Страница:
– О цезарь, великий цезарь! – вскрикнула Дорида и подняла руки, на которых еще можно было видеть следы ее работы у очага. – Мой сын, мой несчастный Поллукс!
– Прочь с дороги! – строго приказал Адриан.
– Он художник, хороший художник, который уже теперь превосходит некоторых мастеров, и если ему боги…
– Прочь, сказал я! Я не хочу ничего слышать о дерзком мальчишке! – вскричал Адриан запальчиво.
– Но, великий цезарь, он все же мой сын, и, ты знаешь, мать…
– Мастор, – прервал ее повелитель, – подними старуху и очисти мне место.
– О государь, государь! – заговорила, рыдая, испуганная старуха, в то время как раб поднимал ее с некоторым трудом. – О государь, как мог ты сразу стать таким жестоким! Разве я уже не та старая Дорида, с которой ты шутил и блюда которой тебе нравились?
Этот вопрос вызвал в памяти императора воспоминание о часе его прибытия на Лохиаду. Он почувствовал, что чем-то обязан старухе, и так как он привык платить за все с царской щедростью, то сказал:
– За твои хорошие блюда ты получишь сумму денег, на которую вы можете купить себе новый дом. Ваше содержание будет вам выдаваться и впредь; но через три часа вы должны оставить Лохиаду.
Император говорил так быстро, как будто ему нужно было покончить с каким-нибудь неприятным делом, и прошел мимо Дориды, которая снова стояла на ногах и, точно ошеломленная, прислонилась к косяку двери.
Если бы Адриан не ушел и даже соблаговолил слушать ее далее, то она все-таки не могла бы теперь произнести ни одного слова в ответ.
Императору принадлежат все регалии Зевса, и, подобно молнии, которую бросает отец богов, его властное слово разбило счастье мирной семьи.
На этот раз у Дориды не нашлось слез.
Ужас, потрясший ее душу, отозвался и в ее теле. Колени ее подгибались, и, будучи не в состоянии тотчас же идти домой, она опустилась на стул и боязливо смотрела перед собою, думая о том, как теперь быть и что еще грозит в будущем.
Император остановился в комнате, вполне оконченной только за несколько часов перед тем. Он начал раскаиваться в своей суровости относительно старухи: ведь она, не зная, кто он, была так ласкова с ним и с его любимцем.
– Где Антиной? – спросил он Мастора.
– Он пошел в домик привратника.
– Что он там делает?
– Кажется, он… он, может быть, там…
– Говори правду, раб!
– Он у ваятеля Поллукса.
– Уже давно?
– Не знаю наверное.
– Как давно, я спрашиваю!
– Он ушел после того, как ты заперся с Титианом.
– Три часа, целых три часа у этого хвастунишки, которого я выгнал!
При этом восклицании глаза Адриана гневно засверкали. Его досада на любимца, общество которого он не уступал никому другому, а тем более какому-то Поллуксу, подавила в нем всякие добрые мысли, и с неудовольствием, доходившим до гнева, он приказал Мастору тотчас же позвать Антиноя и затем очистить жилище привратника.
– Возьми в помощь дюжину рабов, пусть перенесут хлам этих людей в их новый дом; но я не желаю видеть вновь ни воющую старуху, ни ее слабоумного мужа. А ваятелю скажи, что император обладает твердой поступью и легко может раздавить невзначай змею, которая ползет через его дорогу.
Мастор печально удалился.
Адриан вернулся в свою рабочую комнату и крикнул там секретарю Флегону:
– Пиши: для этого дворца нужно назначить нового привратника. Эвфорион, старик, сохраняет свое жалованье, и в префектуре будет выдано ему полталанта! Так. Сообщи сейчас же мое распоряжение этому человеку. Чтобы через час на Лохиаде не было ни его, ни его семьи. Отныне никто не должен мне ни говорить о них, ни представлять прошений о них. Бросить эту падаль к другим мертвецам.
Флегон поклонился и сказал:
– Там дожидается продавец художественных редкостей Габиний.
– Он явился как раз кстати! – вскричал император. – После всех этих неприятностей хорошо послушать о прекрасных вещах.
– Прочь с дороги! – строго приказал Адриан.
– Он художник, хороший художник, который уже теперь превосходит некоторых мастеров, и если ему боги…
– Прочь, сказал я! Я не хочу ничего слышать о дерзком мальчишке! – вскричал Адриан запальчиво.
– Но, великий цезарь, он все же мой сын, и, ты знаешь, мать…
– Мастор, – прервал ее повелитель, – подними старуху и очисти мне место.
– О государь, государь! – заговорила, рыдая, испуганная старуха, в то время как раб поднимал ее с некоторым трудом. – О государь, как мог ты сразу стать таким жестоким! Разве я уже не та старая Дорида, с которой ты шутил и блюда которой тебе нравились?
Этот вопрос вызвал в памяти императора воспоминание о часе его прибытия на Лохиаду. Он почувствовал, что чем-то обязан старухе, и так как он привык платить за все с царской щедростью, то сказал:
– За твои хорошие блюда ты получишь сумму денег, на которую вы можете купить себе новый дом. Ваше содержание будет вам выдаваться и впредь; но через три часа вы должны оставить Лохиаду.
Император говорил так быстро, как будто ему нужно было покончить с каким-нибудь неприятным делом, и прошел мимо Дориды, которая снова стояла на ногах и, точно ошеломленная, прислонилась к косяку двери.
Если бы Адриан не ушел и даже соблаговолил слушать ее далее, то она все-таки не могла бы теперь произнести ни одного слова в ответ.
Императору принадлежат все регалии Зевса, и, подобно молнии, которую бросает отец богов, его властное слово разбило счастье мирной семьи.
На этот раз у Дориды не нашлось слез.
Ужас, потрясший ее душу, отозвался и в ее теле. Колени ее подгибались, и, будучи не в состоянии тотчас же идти домой, она опустилась на стул и боязливо смотрела перед собою, думая о том, как теперь быть и что еще грозит в будущем.
Император остановился в комнате, вполне оконченной только за несколько часов перед тем. Он начал раскаиваться в своей суровости относительно старухи: ведь она, не зная, кто он, была так ласкова с ним и с его любимцем.
– Где Антиной? – спросил он Мастора.
