Страница:
— Назад! Взять копья!
Лучники отступили за стену щитов, положили луки с колчанами и попарно взяли длинные копья, лежавшие позади тяжеловооруженных легионеров. Первый в каждой паре опустился на колено позади щитоносца и ухватил древко примерно в трех локтях от наконечника, а второй стиснул его у конца, и они застыли, ожидая команды Катона.
Атакующие готы уже почти приблизились к линии щитов, когда Катон взмахнул рукой:
— Бей!
Задние копейщики рванулись вперед, и спрятанные копья, направляемые коленопреклоненными передними, молниеносно выдвинулись между щитами, поражая воинов в первых рядах атакующих, разбивая щиты вдребезги, пронзая кольчуги. Незазубренные наконечники не застревали в теле — копья оттягивались назад, вновь и вновь находя свою цель.
Это была настоящая бойня, и готы обескураженно отступили.
Трижды они возобновляли атаку, но смертоносные копья вновь вынуждали их отступить. Склон перед стеной щитов был усеян телами врагов — мертвых или бьющихся в агонии, пока жизнь покидала их вместе с кровью, льющейся из развороченной груди на мягкую землю.
Вдоль первого ряда отступивших готов прошел начальник, что-то приказывая ждущим воинам. Пятьсот из них побросали щиты и двинулись вперед..
— Что они делают, почтеннейший? — спросил Деций, помощник Катона. Тот не ответил: в разгаре битвы полководец не может признать, что понятия не имеет.
А готы волной хлынули вверх по склону, выкрикивая имя Вотана. Копья вонзались в них, но каждый пораженный воин стискивал древко за погрузившимся в его тело наконечником, не давая извлечь его для нового удара. Теперь в атаку бросилось все войско и на этот раз с ужасающей силой обрушилось на британскую стену щитов.
На мгновение стена раскололась, и несколько воинов ворвались внутрь. Катон выхватил свой гладий и ринулся на них. К нему присоединился юный легионер, и вместе они закрыли пролом. Готы отступили. Катон обернулся к легионеру и узнал мальчика, бросившего меч перед началом битвы.
— Молодец, малый!
Но прежде чем мальчик успел ответить, готы оглушительно взревели и возобновили атаку.
Сражение длилось весь день, и победа осталась нерешенной. Однако с наступлением темноты у Катона не оставалось иного выхода, как отступить с холма. Он потерял двести семьдесят одного человека. Враги, по его подсчетам, — около двух тысяч. С чисто военной точки зрения это означало победу, но Катон прекрасно понимал, что, по сути, британцы мало что выиграли. Готы убедились теперь — если когда-нибудь в этом сомневались, — что войско Утера в отличие от меровейского возглавляют умелые военачальники. А британцы убедились, что готы не так уж непобедимы. Но если не считать этого, никаких изменений прошедший день не принес, и Катон увел своих людей по дороге на Эборакум, уже выбрав место для следующего сражения.
— Неужели правда, почтеннейший, что король жив? — спросил Деций, когда они бок о бок ехали верхом впереди легионов.
— Да, — ответил Катон.
— Но тогда где же он?
Катон устал и не в первый раз пожалел, что ему достался такой помощник. Но Деций был сыном богатого купца и заплатил за свое назначение чудесной виллой под Эборакумом.
— Король сообщит нам о своих намерениях, когда сочтет нужным. А пока будем делать то, что он нам поручил.
— Но несколько человек видели его труп, почтеннейший. И уже шли приготовления к похоронам.
Катон пропустил это утверждение мимо ушей.
— Когда будет разбит лагерь для ночлега, обойдешь костры. Легионеры сегодня сражались прекрасно. Пусть они узнают тебя — хвали их, говори, что еще не видел такой храбрости.
— Слушаю, почтеннейший. Как долго мне этим заниматься?
Катон вспомнил о своей вилле и подавил гнев.
— Хорошо, Деций. Ты займись моим шатром, а я поговорю с легионерами.
— Слушаю, почтеннейший. Благодарю тебя.
Сны Галеада были темными и пронизанными болью.
Проснувшись в холоде рассвета, он уставился на золу погасшего костра. Ему приснилось, как Викторин и его двенадцать легионеров въехали в лес, были окружены готами, которыми командовал предатель Агвайн, и на его глазах старый полководец погиб, как и жил, — с холодным достоинством и без колебаний.
Задрожав, он разжег костер. Британии от его сведений большого толку не будет. Вражеские флотилии вот-вот отплывут, король мертв, ничто не может противостоять силе Вотана. И все-таки ненависти он не чувствовал — ничего, кроме страшного бремени скорби, парализующей его дух.
Рядом лежал его меч, и он уставился на него со страхом. Что, недоумевал он, внушает людям желание владеть таким оружием, что толкает их пускать его в ход против таких же людей, как они, — рубить, колоть, убивать?
И ради чего? Что это дает? Лишь редкому воину удается разбогатеть. Большинство же возвращаются в те же бедные хижины и селения, где они выросли, и многие доживают жизнь без руки или ноги или же с уродливыми шрамами — вечным мрачным напоминанием о днях войны.
Рядом с ним на землю спорхнул воробей и принялся склевывать крошки овсяной лепешки, которую он съел накануне. К первому воробышку присоединился второй.
Галеад замер, глядя, как пичужки прыгают возле меча в ножнах.
— Что они говорят тебе? — спросил какой-то голос.
Галеад посмотрел через костер и увидел, что там сидит человек в плаще сочного багряного цвета. Золотистая, тщательно завитая борода, темно-синие глаза.
— Они ничего мне не говорят, — ответил он вполголоса. — Но это мирные создания, и при виде них у меня на душе становится легче.
— А клевали бы они столь же беззаботно рядом с Урсом, принцем, жаждавшим разбогатеть?
— Если бы и да, он их не заметил бы. Кто ты?
— Не враг.
— Это я уже понял.
— Конечно. Твои дарования обретают все большую силу, и ты становишься выше грязных дел этого мира.
— Я спросил, кто ты?
— Меня зовут Пендаррик.
Галеад вздрогнул, словно это имя отозвалось эхом внутри него, в каких-то дальних закоулках памяти.
— Я как будто знаю тебя.
— Нет, хотя я пользуюсь и другими именами. Но мы идем одними тропами, ты и я. Ты сейчас там, где некогда стоял и я, и все мои деяния казались такими же весомыми, как утренний туман. И такими же незыблемыми.
— И какое решение ты принял?
— Никакого. Последовал велению сердца и обрел душевный покой.
Галеад улыбнулся.
— Где, в каком краю здесь могу я найти душевный мир? А если я попытаюсь, не будет ли это верхом себялюбия? Моим друзьям угрожает вторжение страшного врага, и мое место рядом с ними.
