Страница:
— Но как же ты победишь, если он тебя убьет? — спросил Кормак.
— Посеяв сомнение в нем. Я могу не победить, Кормак, но я буду близок к победе. Я докажу ему его слабость, и тогда боец лучше меня сможет его сразить.
— Получается так, что ты уходишь, чтобы умереть, — Возможно, это правда. Как ты проживешь тут один?
— Не знаю, но Андуину я буду защищать ценой собственной жизни.
— Это я знаю. — Кулейн опустил руку в кожаный кошель на поясе и достал цепочку с Сипстрасси, которую Кормак бросил в Кругу Камней. Юноша напрягся, его глаза блеснули гневом.
— Он мне не нужен!
— Он дал тебе жизнь, — мягко сказал Кулейн. — И что бы ты ни думал обо мне, ты должен знать, что твоя мать, потеряв тебя, так и не оправилась. Мысль о: тебе преследовала ее до смертного часа. Добавь это к бремени твоей ненависти ко мне. Но это не мой дар тебе — это был ее дар. С его помощью ты сможешь защищать Андуину куда с большим успехом, чем мечом.
— Я не умею им пользоваться.
Кулейн наклонился к нему.
— Возьми его, и я объясню.
— Отдай его Андуине, а я подумаю и решу, когда ты. уйдешь, — сказал Кормак и снова поднялся на ноги.
— Ты упрям, Кормак, но мне хотелось бы, чтобы мы расстались друзьями.
— Я не ненавижу тебя, Кулейн, — сказал юноша. — Ты ведь спас меня от Агвайна и сразился с демонами, ради Андуины. Но если бы не ты, меня миновала бы жизнь, полная боли и печали. Я сын короля, а рос как прокаженный. По-твоему, я должен благодарить тебя?
— Нет. Ты — мой воплощенный стыд. Но я любил твою мать и отдал бы за нее жизнь.
— Но не отдал. Гриста как-то сказал мне, что люди всегда находят извинение своим слабостям, но, к твоей чести, ты их не искал. Постарайся понять, Кулейн, то, что я скажу. Я восхищаюсь тобой. Я жалею тебя. Но ты отец моего одиночества, и друзьями мы не можем быть никогда.
Кулейн кивнул.
— Ну, хотя бы ты не питаешь ко мне ненависти, и это уже что-то, чтобы взять с собой. — Он протянул руку, и Кормак взял ее. — Будь бдителен, юный воин.
Упражняйся каждый день. И помни три тайны: Жизнь, Гармония и Дух.
— Я буду помнить. Прощай, Откровение.
— Прощай, принц Кормак.
6
— Посеяв сомнение в нем. Я могу не победить, Кормак, но я буду близок к победе. Я докажу ему его слабость, и тогда боец лучше меня сможет его сразить.
— Получается так, что ты уходишь, чтобы умереть, — Возможно, это правда. Как ты проживешь тут один?
— Не знаю, но Андуину я буду защищать ценой собственной жизни.
— Это я знаю. — Кулейн опустил руку в кожаный кошель на поясе и достал цепочку с Сипстрасси, которую Кормак бросил в Кругу Камней. Юноша напрягся, его глаза блеснули гневом.
— Он мне не нужен!
— Он дал тебе жизнь, — мягко сказал Кулейн. — И что бы ты ни думал обо мне, ты должен знать, что твоя мать, потеряв тебя, так и не оправилась. Мысль о: тебе преследовала ее до смертного часа. Добавь это к бремени твоей ненависти ко мне. Но это не мой дар тебе — это был ее дар. С его помощью ты сможешь защищать Андуину куда с большим успехом, чем мечом.
— Я не умею им пользоваться.
Кулейн наклонился к нему.
— Возьми его, и я объясню.
— Отдай его Андуине, а я подумаю и решу, когда ты. уйдешь, — сказал Кормак и снова поднялся на ноги.
— Ты упрям, Кормак, но мне хотелось бы, чтобы мы расстались друзьями.
— Я не ненавижу тебя, Кулейн, — сказал юноша. — Ты ведь спас меня от Агвайна и сразился с демонами, ради Андуины. Но если бы не ты, меня миновала бы жизнь, полная боли и печали. Я сын короля, а рос как прокаженный. По-твоему, я должен благодарить тебя?
— Нет. Ты — мой воплощенный стыд. Но я любил твою мать и отдал бы за нее жизнь.
— Но не отдал. Гриста как-то сказал мне, что люди всегда находят извинение своим слабостям, но, к твоей чести, ты их не искал. Постарайся понять, Кулейн, то, что я скажу. Я восхищаюсь тобой. Я жалею тебя. Но ты отец моего одиночества, и друзьями мы не можем быть никогда.
Кулейн кивнул.
— Ну, хотя бы ты не питаешь ко мне ненависти, и это уже что-то, чтобы взять с собой. — Он протянул руку, и Кормак взял ее. — Будь бдителен, юный воин.
Упражняйся каждый день. И помни три тайны: Жизнь, Гармония и Дух.
— Я буду помнить. Прощай, Откровение.
— Прощай, принц Кормак.
6
После восстания триновантов в Британию вошел мир, хотя и тревожный. Утер мерил шагами залы Камулодунума, словно запертый в клетке боевой пес, и из окон своих покоев в северной башне всматривался в дороги. Всякий раз, когда прибывал вестник, король спешил в большой зал, срывал печати с грамот и пожирал глазами строки, ища известия о восстании или набеге.
Но все лето и дальше осенью царил мир, урожай был убран, ополченцы распущены по домам.
К Утеру все приближались с опаской, ощущая его беспокойство. По ту сторону Галльского моря в сикамбрские королевства Бельгику и Галлию вторглось страшное войско, уничтожая их войска, сжигая их города.
Римский епископ объявил вражеского вождя Вотана.
Антихристом, но в этом не было ничего необычного.
Десяток варварских королей и вождей уже объявлялись антихристами, а затем многие из них были приняты в лоно церкви.
Рим послал пять легионов на подмогу сикамбрам. Они были полностью уничтожены, их орлы захвачены.
Однако в Британии люди наслаждались жарким летом и отсутствием войны. Амбары ломились от запасов, цены на хлеб и вино стремительно падали. Жаловались только купцы, потому что война положила конец привозу ходких галльских товаров. Теперь в Дубрисе и Новиомагусе торговые суда появлялись лишь изредка.
Каждое утро Утер поднимался на северную башню, запирал дубовую дверь и вкладывал Меч Силы в желоб, вырубленный в сером камне. Затем опускался перед ним на колени, сосредоточивал мысли и ждал, пока в его мозгу не возникали видения: его дух парил над страной от Пинната-Кастры на севере до Дубриса на юге, от Гарианнонума на востоке до Мориодунума на западе, высматривая вооруженные отряды. Не увидев ничего подозрительного, он обращал взгляд на побережья: не показались ли на серых волнах длинные корабли, не приближаются ли разбойники-викинги.