– Он пошел в домик привратника.
– Что он там делает?
– Кажется, он… он, может быть, там…
– Говори правду, раб!
– Он у ваятеля Поллукса.
– Уже давно?
– Не знаю наверное.
– Как давно, я спрашиваю!
– Он ушел после того, как ты заперся с Титианом.
– Три часа, целых три часа у этого хвастунишки, которого я выгнал!
При этом восклицании глаза Адриана гневно засверкали. Его досада на любимца, общество которого он не уступал никому другому, а тем более какому-то Поллуксу, подавила в нем всякие добрые мысли, и с неудовольствием, доходившим до гнева, он приказал Мастору тотчас же позвать Антиноя и затем очистить жилище привратника.
– Возьми в помощь дюжину рабов, пусть перенесут хлам этих людей в их новый дом; но я не желаю видеть вновь ни воющую старуху, ни ее слабоумного мужа. А ваятелю скажи, что император обладает твердой поступью и легко может раздавить невзначай змею, которая ползет через его дорогу.
Мастор печально удалился.
Адриан вернулся в свою рабочую комнату и крикнул там секретарю Флегону:
– Пиши: для этого дворца нужно назначить нового привратника. Эвфорион, старик, сохраняет свое жалованье, и в префектуре будет выдано ему полталанта! Так. Сообщи сейчас же мое распоряжение этому человеку. Чтобы через час на Лохиаде не было ни его, ни его семьи. Отныне никто не должен мне ни говорить о них, ни представлять прошений о них. Бросить эту падаль к другим мертвецам.
Флегон поклонился и сказал:
– Там дожидается продавец художественных редкостей Габиний.
– Он явился как раз кстати! – вскричал император. – После всех этих неприятностей хорошо послушать о прекрасных вещах.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Да, появление Сабины изгнало добрых духов из дворца на Лохиаде. Появление императора было подобно вихрю, взбудоражившему кучу сухих листьев, который налетел на мирный домик привратника. Его обитателям не было дано времени даже на то, чтобы осознать вполне свое несчастье; им некогда было оплакивать его, нужно было действовать с благоразумием.
Столы, стулья, ложа, лютни, корзины, цветочные горшки, клетки с птицами, кухонная посуда, сундуки с платьем – все это стояло в беспорядке на дворе, и Дорида так энергично и умело распоряжалась рабами, которых ей прислал Мастор, как будто дело шло только о переселении из одной квартиры в другую.
Луч веселости, составлявший основную черту ее характера, снова засверкал в ее глазах после того, как она сказала самой себе, что случившегося с нею и с ее близкими нельзя изменить и что вместо оплакивания прошлого теперь нужно думать о будущем.
Во время этой работы она сделалась прежнею Доридой и, увидав, что Эвфорион сидит на своем ложе точно разбитый, уставив неподвижно глаза на пол, крикнула ему:
– После дурных дней настанут и хорошие! Пусть они попробуют привести нас в уныние! Мы не сделали ничего дурного, и пока мы сами не считаем себя несчастными, мы и не будем ими. Нужно только не падать духом. Вставай, старик, пошевеливайся! Иди сейчас к Диотиме и скажи ей, что мы просим у нее на несколько дней помещение для нашего хлама и для нас самих.
– Что, если император не сдержит своего слова? – мрачно спросил Эвфорион. – Что за жизнь будет тогда!
– Скверная жизнь, собачья жизнь, и потому нужно покамест наслаждаться тем, что у нас есть. Стакан вина, Поллукс, для меня и для отца! Но сегодня его не следует разбавлять!
– Я не могу пить! – вздохнул певец.
– В таком случае я выпью и твою долю.
– Не надо, матушка, – попросил Поллукс.
– Разбавь его немножко, мальчик, но не строй такую плачевную рожу. Разве может смотреть так цветущий юноша, преданный своему искусству, имеющий силу в руке, ум в голове и свою милую в сердце?
– О себе я, разумеется, не беспокоюсь, матушка, – с живостью возразил ваятель. – Но каким образом теперь я снова проберусь к Арсиное во дворец, как полажу с этим злым Керавном?
– Спроси об этом у времени, – отвечала Дорида.
– Оно может дать и хороший, и дурной ответ.
– Лучший ответ дается всегда только тем, кто дожидается его в передней, называемой «терпением»!
– Плохое местопребывание для меня и мне подобных, – вздохнул Поллукс.
– Не сиди спокойно, а стучи в дверь, и сам не заметишь, как время крикнет тебе «войди!». А теперь покажи вон тем людям, как они должны обращаться со статуей Аполлона, и будь снова моим прежним веселым мальчиком!
Поллукс исполнил приказание матери, думая при этом: «Ей хорошо говорить; она не оставляет тут никакой Арсинои. Если бы я мог, по крайней мере, условиться с Антиноем насчет того, где я могу повидаться с ним снова!» Но после повеления императора малый был точно ошеломлен ударом по голове и вышел, шатаясь, из комнаты, как будто его вели на убой.
Надежда, по-видимому, не обманула Дориду, так как пришел личный секретарь императора Флегон и сообщил ей о повелении Адриана уплатить ее мужу половину таланта и на будущее время выдавать ему прежнее небольшое жалованье.
– Вот видишь, – вскричала старуха по удалении Флегона, – солнце хороших дней уже всходит снова! Полталанта! У таких богатых людей, как мы, нужде делать нечего. Как ты думаешь: не будет ли хорошо пожертвовать богам половину кубка вина, а другую половину выпить самим?
Дорида была так весела, как будто собиралась на свадьбу; ее веселость сообщилась и сыну, увидевшему себя освобожденным от части забот о своих родителях.
Его упавшая жизнерадостность нуждалась только в нескольких каплях благодатной росы, чтобы подняться снова. Он опять начал думать о своем искусстве и намеревался прежде всего постараться окончить так удачно начатую им статую Антиноя.
Он пошел в дом, чтобы предохранить свою работу от повреждения и дать рабу, которому он велел за собой следовать, указания, как нести изваяние, чтобы не попортить его. Во двор вошел его учитель Папий. Он пришел, чтобы лично дать последнюю отделку предпринятым им работам и сделать новую попытку приобрести благоволение человека, в котором узнал императора.