— Душевный мир не пребывает в каком-то царстве, городе, селении или даже в убогой хижине, — сказал Пендаррик. — Впрочем, ты сам это знаешь. Что ты сделаешь?
— Найду способ вернуться в Британию. Выступлю против силы Вотана.
— Обретешь ли ты удовлетворение, уничтожив его?
Галеад взвесил этот вопрос.
— Нет, — сказал он наконец. — Однако злу надо противостоять.
— Мечом?
Галеад с отвращением посмотрел на меч у своих ног.
— А есть другой способ?
— Если есть, ты его найдешь. За свою долгую жизнь я открыл одну чудесную истину: те, кто ищет с чистым сердцем, обычно обретают то, что ищут.
— Мне очень помогло бы, если бы я узнал, чего ищу!
— Ты говорил о противостоянии злу, а это, в сущности, вопрос равновесия. Однако чаши весов не просто ходят вверх и вниз. Большое количество зла не обязательно требует для уравновешивания такого же количества добра.
— Но как же так? — спросил Галеад.
— Разъяренный медведь остается смертельно опасным и когда в него вонзится десяток стрел… но чуточку яда на одном наконечнике — и он упадет мертвым.
Порой словно бы бессмысленное маленькое происшествие дает толчок событиям, которые завершаются либо великими страданиями, либо великой радостью.
— Ты хочешь сказать, что есть способ низвергнуть Вотана без помощи меча?
— Я хочу сказать, что все не так просто. Но интересный вопрос для философа, не правда ли? Вотан питается ненавистью и смертью, а ты ищешь противостоять ему мечом и щитом. На войне сражающийся не может не возненавидеть врага. А в таком случае разве ты не даешь Вотану даже больше того, чего желает он?
— А если мы не станем сражаться с ним?
— Тогда он одержит победу и принесет еще больше смерти и отчаяния в ваши края и еще многие другие.
— Твоя загадка слишком уж мудра для меня, Пендаррик. Если мы выступим против него, то проиграем.
Если не выступим, мы проиграем. Твоя философия — философия отчаяния.
— Только если ты не видишь подлинного врага.
— Есть ли что-либо хуже Вотана?
— Всегда есть, Галеад.
— Ты говоришь, как мудрец. И я чувствую, в тебе есть сила. Ты обратишь ее против Вотана?
— Это я сейчас и делаю. Иначе зачем бы мне быть здесь?
— Ты дашь мне оружие против него?
— Нет.
— Так для чего же ты явился сюда?
— Да, правда, для чего? — ответил Пендаррик.
Его образ растаял, и Галеад вновь остался один. Воробышки все еще деловито клевали возле меча, и рыцарь повернулся, чтобы лучше их видеть. Но при этом движении они испуганно упорхнули. Он встал, прицепил меч к поясу, присыпал костер землей и оседлал коня.
До берега оставалось всего восемь миль напрямик через лес, и он надеялся найти там корабль, который отвезет его в Британию. Он поехал по узкой тропе между деревьями, погрузившись в размышления, но слушая птичий щебет и радуясь солнечным лучам, которые кое-где пронизывали густую листву. После встречи с Пендарриком он почувствовал себя спокойнее, хотя скорбь не исчезла.
Ближе к полудню он увидел тележку со сломанным колесом. Рядом стояли две женщины и пожилой мужчина. На телеге громоздились их скромные пожитки — узлы с одеждой, сундучки и колченогое кресло. Мужчина низко ему поклонился, а женщины испуганно прижались друг к другу, увидев, что Галеад спешился.
— Не могу ли я чем-нибудь помочь?
— Если на то будет твоя доброта, — ответил мужчина с улыбкой. Волосы у него были длинными и совсем седыми, хотя в расчесанной надвое бороде проглядывали более темные пряди. Одна женщина была в годах, вторая — юной и миловидной, с каштановыми волосами, отливающими золотом. Под глазом у нее лиловел синяк, рассеченная губа распухла. Галеад встал на колени возле тележки и увидел, что колесо разболталось и сорвалось с чеки.
Он помог разгрузить тележку, а потом приподнял ее, чтобы водворить колесо на место. Обухом топора он вбил чеку в ее гнедо, а затем помог вновь водворить скарб в тележку.
— Не знаю, как тебя благодарить, — сказал мужчина. — Не разделишь ли ты с нами полуденную трапезу?
Галеад кивнул и сел на траву, пока молодая женщина разводила костер. Старшая доставала из узлов котелок и миски.
— Нам нечем тебя угостить, — сказал старик, садясь рядом с Галеадом. — Только овсянка, но подсоленная.
Зато сытная. Да и всякая еда есть благо.
— Мне достаточно. Меня зовут Галеад.
— А я Катерикс. А это моя жена Эла и дочка Пиларас.
— С твоей дочерью, кажется, случилась какая-то беда.
— Да. Удача мне не улыбнулась. Молю Господа, чтобы дальше наш путь был благополучен.
— Откуда у нее эти ушибы на лице?
Катерикс отвел глаза.
— Три дня назад нас ограбили трое разбойников.
Они… накинулись на мою дочку и убили ее мужа Дорена, когда он вступился за нее.
— Сожалею, — неловко сказал Галеад.
Ели они молча. Когда Катерикс произнес краткую благодарственную молитву Господу, Галеад поблагодарил за еду и предложил проводить их до побережья, где у них были друзья. Катерикс с поклоном принял его помощь, и Галеад поехал вперед, а они медленно следовали за ним с тележкой.
Когда сумерки перешли в вечернюю мглу, Галеад на повороте тропы увидел мужчину, привалившегося спиной к дереву. Он подъехал к нему и соскочил с коня. У сидящего из раны в груди густой струей текла кровь, лицо выглядело землистым, губы и веки посинели от потери крови. Галеад разорвал грязную тунику и постарался, как сумел, остановить кровь. Спустя несколько минут подошел Катерикс. Опустившись на колени рядом с раненым, он взял его за кисть и пощупал пульс.
— Отнесем его к тележке, — сказал он. — У меня там есть холст, чтобы разорвать на повязку, и игла с нитками.
Вместе они полупонесли-полуповолокли раненого к полянке у серебристого ручейка. Женщины помогли промыть рану, а Катерикс умело сшил ее рваные края. Потом они завернули раненого в согретые у костра одеяла.
— Он выживет? — спросил Галеад.
Катерикс пожал плечами.
— Все в руце Господней. Он потерял много крови.
Ночью Галеад внезапно проснулся и увидел, что молодая женщина, Пиларас, стоит на коленях над раненым.
Лунный свет поблескивал на лезвии ножа в ее руке.
