Страница:
– Это чудо не может меня изумить, – засмеялась девушка. – Но нельзя ли узнать, какой мрачный дух так успешно произвел обратное действие и из счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?
– Я остерегусь показывать это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла преобразится в мрачную Гекату138. Впрочем, этот злокозненный демон находится совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.
– Это письмо императора?
– Нет, не более чем письмо одного еврея.
– Вероятно, отца прекрасной дочери?
– Не угадала, совсем не угадала!
– Ты подстрекаешь мое любопытство.
– А мое уже удовлетворено этим свитком. Гораций – мудрец, когда он говорит, что не следует помышлять о грядущем.
– Это оракул?
– По крайней мере, нечто в этом роде.
– И это портит тебе такое прекрасное утро? Видал ли ты меня когда-нибудь грустной? Однако же моим будущим дням угрожает одно предсказание, такое ужасное предсказание!
– Судьба мужчин – нечто иное, чем женская доля.
– Желаешь выслушать, что было предсказано мне?
– Какой вопрос!
– Так слушай внимательно. Изречение, которое ты услышишь сейчас, я получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:
То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
– Это все?
– Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.
– Именно?
Но испытующий взор открывает под прахом летучим
Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.
– И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?
– Да разве это прекрасно – барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в достаточной степени знакомимся с этим бедствием! Уж не должна ли я радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?
– Что говорят истолкователи оракулов?
– Сущие глупости.
– Ты не нашла еще настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл предсказания оракула.
– Ты?
– Да, я! Суровая Бальбилла сойдет наконец с высокого Олимпа недоступности и перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего верного Вера.
– О, этот грунт, этот каменный грунт! – засмеялась девушка. – Ходить по поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по такому грунту.
– Попробуй только!
– Нет надобности. Луцилла за меня сделала уже эту пробу. Твое толкование никуда не годится. Толкование императора мне кажется гораздо лучшим.
– В чем оно состоит?
– В том, что я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям. Он советует мне заняться астрологией.
– Астрологией, – сказал Вер и сделался серьезнее. – Прощай, прекраснейшая, я должен идти к императору.
– Мы вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький домик привратника исчез, веселого движения строителей и художников уже не видно, пестрые мастерские преобразились в скучные обыкновенные залы. Перегородки в зале муз снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому назад вместе с молодым ветреником, который вел против моих кудрей такую ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими…
– Без них ты уже не была бы больше Бальбиллой! – с жаром вскричал Вер. – Художник отвергает то, что не остается вечно прекрасным, но мы охотно любуемся и теми изящными вещами, которые нравятся нам. Пусть ваятели одевают богинь согласно обычаям более строгих времен и законам своего искусства, но смертные женщины, если они умны, следуют предписаниям моды. Впрочем, мне сердечно жаль этого живого и искусного юношу. Он оскорбил императора, изгнан из дворца и пропал без вести.
– О! – вскричала Бальбилла с глубоким сожалением. – Бедный, славный человек! А мой бюст? Мы должны отыскать его. Как только представится случай, я попрошу императора.
– Адриан ничего не желает слышать о нем. Поллукс чувствительно оскорбил его.
– От кого ты знаешь это?
– От Антиноя.
– Мы видели вчера и его! – вскричала Бальбилла с живостью. – Если есть на свете человек, которому дано явиться в божественном образе, то это Антиной.
– Мечтательница!
– Я не знаю никого, кто мог бы смотреть на него равнодушно. Это прекрасный мечтатель, и страдальческое выражение его лица, которое мы заметили вчера, есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства об утраченной радости возрастания и созревания для воплощения идеала, который он уже представляет сам в себе.
И очарованная, словно перед глазами ее возник образ некоего бога, поэтесса устремила взор в вышину.
Вер слушал ее с улыбкой.
Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал:
– Поэтесса-философка, прелестная девушка, остерегайся, как бы не сойти тебе с твоего Олимпа к этому мальчику. Когда фантазия соединяется с мечтательностью, то составляется чета, парящая в воздушных облаках и не способная подозревать даже в туманной дали присутствие надежной почвы, о которой говорит твой оракул.