Но море было пустынным.
Как-то в ясное солнечное утро он попытался заглянуть за Галльское море, но его остановила сила, которую он не сумел ни увидеть, ни преодолеть, точно стену из прозрачного хрусталя.
В растерянности он вернулся в свою башню, открыл телесные глаза и вынул Меч из желоба. Потом вышел на парапет, всей кожей ощутил прохладу осеннего бриза, и на некоторое время его смутные страхи улеглись.
В полдень к нему вошел его слуга Бальдрик с вином, холодным мясом и блюдом темных слив, особенно любимых. Утеру не хотелось разговаривать. Он сделал Бальдрику знак уйти, сел у окна и уставился на море вдали.
Он знал, что Викторин и Гвалчмай встревожены его настроением, но не мог объяснить нарастающий в его душе страх. Он чувствовал себя как человек, который идет по темной дороге и знает — без каких-либо доказательств, но с неколебимой уверенностью, — что за следующим поворотом его подстерегает чудовище. Безликое, бесформенное, но несущее неотвратимую смерть.
Не впервые за последние десять лет он пожалел, что рядом с ним нет Мэдлина. Владыка волшебник либо рассеял бы его страхи, либо — в худшем случае — установил бы, что за опасность им угрожает.
— Будь желания лошадьми, нищие разъезжали бы верхом, — пробормотал Утер, изгоняя воспоминания о том, как Мэдлин его покинул. Злые слова, более едкие, чем кислота, извергал Утер в тот день. Не прошло и часа, как он пожалел о них, но не мог взять назад. Произнесенные вслух, они повисли в воздухе, вырезанные на невидимом камне, выжженные в сердцах тех, кто их слышал.
И Мэдлин покинул его…
Как Лейта. И Кулейн…
Утер налил себе еще вина, чтобы притупить воспоминания, но они стали только острее. Гьен Авур, Лесная Лань — имя, которое Кулейн дал Лейте — имя, употреблять которое Утеру запрещалось. Но он любил ее и без нее потерял себя.
— Зачем ты толкал ее в его объятия? — прошептал он.
Ни логика, ни рассудок не могли подсказать ответа.
Однако Утер знал, где прячется ответ — глубоко в лабиринте черного чувства. Семена безумия были посеяны в ту ночь в другом мире, когда юноша впервые познал девушку, только чтобы услышать, как она прошептала имя Кулейна в миг величайшей радости Утера. В противоположность мечте алхимика золото превратилось в свинец, свет канул во мрак. Но даже и тогда он мог бы простить ее, потому что Кулейн был мертв. Но не мог… не хотел ревновать ее к трупу. Но Владыка Ланса вернулся, и Утер увидел, как в глазах Лейты возродилось пламя любви.
Но отослать его он не мог, это было бы поражением.
И убить его он не мог — Кулейну он был обязан всем.
Ему оставалось только надеяться, что любовь к Владыке Ланса будет подавлена брачной клятвой, данной королю.
Так и было — но этого оказалось мало. Он вновь и вновь испытывал ее твердость, обходился с ней с пугающим равнодушием, ввергал ее в отчаяние, толкал на то, чего страшился превыше всего.
Король глупцов!
Утер — Кровавый король. Полководец, не знающий поражений! Ни одно войско не в силах противостоять ему, но что в том, раз он живет в холодной башне, зная лишь одиночество? Ни сыновей, подрастающих ему на смену, ни любящей жены. Он обернулся к вделанному в стену бронзовому зеркалу. У корней выкрашенных хной волос проглядывала седина, а глаза были бесконечно усталыми.
Он вновь вышел на парапет и посмотрел вниз во двор.
Сикамбр Урс прогуливался там рука об руку с девушкой. Утер не узнал ее, хотя словно бы уже где-то видел.
Он улыбнулся. Лошадиные панцири, как установила проверка, никуда не годились — набухли от дождя, утратили непробиваемость. Зато Урс оказался прекрасным начальником конного отряда. Подчиненным нравились его дружеская непринужденность и находчивый ум, а вдобавок он не был опрометчивым и понимал, как нужны для стратегии терпение и предусмотрительность.
Король наблюдал, как Урс безмятежно обнял девушку за плечи, привлек к себе в сумрак за открытой дверью и, приподняв ее подбородок, поцеловал в губы. Утер покачал головой и отвернулся. Теперь он редко приказывал прислать в его покои женщину — после его охватывала глубокая печаль, холодная пустота одиночества.
Его взгляд обратился на зеленый мир вокруг: пологие холмы и усадьбы земледельцев, стада коров и овец. Все дышало миром. Утер негромко выругался. Годы и годы он укреплял миф, что он — земля, душа и сердце Британии. Только его доверенные друзья знали, что силу ему дает Меч. Однако теперь Утер даже без помощи заповедного оружия ощущал зловещую угрозу, надвигающуюся из теней. Спокойствие вокруг было лишь иллюзией;
Дни крови и огня ждали своей зари.
«Или ты стареешь? — спросил он себя. — Ты так долго сотворил живой миф, что и сам в него поверил?»
Налетел порыв холодного ветра, и король вздрогнул.
Угроза? В чем она? И от кого исходит?
— Государь? — послышался голос. Утер резко обернулся и увидел в двери Викторина. — Я постучал в наружную дверь, но ничего не услышал, — сказал римлянин. — Прости, если я не вовремя.
— Я задумался, — сказал король. — Какие новости?
— Римский епископ заключил договор с Вотаном и подтвердил его право на Галлию и Бельгику.
Утер усмехнулся:
— Недолговечным же он оказался Антихристом, верно?
Викторин кивнул и снял бронзовый шлем. Из-за белоснежных волос он выглядел много старше своих пятидесяти лет. Утер прошел мимо него в покой и жестом пригласил полководца сесть.
— Все еще не носишь ни усов, ни бороды, мой друг, — сказал король. — Что ты будешь делать теперь, когда в наши гавани уже не приходят корабли с пемзой?
— Возьмусь за бритву, — ухмыльнулся Викторин. — Не подобает римлянину смахивать на немытого варвара.
— Негоже говорить так со своим королем, — сказал Утер, почесывая собственную бороду.
— Но к своему несчастью, государь, ты родился без капли римской крови. Могу только выразить свои глубочайшие соболезнования.
— Надменность Рима пережила даже его падение, — сказал Утер, улыбаясь. — Расскажи мне про Вотана.