Долгую минуту она оставалась неподвижной, потом занесла нож и прижала острие к горлу спящего. Вдруг ее голова упала на грудь, и Галеад понял, что она плачет.
Пиларас отвела руку, сунула нож в ножны на поясе и вернулась к своему одеялу у тележки.
Галеад перевернулся на другой бок и вновь погрузился в сновидения. Он увидел, как вражеские отряды высаживаются на берегах Британии, увидел, как готы двинулись на ближайшие города, но два видения продолжали преследовать его: голова демона, заполонившая небеса, окруженная клубящимися тучами в блеске молний, и Меч, сияющий, как светоч в полночь.
Тем не менее проснулся он освеженный. Раненый продолжал спать, но его лицо уже не отливало свинцом.
Галеад умылся у ручья, а потом подошел к Катериксу, который сидел рядом со спящим.
— Я должен расстаться с вами, — сказал Галеад. — Мне надо найти корабль, чтобы вернуться на нем домой.
— Да поведет тебя Господь, да возьмет под свой покров на пути твоем.
— И тебя на твоем, Катерикс. Спасти ему жизнь было поистине благородным поступком.
— Вовсе нет. Что мы такое, если не станем помогать ближним в час их нужды?
Галеад встал, направился к своему коню, но внезапно вернулся к Катериксу.
— Вчера ночью твоя дочь прижала нож к его горлу.
Катерикс кивнул:
— Утром она рассказала мне. Я очень ею горжусь.
— Но почему она занесла над ним нож?
— Это он надругался над ней и убил ее мужа.
— А ты перевязал ему рану? Митра сладчайший!
Он заслужил смерть!
— Очень возможно, — ответил Катерикс с улыбкой.
— Ты думаешь, он поблагодарит тебя за свое спасение?
— Поблагодарит или нет, это значения не имеет.
— Но ведь, может быть, ты спас его только для того, чтобы он продолжал убивать ни в чем не повинных людей… и насиловать других женщин.
— Я не отвечаю за его поступки, Галеад. Только за свои. Ни один человек не допустит по своей воле, чтобы те, кого он любит, терпели страдания и боль.
— С этим я не спорю, — сказал Галеад. — Любовь — прекрасное чувство. Но он-то не принадлежит к тем, кого ты любишь.
— Да нет же. Он брат мне.
— Ты его знаешь?
— Нет. Я имею в виду не брата по плоти. Но он — как и ты — мой брат. И я должен ему помочь. Все очень просто.
— Так не поступают с врагами, Катерикс.
Старик посмотрел на раненого разбойника.
— Лучше всего поступить с врагом так, чтобы он стал твоим другом, ведь верно?
Галеад вернулся к коню, сел в седло и дернул поводья. Конь зашагал по дороге. Чуть дальше рядом с ней Пиларас собирала травы и улыбнулась ему, когда он проезжал мимо.
Галеад ударил коня каблуками и поскакал к морю.
Кулейн сидел под звездами шестнадцатой ночи своего пребывания на острове. Каждое утро, просыпаясь, он находил у входа в башню деревянный поднос с едой и питьем. Каждый вечер поднос с пустыми мисками и кувшином кто-то уносил. Часто он замечал неясную фигуру на тропинке внизу, но всегда тут же возвращался в башню, чтобы его ночные посетительницы могли избежать встречи с ним, раз они этого столь явно желали.
Но в эту ночь на него в лучах луны упала тень, и, подняв голову, он увидел женщину в белом одеянии, чье лицо скрывал глубокий капюшон.
— Привет тебе, госпожа, — сказал он, жестом предлагая ей сесть, а когда она села, он заметил, что под капюшоном ее лицо спрятано под покрывалом. — Есть ли здесь нужда в подобной скромности? — спросил он.
— Здесь, как нигде, Кулейн. — Она откинула капюшон, сняла покрывало, и у него перехватило дыхание, когда лунный луч упал на бледное, так хорошо ему знакомое лицо.
— Гьен? — прошептал он и приподнялся, чтобы подойти к ней.
— Останься там, — велела она с суровым безразличием в голосе.
— Но мне сказали, что ты умерла!
— Я устала от твоих посещений, а для тебя я уже умерла.
В ее волосах появились серебристые пряди, паутинка морщинок у глаз и в уголках губ, но для Кулейна королева не утратила и йоты своей красоты.
— И все-таки ты снова здесь, — продолжала она, — и вновь меня терзаешь. Зачем ты привез ко мне… его?
— Я не знал, что ты здесь.
— Я потратила шестнадцать лет, стараясь забыть прошлое и его муки. И думала, что сумела. Ты, решила я, был фантазией молоденькой девушки. Ребенком я любила тебя — и тем уничтожила свое право на счастье.
Одинокой королевой я любила тебя — и тем погубила своего сына. Несколько лет я ненавидела тебя, Кулейн, но это прошло. Теперь осталось только безразличие — и к тебе, и к Кровавому королю, которым стал мой муж.
— Ты, конечно, знаешь, что твой сын не погиб?
— Я многое знаю, Владыка Ланса. Но больше всего я хотела бы узнать, когда ты покинешь Остров.
— Ты стала безжалостной женщиной, Гьен.
— Я не Гьен Авур, не твоя маленькая Лесная Лань.
Я Моргана Острова, хотя мне говорили, что меня называют и другими именами. Ты знаешь, как это бывает, Кулейн. Ты, который был Аполлоном, и Энеем, и королем Кунобелином, и носил еще столько не менее прославленных имен.
— Я слышал, что здешнюю правительницу называют Феей-Ведьмой. Но я и вообразить не мог, что это ты.
Что с тобой произошло, Лейта?
— Мир изменил меня, Владыка Ланса, и больше меня не трогают ни он, ни его обитатели.
— Так зачем ты здесь, в этом священном месте?
Обители мира и исцелений?
— Оно таким и остается. Сестры преуспевают в своем служении, но я и еще некоторые отдаем свое время приобщению к истинным Таинствам: нитям, соединяющим звезды, вплетающимся в человеческие жизни, перекрещиваясь и сплетаясь, образуя ткань судьбы мира.
Прежде я называла все это Богом, но теперь я вижу, что такое величие далеко превосходит любого бессмертного, доступного человеческому воображению… Здесь в этом…
— С меня довольно, женщина! А Утер? — оборвал ее Кулейн.
— Он умирает, — злобно сказала она, — и когда умрет, потеря для мира будет невелика.
— Никогда не думал, что увижу в тебе черноту, Гьен.
Ты всегда была изумительно красивой. — Он угрюмо усмехнулся. — Но черное зло является в разных обличьях, и не обязательно уродливых. Я провел здесь много ночей в безмолвном покаянии, так как верил, что положил начало этой общине из себялюбивых побуждений.