– Глупости! – вскричала Бальбилла с негодованием. – Чтобы влюбиться в статую, для этого нужно, чтобы сперва Прометей одушевил ее огнем и духом.
– Эрот, – возразил претор, – иногда заступает место несчастного друга богов.
– Настоящий Эрот или поддельный? – спросила Бальбилла насмешливо.
– Разумеется, не поддельный, – отвечал Вер. – На этот раз поддельный Эрот играет только роль доброжелательного предостерегателя и заступает место архитектора Понтия, которого так боится достойная, охраняющая тебя матрона. Под веселый шум вакхического праздника вы с ним, как я слышал, вели такие же серьезные разговоры, как два седых философа, которые прогуливаются в стое139 среди внимающих им учеников?
– С разумными людьми ведут разумные речи.
– А с неразумными – веселые. Как я рад, что принадлежу к числу неразумных! До свидания, прекрасная Бальбилла.
И претор быстро удалился.
У Цезареума он сел в колесницу и поехал на Лохиаду.
Его возница правил вместо него. Сам он задумчиво смотрел на свиток в своей руке. Этот свиток содержал в себе результат вычисления звездочета рабби Симеона Бен-Иохая, и результат этот был такого рода, что мог смутить веселое расположение духа даже этого легкомысленнейшего человека.
Когда в ночь, предшествующую дню рождения, претор будет наблюдать положение звезд на небе в связи с тем, какое было замечено при его рождении, то он, по уверению Бен-Иохая, должен найти, что до конца второго часа пополуночи все благоприятные планеты предвещают Веру прекрасный жребий, счастье и величие. Но при наступлении третьего часа несчастье и смерть должны завладеть домом его счастья. В четвертом часу его звезда исчезнет, а то, что произойдет на небе еще кроме этого, не будет иметь уже никакого отношения к претору и его судьбе. Звезда императора победит звезду Вера.
Из приложенной к письму еврея таблицы претор мог извлечь очень немногое, но это немногое подтверждало то, что было сказано в письме.
Кони претора бежали быстро. Он размышлял, что ему остается делать при этих неблагоприятных обстоятельствах для того, чтобы не быть вынужденным отказаться вполне от высочайшей цели своего честолюбия.
Если наблюдения рабби окажутся верными, в чем Вер не сомневался ни на одно мгновение, то его надежда на усыновление, несмотря на помощь Сабины, исчезнет навсегда.
Как может Адриан избрать своим сыном и наследником человека, которому суждено умереть прежде его самого? Как может он, Вер, ожидать, что император соединит свою счастливую звезду с звездой другого человека, предвещающей смерть?
Эти размышления не привели его ни к чему, и, однако же, он не мог избавиться от них, пока возница не остановил вдруг лошадей у самого края проезжей дороги, чтобы дать дорогу процессии выборных от египетских жрецов, направлявшейся на Лохиаду.
Ловкость и сила, с какой его слуга разом остановил горячих коней, вызвали его одобрение и возбудили в нем мысль отважной рукой остановить колесо Фортуны.
Когда процессия жрецов перестала его задерживать, он приказал вознице ехать медленно, так как желал выиграть время для размышлений.
«До третьего часа пополуночи, – думал он, – все идет наилучшим образом; после четвертого на небе происходят только такие вещи, которые совсем не касаются меня. Разумеется! Овцы играют вокруг мертвого льва, а осел даже лягает его копытом, когда он болен. В коротком промежутке между третьим и четвертым часом стекаются вместе все зловещие знаки. Они явятся, но…» И с этим «но» претор почувствовал как бы просветление в мыслях.»… Но разве император непременно должен их увидеть?»
Взволнованное сердце Вера начало биться скорее, его мозг стал работать усиленнее; он велел вознице сделать крюк, так как желал иметь побольше времени для того, чтобы дать вырасти и созреть зарождавшимся в нем мыслям.
Вер не был интриганом. Легкою поступью, беззаботно шел он через главные двери, презирая вход с заднего крыльца. Только ради величайшей цели своей жизни он был готов пожертвовать своими склонностями, удобствами, гордостью и воспользоваться любым средством без разбора. Для этой цели он уже сделал многое, лежавшее у него на совести, а кто украл из овчарни одну овцу, тот сам не заметит, как украдет и другую. За первым недостойным поступком, который совершил человек, легко следует второй и третий.
