав все необходимое, Петерс стал
рубить мачту; топоры мы нашли в кают-компании), а мы стояли наготове у
штагов и вант. В нужный момент, когда бриг сильно накренился в
подветренную сторону, он крикнул, чтобы мы рубили наветренные ванты, и вся
эта масса дерева и такелажа рухнула в воду, почти не задев бриг. Судно
приобрело большую устойчивость, хотя наше положение оставалось весьма
ненадежным, так как, несмотря на все усилия, мы не успевали откачивать
прибывающую воду одной помпой. Август же не мог работать в полную силу. На
нашу беду, в наветренный борт ударил тяжелый вал, сдвинув судно на
несколько румбов, и, прежде чем оно вернулось в прежнее положение, другая
волна повалила его набок. Балласт всей своей массой переместился к
подветренному борту (груз еще раньше сорвало с места), и мы уже ждали, что
"Дельфин" вот-вот опрокинется. Вскоре мы немного выровнялись, по,
поскольку балласт оставался у левого борта, все же крен был довольно
значительный, так что откачивать воду не имело никакого смысла, да мы и не
смогли бы это делать, потому что выбились из сил и так натрудили руки, что
они буквально кровоточили.
Хотя Паркер пытался отговорить нас, мы принялись рубить фок-мачту.
Из-за большого крена дело подвигалось медленно. Падая в воду, она снесла
бушприт, и от нашего "Дельфина" остался только корпус.
До сих пор мы тешили себя надеждой, что на худой конец спасемся на
баркасе, который чудом не получил никаких повреждений. Наша успокоенность,
однако, была преждевременной, ибо как только мы лишились фок-мачты и фока,
который удерживал бриг в относительной устойчивости, волны, не
перекатываясь, начали разбиваться прямо на корабле, и через пять минут они
гуляли по всей палубе от носа до кормы, сорвав и баркас, и правый
фальшборт, и даже разбив вдребезги брашпиль. Более критическое положение
трудно было себе представить.
В полдень шторм начал как будто понемногу стихать, но, к величайшему
нашему разочарованию, затишье длилось всего несколько минут, после чего
ветер подул с удвоенной силой. Около четырех часов пополудни его яростные
порывы уже валили с ног, а когда спустилась ночь, у меня не оставалось ни
проблеска надежды на то, что мы продержимся до утра.
К полночи "Дельфин" погрузился настолько, что вода доходила до нижней
палубы. Потом мы потеряли руль, причем сорвавшая его волна необыкновенно
высоко вскинула корму, и она опустилась на воду с таким ударом, какой
бывает, когда судно выкидывает на берег. Мы рассчитывали, что руль
выдержит любой шторм, потому что ни до, ни после мне не приходилось видеть
такой прочной конструкции. Сверху вниз вдоль его главного бруса шел ряд
массивных металлических скоб; таким же манером подобные скобы были
установлены на ахтерштевне. Сквозь оба ряда скоб был продет толстый
кованый стержень, на котором поворачивался руль. О чудовищной силе волны,
сорвавшей его, можно судить по тому, что скобы, концы которых были прошиты
сквозь тело ахтерштевня и загнуты изнутри, все, как одна, оказались
вырванными из твердой древесины.
Едва мы перевели дух от этого удара, как нас накрыл гигантский, не
виданный мню до того вал - он начисто снес сходной трап, сорвал крышки от
люков, заполнил водой каждую щель.
К счастью, как раз перед наступлением темноты мы крепко привязали себя
к разбитому брашпилю и лежали на палубе плашмя. Только это и спасло нас от
неминуемой гибели. Как бы то ни было, каждый из нас был в той или иной
степени оглушен чудовищной волной, которая всем своим весом обрушилась на
нас, так что мы едва не захлебнулись. Переведя дух, я окликнул моих
товарищей. Отозвался один Август. "Все кончено, да пощадит господь наши
души!" - пробормотал он. Потом очнулись Петерс и Паркер; оба призывали
мужаться и не терять надежды: груз наш был такого рода, что бриг ни за что
не затонет, а буря к утру, возможно, стихнет. Услышав это, я воодушевился:
будучи в крайнем смятении, я, как ни странно, совершенно упустил из виду,
что судно, загруженное пустыми бочками для китового жира, не может пойти
ко дну, а именно этого я более всего опасался последние часы. Во мне снова
ожила надежда, и я использовал каждый удобный момент, чтобы еще крепче
привязать себя веревками к брашпилю - тем же самым вскоре занялись и мои
товарищи. Кромешная тьма и адский грохот вокруг не поддаются описанию.