Папий был озабочен: мысль, что Поллукс может теперь выдать, какое малое участие сам он, Папий, принимал в своих последних работах, которые, однако же, доставили ему больше похвалы, чем все его прежние произведения, сильно его беспокоила. Правда, ему казалось благоразумным поступиться своей гордостью и посредством заманчивых обещаний побудить своего бывшего ученика вернуться в мастерскую; но вчера вечером он позволил себе слишком увлечься и в присутствии Адриана с таким негодованием говорил о дурных качествах молодого художника, выказал такую радость, что наконец избавился от него, что ради императора был принужден отказаться от этого плана.
Теперь ему оставалось либо удалить Поллукса из Александрии, что, вероятно, можно было сделать с помощью разгневанного императора, либо так или иначе обезвредить его.
Один раз ему даже пришло в голову нанять какого-нибудь египетского бродягу, чтобы он прикончил Поллукса. Но Папий был мирный гражданин, которому каждое нарушение закона внушало ужас, и потому он далеко отбросил от себя эту мысль как достойную отвращения.
Вообще говоря, Папий не стеснялся в выборе средств. К тому же он знал людей, умел прокладывать себе дорогу через задние двери и не затруднялся смело прибегать, в случае надобности, к клевете. Этим способом он уже не раз одерживал победу над своими уважаемыми собратьями по искусству. Его надежда, что ему удастся подставить ногу мало кем замеченному ученику и сделать его безвредным на все время пребывания императора в Александрии, была, конечно, не слишком смела. Он не столько ненавидел Поллукса, сколько боялся его, и не скрывал от себя, что если его козни против сына привратника не будут иметь успеха и молодому ваятелю посчастливится стать на ноги, то ничто не помешает юноше громко хвастаться тем, что он сделал для своего бывшего хозяина в последние годы.
У домика Эвфориона его внимание было привлечено рабами, выносившими на улицу вещи выселяемой семьи.
Он скоро узнал, что здесь происходило, и, обрадовавшись гневу императора в отношении родителей своего соперника, остановился и приказал одному из черных работников вызвать к нему Поллукса.
Учитель и ученик поклонились друг другу с подчеркнутой холодностью, и первый сказал:
– Ты забыл возвратить мне вещи, которые вчера, не спросившись у меня, взял из моей кладовой. Я требую, чтобы они были принесены сегодня же.
– Я взял их не для себя, а для того большого господина, что живет во дворце, и для его спутника. Если чего недостанет, то обратись к нему. Мне жаль, что я взял также и твой серебряный колчан. Спутник римского господина потерял его. Как только я кончу здесь дела, я принесу все, что мог сохранить из твоих вещей, и возьму свои. В твоей мастерской осталось довольно много такого, что принадлежит мне.
– Хорошо, – сказал Папий. – Я жду тебя за час до захода солнца, и тогда все должно быть приведено в порядок.
Не поклонившись своему ученику, он повернулся к нему спиной и пошел во дворец.
Поллукс сказал ему, что некоторые из принадлежавших ему вещей взяты им без спроса, и в том числе одна, очень ценная, пропала, – и это обстоятельство, быть может, давало ему в руки средство обезвредить молодого ваятеля.
Он оставался во дворце не более получаса и потом отправился к начальнику ночной стражи, то есть к начальнику александрийской полиции.
Папий находился в близких отношениях с этим важным чиновником, так как сделал за умеренную цену саркофаг для его умершей жены, украшенный барельефами, алтарь для его комнаты и другие работы, и потому мог рассчитывать на его благосклонность.
Выходя от начальника ночной стражи, он имел в своих руках приказ об аресте своего помощника Поллукса, который якобы завладел его собственностью и похитил колчан из массивного серебра. Начальник полиции обещал ему также прислать двух полицейских, чтобы отвести преступника в тюрьму.
Папий вернулся домой с облегченным сердцем. Его ученик, окончив несложные хлопоты по переселению своих родителей, еще раз пошел во дворец и там, к своей великой радости, нашел раба Мастора, а тот немедленно принес ему костюмы и маски, которыми он накануне снабдил Адриана и Антиноя. Мастор со слезами на глазах рассказал ему при этом одну печальную, очень печальную историю, которая взволновала молодого ваятеля до глубины души и заставила бы его, несмотря ни на какую опасность, вернуться во дворец, если бы его не удержала от этого необходимость отправиться в назначенный срок, до которого оставалось мало времени, к Папию и дать ему отчет в недостававших ценных предметах.
Наполненный только одним желанием и не думая ни о чем другом, как только о том, чтобы поскорее опять быть на Лохиаде, где в нем нуждались и куда влекло его сердце, он взял у раба узел с вещами и поспешил с ним к своему бывшему хозяину.
Папий удалил из дома всех своих подмастерьев и даже всех своих домашних. Он принял запыхавшегося Поллукса совершенно один и с ледяным спокойствием назвал вещи, которых недоставало в его гардеробной. Он требовал возвращения всех этих предметов.
– Я уже сказал тебе, – вскричал Поллукс, – что за серебряный колчан и за разорванный хитон должен отвечать не я, а знатный господин из Рима, ты ведь теперь знаешь, кто он такой!
И он начал рассказывать, как Антиной, от имени своего повелителя, потребовал для них обоих маски и другие принадлежности для их переодевания.
Но Папий прервал его при первых же словах и запальчиво потребовал, чтобы он возвратил колчан и лук, стоимость которых Поллукс не в состоянии отработать в два года.
Юноша, все чувства и мысли которого были прикованы к Лохиаде и который не желал быть задержанным больше, чем это было необходимо, сначала с самой изысканной вежливостью стал просить своего бывшего хозяина отпустить его теперь и покончить это дело с ним завтра, переговорив предварительно с римлянами, от которых он может потребовать какого угодно вознаграждения. Но так как Папий беспрестанно прерывал его и упорно настаивал на немедленном возвращении своей собственности, кровь бросилась в голову вспыльчивого художника, и он отвечал на выходки и вопросы старика запальчивыми возражениями.
Слово за слово, Папий стал говорить о людях, которые завладевают чужими серебряными вещами; и когда Поллукс возразил на это, что он, со своей стороны, знает других людей, которые выдают произведения более искусных художников за свои собственные, то его учитель ударил кулаком по столу, подошел к двери и, как только очутился в достаточном отдалении от сильных кулаков раздраженного юноши, закричал:
– Вор! Я покажу тебе, как в Александрии поступают с подобными тебе.