То, на что решился Вер, он считал не более как обыкновенным действием необходимой обороны. Все дело было только в том, чтобы отвлечь императора на один час от праздного занятия, от наблюдения звезд!
Было только два человека, которые могли ему помочь в этом – Антиной и раб Мастор.
Сперва он подумал о последнем; но язиг был неизменно предан своему повелителю, и, конечно, его нельзя было подкупить. И притом – фи! – ему вовсе не пристало прибегать к сообществу какого-то раба!
Однако же на помощь Антиноя он мог рассчитывать еще менее. Сабина ненавидела любимца своего супруга, и ради нее Вер никогда не относился к вифинцу с особенным дружелюбием.
Ему казалось даже, что тихий, мечтательный юноша избегает встречаться с ним. Заставить Антиноя оказать ему услугу можно было разве только запугав его. Во всяком случае, нужно было прежде всего побывать на Лохиаде и там смотреть в оба.
Если император находится в благосклонном настроении, то, пожалуй, его можно будет уговорить явиться во второй половине ночи на устраиваемый Вером по случаю дня его рождения пир, на котором будет много прекрасного для зрения и слуха.
Может также появиться много других благоприятных обстоятельств.
Вычисление рабби помимо этого предсказывало ему счастье на наступивший год.
Веселый и беззаботный, как будто ему предстояла безоблачная, светлая будущность, он сошел со своей колесницы на вновь вымощенном дворе и велел провести себя в приемную императора.
Адриан жил теперь в обновленном дворце уже не под именем архитектора из Рима, а в качестве властителя мира. Он показался перед александрийцами и был принят с восторгом и с неслыханными почестями. Радость по случаю императорского посещения была видна всюду и проявлялась иногда в формах в высшей степени преувеличенных. Городской Совет постановил месяц декабрь, в который народ удостоился чести приветствовать императора, называть отныне адрианом.
Император должен был принимать депутацию за депутацией, давать одну аудиенцию за другой, а на следующий день должны были начаться зрелища, процессии и игры, которые должны продлиться много дней или, как выражался Адриан, грозили похитить у него сотню хороших часов.
Однако же император находил при этом время для решения государственных дел, а ночью спрашивал звезды, какая судьба предстоит ему и его империи в течение всего наступавшего нового года.
Дворец на Лохиаде совершенно изменил свой вид.
На месте веселого домика привратника стоял теперь высокий шатер из великолепной пурпурной материи, в котором помещался отряд императорских телохранителей. Против него находился другой шатер – для ликторов и гонцов.
Конюшни были наполнены лошадьми. Конь Адриана, кровный жеребец Борисфен, отдыхавший уже слишком долго, нетерпеливо бил копытами в пол особого стойла, возле которого в наскоро устроенных загородках и конурах помещались гончие собаки императора.
На обширном пространстве двора были расположены лагерем солдаты. У стен сидели на корточках мужчины и женщины – греки, египтяне, евреи – с челобитными к императору. Колесницы въезжали и выезжали; паланкины вносились и выносились, камерарии и другие придворные чины спешили туда и сюда. Передние были наполнены людьми из избранных кругов именитого гражданства, надеявшимися получить аудиенцию у императора. В каждой комнате рабы предлагали дожидавшимся прохладительные напитки или праздно стояли вокруг; должностные лица со свитками под мышкой входили во внутренние комнаты или выходили из дворца для выполнения распоряжений своих начальников.
Зала муз превратилась в роскошную парадную палату. Папий, находившийся теперь по поручению императора на пути в Италию, восстановил разбитое плечо Урании. Между статуями стояли мягкие диваны и стулья, а под балдахином, на заднем плане этой обширной залы, возвышался трон, на котором обыкновенно сидел Адриан, когда давал аудиенции. В таких случаях он всегда был облачен в багряницу; в рабочей же комнате он снимал свою пурпурную мантию и был одет так же просто, как архитектор Клавдий Венатор.
В квартире умершего Керавна жил теперь бездетный и неженатый египтянин, суровый и предусмотрительный человек, оказавший префекту Титиану ценные услуги в качестве домоправителя.