— Донесения противоречивы, государь. Он одержал четыре решительные победы в Сикамбрии, сокрушив меровеев. О судьбе их короля ничего не известно. Одни говорят, что он бежал в Италию, другие — что нашел приют в Испании.
— Его стратегия? Использует конницу? Или римскую фалангу? Или это просто орда, берущая верх благодаря своей численности?
— Его войско разделено на отряды. Есть конница, но полагается он главным образом на пеших воинов с боевыми топорами и лучников. И сам дерется там, где битва жарче всего. Говорят, ни один меч не способен рассечь его броню.
— Не слишком похвально для полководца, — буркнул король. — Ему положено оставаться в тылу и руководить войском.
— Как поступаешь ты, государь? — осведомился Викторин, подняв бровь.
Утер ухмыльнулся.
— Как-нибудь попробую, — сказал он. — Буду сидеть на холщовом табурете и смотреть, как вы с Гвалчмаем крушите врагов.
— Если бы, государь! Мое сердце скоро не выдержит твоей беззаботной смелости в бою.
— Вотан отправил послов к другим королям? — спросил Утер.
— Насколько нам известно, нет — только к Римскому епископу и к мальчику-императору. Он обязался не вторгаться в Италию.
— Так куда же он поведет свое войско?
— Ты полагаешь, он вторгнется в Британию?
— Мне надо узнать о нем побольше. Откуда он?
Как ему удалось сплотить германские племена, скандинавов и готов, создать из них такое дисциплинированное войско? И за такое короткое время.
— Я мог бы отправиться к нему послом, государь.
Его двор сейчас в Марции.
Утер кивнул.
— Возьми с собой Урса. Он знает тот край, его жителей, язык. И возьми дары. Я подберу что-нибудь подходящее для нового короля.
— Слишком богатый подарок могут истолковать как слабость, государь, и ведь у тебя был договор с Меровием.
— Меровий был дурак, а его войско — посмешищем всей Европы. А договор был торговым — только.
Объяснишь Вотану, что договор был заключен между королями Сикамбрии и Британии, и я признаю, что соглашение остается в силе, как я признаю его право на трон.
— А не опасно ли это, государь? Ты ведь поддержишь право завоевателя против права наследования.
— Мы живем в опасном мире, Викторин.
Урс проснулся в холодном поту, сердце у него отчаянно колотилось. Девушка рядом с ним мирно спала под шерстяным одеялом. Ее дыхание было ровным. Принц встал с кровати и подошел к окну, отдернул бархатные занавески и дал ветру охладить свое пылающее тело.
Сон казался таким реальным! Он видел, как за его братьями гнались по улицам Марции, как его схватили и приволокли в большую залу. И Урс смотрел, как высокий светлобородый воин вырезал сердце его брата из еще живого тела.
Он отошел к столу. В кувшине оставалось немного вина. Он налил его в глиняный кубок и выпил одним глотком.
Просто сон, твердил он себе. Рожденный его мыслями о вторжении в Галлию.
В его голове позади глаз вспыхнул ослепительный свет, неся с собой мучительную боль. Он вскрикнул, шатаясь, ничего не видя, шагнул вперед и опрокинул стол.
— Что с тобой? — закричала девушка. — Христос сладчайший, ты заболел? — Но ее голос замер в отдалении, а его уши заполнил грохот. Потом его зрение прояснилось, и он вновь увидел светлобородого воина, который теперь стоял в глубокой круглой яме. Вокруг него толпились другие воины, все в рогатых шлемах, с тяжелыми боевыми топорами в руках. Над ними открылась дверь, двое стражников подтащили голого мужчину к деревянным ступенькам и принудили спуститься в яму.
С ужасом Урс узнал Меровия, короля Сикамбрии. Борода у него была спутана, волосы слиплись от грязи и нечистот; его худощавое тело несло следы пыток — перекрещивающиеся рубцы от бичей.
— Добро пожаловать, собрат король, — сказал высокий воин, хватая пленника за бороду и ставя на ноги. — В добром ли ты здравии?
— Проклинаю тебя, Вотан! Да пожрет тебя пламя Ада!
— Глупец. Ад — это я, и я зажигаю пламя.
Меровия подтащили к обмазанному салом вкопанному в землю острому колу и подняли высоко в воздух. Урс отвел глаза, но не мог заградить уши от жутких звуков, когда с монархом зверски расправились. Вновь яркая вспышка, и теперь он смотрел на происходящее в большой деревянной зале. Воины окружили толпу, нацеливая копья на мужчин, женщин и детей, застывших в безмолвном ужасе. Урс узнал многих — его двоюродные братья, дядья, тетки, племянники. Здесь была собрана почти вся меровейская знать. Воины в кольчугах начали обливать пленных водой из ведер, насмехаясь и хохоча. Шутовское зрелище, но исполненное непонятным ужасом. Вновь вперед вышел светлобородый Вотан, на этот раз с горящим факелом в руке. Под вопли ужаса пленных Вотан засмеялся и швырнул факел. Заполыхало пламя… и Урс внезапно понял: их облили не водой… а маслом. Копьеносцы поспешно отступали, а горящие люди метались, точно живые факелы. Огонь побежал по стенам, и черный дым заволок все.
Урс закричал и, захлебываясь рыданиями, упал навзничь на руки девушки.
— Святый Боже, — сказала она, поглаживая его лоб. — Что с тобой?
Но он не мог ответить. Во всем мире не было слов.
Была только боль.
Из соседней комнаты вошли два центуриона и уложили Урса на широкую кровать. В коридоре с каменным полом сгрудились другие люди. Позвали лекаря, а девушка тихонько подобрала свою одежду, оделась и выскользнула из комнаты.
— Что с ним такое? — спросил Плутарх, молодой начальник конного отряда, за лето подружившийся с Урсом. — Он ведь не ранен.
Его товарищ, Деций Агриппа, худой воин с десятью годами войн за плечами, только пожал плечами и посмотрел в немигающие остекленевшие глаза Урса.
И осторожно опустил его веки.
— Он умер? — прошептал Плутарх.
— Нет. По-моему, у него припадок. Я знавал человека, который вдруг костенел и дрожал мелкой дрожью в таком вот припадке. Говорят, великий Юлий страдал этим недугом.
— Так он придет в себя?
Агриппа кивнул, потом обернулся к стоящим в коридоре.
— Отправляйтесь спать, — скомандовал он. — Представление окончено.
Вместе с Плутархом он укрыл Урса полотняной простыней, а поверх нее — мягким шерстяным одеялом.