Что же, госпожа, возможно, они и были себялюбивыми.
Тем не менее Остров создавался с любовью и во имя любви. Ты же — с твоим проникновением в Таинства, известные мне за тысячу лет до твоего рождения, — ты извратила его. Я больше не останусь на Торе… не буду ждать твоего решения. — Плавным движением он встал, поднял свой посох и начал длинный спуск вниз к кольцу хижин.
Ее голос зазвенел позади него холодным торжеством:
— Твоя лодка ждет, Кулейн. Если ты отплывешь не позднее часа, может быть, я не дам Кровавому королю умереть. Если же нет, я отзову сестер от его ложа, и ты сможешь забрать его труп, когда пожелаешь.
Он остановился, сглатывая горечь поражения. Потом обернулся к ней.
— Ты всегда была своевольной и не желала признавать свои ошибки. Хорошо, я уеду и оставлю Утера твоим милосердным попечениям. Но когда ты сделаешь перерыв в постижении Таинств, подумай вот о чем: я взял тебя беспомощной крошкой и вырастил, как отец.
Я никогда не наталкивал тебя на мысль, что за этим может крыться нечто большее. Но ты, ты прошептала мое имя в объятиях Утера. Ты, ты велела мне остаться в Камулодунуме. И вот тут начинается моя вина, и я не отрекусь от нее. Но быть может, когда ты поглядишь вниз со своей раззолоченной башни, ты разглядишь крохотный лоскуток собственной вины — и найдешь в себе мужество поднести его ближе к глазам.
— Ты все сказал, Владыка Ланса?
— Все, Моргана.
— Тогда покинь мой Остров.
13
Лучники отступили за стену щитов, положили луки с колчанами и попарно взяли длинные копья, лежавшие позади тяжеловооруженных легионеров. Первый в каждой паре опустился на колено позади щитоносца и ухватил древко примерно в трех локтях от наконечника, а второй стиснул его у конца, и они застыли, ожидая команды Катона.
Атакующие готы уже почти приблизились к линии щитов, когда Катон взмахнул рукой:
— Бей!
Задние копейщики рванулись вперед, и спрятанные копья, направляемые коленопреклоненными передними, молниеносно выдвинулись между щитами, поражая воинов в первых рядах атакующих, разбивая щиты вдребезги, пронзая кольчуги. Незазубренные наконечники не застревали в теле — копья оттягивались назад, вновь и вновь находя свою цель.
Это была настоящая бойня, и готы обескураженно отступили.
Трижды они возобновляли атаку, но смертоносные копья вновь вынуждали их отступить. Склон перед стеной щитов был усеян телами врагов — мертвых или бьющихся в агонии, пока жизнь покидала их вместе с кровью, льющейся из развороченной груди на мягкую землю.
Вдоль первого ряда отступивших готов прошел начальник, что-то приказывая ждущим воинам. Пятьсот из них побросали щиты и двинулись вперед..
— Что они делают, почтеннейший? — спросил Деций, помощник Катона. Тот не ответил: в разгаре битвы полководец не может признать, что понятия не имеет.
А готы волной хлынули вверх по склону, выкрикивая имя Вотана. Копья вонзались в них, но каждый пораженный воин стискивал древко за погрузившимся в его тело наконечником, не давая извлечь его для нового удара. Теперь в атаку бросилось все войско и на этот раз с ужасающей силой обрушилось на британскую стену щитов.
На мгновение стена раскололась, и несколько воинов ворвались внутрь. Катон выхватил свой гладий и ринулся на них. К нему присоединился юный легионер, и вместе они закрыли пролом. Готы отступили. Катон обернулся к легионеру и узнал мальчика, бросившего меч перед началом битвы.
— Молодец, малый!
Но прежде чем мальчик успел ответить, готы оглушительно взревели и возобновили атаку.
Сражение длилось весь день, и победа осталась нерешенной. Однако с наступлением темноты у Катона не оставалось иного выхода, как отступить с холма. Он потерял двести семьдесят одного человека. Враги, по его подсчетам, — около двух тысяч. С чисто военной точки зрения это означало победу, но Катон прекрасно понимал, что, по сути, британцы мало что выиграли. Готы убедились теперь — если когда-нибудь в этом сомневались, — что войско Утера в отличие от меровейского возглавляют умелые военачальники. А британцы убедились, что готы не так уж непобедимы. Но если не считать этого, никаких изменений прошедший день не принес, и Катон увел своих людей по дороге на Эборакум, уже выбрав место для следующего сражения.
— Неужели правда, почтеннейший, что король жив? — спросил Деций, когда они бок о бок ехали верхом впереди легионов.
— Да, — ответил Катон.
— Но тогда где же он?
Катон устал и не в первый раз пожалел, что ему достался такой помощник. Но Деций был сыном богатого купца и заплатил за свое назначение чудесной виллой под Эборакумом.
— Король сообщит нам о своих намерениях, когда сочтет нужным. А пока будем делать то, что он нам поручил.
— Но несколько человек видели его труп, почтеннейший. И уже шли приготовления к похоронам.
Катон пропустил это утверждение мимо ушей.
— Когда будет разбит лагерь для ночлега, обойдешь костры. Легионеры сегодня сражались прекрасно. Пусть они узнают тебя — хвали их, говори, что еще не видел такой храбрости.
— Слушаю, почтеннейший. Как долго мне этим заниматься?
Катон вспомнил о своей вилле и подавил гнев.
— Хорошо, Деций. Ты займись моим шатром, а я поговорю с легионерами.
— Слушаю, почтеннейший. Благодарю тебя.
Сны Галеада были темными и пронизанными болью.
Проснувшись в холоде рассвета, он уставился на золу погасшего костра. Ему приснилось, как Викторин и его двенадцать легионеров въехали в лес, были окружены готами, которыми командовал предатель Агвайн, и на его глазах старый полководец погиб, как и жил, — с холодным достоинством и без колебаний.
Задрожав, он разжег костер. Британии от его сведений большого толку не будет. Вражеские флотилии вот-вот отплывут, король мертв, ничто не может противостоять силе Вотана. И все-таки ненависти он не чувствовал — ничего, кроме страшного бремени скорби, парализующей его дух.
Рядом лежал его меч, и он уставился на него со страхом. Что, недоумевал он, внушает людям желание владеть таким оружием, что толкает их пускать его в ход против таких же людей, как они, — рубить, колоть, убивать?
И ради чего? Что это дает? Лишь редкому воину удается разбогатеть. Большинство же возвращаются в те же бедные хижины и селения, где они выросли, и многие доживают жизнь без руки или ноги или же с уродливыми шрамами — вечным мрачным напоминанием о днях войны.