Поллукс побледнел от ярости и кинулся за убегавшим Папием, но, прежде чем он догнал его, тот успел уже скрыться за спинами сыщиков начальника ночной стражи, дожидавшихся в передней комнате.
– Хватайте вора! Держите мошенника, укравшего мое серебро и поднявшего руку против своего учителя! Свяжите его, наденьте на него цепи и отведите в тюрьму!
Поллукс был ошеломлен. Подобно медведю, который знает, что окружен охотниками, он остановился в нерешительности.
Кинуться ли ему на своих преследователей, чтобы повалить их на землю? Или же в бездействии дожидаться своей участи?
Он знал каждый камень в доме своего учителя. Передняя, где он находился, была, как и вся квартира Папия, в уровень с землей. В то время как полицейские подходили к нему, а его хозяин подавал ликтору приказ об аресте, Поллуксу бросилось в глаза окно, выходившее на улицу. Занятый только одной мыслью – обеспечить себе свободу и тотчас же поспешить на Лохиаду к Арсиное, он бросился к отверстию, обещавшему ему избавление, и выпрыгнул в переулок.
– Вор, вор! Держите вора! – кричали ему вслед. Огромными скачками он мчался вперед.
Подобно дождю, гонимому всеми четырьмя ветрами, его со всех сторон преследовал безумный, отвратительный, ужасный крик: «Вор! Держите вора!» – и сводил с ума.
Только страстный крик его сердца: «На Лохиаду, к Арсиное! Только остаться свободным, чтобы помочь на Лохиаде!» – пересиливал голоса преследователей и гнал его по улицам, которые вели к старому дворцу.
Большими скачками мчался он все дальше и дальше. Свежее дыхание моря уже обвевало его пылавшие щеки, он был уже близко от узкого безлюдного переулка, который, как ему было известно, вел к верфи в царской гавани, где склад высоко нагроможденного строевого леса мог скрыть его от преследователей.
Он побежал уже в сторону, чтобы скрыться там. Но тут один египтянин, погонщик быков, подставил ему палку под ноги. Поллукс споткнулся, упал и вслед за тем почувствовал, как одна из собак, пущенных за ним в погоню, сорвала с него хитон и множество людей набросились на него.
Через час после того он, израненный, разбитый, связанный по рукам и ногам, очутился в тюрьме между всякой сволочью и настоящими ворами.
Наступила ночь.
Его родители ждали его, а он не приходил. А на Лохиаде, до которой ему не удалось добраться, было довольно горя и печали, и единственного человека, который мог бы принести утешение впавшей в отчаяние Арсиное, там не было и его нельзя было найти.
Столы, стулья, ложа, лютни, корзины, цветочные горшки, клетки с птицами, кухонная посуда, сундуки с платьем – все это стояло в беспорядке на дворе, и Дорида так энергично и умело распоряжалась рабами, которых ей прислал Мастор, как будто дело шло только о переселении из одной квартиры в другую.
Луч веселости, составлявший основную черту ее характера, снова засверкал в ее глазах после того, как она сказала самой себе, что случившегося с нею и с ее близкими нельзя изменить и что вместо оплакивания прошлого теперь нужно думать о будущем.
Во время этой работы она сделалась прежнею Доридой и, увидав, что Эвфорион сидит на своем ложе точно разбитый, уставив неподвижно глаза на пол, крикнула ему:
– После дурных дней настанут и хорошие! Пусть они попробуют привести нас в уныние! Мы не сделали ничего дурного, и пока мы сами не считаем себя несчастными, мы и не будем ими. Нужно только не падать духом. Вставай, старик, пошевеливайся! Иди сейчас к Диотиме и скажи ей, что мы просим у нее на несколько дней помещение для нашего хлама и для нас самих.
– Что, если император не сдержит своего слова? – мрачно спросил Эвфорион. – Что за жизнь будет тогда!
– Скверная жизнь, собачья жизнь, и потому нужно покамест наслаждаться тем, что у нас есть. Стакан вина, Поллукс, для меня и для отца! Но сегодня его не следует разбавлять!
– Я не могу пить! – вздохнул певец.
– В таком случае я выпью и твою долю.
– Не надо, матушка, – попросил Поллукс.
– Разбавь его немножко, мальчик, но не строй такую плачевную рожу. Разве может смотреть так цветущий юноша, преданный своему искусству, имеющий силу в руке, ум в голове и свою милую в сердце?
– О себе я, разумеется, не беспокоюсь, матушка, – с живостью возразил ваятель. – Но каким образом теперь я снова проберусь к Арсиное во дворец, как полажу с этим злым Керавном?
– Спроси об этом у времени, – отвечала Дорида.
– Оно может дать и хороший, и дурной ответ.
– Лучший ответ дается всегда только тем, кто дожидается его в передней, называемой «терпением»!
– Плохое местопребывание для меня и мне подобных, – вздохнул Поллукс.
– Не сиди спокойно, а стучи в дверь, и сам не заметишь, как время крикнет тебе «войди!». А теперь покажи вон тем людям, как они должны обращаться со статуей Аполлона, и будь снова моим прежним веселым мальчиком!
Поллукс исполнил приказание матери, думая при этом: «Ей хорошо говорить; она не оставляет тут никакой Арсинои. Если бы я мог, по крайней мере, условиться с Антиноем насчет того, где я могу повидаться с ним снова!» Но после повеления императора малый был точно ошеломлен ударом по голове и вышел, шатаясь, из комнаты, как будто его вели на убой.
Надежда, по-видимому, не обманула Дориду, так как пришел личный секретарь императора Флегон и сообщил ей о повелении Адриана уплатить ее мужу половину таланта и на будущее время выдавать ему прежнее небольшое жалованье.
– Вот видишь, – вскричала старуха по удалении Флегона, – солнце хороших дней уже всходит снова! Полталанта! У таких богатых людей, как мы, нужде делать нечего. Как ты думаешь: не будет ли хорошо пожертвовать богам половину кубка вина, а другую половину выпить самим?
Дорида была так весела, как будто собиралась на свадьбу; ее веселость сообщилась и сыну, увидевшему себя освобожденным от части забот о своих родителях.