— Любитель роскоши! — сказал Агриппа, ухмыляясь. Он редко улыбался, и теперь его лицо стало почти красивым, подумал Плутарх. Аргиппа был рожден командовать — хладнокровный неприступный воин, чей опыт и неодобрение опрометчивой смелости заслужили такое уважение, что от желающих служить под его началом не было отбоя. В битвах он терял меньше людей, чем другие лихие начальники, и тем не менее неизменно достигал поставленной цели. В конных когортах его прозвали Ночным Кинжалом или попросту Кинжалом.
Плутарх был его вторым декурионом, молодым человеком, недавно покинувшим родной Эборакум, так что ему еще предстояло показать, чего он стоит на поле боя.
Вошел лекарь, пощупал пульс Урса, послушал его дыхание и попытался привести в чувство, сняв воск с горлышка флакона с какой-то вонючей мазью и подержав флакон у его носа. Но Урс не шевельнулся, хотя Плутарх закашлялся и поспешил отойти.
— Он в глубоком обмороке, словно от удара, — сказал лекарь. — Что тут произошло? , Агриппа пожал плечами.
— Я спал в соседней комнате и проснулся оттого, что сначала закричал мужчина, потом женщина. Я вошел сюда с юным Плутархом: сикамбр лежал на полу, а женщина рыдала. Я решил, что это какой-то припадок.
— Не думаю, — сказал лекарь. — Мышцы не сведены судорогой, а сердце бьется хотя и медленно, но ровно. Ну-ка, — обернулся он к Плутарху, — поднеси фонарь к кровати.
Молодой человек повиновался, и лекарь оттянул правое веко принца. Зрачок сузился в черную точку в синем кружке радужки.
— Вы его хорошо знаете?
— Я почти нет, — ответил Агриппа, — но Плутарх много дней проводил с ним вместе.
— Он причастен тайнам?
— Нет, не думаю, — сказал Плутарх. — Он никогда ничего такого не говорил. Правда, один раз упомянул, что дом Меровиев славится своим постижением магии, но при этом он улыбнулся, и я решил, что он шутит.
— Так значит, — продолжал лекарь, — он не говорил на непонятных языках, не занимался гаданием, не толковал знамения?
— Нет.
— Странно! А где женщина?
— Ушла, — ответил Агриппа. — Думаю, ей не хотелось и дальше выставлять себя напоказ.
— Шлюхам к этому не привыкать! — сердито перебил его лекарь. — Ну, хорошо, пока пусть полежит тут.
Утром я пришлю дочку с настоем для него. И он проспит до вечера.
— Благодарю тебя, почтеннейший, — торжественно произнес Агриппа, видя, как лицо Плутарха расползается в ухмылке.
Когда лекарь удалился, Плутарх захихикал.
— Ты не объяснишь причину своего веселья? — спросил Агриппа.
— Он обозвал шлюхой собственную дочь! По-твоему, это не смешно? Половина нас старалась заманить ее в постель, а вторая половина тоже не отказалась бы. И вот она голая наедине с сикамбром!
— Мне не смешно, Плутарх! У сикамбра чести не больше, чем у помоечной крысы, и девица заслуживает чего-то получше. Никому не упоминай ее имени.
— Но ее же видели все, кто был в коридоре.
— Они тоже будут молчать. Ты понял?
— Конечно.
— Вот и хорошо. А теперь оставим нашего похотливого барана спать.
Урс слышал, как они разговаривали, но был парализован. Когда они ушли, он продолжал лежать неподвижно, не ощущая прикосновения мягкой простыни, а его память вновь и вновь рисовала картины смерти.
Он увидел, как из груди Балана было вырвано сердце, услышал предсмертный вопль, беспомощно смотрел, как свет жизни угас в глазах его брата. Бедный Балан! Милый младший братишка! Как он плакал, когда нашел олененка со сломанной ногой. Урс прекратил страдания малыша, но Балан еще долго не мог успокоиться. Он стал бы священником, но Урс, употребив силу любви старшего брата, уговорил его заняться обретением богатства.
Они оба привыкли к роскоши в отцовском дворе в Тингисе, но когда старик скончался и выяснилось, сколько он задолжал, Урс не готов был вести почти нищенскую жизнь. На остатки семейного состояния они добрались до Сикамбрии и явились к знатным родичам.
Король Меровий даровал им именьице под Марцией, где пребывал двор, но доходы были скудными.
Балан был блаженно счастлив, бродя по горам, купаясь в серебряных ручьях, сочиняя стихи, рисуя деревья и красивые долины. Но Урсу такая жизнь не подходила: слишком мало доступных женщин и полное отсутствие широких кроватей, устланных шелковыми простынями.
А Балан был бы счастлив в тингисском монастыре Откровения, где спал бы на жесткой постели и изучал бы Таинства. А теперь он мертв — жертва короля-демона и алчного брата.
На рассвете кожа Урса начала зудеть, и наконец он сумел открыть глаза. Долгое время он смотрел на грубо обтесанные балки потолка, а по щекам у него струились слезы, и воспоминания жгли душу — меняя ее, пока жаркая боль горя не сменилась льдом ненависти.
«У сикамбра чести не больше, чем у помоечной крысы, и девица заслуживает чего-то получше».
Балан тоже заслуживал чего-то получше от своего брата.
Онемение в его руках и плечах прошло. Отбросив одеяла, он принудил себя сесть и массировал ноги, пока не почувствовал, что по жилам в них вновь заструилась кровь.
Его одолевала телесная слабость, а душу наполняла печаль, граничащая с отчаянием. Открылась дверь, и вошла Порция с деревянным подносом, на котором рядом с деревянной чашей ключевой воды лежал плоский хлебец, кусок сыра и крохотный бронзовый фиал, закупоренный воском.
— Тебе лучше? — спросила она, поставив поднос на ларец у стены и закрыв дверь.
— И да и нет, — ответил он.
Она села рядом с ним, обняла его, прильнула к нему худеньким телом. Он почувствовал сладкий аромат ее каштановых волос, ощущал прижатые к его груди ее маленькие груди. Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал.
— Ты уверен, что совсем оправился? Отец прислал тебе сонного настоя. Он говорит, что тебе необходимо отдохнуть.
— Я сожалею, что из-за меня ты вчера попала в такое положение. Тебе, наверное, было очень тяжело.
Прости меня.
— Мне нечего прощать. Мы же любим друг друга.
Урс вздрогнул, но заставил себя улыбнуться.
— Для разных людей любовь может означать разное. Агриппа сказал, что чести у меня не больше, чем у помоечной крысы, и он был прав. Еще он сказал, что ты заслуживаешь лучшего, и тоже был прав. Прости, Порция.
— Не проси прощения. Ты не сделал мне ничего плохого. Наоборот, — сказала она, и только тут до ее сознания дошло, что он отверг ее любовь. Однако она была римлянкой и из гордого рода. — Вот еда. Тебе следует подкрепиться.