Рядом с ним на землю спорхнул воробей и принялся склевывать крошки овсяной лепешки, которую он съел накануне. К первому воробышку присоединился второй.
Галеад замер, глядя, как пичужки прыгают возле меча в ножнах.
— Что они говорят тебе? — спросил какой-то голос.
Галеад посмотрел через костер и увидел, что там сидит человек в плаще сочного багряного цвета. Золотистая, тщательно завитая борода, темно-синие глаза.
— Они ничего мне не говорят, — ответил он вполголоса. — Но это мирные создания, и при виде них у меня на душе становится легче.
— А клевали бы они столь же беззаботно рядом с Урсом, принцем, жаждавшим разбогатеть?
— Если бы и да, он их не заметил бы. Кто ты?
— Не враг.
— Это я уже понял.
— Конечно. Твои дарования обретают все большую силу, и ты становишься выше грязных дел этого мира.
— Я спросил, кто ты?
— Меня зовут Пендаррик.
Галеад вздрогнул, словно это имя отозвалось эхом внутри него, в каких-то дальних закоулках памяти.
— Я как будто знаю тебя.
— Нет, хотя я пользуюсь и другими именами. Но мы идем одними тропами, ты и я. Ты сейчас там, где некогда стоял и я, и все мои деяния казались такими же весомыми, как утренний туман. И такими же незыблемыми.
— И какое решение ты принял?
— Никакого. Последовал велению сердца и обрел душевный покой.
Галеад улыбнулся.
— Где, в каком краю здесь могу я найти душевный мир? А если я попытаюсь, не будет ли это верхом себялюбия? Моим друзьям угрожает вторжение страшного врага, и мое место рядом с ними.
— Душевный мир не пребывает в каком-то царстве, городе, селении или даже в убогой хижине, — сказал Пендаррик. — Впрочем, ты сам это знаешь. Что ты сделаешь?
— Найду способ вернуться в Британию. Выступлю против силы Вотана.
— Обретешь ли ты удовлетворение, уничтожив его?
Галеад взвесил этот вопрос.
— Нет, — сказал он наконец. — Однако злу надо противостоять.
— Мечом?
Галеад с отвращением посмотрел на меч у своих ног.
— А есть другой способ?
— Если есть, ты его найдешь. За свою долгую жизнь я открыл одну чудесную истину: те, кто ищет с чистым сердцем, обычно обретают то, что ищут.
— Мне очень помогло бы, если бы я узнал, чего ищу!
— Ты говорил о противостоянии злу, а это, в сущности, вопрос равновесия. Однако чаши весов не просто ходят вверх и вниз. Большое количество зла не обязательно требует для уравновешивания такого же количества добра.
— Но как же так? — спросил Галеад.
— Разъяренный медведь остается смертельно опасным и когда в него вонзится десяток стрел… но чуточку яда на одном наконечнике — и он упадет мертвым.
Порой словно бы бессмысленное маленькое происшествие дает толчок событиям, которые завершаются либо великими страданиями, либо великой радостью.
— Ты хочешь сказать, что есть способ низвергнуть Вотана без помощи меча?
— Я хочу сказать, что все не так просто. Но интересный вопрос для философа, не правда ли? Вотан питается ненавистью и смертью, а ты ищешь противостоять ему мечом и щитом. На войне сражающийся не может не возненавидеть врага. А в таком случае разве ты не даешь Вотану даже больше того, чего желает он?
— А если мы не станем сражаться с ним?
— Тогда он одержит победу и принесет еще больше смерти и отчаяния в ваши края и еще многие другие.
— Твоя загадка слишком уж мудра для меня, Пендаррик. Если мы выступим против него, то проиграем.
Если не выступим, мы проиграем. Твоя философия — философия отчаяния.
— Только если ты не видишь подлинного врага.
— Есть ли что-либо хуже Вотана?
— Всегда есть, Галеад.
— Ты говоришь, как мудрец. И я чувствую, в тебе есть сила. Ты обратишь ее против Вотана?
— Это я сейчас и делаю. Иначе зачем бы мне быть здесь?
— Ты дашь мне оружие против него?
— Нет.
— Так для чего же ты явился сюда?
— Да, правда, для чего? — ответил Пендаррик.
Его образ растаял, и Галеад вновь остался один. Воробышки все еще деловито клевали возле меча, и рыцарь повернулся, чтобы лучше их видеть. Но при этом движении они испуганно упорхнули. Он встал, прицепил меч к поясу, присыпал костер землей и оседлал коня.
До берега оставалось всего восемь миль напрямик через лес, и он надеялся найти там корабль, который отвезет его в Британию. Он поехал по узкой тропе между деревьями, погрузившись в размышления, но слушая птичий щебет и радуясь солнечным лучам, которые кое-где пронизывали густую листву. После встречи с Пендарриком он почувствовал себя спокойнее, хотя скорбь не исчезла.
Ближе к полудню он увидел тележку со сломанным колесом. Рядом стояли две женщины и пожилой мужчина. На телеге громоздились их скромные пожитки — узлы с одеждой, сундучки и колченогое кресло. Мужчина низко ему поклонился, а женщины испуганно прижались друг к другу, увидев, что Галеад спешился.
— Не могу ли я чем-нибудь помочь?
— Если на то будет твоя доброта, — ответил мужчина с улыбкой. Волосы у него были длинными и совсем седыми, хотя в расчесанной надвое бороде проглядывали более темные пряди. Одна женщина была в годах, вторая — юной и миловидной, с каштановыми волосами, отливающими золотом. Под глазом у нее лиловел синяк, рассеченная губа распухла. Галеад встал на колени возле тележки и увидел, что колесо разболталось и сорвалось с чеки.
Он помог разгрузить тележку, а потом приподнял ее, чтобы водворить колесо на место. Обухом топора он вбил чеку в ее гнедо, а затем помог вновь водворить скарб в тележку.
— Не знаю, как тебя благодарить, — сказал мужчина. — Не разделишь ли ты с нами полуденную трапезу?
Галеад кивнул и сел на траву, пока молодая женщина разводила костер. Старшая доставала из узлов котелок и миски.
— Нам нечем тебя угостить, — сказал старик, садясь рядом с Галеадом. — Только овсянка, но подсоленная.
Зато сытная. Да и всякая еда есть благо.
— Мне достаточно. Меня зовут Галеад.
— А я Катерикс. А это моя жена Эла и дочка Пиларас.
— С твоей дочерью, кажется, случилась какая-то беда.
— Да. Удача мне не улыбнулась. Молю Господа, чтобы дальше наш путь был благополучен.
— Откуда у нее эти ушибы на лице?
Катерикс отвел глаза.
— Три дня назад нас ограбили трое разбойников.