Его упавшая жизнерадостность нуждалась только в нескольких каплях благодатной росы, чтобы подняться снова. Он опять начал думать о своем искусстве и намеревался прежде всего постараться окончить так удачно начатую им статую Антиноя.
Он пошел в дом, чтобы предохранить свою работу от повреждения и дать рабу, которому он велел за собой следовать, указания, как нести изваяние, чтобы не попортить его. Во двор вошел его учитель Папий. Он пришел, чтобы лично дать последнюю отделку предпринятым им работам и сделать новую попытку приобрести благоволение человека, в котором узнал императора.
Папий был озабочен: мысль, что Поллукс может теперь выдать, какое малое участие сам он, Папий, принимал в своих последних работах, которые, однако же, доставили ему больше похвалы, чем все его прежние произведения, сильно его беспокоила. Правда, ему казалось благоразумным поступиться своей гордостью и посредством заманчивых обещаний побудить своего бывшего ученика вернуться в мастерскую; но вчера вечером он позволил себе слишком увлечься и в присутствии Адриана с таким негодованием говорил о дурных качествах молодого художника, выказал такую радость, что наконец избавился от него, что ради императора был принужден отказаться от этого плана.
Теперь ему оставалось либо удалить Поллукса из Александрии, что, вероятно, можно было сделать с помощью разгневанного императора, либо так или иначе обезвредить его.
Один раз ему даже пришло в голову нанять какого-нибудь египетского бродягу, чтобы он прикончил Поллукса. Но Папий был мирный гражданин, которому каждое нарушение закона внушало ужас, и потому он далеко отбросил от себя эту мысль как достойную отвращения.
Вообще говоря, Папий не стеснялся в выборе средств. К тому же он знал людей, умел прокладывать себе дорогу через задние двери и не затруднялся смело прибегать, в случае надобности, к клевете. Этим способом он уже не раз одерживал победу над своими уважаемыми собратьями по искусству. Его надежда, что ему удастся подставить ногу мало кем замеченному ученику и сделать его безвредным на все время пребывания императора в Александрии, была, конечно, не слишком смела. Он не столько ненавидел Поллукса, сколько боялся его, и не скрывал от себя, что если его козни против сына привратника не будут иметь успеха и молодому ваятелю посчастливится стать на ноги, то ничто не помешает юноше громко хвастаться тем, что он сделал для своего бывшего хозяина в последние годы.
У домика Эвфориона его внимание было привлечено рабами, выносившими на улицу вещи выселяемой семьи.
Он скоро узнал, что здесь происходило, и, обрадовавшись гневу императора в отношении родителей своего соперника, остановился и приказал одному из черных работников вызвать к нему Поллукса.
Учитель и ученик поклонились друг другу с подчеркнутой холодностью, и первый сказал:
– Ты забыл возвратить мне вещи, которые вчера, не спросившись у меня, взял из моей кладовой. Я требую, чтобы они были принесены сегодня же.
– Я взял их не для себя, а для того большого господина, что живет во дворце, и для его спутника. Если чего недостанет, то обратись к нему. Мне жаль, что я взял также и твой серебряный колчан. Спутник римского господина потерял его. Как только я кончу здесь дела, я принесу все, что мог сохранить из твоих вещей, и возьму свои. В твоей мастерской осталось довольно много такого, что принадлежит мне.
– Хорошо, – сказал Папий. – Я жду тебя за час до захода солнца, и тогда все должно быть приведено в порядок.
Не поклонившись своему ученику, он повернулся к нему спиной и пошел во дворец.
Поллукс сказал ему, что некоторые из принадлежавших ему вещей взяты им без спроса, и в том числе одна, очень ценная, пропала, – и это обстоятельство, быть может, давало ему в руки средство обезвредить молодого ваятеля.
Он оставался во дворце не более получаса и потом отправился к начальнику ночной стражи, то есть к начальнику александрийской полиции.
Папий находился в близких отношениях с этим важным чиновником, так как сделал за умеренную цену саркофаг для его умершей жены, украшенный барельефами, алтарь для его комнаты и другие работы, и потому мог рассчитывать на его благосклонность.
Выходя от начальника ночной стражи, он имел в своих руках приказ об аресте своего помощника Поллукса, который якобы завладел его собственностью и похитил колчан из массивного серебра. Начальник полиции обещал ему также прислать двух полицейских, чтобы отвести преступника в тюрьму.
Папий вернулся домой с облегченным сердцем. Его ученик, окончив несложные хлопоты по переселению своих родителей, еще раз пошел во дворец и там, к своей великой радости, нашел раба Мастора, а тот немедленно принес ему костюмы и маски, которыми он накануне снабдил Адриана и Антиноя. Мастор со слезами на глазах рассказал ему при этом одну печальную, очень печальную историю, которая взволновала молодого ваятеля до глубины души и заставила бы его, несмотря ни на какую опасность, вернуться во дворец, если бы его не удержала от этого необходимость отправиться в назначенный срок, до которого оставалось мало времени, к Папию и дать ему отчет в недостававших ценных предметах.
Наполненный только одним желанием и не думая ни о чем другом, как только о том, чтобы поскорее опять быть на Лохиаде, где в нем нуждались и куда влекло его сердце, он взял у раба узел с вещами и поспешил с ним к своему бывшему хозяину.
Папий удалил из дома всех своих подмастерьев и даже всех своих домашних. Он принял запыхавшегося Поллукса совершенно один и с ледяным спокойствием назвал вещи, которых недоставало в его гардеробной. Он требовал возвращения всех этих предметов.
– Я уже сказал тебе, – вскричал Поллукс, – что за серебряный колчан и за разорванный хитон должен отвечать не я, а знатный господин из Рима, ты ведь теперь знаешь, кто он такой!
И он начал рассказывать, как Антиной, от имени своего повелителя, потребовал для них обоих маски и другие принадлежности для их переодевания.
Но Папий прервал его при первых же словах и запальчиво потребовал, чтобы он возвратил колчан и лук, стоимость которых Поллукс не в состоянии отработать в два года.