— Мне надо увидеть короля.
— На твоем месте я сначала бы оделась… и вымылась. — Она отодвинулась от него, встала и направилась к двери. — Ты просто дурак, Урс, — сказала она, и дверь за ней закрылась.
Принц быстро умылся, затем надел рубаху, тунику, черные гетры и накинул серебристо-серый плащ. Его сапоги тоже были серыми и украшены серебряными кольцами. Британскому начальнику конного отряда этот костюм обошелся бы в годовое жалованье, но впервые Урс, глядя в длинное бронзовое зеркало, не почувствовал никакого удовольствия.
Хотя он просил доложить, что у него неотложное дело, король утром его не принял; и до назначенного часа он бродил по Камулодунуму. Позавтракал в саду харчевни, потом отправился на улицу Оружейников и купил новый меч с чуть изогнутым лезвием в берберском стиле.
Эти мечи пришлись по вкусу конникам Утера. Для всадника изогнутый клинок был удобнее традиционного гладия, к тому же они были длиннее и доставали дальше.
Церковный колокол отбил четвертый час после полудня, и Урс поспешил к северной башне, где Бальдрик, слуга и оруженосец Утера, велел ему подождать в длинной зале под покоями короля. Там Урс просидел еще один мучительный час, и только тогда его проводили к королю.
Утер, чьи волосы были заново выкрашены, а борода расчесана, сидел в лучах предвечернего солнца и смотрел на поля и луга за стенами города. Урс поклонился.
— Ты упомянул, что дело не терпит отлагательства, — г сказал король, указывая на сиденье у парапета.
— Да, государь.
— Я слышал о твоем припадке. Все прошло?
— Телесно я здоров, но сердце у меня разрывается.
Быстро и ясно Урс описал представшие ему видения и гнусные расправы, свидетелем которых стал.
Утер слушал в молчании, но его серые глаза померкли и смотрели куда-то вдаль. Когда юноша кончил свой рассказ, король выпрямился и обвел взглядом город внизу и его окрестности.
— Это был не сон, государь, — сказал Урс, неверно истолковав его молчание.
— Я знаю, малый. Я знаю это. — Утер встал и прошелся по, парапету. Потом обернулся к принцу. — Что ты чувствуешь к Вотану?
— Я его ненавижу, государь, как никого еще не ненавидел.
— А что ты чувствуешь к себе?
— К себе? Не понимаю.
— Я думаю, ты понимаешь.
Урс отвел взгляд, потом посмотрел прямо в лицо королю.
— Зеркало теперь не доставляет мне радости, — сказал он, — и прошлое больше не служит источником гордости.
Утер кивнул:
— А зачем ты пришел ко мне?
— Просить разрешения вернуться домой… и убить узурпатора.
Но все лето и дальше осенью царил мир, урожай был убран, ополченцы распущены по домам.
К Утеру все приближались с опаской, ощущая его беспокойство. По ту сторону Галльского моря в сикамбрские королевства Бельгику и Галлию вторглось страшное войско, уничтожая их войска, сжигая их города.
Римский епископ объявил вражеского вождя Вотана.
Антихристом, но в этом не было ничего необычного.
Десяток варварских королей и вождей уже объявлялись антихристами, а затем многие из них были приняты в лоно церкви.
Рим послал пять легионов на подмогу сикамбрам. Они были полностью уничтожены, их орлы захвачены.
Однако в Британии люди наслаждались жарким летом и отсутствием войны. Амбары ломились от запасов, цены на хлеб и вино стремительно падали. Жаловались только купцы, потому что война положила конец привозу ходких галльских товаров. Теперь в Дубрисе и Новиомагусе торговые суда появлялись лишь изредка.
Каждое утро Утер поднимался на северную башню, запирал дубовую дверь и вкладывал Меч Силы в желоб, вырубленный в сером камне. Затем опускался перед ним на колени, сосредоточивал мысли и ждал, пока в его мозгу не возникали видения: его дух парил над страной от Пинната-Кастры на севере до Дубриса на юге, от Гарианнонума на востоке до Мориодунума на западе, высматривая вооруженные отряды. Не увидев ничего подозрительного, он обращал взгляд на побережья: не показались ли на серых волнах длинные корабли, не приближаются ли разбойники-викинги.
Но море было пустынным.
Как-то в ясное солнечное утро он попытался заглянуть за Галльское море, но его остановила сила, которую он не сумел ни увидеть, ни преодолеть, точно стену из прозрачного хрусталя.
В растерянности он вернулся в свою башню, открыл телесные глаза и вынул Меч из желоба. Потом вышел на парапет, всей кожей ощутил прохладу осеннего бриза, и на некоторое время его смутные страхи улеглись.
В полдень к нему вошел его слуга Бальдрик с вином, холодным мясом и блюдом темных слив, особенно любимых. Утеру не хотелось разговаривать. Он сделал Бальдрику знак уйти, сел у окна и уставился на море вдали.
Он знал, что Викторин и Гвалчмай встревожены его настроением, но не мог объяснить нарастающий в его душе страх. Он чувствовал себя как человек, который идет по темной дороге и знает — без каких-либо доказательств, но с неколебимой уверенностью, — что за следующим поворотом его подстерегает чудовище. Безликое, бесформенное, но несущее неотвратимую смерть.
Не впервые за последние десять лет он пожалел, что рядом с ним нет Мэдлина. Владыка волшебник либо рассеял бы его страхи, либо — в худшем случае — установил бы, что за опасность им угрожает.
— Будь желания лошадьми, нищие разъезжали бы верхом, — пробормотал Утер, изгоняя воспоминания о том, как Мэдлин его покинул. Злые слова, более едкие, чем кислота, извергал Утер в тот день. Не прошло и часа, как он пожалел о них, но не мог взять назад. Произнесенные вслух, они повисли в воздухе, вырезанные на невидимом камне, выжженные в сердцах тех, кто их слышал.
И Мэдлин покинул его…
Как Лейта. И Кулейн…
Утер налил себе еще вина, чтобы притупить воспоминания, но они стали только острее. Гьен Авур, Лесная Лань — имя, которое Кулейн дал Лейте — имя, употреблять которое Утеру запрещалось. Но он любил ее и без нее потерял себя.
— Зачем ты толкал ее в его объятия? — прошептал он.
Ни логика, ни рассудок не могли подсказать ответа.
Однако Утер знал, где прячется ответ — глубоко в лабиринте черного чувства. Семена безумия были посеяны в ту ночь в другом мире, когда юноша впервые познал девушку, только чтобы услышать, как она прошептала имя Кулейна в миг величайшей радости Утера. В противоположность мечте алхимика золото превратилось в свинец, свет канул во мрак. Но даже и тогда он мог бы простить ее, потому что Кулейн был мертв. Но не мог… не хотел ревновать ее к трупу. Но Владыка Ланса вернулся, и Утер увидел, как в глазах Лейты возродилось пламя любви.