Палуба находилась вровень с поверхностью моря, вернее, с вздымающимися
гребнями пены, то и дело захлестывающей нас. Без всякого преувеличения
скажу, что едва ли одну секунду из трех мы не были погружены с головой в
воду. Хотя мы лежали совсем рядом, ни один из нас не видел другого, как не
видел вообще ничего на судне, которое швыряло, как скорлупку. По временам
мы перекликались, чтобы поддержать друг друга, утешить и приободрить того,
кто в этом более всего нуждался.
Предметом особой нашей заботы был ослабевший Август; мы опасались, как
бы его не смыло за борт, потому что из-за раненой руки он, конечно, не мог
привязать себя как следует, однако помочь ему было решительно невозможно.
К счастью, он лежал в самом безопасном месте: его голова и плечи были
скрыты за обломками брашпиля, и набегающие волны, разбиваясь о него,
значительно теряли в силе. Не будь Август под прикрытием брашпиля (куда
его прибило водой после того, как он привязался на открытом месте), ему не
избежать бы гибели. Вообще благодаря тому, что судно лежало на боку, мы
сейчас были менее достижимы для волн, нежели при любом другом его
положении. Крен, как я уже сказал, был на левый борт, так что добрая
половина палубы постоянно находилась под водой. Поэтому волны, набегавшие
справа, разбивались о корпус судна и накрывали нас, прижавшихся всем телом
к палубе, лишь частично, а те, которые докатывались с левого борта, уже не
могли причинить нам особого вреда.
Так мы провели ночь, а когда настало утро, мы воочию убедились, в каком
ужасном положении находимся. Бриг превратился в обыкновенное бревно,
словно пущенное по воле волн, шторм усиливался, переходя в настоящий
ураган, и вообще ничто не обещало перемен к лучшему. Мы молча держались
еще несколько часов, безучастно ожидая, что вот-вот лопнут наши веревки,
или вконец разобьет брашпиль, или один из тех гигантских валов, что с
ревом вздымались отовсюду, так глубоко погрузит судно под воду, что мы
захлебнемся, прежде чем оно всплывет на поверхность. Но милость господня
избавила нас от этой участи, и около полудня нас приободрили робкие лучи
благодатного солнца. Потом заметно стал стихать ветер, и Август, не
подававший всю ночь никаких признаков жизни, вдруг спросил у Петерса,
находившегося ближе других, есть ли, по его мнению, какая-нибудь
возможность спастись. Ответа не последовало, и мы уже решили было, что
полукровка захлебнулся, но затем, к великому нашему облегчению, он
заговорил слабым голосом, жалуясь на невыносимую боль от веревок,
врезавшихся ему в живот: надо найти способ ослабить их, либо он погибнет,
ибо не в силах вынести эту адскую боль. Мы слушали его с сокрушением, но
решительно ничем не могли помочь: волны окатывали нас с головы до ног. Мы
убеждали его крепиться, обещая при первой же возможности облегчить его
страдания. Он сказал, что будет поздно, что, пока мы сумеем оказать ему
помощь, с ним будет все кончено, затем застонал и затих, из чего мы
заключили, что он скончался.
Ближе к вечеру волнение улеглось, так что за целых пять минут, может
быть, одна-единственная волна с наветренной стороны захлестнула палубу;
отчасти ослаб и ветер, хотя несся по-прежнему с огромной скоростью. Вот
уже несколько часов никто из моих товарищей по несчастью не проронил ни
слова. Я решил позвать Августа. Он ответил едва слышным голосом, но я не
смог ничего разобрать. Потом я обратился к Петерсу и Паркеру, однако оба
молчали.
Именно вскоре после этого я впал в какое-то бесчувствие, и в моем
воспаленном мозгу стали возникать удивительно приятные видения: зеленеющая
роща, золотистая колыхающаяся нива, хороводы девушек, скачущие кавалькады
и другие картины. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что во всех этих
образах, которые проходили перед моим мысленным взором, было нечто общее,
а именно - идея движения. Я не припомню, чтобы мне привиделся хоть один
неподвижный предмет, такой, как дом, гора или что-нибудь в этом же роде;
напротив, бесконечной чередой проносились мельницы, корабли, какие-то
огромные птицы, воздушные шары, всадники, бешено мчавшиеся экипажи и
многое-многое другое, что движется. Когда я очнулся, было, судя по
положению солнца, около часу дня. С огромнейшим трудом я соображал, где я
и что со мной; какое-то время мне казалось, что я все еще нахожусь в
трюме, около своего ящика, и что рядом со мной Тигр, а никак не Паркер.
Когда я окончательно пришел в себя, дул умеренный бриз и море было
сравнительно спокойно - лишь редкая волна лениво перекатывалась через
середину брига. С левой руки у меня веревка соскочила, оставив порядочную
ссадину у локтя, а правая была так натерта тугой перевязью, что совершенно
онемела и распухла книзу от предплечья. Другая веревка, та, которой я