Юноша, все чувства и мысли которого были прикованы к Лохиаде и который не желал быть задержанным больше, чем это было необходимо, сначала с самой изысканной вежливостью стал просить своего бывшего хозяина отпустить его теперь и покончить это дело с ним завтра, переговорив предварительно с римлянами, от которых он может потребовать какого угодно вознаграждения. Но так как Папий беспрестанно прерывал его и упорно настаивал на немедленном возвращении своей собственности, кровь бросилась в голову вспыльчивого художника, и он отвечал на выходки и вопросы старика запальчивыми возражениями.
Слово за слово, Папий стал говорить о людях, которые завладевают чужими серебряными вещами; и когда Поллукс возразил на это, что он, со своей стороны, знает других людей, которые выдают произведения более искусных художников за свои собственные, то его учитель ударил кулаком по столу, подошел к двери и, как только очутился в достаточном отдалении от сильных кулаков раздраженного юноши, закричал:
– Вор! Я покажу тебе, как в Александрии поступают с подобными тебе.
Поллукс побледнел от ярости и кинулся за убегавшим Папием, но, прежде чем он догнал его, тот успел уже скрыться за спинами сыщиков начальника ночной стражи, дожидавшихся в передней комнате.
– Хватайте вора! Держите мошенника, укравшего мое серебро и поднявшего руку против своего учителя! Свяжите его, наденьте на него цепи и отведите в тюрьму!
Поллукс был ошеломлен. Подобно медведю, который знает, что окружен охотниками, он остановился в нерешительности.
Кинуться ли ему на своих преследователей, чтобы повалить их на землю? Или же в бездействии дожидаться своей участи?
Он знал каждый камень в доме своего учителя. Передняя, где он находился, была, как и вся квартира Папия, в уровень с землей. В то время как полицейские подходили к нему, а его хозяин подавал ликтору приказ об аресте, Поллуксу бросилось в глаза окно, выходившее на улицу. Занятый только одной мыслью – обеспечить себе свободу и тотчас же поспешить на Лохиаду к Арсиное, он бросился к отверстию, обещавшему ему избавление, и выпрыгнул в переулок.
– Вор, вор! Держите вора! – кричали ему вслед. Огромными скачками он мчался вперед.
Подобно дождю, гонимому всеми четырьмя ветрами, его со всех сторон преследовал безумный, отвратительный, ужасный крик: «Вор! Держите вора!» – и сводил с ума.
Только страстный крик его сердца: «На Лохиаду, к Арсиное! Только остаться свободным, чтобы помочь на Лохиаде!» – пересиливал голоса преследователей и гнал его по улицам, которые вели к старому дворцу.
Большими скачками мчался он все дальше и дальше. Свежее дыхание моря уже обвевало его пылавшие щеки, он был уже близко от узкого безлюдного переулка, который, как ему было известно, вел к верфи в царской гавани, где склад высоко нагроможденного строевого леса мог скрыть его от преследователей.
Он побежал уже в сторону, чтобы скрыться там. Но тут один египтянин, погонщик быков, подставил ему палку под ноги. Поллукс споткнулся, упал и вслед за тем почувствовал, как одна из собак, пущенных за ним в погоню, сорвала с него хитон и множество людей набросились на него.
Через час после того он, израненный, разбитый, связанный по рукам и ногам, очутился в тюрьме между всякой сволочью и настоящими ворами.
Наступила ночь.
Его родители ждали его, а он не приходил. А на Лохиаде, до которой ему не удалось добраться, было довольно горя и печали, и единственного человека, который мог бы принести утешение впавшей в отчаяние Арсиное, там не было и его нельзя было найти.
II
Рассказ Мастора, так глубоко взволновавший Поллукса и побудивший его к безрассудному бегству, относился к событиям, происшедшим в квартире смотрителя дворца в то время, как молодой художник помогал своим родителям расставить вещи в тесном доме сестры.
Керавн, конечно, не принадлежал к числу веселых людей, однако же утром того дня, когда Сабина приезжала во дворец и выгнала привратника из домика, он имел вид человека, довольного своей судьбой.
Со времени вчерашнего посещения он уже не беспокоился о Селене. Она не была опасно больна, за нею ухаживали превосходно, и, по-видимому, дети не чувствовали ее отсутствия.
Да и сам он не желал бы, чтобы она вернулась домой в этот день. Конечно, он не признавался себе в этом, но вследствие отсутствия строгой наставницы он чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде.
«Было бы, пожалуй, отлично, – думал он, – продолжать такую спокойную жизнь с одной Арсиноей и детьми».
Время от времени он с чувством удовольствия потирал руки и улыбался.
Когда старая рабыня принесла большое блюдо с печеньями, которые он велел ей купить, и поставила его возле утреннего супа детей, он так искренне захихикал, что его тучное тело все затряслось и зашаталось. И он имел основание чувствовать себя счастливым по-своему, так как богатый Плутарх ранним утром за его кубок из слоновой кости прислал ему тяжелый кошелек с золотыми монетами, а для Арсинои – букет из роз. Теперь он мог побаловать своих малюток, себе самому купить обруч из чистого золота и вырядить Арсиною так прекрасно, как будто она была родной дочерью префекта.
Его тщеславие было удовлетворено во всех отношениях.
Какой великолепный мужчина был раб, который как раз в это время с отменно почтительным поклоном подал ему жареную курочку и сегодня после полудня должен был сопровождать его в городской Совет! Высокий фессалиец, носивший за архидикастом бумаги в заседание суда, едва ли был величественнее, чем собственный слуга его, Керавна.
Он купил его еще вчера, и за какую дешевую цену! Этому рослому самосцу едва ли было тридцать лет от роду. Он умел читать и писать и, следовательно, мог обучать грамоте его малюток. Он умел даже играть на лютне. Правда, на его прошлом были темные пятна, потому его и продали так баснословно дешево. Он несколько раз попадался в воровстве, но клеймо и синие рубцы, которые носил он на своем теле, были скрыты под новым хитоном, и Керавн чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выгнать из него дурные повадки.