Но отослать его он не мог, это было бы поражением.
И убить его он не мог — Кулейну он был обязан всем.
Ему оставалось только надеяться, что любовь к Владыке Ланса будет подавлена брачной клятвой, данной королю.
Так и было — но этого оказалось мало. Он вновь и вновь испытывал ее твердость, обходился с ней с пугающим равнодушием, ввергал ее в отчаяние, толкал на то, чего страшился превыше всего.
Король глупцов!
Утер — Кровавый король. Полководец, не знающий поражений! Ни одно войско не в силах противостоять ему, но что в том, раз он живет в холодной башне, зная лишь одиночество? Ни сыновей, подрастающих ему на смену, ни любящей жены. Он обернулся к вделанному в стену бронзовому зеркалу. У корней выкрашенных хной волос проглядывала седина, а глаза были бесконечно усталыми.
Он вновь вышел на парапет и посмотрел вниз во двор.
Сикамбр Урс прогуливался там рука об руку с девушкой. Утер не узнал ее, хотя словно бы уже где-то видел.
Он улыбнулся. Лошадиные панцири, как установила проверка, никуда не годились — набухли от дождя, утратили непробиваемость. Зато Урс оказался прекрасным начальником конного отряда. Подчиненным нравились его дружеская непринужденность и находчивый ум, а вдобавок он не был опрометчивым и понимал, как нужны для стратегии терпение и предусмотрительность.
Король наблюдал, как Урс безмятежно обнял девушку за плечи, привлек к себе в сумрак за открытой дверью и, приподняв ее подбородок, поцеловал в губы. Утер покачал головой и отвернулся. Теперь он редко приказывал прислать в его покои женщину — после его охватывала глубокая печаль, холодная пустота одиночества.
Его взгляд обратился на зеленый мир вокруг: пологие холмы и усадьбы земледельцев, стада коров и овец. Все дышало миром. Утер негромко выругался. Годы и годы он укреплял миф, что он — земля, душа и сердце Британии. Только его доверенные друзья знали, что силу ему дает Меч. Однако теперь Утер даже без помощи заповедного оружия ощущал зловещую угрозу, надвигающуюся из теней. Спокойствие вокруг было лишь иллюзией;
Дни крови и огня ждали своей зари.
«Или ты стареешь? — спросил он себя. — Ты так долго сотворил живой миф, что и сам в него поверил?»
Налетел порыв холодного ветра, и король вздрогнул.
Угроза? В чем она? И от кого исходит?
— Государь? — послышался голос. Утер резко обернулся и увидел в двери Викторина. — Я постучал в наружную дверь, но ничего не услышал, — сказал римлянин. — Прости, если я не вовремя.
— Я задумался, — сказал король. — Какие новости?
— Римский епископ заключил договор с Вотаном и подтвердил его право на Галлию и Бельгику.
Утер усмехнулся:
— Недолговечным же он оказался Антихристом, верно?
Викторин кивнул и снял бронзовый шлем. Из-за белоснежных волос он выглядел много старше своих пятидесяти лет. Утер прошел мимо него в покой и жестом пригласил полководца сесть.
— Все еще не носишь ни усов, ни бороды, мой друг, — сказал король. — Что ты будешь делать теперь, когда в наши гавани уже не приходят корабли с пемзой?
— Возьмусь за бритву, — ухмыльнулся Викторин. — Не подобает римлянину смахивать на немытого варвара.
— Негоже говорить так со своим королем, — сказал Утер, почесывая собственную бороду.
— Но к своему несчастью, государь, ты родился без капли римской крови. Могу только выразить свои глубочайшие соболезнования.
— Надменность Рима пережила даже его падение, — сказал Утер, улыбаясь. — Расскажи мне про Вотана.
— Донесения противоречивы, государь. Он одержал четыре решительные победы в Сикамбрии, сокрушив меровеев. О судьбе их короля ничего не известно. Одни говорят, что он бежал в Италию, другие — что нашел приют в Испании.
— Его стратегия? Использует конницу? Или римскую фалангу? Или это просто орда, берущая верх благодаря своей численности?
— Его войско разделено на отряды. Есть конница, но полагается он главным образом на пеших воинов с боевыми топорами и лучников. И сам дерется там, где битва жарче всего. Говорят, ни один меч не способен рассечь его броню.
— Не слишком похвально для полководца, — буркнул король. — Ему положено оставаться в тылу и руководить войском.
— Как поступаешь ты, государь? — осведомился Викторин, подняв бровь.
Утер ухмыльнулся.
— Как-нибудь попробую, — сказал он. — Буду сидеть на холщовом табурете и смотреть, как вы с Гвалчмаем крушите врагов.
— Если бы, государь! Мое сердце скоро не выдержит твоей беззаботной смелости в бою.
— Вотан отправил послов к другим королям? — спросил Утер.
— Насколько нам известно, нет — только к Римскому епископу и к мальчику-императору. Он обязался не вторгаться в Италию.
— Так куда же он поведет свое войско?
— Ты полагаешь, он вторгнется в Британию?
— Мне надо узнать о нем побольше. Откуда он?
Как ему удалось сплотить германские племена, скандинавов и готов, создать из них такое дисциплинированное войско? И за такое короткое время.
— Я мог бы отправиться к нему послом, государь.
Его двор сейчас в Марции.
Утер кивнул.
— Возьми с собой Урса. Он знает тот край, его жителей, язык. И возьми дары. Я подберу что-нибудь подходящее для нового короля.
— Слишком богатый подарок могут истолковать как слабость, государь, и ведь у тебя был договор с Меровием.
— Меровий был дурак, а его войско — посмешищем всей Европы. А договор был торговым — только.
Объяснишь Вотану, что договор был заключен между королями Сикамбрии и Британии, и я признаю, что соглашение остается в силе, как я признаю его право на трон.
— А не опасно ли это, государь? Ты ведь поддержишь право завоевателя против права наследования.
— Мы живем в опасном мире, Викторин.
Урс проснулся в холодном поту, сердце у него отчаянно колотилось. Девушка рядом с ним мирно спала под шерстяным одеялом. Ее дыхание было ровным. Принц встал с кровати и подошел к окну, отдернул бархатные занавески и дал ветру охладить свое пылающее тело.
Сон казался таким реальным! Он видел, как за его братьями гнались по улицам Марции, как его схватили и приволокли в большую залу. И Урс смотрел, как высокий светлобородый воин вырезал сердце его брата из еще живого тела.