Жилая комната изгнанной семьи имела пустынный и неуютный вид. Мозаичная картина, бывшая причиной смерти Керавна, находилась уже на пути в Рим, и новый управитель не счел нужным заполнить или прикрыть пустое пыльное место, образовавшееся в каменном полу после удаления этого художественного произведения.
В заброшенном жилище умершего смотрителя не слышно было ни одного веселого звука, кроме щебетания птиц, которые каждое утро и каждый вечер все еще собирались на помосте, так как прежде Арсиноя и дети никогда не забывали усыпать его перила крошками хлеба после всякой трапезы.
Все веселое и привлекательное в старом дворце исчезло из него со времени посещения его Сабиной, и даже Адриан казался теперь совсем не таким, каким был несколько дней тому назад.
Истинно недоступным императором казался он, когда являлся перед подданными. Когда же он находился в своей жилой комнате с приближенными лицами, то был суров, мрачен и большею частью неразговорчив.
Оракул, планеты и другие предзнаменования предсказывали ему с неутомимой ясностью тяжкое бедствие в наступавшем году.
Даже те немногие беззаботные дни, которые удалось ему прожить на Лохиаде, окончились неприятными сценами. Его супруга – черствость которой в Александрии, где все носило более подвижные и привлекательные формы, чем в Риме, выступала во всей своей непривлекательности – смело потребовала от него, чтобы он не откладывал больше усыновления претора.
Он был недоволен и озабочен.
Заглядывая в свою душу, он видел там зиявшую безграничную сердечную пустоту, а при каждом взгляде в предстоящие дни своей жизни перед ним выступал целый ряд ничтожных мелочей, которые неизбежно явятся помехой на пути его никогда не ослабевавшей потребности в труде.
Даже не затронутая ни горестью, ни радостью существования растительная жизнь его прекрасного любимца Антиноя, которая прежде обыкновенно радовала и успокаивала его, теперь испытала перемену. Юноша часто казался теперь смущенным, встревоженным, растерянным.
По-видимому, на него действовали какие-то посторонние влияния, так как ему уже недостаточно было ходить неотступно, подобно тени, за императором. Нет, он стремился к свободе, несколько раз тайком уходил в город и, должно быть, искал там удовольствий своего возраста, которых избегал прежде.
Даже с веселым услужливым рабом Адриана произошла какая-то перемена. Только собака оставалась такой же, какой была в своей послушной верности. А сам он? Он был таким же, как и десять лет тому назад… то есть менялся каждый день и каждый час.
– Я остерегусь показывать это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла преобразится в мрачную Гекату138. Впрочем, этот злокозненный демон находится совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.
– Это письмо императора?
– Нет, не более чем письмо одного еврея.
– Вероятно, отца прекрасной дочери?
– Не угадала, совсем не угадала!
– Ты подстрекаешь мое любопытство.
– А мое уже удовлетворено этим свитком. Гораций – мудрец, когда он говорит, что не следует помышлять о грядущем.
– Это оракул?
– По крайней мере, нечто в этом роде.
– И это портит тебе такое прекрасное утро? Видал ли ты меня когда-нибудь грустной? Однако же моим будущим дням угрожает одно предсказание, такое ужасное предсказание!
– Судьба мужчин – нечто иное, чем женская доля.
– Желаешь выслушать, что было предсказано мне?
– Какой вопрос!
– Так слушай внимательно. Изречение, которое ты услышишь сейчас, я получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:
То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
– Это все?
– Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.
– Именно?
Но испытующий взор открывает под прахом летучим
Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.
– И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?
– Да разве это прекрасно – барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в достаточной степени знакомимся с этим бедствием! Уж не должна ли я радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?
– Что говорят истолкователи оракулов?
– Сущие глупости.
– Ты не нашла еще настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл предсказания оракула.
– Ты?
– Да, я! Суровая Бальбилла сойдет наконец с высокого Олимпа недоступности и перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего верного Вера.
– О, этот грунт, этот каменный грунт! – засмеялась девушка. – Ходить по поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по такому грунту.
– Попробуй только!