Приказав Арсиное не оставлять ничего ценного незапертым, так как новый слуга, кажется, не совсем честен, он на высказанные дочерью опасения отвечал:
– Разумеется, было бы хорошо, если бы он был так же честен, как наш старый скелет, которого я отдал за него в придачу, но я думаю так: если мой слуга и стянет у нас несколько драхм, которые мы носим при себе, то мне все-таки нет причины раскаиваться в том, что я купил его, так как, вследствие его вороватости, он обошелся мне на несколько тысяч драхм дешевле настоящей цены, а учитель для детей в самом худшем случае стоил бы мне больше, чем он может украсть у нас. Наше золото я запру в сундук с папирусами. Он крепок, и, чтобы его отворить, пришлось бы прибегнуть к лому. Впрочем, парень, конечно, удержится на первое время от воровства, так как прежний его господин никоим образом не принадлежал к числу кротких и, я думаю, раз навсегда выгнал из него дурные намерения. Это хорошо, что при продаже подобного молодца продавец должен заявлять о его проступках. В противном случае можно требовать возмещения убытков за все, украденное рабом. Ликофрон, конечно, ни о чем не умолчал, и, за исключением некоторой наклонности к воровству, самосец, должно быть, превосходный малый во всех отношениях.
– Но, отец, – возразила Арсиноя, еще раз высказывая свое опасение, – все-таки нехорошо иметь в доме нечестного человека.
– Ты не понимаешь этого, дитя, – возразил Керавн. – Для нас жизнь и честность – понятия равнозначащие; но раб… Царь Антиох, говорят, сказал однажды, что, кто желает, чтобы ему хорошо служили, тот должен взять к себе в услужение мошенника.
Когда Арсиноя, привлеченная песней своего милого, вышла на балкон и отец прогнал ее оттуда назад в комнату, то он не сделал ей сурового выговора; напротив, он погладил ее по щеке и сказал, ухмыляясь:
– Мне кажется, что мальчишка привратника, которого я однажды уже выпроводил за дверь, ищет встречи с тобой с тех пор, как тебя выбрали для роли Роксаны. Бедняга! Мы имеем теперь в виду совсем другого жениха, моя девочка. Что, если бы богатый Плутарх прислал эти розы, чтобы приветствовать тебя не от своего собственного имени, а от имени своего сына? Я знаю, что ему очень хотелось бы женить его, но для этого разборчивого господина до сих пор ни одна из александрийских девушек не казалась достаточно красивою.
– Я не знаю его, да и он вовсе не думает обо мне, бедной девушке, – возразила Арсиноя.
– Ты думаешь? – спросил Керавн, улыбаясь. – Мы так же знатны, а может быть, даже и познатнее Плутарха, и самая красивая подходит для самого богатого. Что ты сказала бы, дитя, о длинной волнующейся пурпурной одежде, о колеснице с белыми конями и скороходами впереди?
За завтраком Керавн выпил два стакана крепкого вина, в которое позволил Арсиное влить только несколько капель воды.
В то время как Арсиноя завивала ему волосы, в комнату влетела ласточка. Это было счастливое предзнаменование, которое подняло дух смотрителя.
В великолепном наряде и с туго набитым кошельком, он только что собирался выйти, чтобы отправиться в заседание Совета в сопровождении своего нового раба, когда этот последний ввел в комнату портного Софилла с его помощницей.
Софилл просил позволения примерить его дочери костюм Роксаны, заказанный для нее супругой префекта.
Керавн принял его с величественным снисхождением и позволил ему ввести с собою и раба, который нес за ним большой узел с платьями.
Позвали Арсиною, находившуюся при детях.
Она почувствовала смущение и беспокойство и охотно предоставила бы свою роль какой-нибудь другой девушке, но все-таки ее привлекали новые наряды.
Портной попросил Арсиною, чтобы она приказала своей служанке одеть ее. Его помощница, говорил он, будет присутствовать при этом, так как платья, сметанные покамест наскоро, выкроены не по простому греческому, а по азиатскому образцу.
– Твоя горничная, – сказал он в заключение, обращаясь к Арсиное, – еще сегодня может научиться, как она должна одевать тебя, когда наступит великий день.
– Горничной моей дочери нет дома, – возразил Керавн, хитро подмигнув Арсиное.
– О, мне не нужно никакой помощи! – вскричала закройщица. – Я искусна также в причесывании волос и охотно помогу такой красивой девице.
– И работать на нее – наслаждение, – прибавил Софилл. – Другие становятся красивыми благодаря одеждам, которые они носят, а твоя дочь украсит сама все, что бы она ни надела.
– Ты вежливый человек, – заметил Керавн, между тем как Арсиноя удалилась с помощницей портного.
– В сношениях с большими господами научишься многому, – отвечал Софилл. – Знатные дамы, оказывающие честь своими заказами, желают не только видеть, но и слышать, что они нравятся. К сожалению, между ними есть и такие, которых боги скудно одарили прелестями, и они-то именно и желают слышать самые льстивые слова. Бедный радуется больше богатого, когда его считают человеком со средствами.
– Хорошо сказано! – вскричал Керавн. – Я сам не очень богат для моего происхождения и не тешусь тем, что живу по своим средствам, а все-таки моя дочь…
– Госпожа Юлия выбрала для нее самые дорогие материи, как и следовало, как подобает для такого случая, – сказал портной.
– Совершенно верно, однако же…
Керавн, конечно, не принадлежал к числу веселых людей, однако же утром того дня, когда Сабина приезжала во дворец и выгнала привратника из домика, он имел вид человека, довольного своей судьбой.
Со времени вчерашнего посещения он уже не беспокоился о Селене. Она не была опасно больна, за нею ухаживали превосходно, и, по-видимому, дети не чувствовали ее отсутствия.
Да и сам он не желал бы, чтобы она вернулась домой в этот день. Конечно, он не признавался себе в этом, но вследствие отсутствия строгой наставницы он чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде.
«Было бы, пожалуй, отлично, – думал он, – продолжать такую спокойную жизнь с одной Арсиноей и детьми».
Время от времени он с чувством удовольствия потирал руки и улыбался.
Когда старая рабыня принесла большое блюдо с печеньями, которые он велел ей купить, и поставила его возле утреннего супа детей, он так искренне захихикал, что его тучное тело все затряслось и зашаталось. И он имел основание чувствовать себя счастливым по-своему, так как богатый Плутарх ранним утром за его кубок из слоновой кости прислал ему тяжелый кошелек с золотыми монетами, а для Арсинои – букет из роз. Теперь он мог побаловать своих малюток, себе самому купить обруч из чистого золота и вырядить Арсиною так прекрасно, как будто она была родной дочерью префекта.