Они… накинулись на мою дочку и убили ее мужа Дорена, когда он вступился за нее.
— Сожалею, — неловко сказал Галеад.
Ели они молча. Когда Катерикс произнес краткую благодарственную молитву Господу, Галеад поблагодарил за еду и предложил проводить их до побережья, где у них были друзья. Катерикс с поклоном принял его помощь, и Галеад поехал вперед, а они медленно следовали за ним с тележкой.
Когда сумерки перешли в вечернюю мглу, Галеад на повороте тропы увидел мужчину, привалившегося спиной к дереву. Он подъехал к нему и соскочил с коня. У сидящего из раны в груди густой струей текла кровь, лицо выглядело землистым, губы и веки посинели от потери крови. Галеад разорвал грязную тунику и постарался, как сумел, остановить кровь. Спустя несколько минут подошел Катерикс. Опустившись на колени рядом с раненым, он взял его за кисть и пощупал пульс.
— Отнесем его к тележке, — сказал он. — У меня там есть холст, чтобы разорвать на повязку, и игла с нитками.
Вместе они полупонесли-полуповолокли раненого к полянке у серебристого ручейка. Женщины помогли промыть рану, а Катерикс умело сшил ее рваные края. Потом они завернули раненого в согретые у костра одеяла.
— Он выживет? — спросил Галеад.
Катерикс пожал плечами.
— Все в руце Господней. Он потерял много крови.
Ночью Галеад внезапно проснулся и увидел, что молодая женщина, Пиларас, стоит на коленях над раненым.
Лунный свет поблескивал на лезвии ножа в ее руке.
Долгую минуту она оставалась неподвижной, потом занесла нож и прижала острие к горлу спящего. Вдруг ее голова упала на грудь, и Галеад понял, что она плачет.
Пиларас отвела руку, сунула нож в ножны на поясе и вернулась к своему одеялу у тележки.
Галеад перевернулся на другой бок и вновь погрузился в сновидения. Он увидел, как вражеские отряды высаживаются на берегах Британии, увидел, как готы двинулись на ближайшие города, но два видения продолжали преследовать его: голова демона, заполонившая небеса, окруженная клубящимися тучами в блеске молний, и Меч, сияющий, как светоч в полночь.
Тем не менее проснулся он освеженный. Раненый продолжал спать, но его лицо уже не отливало свинцом.
Галеад умылся у ручья, а потом подошел к Катериксу, который сидел рядом со спящим.
— Я должен расстаться с вами, — сказал Галеад. — Мне надо найти корабль, чтобы вернуться на нем домой.
— Да поведет тебя Господь, да возьмет под свой покров на пути твоем.
— И тебя на твоем, Катерикс. Спасти ему жизнь было поистине благородным поступком.
— Вовсе нет. Что мы такое, если не станем помогать ближним в час их нужды?
Галеад встал, направился к своему коню, но внезапно вернулся к Катериксу.
— Вчера ночью твоя дочь прижала нож к его горлу.
Катерикс кивнул:
— Утром она рассказала мне. Я очень ею горжусь.
— Но почему она занесла над ним нож?
— Это он надругался над ней и убил ее мужа.
— А ты перевязал ему рану? Митра сладчайший!
Он заслужил смерть!
— Очень возможно, — ответил Катерикс с улыбкой.
— Ты думаешь, он поблагодарит тебя за свое спасение?
— Поблагодарит или нет, это значения не имеет.
— Но ведь, может быть, ты спас его только для того, чтобы он продолжал убивать ни в чем не повинных людей… и насиловать других женщин.
— Я не отвечаю за его поступки, Галеад. Только за свои. Ни один человек не допустит по своей воле, чтобы те, кого он любит, терпели страдания и боль.
— С этим я не спорю, — сказал Галеад. — Любовь — прекрасное чувство. Но он-то не принадлежит к тем, кого ты любишь.
— Да нет же. Он брат мне.
— Ты его знаешь?
— Нет. Я имею в виду не брата по плоти. Но он — как и ты — мой брат. И я должен ему помочь. Все очень просто.
— Так не поступают с врагами, Катерикс.
Старик посмотрел на раненого разбойника.
— Лучше всего поступить с врагом так, чтобы он стал твоим другом, ведь верно?
Галеад вернулся к коню, сел в седло и дернул поводья. Конь зашагал по дороге. Чуть дальше рядом с ней Пиларас собирала травы и улыбнулась ему, когда он проезжал мимо.
Галеад ударил коня каблуками и поскакал к морю.
Кулейн сидел под звездами шестнадцатой ночи своего пребывания на острове. Каждое утро, просыпаясь, он находил у входа в башню деревянный поднос с едой и питьем. Каждый вечер поднос с пустыми мисками и кувшином кто-то уносил. Часто он замечал неясную фигуру на тропинке внизу, но всегда тут же возвращался в башню, чтобы его ночные посетительницы могли избежать встречи с ним, раз они этого столь явно желали.
Но в эту ночь на него в лучах луны упала тень, и, подняв голову, он увидел женщину в белом одеянии, чье лицо скрывал глубокий капюшон.
— Привет тебе, госпожа, — сказал он, жестом предлагая ей сесть, а когда она села, он заметил, что под капюшоном ее лицо спрятано под покрывалом. — Есть ли здесь нужда в подобной скромности? — спросил он.
— Здесь, как нигде, Кулейн. — Она откинула капюшон, сняла покрывало, и у него перехватило дыхание, когда лунный луч упал на бледное, так хорошо ему знакомое лицо.
— Гьен? — прошептал он и приподнялся, чтобы подойти к ней.
— Останься там, — велела она с суровым безразличием в голосе.
— Но мне сказали, что ты умерла!
— Я устала от твоих посещений, а для тебя я уже умерла.
В ее волосах появились серебристые пряди, паутинка морщинок у глаз и в уголках губ, но для Кулейна королева не утратила и йоты своей красоты.
— И все-таки ты снова здесь, — продолжала она, — и вновь меня терзаешь. Зачем ты привез ко мне… его?
— Я не знал, что ты здесь.
— Я потратила шестнадцать лет, стараясь забыть прошлое и его муки. И думала, что сумела. Ты, решила я, был фантазией молоденькой девушки. Ребенком я любила тебя — и тем уничтожила свое право на счастье.
Одинокой королевой я любила тебя — и тем погубила своего сына. Несколько лет я ненавидела тебя, Кулейн, но это прошло. Теперь осталось только безразличие — и к тебе, и к Кровавому королю, которым стал мой муж.
— Ты, конечно, знаешь, что твой сын не погиб?
— Я многое знаю, Владыка Ланса. Но больше всего я хотела бы узнать, когда ты покинешь Остров.
— Ты стала безжалостной женщиной, Гьен.