– Нет надобности. Луцилла за меня сделала уже эту пробу. Твое толкование никуда не годится. Толкование императора мне кажется гораздо лучшим.
– В чем оно состоит?
– В том, что я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям. Он советует мне заняться астрологией.
– Астрологией, – сказал Вер и сделался серьезнее. – Прощай, прекраснейшая, я должен идти к императору.
– Мы вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький домик привратника исчез, веселого движения строителей и художников уже не видно, пестрые мастерские преобразились в скучные обыкновенные залы. Перегородки в зале муз снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому назад вместе с молодым ветреником, который вел против моих кудрей такую ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими…
– Без них ты уже не была бы больше Бальбиллой! – с жаром вскричал Вер. – Художник отвергает то, что не остается вечно прекрасным, но мы охотно любуемся и теми изящными вещами, которые нравятся нам. Пусть ваятели одевают богинь согласно обычаям более строгих времен и законам своего искусства, но смертные женщины, если они умны, следуют предписаниям моды. Впрочем, мне сердечно жаль этого живого и искусного юношу. Он оскорбил императора, изгнан из дворца и пропал без вести.
– О! – вскричала Бальбилла с глубоким сожалением. – Бедный, славный человек! А мой бюст? Мы должны отыскать его. Как только представится случай, я попрошу императора.
– Адриан ничего не желает слышать о нем. Поллукс чувствительно оскорбил его.
– От кого ты знаешь это?
– От Антиноя.
– Мы видели вчера и его! – вскричала Бальбилла с живостью. – Если есть на свете человек, которому дано явиться в божественном образе, то это Антиной.
– Мечтательница!
– Я не знаю никого, кто мог бы смотреть на него равнодушно. Это прекрасный мечтатель, и страдальческое выражение его лица, которое мы заметили вчера, есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства об утраченной радости возрастания и созревания для воплощения идеала, который он уже представляет сам в себе.
И очарованная, словно перед глазами ее возник образ некоего бога, поэтесса устремила взор в вышину.
Вер слушал ее с улыбкой.
Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал:
– Поэтесса-философка, прелестная девушка, остерегайся, как бы не сойти тебе с твоего Олимпа к этому мальчику. Когда фантазия соединяется с мечтательностью, то составляется чета, парящая в воздушных облаках и не способная подозревать даже в туманной дали присутствие надежной почвы, о которой говорит твой оракул.
– Глупости! – вскричала Бальбилла с негодованием. – Чтобы влюбиться в статую, для этого нужно, чтобы сперва Прометей одушевил ее огнем и духом.
– Эрот, – возразил претор, – иногда заступает место несчастного друга богов.
– Настоящий Эрот или поддельный? – спросила Бальбилла насмешливо.
– Разумеется, не поддельный, – отвечал Вер. – На этот раз поддельный Эрот играет только роль доброжелательного предостерегателя и заступает место архитектора Понтия, которого так боится достойная, охраняющая тебя матрона. Под веселый шум вакхического праздника вы с ним, как я слышал, вели такие же серьезные разговоры, как два седых философа, которые прогуливаются в стое139 среди внимающих им учеников?
– С разумными людьми ведут разумные речи.
– А с неразумными – веселые. Как я рад, что принадлежу к числу неразумных! До свидания, прекрасная Бальбилла.
И претор быстро удалился.
У Цезареума он сел в колесницу и поехал на Лохиаду.
Его возница правил вместо него. Сам он задумчиво смотрел на свиток в своей руке. Этот свиток содержал в себе результат вычисления звездочета рабби Симеона Бен-Иохая, и результат этот был такого рода, что мог смутить веселое расположение духа даже этого легкомысленнейшего человека.
Когда в ночь, предшествующую дню рождения, претор будет наблюдать положение звезд на небе в связи с тем, какое было замечено при его рождении, то он, по уверению Бен-Иохая, должен найти, что до конца второго часа пополуночи все благоприятные планеты предвещают Веру прекрасный жребий, счастье и величие. Но при наступлении третьего часа несчастье и смерть должны завладеть домом его счастья. В четвертом часу его звезда исчезнет, а то, что произойдет на небе еще кроме этого, не будет иметь уже никакого отношения к претору и его судьбе. Звезда императора победит звезду Вера.