Он отошел к столу. В кувшине оставалось немного вина. Он налил его в глиняный кубок и выпил одним глотком.
Просто сон, твердил он себе. Рожденный его мыслями о вторжении в Галлию.
В его голове позади глаз вспыхнул ослепительный свет, неся с собой мучительную боль. Он вскрикнул, шатаясь, ничего не видя, шагнул вперед и опрокинул стол.
— Что с тобой? — закричала девушка. — Христос сладчайший, ты заболел? — Но ее голос замер в отдалении, а его уши заполнил грохот. Потом его зрение прояснилось, и он вновь увидел светлобородого воина, который теперь стоял в глубокой круглой яме. Вокруг него толпились другие воины, все в рогатых шлемах, с тяжелыми боевыми топорами в руках. Над ними открылась дверь, двое стражников подтащили голого мужчину к деревянным ступенькам и принудили спуститься в яму.
С ужасом Урс узнал Меровия, короля Сикамбрии. Борода у него была спутана, волосы слиплись от грязи и нечистот; его худощавое тело несло следы пыток — перекрещивающиеся рубцы от бичей.
— Добро пожаловать, собрат король, — сказал высокий воин, хватая пленника за бороду и ставя на ноги. — В добром ли ты здравии?
— Проклинаю тебя, Вотан! Да пожрет тебя пламя Ада!
— Глупец. Ад — это я, и я зажигаю пламя.
Меровия подтащили к обмазанному салом вкопанному в землю острому колу и подняли высоко в воздух. Урс отвел глаза, но не мог заградить уши от жутких звуков, когда с монархом зверски расправились. Вновь яркая вспышка, и теперь он смотрел на происходящее в большой деревянной зале. Воины окружили толпу, нацеливая копья на мужчин, женщин и детей, застывших в безмолвном ужасе. Урс узнал многих — его двоюродные братья, дядья, тетки, племянники. Здесь была собрана почти вся меровейская знать. Воины в кольчугах начали обливать пленных водой из ведер, насмехаясь и хохоча. Шутовское зрелище, но исполненное непонятным ужасом. Вновь вперед вышел светлобородый Вотан, на этот раз с горящим факелом в руке. Под вопли ужаса пленных Вотан засмеялся и швырнул факел. Заполыхало пламя… и Урс внезапно понял: их облили не водой… а маслом. Копьеносцы поспешно отступали, а горящие люди метались, точно живые факелы. Огонь побежал по стенам, и черный дым заволок все.
Урс закричал и, захлебываясь рыданиями, упал навзничь на руки девушки.
— Святый Боже, — сказала она, поглаживая его лоб. — Что с тобой?
Но он не мог ответить. Во всем мире не было слов.
Была только боль.
Из соседней комнаты вошли два центуриона и уложили Урса на широкую кровать. В коридоре с каменным полом сгрудились другие люди. Позвали лекаря, а девушка тихонько подобрала свою одежду, оделась и выскользнула из комнаты.
— Что с ним такое? — спросил Плутарх, молодой начальник конного отряда, за лето подружившийся с Урсом. — Он ведь не ранен.
Его товарищ, Деций Агриппа, худой воин с десятью годами войн за плечами, только пожал плечами и посмотрел в немигающие остекленевшие глаза Урса.
И осторожно опустил его веки.
— Он умер? — прошептал Плутарх.
— Нет. По-моему, у него припадок. Я знавал человека, который вдруг костенел и дрожал мелкой дрожью в таком вот припадке. Говорят, великий Юлий страдал этим недугом.
— Так он придет в себя?
Агриппа кивнул, потом обернулся к стоящим в коридоре.
— Отправляйтесь спать, — скомандовал он. — Представление окончено.
Вместе с Плутархом он укрыл Урса полотняной простыней, а поверх нее — мягким шерстяным одеялом.
— Любитель роскоши! — сказал Агриппа, ухмыляясь. Он редко улыбался, и теперь его лицо стало почти красивым, подумал Плутарх. Аргиппа был рожден командовать — хладнокровный неприступный воин, чей опыт и неодобрение опрометчивой смелости заслужили такое уважение, что от желающих служить под его началом не было отбоя. В битвах он терял меньше людей, чем другие лихие начальники, и тем не менее неизменно достигал поставленной цели. В конных когортах его прозвали Ночным Кинжалом или попросту Кинжалом.
Плутарх был его вторым декурионом, молодым человеком, недавно покинувшим родной Эборакум, так что ему еще предстояло показать, чего он стоит на поле боя.
Вошел лекарь, пощупал пульс Урса, послушал его дыхание и попытался привести в чувство, сняв воск с горлышка флакона с какой-то вонючей мазью и подержав флакон у его носа. Но Урс не шевельнулся, хотя Плутарх закашлялся и поспешил отойти.
— Он в глубоком обмороке, словно от удара, — сказал лекарь. — Что тут произошло? , Агриппа пожал плечами.
— Я спал в соседней комнате и проснулся оттого, что сначала закричал мужчина, потом женщина. Я вошел сюда с юным Плутархом: сикамбр лежал на полу, а женщина рыдала. Я решил, что это какой-то припадок.
— Не думаю, — сказал лекарь. — Мышцы не сведены судорогой, а сердце бьется хотя и медленно, но ровно. Ну-ка, — обернулся он к Плутарху, — поднеси фонарь к кровати.
Молодой человек повиновался, и лекарь оттянул правое веко принца. Зрачок сузился в черную точку в синем кружке радужки.
— Вы его хорошо знаете?
— Я почти нет, — ответил Агриппа, — но Плутарх много дней проводил с ним вместе.
— Он причастен тайнам?
— Нет, не думаю, — сказал Плутарх. — Он никогда ничего такого не говорил. Правда, один раз упомянул, что дом Меровиев славится своим постижением магии, но при этом он улыбнулся, и я решил, что он шутит.
— Так значит, — продолжал лекарь, — он не говорил на непонятных языках, не занимался гаданием, не толковал знамения?
— Нет.
— Странно! А где женщина?
— Ушла, — ответил Агриппа. — Думаю, ей не хотелось и дальше выставлять себя напоказ.
— Шлюхам к этому не привыкать! — сердито перебил его лекарь. — Ну, хорошо, пока пусть полежит тут.
Утром я пришлю дочку с настоем для него. И он проспит до вечера.
— Благодарю тебя, почтеннейший, — торжественно произнес Агриппа, видя, как лицо Плутарха расползается в ухмылке.
Когда лекарь удалился, Плутарх захихикал.
— Ты не объяснишь причину своего веселья? — спросил Агриппа.
— Он обозвал шлюхой собственную дочь! По-твоему, это не смешно? Половина нас старалась заманить ее в постель, а вторая половина тоже не отказалась бы. И вот она голая наедине с сикамбром!