— Я не Гьен Авур, не твоя маленькая Лесная Лань.
Я Моргана Острова, хотя мне говорили, что меня называют и другими именами. Ты знаешь, как это бывает, Кулейн. Ты, который был Аполлоном, и Энеем, и королем Кунобелином, и носил еще столько не менее прославленных имен.
— Я слышал, что здешнюю правительницу называют Феей-Ведьмой. Но я и вообразить не мог, что это ты.
Что с тобой произошло, Лейта?
— Мир изменил меня, Владыка Ланса, и больше меня не трогают ни он, ни его обитатели.
— Так зачем ты здесь, в этом священном месте?
Обители мира и исцелений?
— Оно таким и остается. Сестры преуспевают в своем служении, но я и еще некоторые отдаем свое время приобщению к истинным Таинствам: нитям, соединяющим звезды, вплетающимся в человеческие жизни, перекрещиваясь и сплетаясь, образуя ткань судьбы мира.
Прежде я называла все это Богом, но теперь я вижу, что такое величие далеко превосходит любого бессмертного, доступного человеческому воображению… Здесь в этом…
— С меня довольно, женщина! А Утер? — оборвал ее Кулейн.
— Он умирает, — злобно сказала она, — и когда умрет, потеря для мира будет невелика.
— Никогда не думал, что увижу в тебе черноту, Гьен.
Ты всегда была изумительно красивой. — Он угрюмо усмехнулся. — Но черное зло является в разных обличьях, и не обязательно уродливых. Я провел здесь много ночей в безмолвном покаянии, так как верил, что положил начало этой общине из себялюбивых побуждений.
Что же, госпожа, возможно, они и были себялюбивыми.
Тем не менее Остров создавался с любовью и во имя любви. Ты же — с твоим проникновением в Таинства, известные мне за тысячу лет до твоего рождения, — ты извратила его. Я больше не останусь на Торе… не буду ждать твоего решения. — Плавным движением он встал, поднял свой посох и начал длинный спуск вниз к кольцу хижин.
Ее голос зазвенел позади него холодным торжеством:
— Твоя лодка ждет, Кулейн. Если ты отплывешь не позднее часа, может быть, я не дам Кровавому королю умереть. Если же нет, я отзову сестер от его ложа, и ты сможешь забрать его труп, когда пожелаешь.
Он остановился, сглатывая горечь поражения. Потом обернулся к ней.
— Ты всегда была своевольной и не желала признавать свои ошибки. Хорошо, я уеду и оставлю Утера твоим милосердным попечениям. Но когда ты сделаешь перерыв в постижении Таинств, подумай вот о чем: я взял тебя беспомощной крошкой и вырастил, как отец.
Я никогда не наталкивал тебя на мысль, что за этим может крыться нечто большее. Но ты, ты прошептала мое имя в объятиях Утера. Ты, ты велела мне остаться в Камулодунуме. И вот тут начинается моя вина, и я не отрекусь от нее. Но быть может, когда ты поглядишь вниз со своей раззолоченной башни, ты разглядишь крохотный лоскуток собственной вины — и найдешь в себе мужество поднести его ближе к глазам.
— Ты все сказал, Владыка Ланса?
— Все, Моргана.
— Тогда покинь мой Остров.
13
— Мы сойдем с дороги здесь, — сказал Мэдлин, когда они поднялись на гребень невысокого холма. — Вон там владения Горойен, — добавил он, указывая на гряду угрюмых гор вдали.
Равнина вокруг была вся в ямах и трещинах, но между сухими стволами и щербатыми валунами скользили тени.
Одни спускались на все четыре конечности, другие взлетали на черных крыльях, а третьи ползали или бегали.
Кормак глубоко вздохнул, принуждая себя выйти за пределы спасительной дороги. Он взглянул на Викторина. Тот пожал плечами и улыбнулся.
— Идем! — сказал принц, обнажая меч. И пятнадцать человек, держа оружие наготове, сошли в сумрак, и тотчас тени устремились к ним. Звери с разинутыми пастями, люди с ядовитыми клыками и красными глазами, волки, чьи морды меняли очертания, будто клубы тумана, становясь то совсем звериными, то почти человеческими. Над ними реяли летучие мыши, кружили, устремлялись вниз. Их кожаные крылья рассекали воздух над самыми головами идущих. Но никто из них не приблизился на расстояние удара сверкающих мечей.
— Долго ли идти? — спросил Кормак, шагая рядом с Мэдлином во главе маленького отряда.
— Кто способен определить время здесь? — ответил бывший волшебник. — Но, во всяком случае, долго.
Из-под их ног поднимались облака серой пыли, а они шли и шли вперед, а скопища теней все теснее смыкались вокруг них.
— Они нападут? — прошептал Викторин.
Мэдлин развел руками, и тут закричал последний легионер, когда кривые когти вцепились в его плащ, опрокидывая в пыль.
Викторин стремительно обернулся.
— Кольцо мечей! — скомандовал он, и, высоко занося мечи, легионеры прыгнули в ряды чудовищ, окружив своего поверженного товарища.
Тварь, схватившая его, исчезла, едва гладий погрузился ей в сердце.
— Боевой строй! — приказал Викторин.
Маленький отряд построился в две шеренги, и тени отступили.
Они шли и шли вперед. Дорога давно скрылась из виду, а пыль висела вокруг них темной тучей, туманя зрение, заслоняя дальние горы.
Тени еще дважды переходили в нападение, но оба раза сверкающие мечи британцев вынуждали их отступить.
Наконец они поднялись на невысокий холм к древнему Кругу Стоячих Камней, почерневших, покосившихся. Тени сомкнулись кольцом у подножия холма, а уставшие путники с облегчением расположились среди камней.
— Почему они не поднимаются сюда? — спросил Викторин.
— Я не источник всезнания, — огрызнулся Мэдлин.
— Раньше ты всегда именно это и утверждал.
— Хочу сказать тебе, Викторин, что из всех приближенных Утера ты был тем, без чьего общества я обходился лучше всего.
— Обидные слова, владыка волшебник, — ответил Викторин с усмешкой. — И ведь возможно, что теперь ты навеки обречен оставаться в моем обществе.
— Чтобы Ад стал уж совсем Адом, — отозвался Мэдлин.
— Видимо, когда-то это был край живых, — заметил Кормак. — Тут ведь росли деревья, и мы перешли не одно русло пересохших речек. Что его изменило?
— Его ничто не изменило, Кормак, — отозвался Мэдлин. — Ибо его нет. Он лишь отголосок существовавшего когда-то; тяжелый бред.
— Но разве наше присутствие здесь не доказывает, что край этот действительно существует? — спросил Марк Бассик, подойдя и сев рядом с ними.