Его тщеславие было удовлетворено во всех отношениях.
Какой великолепный мужчина был раб, который как раз в это время с отменно почтительным поклоном подал ему жареную курочку и сегодня после полудня должен был сопровождать его в городской Совет! Высокий фессалиец, носивший за архидикастом бумаги в заседание суда, едва ли был величественнее, чем собственный слуга его, Керавна.
Он купил его еще вчера, и за какую дешевую цену! Этому рослому самосцу едва ли было тридцать лет от роду. Он умел читать и писать и, следовательно, мог обучать грамоте его малюток. Он умел даже играть на лютне. Правда, на его прошлом были темные пятна, потому его и продали так баснословно дешево. Он несколько раз попадался в воровстве, но клеймо и синие рубцы, которые носил он на своем теле, были скрыты под новым хитоном, и Керавн чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выгнать из него дурные повадки.
Приказав Арсиное не оставлять ничего ценного незапертым, так как новый слуга, кажется, не совсем честен, он на высказанные дочерью опасения отвечал:
– Разумеется, было бы хорошо, если бы он был так же честен, как наш старый скелет, которого я отдал за него в придачу, но я думаю так: если мой слуга и стянет у нас несколько драхм, которые мы носим при себе, то мне все-таки нет причины раскаиваться в том, что я купил его, так как, вследствие его вороватости, он обошелся мне на несколько тысяч драхм дешевле настоящей цены, а учитель для детей в самом худшем случае стоил бы мне больше, чем он может украсть у нас. Наше золото я запру в сундук с папирусами. Он крепок, и, чтобы его отворить, пришлось бы прибегнуть к лому. Впрочем, парень, конечно, удержится на первое время от воровства, так как прежний его господин никоим образом не принадлежал к числу кротких и, я думаю, раз навсегда выгнал из него дурные намерения. Это хорошо, что при продаже подобного молодца продавец должен заявлять о его проступках. В противном случае можно требовать возмещения убытков за все, украденное рабом. Ликофрон, конечно, ни о чем не умолчал, и, за исключением некоторой наклонности к воровству, самосец, должно быть, превосходный малый во всех отношениях.
– Но, отец, – возразила Арсиноя, еще раз высказывая свое опасение, – все-таки нехорошо иметь в доме нечестного человека.
– Ты не понимаешь этого, дитя, – возразил Керавн. – Для нас жизнь и честность – понятия равнозначащие; но раб… Царь Антиох, говорят, сказал однажды, что, кто желает, чтобы ему хорошо служили, тот должен взять к себе в услужение мошенника.
Когда Арсиноя, привлеченная песней своего милого, вышла на балкон и отец прогнал ее оттуда назад в комнату, то он не сделал ей сурового выговора; напротив, он погладил ее по щеке и сказал, ухмыляясь:
– Мне кажется, что мальчишка привратника, которого я однажды уже выпроводил за дверь, ищет встречи с тобой с тех пор, как тебя выбрали для роли Роксаны. Бедняга! Мы имеем теперь в виду совсем другого жениха, моя девочка. Что, если бы богатый Плутарх прислал эти розы, чтобы приветствовать тебя не от своего собственного имени, а от имени своего сына? Я знаю, что ему очень хотелось бы женить его, но для этого разборчивого господина до сих пор ни одна из александрийских девушек не казалась достаточно красивою.
– Я не знаю его, да и он вовсе не думает обо мне, бедной девушке, – возразила Арсиноя.
– Ты думаешь? – спросил Керавн, улыбаясь. – Мы так же знатны, а может быть, даже и познатнее Плутарха, и самая красивая подходит для самого богатого. Что ты сказала бы, дитя, о длинной волнующейся пурпурной одежде, о колеснице с белыми конями и скороходами впереди?
За завтраком Керавн выпил два стакана крепкого вина, в которое позволил Арсиное влить только несколько капель воды.
В то время как Арсиноя завивала ему волосы, в комнату влетела ласточка. Это было счастливое предзнаменование, которое подняло дух смотрителя.
В великолепном наряде и с туго набитым кошельком, он только что собирался выйти, чтобы отправиться в заседание Совета в сопровождении своего нового раба, когда этот последний ввел в комнату портного Софилла с его помощницей.
Софилл просил позволения примерить его дочери костюм Роксаны, заказанный для нее супругой префекта.
Керавн принял его с величественным снисхождением и позволил ему ввести с собою и раба, который нес за ним большой узел с платьями.
Позвали Арсиною, находившуюся при детях.
Она почувствовала смущение и беспокойство и охотно предоставила бы свою роль какой-нибудь другой девушке, но все-таки ее привлекали новые наряды.
Портной попросил Арсиною, чтобы она приказала своей служанке одеть ее. Его помощница, говорил он, будет присутствовать при этом, так как платья, сметанные покамест наскоро, выкроены не по простому греческому, а по азиатскому образцу.
– Твоя горничная, – сказал он в заключение, обращаясь к Арсиное, – еще сегодня может научиться, как она должна одевать тебя, когда наступит великий день.
– Горничной моей дочери нет дома, – возразил Керавн, хитро подмигнув Арсиное.
– О, мне не нужно никакой помощи! – вскричала закройщица. – Я искусна также в причесывании волос и охотно помогу такой красивой девице.
– И работать на нее – наслаждение, – прибавил Софилл. – Другие становятся красивыми благодаря одеждам, которые они носят, а твоя дочь украсит сама все, что бы она ни надела.
– Ты вежливый человек, – заметил Керавн, между тем как Арсиноя удалилась с помощницей портного.
– В сношениях с большими господами научишься многому, – отвечал Софилл. – Знатные дамы, оказывающие честь своими заказами, желают не только видеть, но и слышать, что они нравятся. К сожалению, между ними есть и такие, которых боги скудно одарили прелестями, и они-то именно и желают слышать самые льстивые слова. Бедный радуется больше богатого, когда его считают человеком со средствами.
– Хорошо сказано! – вскричал Керавн. – Я сам не очень богат для моего происхождения и не тешусь тем, что живу по своим средствам, а все-таки моя дочь…
– Госпожа Юлия выбрала для нее самые дорогие материи, как и следовало, как подобает для такого случая, – сказал портной.
– Совершенно верно, однако же…