— Мне не смешно, Плутарх! У сикамбра чести не больше, чем у помоечной крысы, и девица заслуживает чего-то получше. Никому не упоминай ее имени.
— Но ее же видели все, кто был в коридоре.
— Они тоже будут молчать. Ты понял?
— Конечно.
— Вот и хорошо. А теперь оставим нашего похотливого барана спать.
Урс слышал, как они разговаривали, но был парализован. Когда они ушли, он продолжал лежать неподвижно, не ощущая прикосновения мягкой простыни, а его память вновь и вновь рисовала картины смерти.
Он увидел, как из груди Балана было вырвано сердце, услышал предсмертный вопль, беспомощно смотрел, как свет жизни угас в глазах его брата. Бедный Балан! Милый младший братишка! Как он плакал, когда нашел олененка со сломанной ногой. Урс прекратил страдания малыша, но Балан еще долго не мог успокоиться. Он стал бы священником, но Урс, употребив силу любви старшего брата, уговорил его заняться обретением богатства.
Они оба привыкли к роскоши в отцовском дворе в Тингисе, но когда старик скончался и выяснилось, сколько он задолжал, Урс не готов был вести почти нищенскую жизнь. На остатки семейного состояния они добрались до Сикамбрии и явились к знатным родичам.
Король Меровий даровал им именьице под Марцией, где пребывал двор, но доходы были скудными.
Балан был блаженно счастлив, бродя по горам, купаясь в серебряных ручьях, сочиняя стихи, рисуя деревья и красивые долины. Но Урсу такая жизнь не подходила: слишком мало доступных женщин и полное отсутствие широких кроватей, устланных шелковыми простынями.
А Балан был бы счастлив в тингисском монастыре Откровения, где спал бы на жесткой постели и изучал бы Таинства. А теперь он мертв — жертва короля-демона и алчного брата.
На рассвете кожа Урса начала зудеть, и наконец он сумел открыть глаза. Долгое время он смотрел на грубо обтесанные балки потолка, а по щекам у него струились слезы, и воспоминания жгли душу — меняя ее, пока жаркая боль горя не сменилась льдом ненависти.
«У сикамбра чести не больше, чем у помоечной крысы, и девица заслуживает чего-то получше».
Балан тоже заслуживал чего-то получше от своего брата.
Онемение в его руках и плечах прошло. Отбросив одеяла, он принудил себя сесть и массировал ноги, пока не почувствовал, что по жилам в них вновь заструилась кровь.
Его одолевала телесная слабость, а душу наполняла печаль, граничащая с отчаянием. Открылась дверь, и вошла Порция с деревянным подносом, на котором рядом с деревянной чашей ключевой воды лежал плоский хлебец, кусок сыра и крохотный бронзовый фиал, закупоренный воском.
— Тебе лучше? — спросила она, поставив поднос на ларец у стены и закрыв дверь.
— И да и нет, — ответил он.
Она села рядом с ним, обняла его, прильнула к нему худеньким телом. Он почувствовал сладкий аромат ее каштановых волос, ощущал прижатые к его груди ее маленькие груди. Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал.
— Ты уверен, что совсем оправился? Отец прислал тебе сонного настоя. Он говорит, что тебе необходимо отдохнуть.
— Я сожалею, что из-за меня ты вчера попала в такое положение. Тебе, наверное, было очень тяжело.
Прости меня.
— Мне нечего прощать. Мы же любим друг друга.
Урс вздрогнул, но заставил себя улыбнуться.
— Для разных людей любовь может означать разное. Агриппа сказал, что чести у меня не больше, чем у помоечной крысы, и он был прав. Еще он сказал, что ты заслуживаешь лучшего, и тоже был прав. Прости, Порция.
— Не проси прощения. Ты не сделал мне ничего плохого. Наоборот, — сказала она, и только тут до ее сознания дошло, что он отверг ее любовь. Однако она была римлянкой и из гордого рода. — Вот еда. Тебе следует подкрепиться.
— Мне надо увидеть короля.
— На твоем месте я сначала бы оделась… и вымылась. — Она отодвинулась от него, встала и направилась к двери. — Ты просто дурак, Урс, — сказала она, и дверь за ней закрылась.
Принц быстро умылся, затем надел рубаху, тунику, черные гетры и накинул серебристо-серый плащ. Его сапоги тоже были серыми и украшены серебряными кольцами. Британскому начальнику конного отряда этот костюм обошелся бы в годовое жалованье, но впервые Урс, глядя в длинное бронзовое зеркало, не почувствовал никакого удовольствия.
Хотя он просил доложить, что у него неотложное дело, король утром его не принял; и до назначенного часа он бродил по Камулодунуму. Позавтракал в саду харчевни, потом отправился на улицу Оружейников и купил новый меч с чуть изогнутым лезвием в берберском стиле.
Эти мечи пришлись по вкусу конникам Утера. Для всадника изогнутый клинок был удобнее традиционного гладия, к тому же они были длиннее и доставали дальше.
Церковный колокол отбил четвертый час после полудня, и Урс поспешил к северной башне, где Бальдрик, слуга и оруженосец Утера, велел ему подождать в длинной зале под покоями короля. Там Урс просидел еще один мучительный час, и только тогда его проводили к королю.
Утер, чьи волосы были заново выкрашены, а борода расчесана, сидел в лучах предвечернего солнца и смотрел на поля и луга за стенами города. Урс поклонился.
— Ты упомянул, что дело не терпит отлагательства, — г сказал король, указывая на сиденье у парапета.
— Да, государь.
— Я слышал о твоем припадке. Все прошло?
— Телесно я здоров, но сердце у меня разрывается.
Быстро и ясно Урс описал представшие ему видения и гнусные расправы, свидетелем которых стал.
Утер слушал в молчании, но его серые глаза померкли и смотрели куда-то вдаль. Когда юноша кончил свой рассказ, король выпрямился и обвел взглядом город внизу и его окрестности.
— Это был не сон, государь, — сказал Урс, неверно истолковав его молчание.
— Я знаю, малый. Я знаю это. — Утер встал и прошелся по, парапету. Потом обернулся к принцу. — Что ты чувствуешь к Вотану?
— Я его ненавижу, государь, как никого еще не ненавидел.
— А что ты чувствуешь к себе?
— К себе? Не понимаю.
— Я думаю, ты понимаешь.
Урс отвел взгляд, потом посмотрел прямо в лицо королю.
— Зеркало теперь не доставляет мне радости, — сказал он, — и прошлое больше не служит источником гордости.
Утер кивнул:
— А зачем ты пришел ко мне?
— Просить разрешения вернуться домой… и убить узурпатора.