— Тебе когда-нибудь снилось, что ты совсем в другом мире? — возразил Мэдлин.
— Конечно.
— Разве этот сон доказывал, что место, где ты якобы находился, действительно существует?
— Но ведь мы все разделяем этот сон, — настаивал Марк.
— Разве? Откуда ты знаешь? Может быть, мы только образы твоего бреда, юный Марк. А может быть, вы все — только часть моего бреда.
Викторин засмеялся.
— Я знал, что ты скоро примешься за свои игры! — Он обернулся к остальным, заметив, что все внимательно слушают их разговор. — Однажды я был свидетелем того, как он два часа доказывал, что единственным разумным человеком, когда-либо жившим на земле, был Калигула. В конце концов мы все ему поверили, а он потешался над нами.
— Но как вы могли не поверить мне? — вопросил Мэдлин. — Калигула сделал своего коня сенатором, и, ответьте мне, разве этот конь хоть раз предложил неверное решение вопроса? Разве он пытался захватить власть?
Разве он ораторствовал в пользу законов, которые грабили бедняков и обогащали богачей? Это был самый достойный сенатор за всю историю Рима!
Кормак сидел, слушая, и в нем медленно разгорался жгучий гнев. Всю свою жизнь он провел под гнетом страха — кары, унижения, отверженности. Эти цепи сковывали его с тех пор, как он себя помнил, но они распались в пламени его гнева. Всего лишь двое когда-либо любили Кормака Даймонссона — и обоих уже не было в живых. И откуда-то из самых его глубин возник новый Кормак и показал ему его жизнь по-новому. Мэдлин был прав: Кормак Даймонссон — не никчемность, не вечный неудачник. Он мужчина — и принц по праву рождения и по крови.
Равнина вокруг была вся в ямах и трещинах, но между сухими стволами и щербатыми валунами скользили тени.
Одни спускались на все четыре конечности, другие взлетали на черных крыльях, а третьи ползали или бегали.
Кормак глубоко вздохнул, принуждая себя выйти за пределы спасительной дороги. Он взглянул на Викторина. Тот пожал плечами и улыбнулся.
— Идем! — сказал принц, обнажая меч. И пятнадцать человек, держа оружие наготове, сошли в сумрак, и тотчас тени устремились к ним. Звери с разинутыми пастями, люди с ядовитыми клыками и красными глазами, волки, чьи морды меняли очертания, будто клубы тумана, становясь то совсем звериными, то почти человеческими. Над ними реяли летучие мыши, кружили, устремлялись вниз. Их кожаные крылья рассекали воздух над самыми головами идущих. Но никто из них не приблизился на расстояние удара сверкающих мечей.
— Долго ли идти? — спросил Кормак, шагая рядом с Мэдлином во главе маленького отряда.
— Кто способен определить время здесь? — ответил бывший волшебник. — Но, во всяком случае, долго.
Из-под их ног поднимались облака серой пыли, а они шли и шли вперед, а скопища теней все теснее смыкались вокруг них.
— Они нападут? — прошептал Викторин.
Мэдлин развел руками, и тут закричал последний легионер, когда кривые когти вцепились в его плащ, опрокидывая в пыль.
Викторин стремительно обернулся.
— Кольцо мечей! — скомандовал он, и, высоко занося мечи, легионеры прыгнули в ряды чудовищ, окружив своего поверженного товарища.
Тварь, схватившая его, исчезла, едва гладий погрузился ей в сердце.
— Боевой строй! — приказал Викторин.
Маленький отряд построился в две шеренги, и тени отступили.
Они шли и шли вперед. Дорога давно скрылась из виду, а пыль висела вокруг них темной тучей, туманя зрение, заслоняя дальние горы.
Тени еще дважды переходили в нападение, но оба раза сверкающие мечи британцев вынуждали их отступить.
Наконец они поднялись на невысокий холм к древнему Кругу Стоячих Камней, почерневших, покосившихся. Тени сомкнулись кольцом у подножия холма, а уставшие путники с облегчением расположились среди камней.
— Почему они не поднимаются сюда? — спросил Викторин.
— Я не источник всезнания, — огрызнулся Мэдлин.
— Раньше ты всегда именно это и утверждал.
— Хочу сказать тебе, Викторин, что из всех приближенных Утера ты был тем, без чьего общества я обходился лучше всего.
— Обидные слова, владыка волшебник, — ответил Викторин с усмешкой. — И ведь возможно, что теперь ты навеки обречен оставаться в моем обществе.
— Чтобы Ад стал уж совсем Адом, — отозвался Мэдлин.
— Видимо, когда-то это был край живых, — заметил Кормак. — Тут ведь росли деревья, и мы перешли не одно русло пересохших речек. Что его изменило?
— Его ничто не изменило, Кормак, — отозвался Мэдлин. — Ибо его нет. Он лишь отголосок существовавшего когда-то; тяжелый бред.
— Но разве наше присутствие здесь не доказывает, что край этот действительно существует? — спросил Марк Бассик, подойдя и сев рядом с ними.
— Тебе когда-нибудь снилось, что ты совсем в другом мире? — возразил Мэдлин.
— Конечно.
— Разве этот сон доказывал, что место, где ты якобы находился, действительно существует?
— Но ведь мы все разделяем этот сон, — настаивал Марк.
— Разве? Откуда ты знаешь? Может быть, мы только образы твоего бреда, юный Марк. А может быть, вы все — только часть моего бреда.
Викторин засмеялся.
— Я знал, что ты скоро примешься за свои игры! — Он обернулся к остальным, заметив, что все внимательно слушают их разговор. — Однажды я был свидетелем того, как он два часа доказывал, что единственным разумным человеком, когда-либо жившим на земле, был Калигула. В конце концов мы все ему поверили, а он потешался над нами.
— Но как вы могли не поверить мне? — вопросил Мэдлин. — Калигула сделал своего коня сенатором, и, ответьте мне, разве этот конь хоть раз предложил неверное решение вопроса? Разве он пытался захватить власть?
Разве он ораторствовал в пользу законов, которые грабили бедняков и обогащали богачей? Это был самый достойный сенатор за всю историю Рима!
Кормак сидел, слушая, и в нем медленно разгорался жгучий гнев. Всю свою жизнь он провел под гнетом страха — кары, унижения, отверженности. Эти цепи сковывали его с тех пор, как он себя помнил, но они распались в пламени его гнева. Всего лишь двое когда-либо любили Кормака Даймонссона — и обоих уже не было в живых. И откуда-то из самых его глубин возник новый Кормак и показал ему его жизнь по-новому. Мэдлин был прав: Кормак Даймонссон — не никчемность, не вечный неудачник. Он мужчина — и принц по праву рождения и по крови.