Из приложенной к письму еврея таблицы претор мог извлечь очень немногое, но это немногое подтверждало то, что было сказано в письме.
Кони претора бежали быстро. Он размышлял, что ему остается делать при этих неблагоприятных обстоятельствах для того, чтобы не быть вынужденным отказаться вполне от высочайшей цели своего честолюбия.
Если наблюдения рабби окажутся верными, в чем Вер не сомневался ни на одно мгновение, то его надежда на усыновление, несмотря на помощь Сабины, исчезнет навсегда.
Как может Адриан избрать своим сыном и наследником человека, которому суждено умереть прежде его самого? Как может он, Вер, ожидать, что император соединит свою счастливую звезду с звездой другого человека, предвещающей смерть?
Эти размышления не привели его ни к чему, и, однако же, он не мог избавиться от них, пока возница не остановил вдруг лошадей у самого края проезжей дороги, чтобы дать дорогу процессии выборных от египетских жрецов, направлявшейся на Лохиаду.
Ловкость и сила, с какой его слуга разом остановил горячих коней, вызвали его одобрение и возбудили в нем мысль отважной рукой остановить колесо Фортуны.
Когда процессия жрецов перестала его задерживать, он приказал вознице ехать медленно, так как желал выиграть время для размышлений.
«До третьего часа пополуночи, – думал он, – все идет наилучшим образом; после четвертого на небе происходят только такие вещи, которые совсем не касаются меня. Разумеется! Овцы играют вокруг мертвого льва, а осел даже лягает его копытом, когда он болен. В коротком промежутке между третьим и четвертым часом стекаются вместе все зловещие знаки. Они явятся, но…» И с этим «но» претор почувствовал как бы просветление в мыслях.»… Но разве император непременно должен их увидеть?»
Взволнованное сердце Вера начало биться скорее, его мозг стал работать усиленнее; он велел вознице сделать крюк, так как желал иметь побольше времени для того, чтобы дать вырасти и созреть зарождавшимся в нем мыслям.
Вер не был интриганом. Легкою поступью, беззаботно шел он через главные двери, презирая вход с заднего крыльца. Только ради величайшей цели своей жизни он был готов пожертвовать своими склонностями, удобствами, гордостью и воспользоваться любым средством без разбора. Для этой цели он уже сделал многое, лежавшее у него на совести, а кто украл из овчарни одну овцу, тот сам не заметит, как украдет и другую. За первым недостойным поступком, который совершил человек, легко следует второй и третий.
То, на что решился Вер, он считал не более как обыкновенным действием необходимой обороны. Все дело было только в том, чтобы отвлечь императора на один час от праздного занятия, от наблюдения звезд!
Было только два человека, которые могли ему помочь в этом – Антиной и раб Мастор.
Сперва он подумал о последнем; но язиг был неизменно предан своему повелителю, и, конечно, его нельзя было подкупить. И притом – фи! – ему вовсе не пристало прибегать к сообществу какого-то раба!
Однако же на помощь Антиноя он мог рассчитывать еще менее. Сабина ненавидела любимца своего супруга, и ради нее Вер никогда не относился к вифинцу с особенным дружелюбием.
Ему казалось даже, что тихий, мечтательный юноша избегает встречаться с ним. Заставить Антиноя оказать ему услугу можно было разве только запугав его. Во всяком случае, нужно было прежде всего побывать на Лохиаде и там смотреть в оба.
Если император находится в благосклонном настроении, то, пожалуй, его можно будет уговорить явиться во второй половине ночи на устраиваемый Вером по случаю дня его рождения пир, на котором будет много прекрасного для зрения и слуха.
Может также появиться много других благоприятных обстоятельств.
Вычисление рабби помимо этого предсказывало ему счастье на наступивший год.
Веселый и беззаботный, как будто ему предстояла безоблачная, светлая будущность, он сошел со своей колесницы на вновь вымощенном дворе и велел провести себя в приемную императора.
Адриан жил теперь в обновленном дворце уже не под именем архитектора из Рима, а в качестве властителя мира. Он показался перед александрийцами и был принят с восторгом и с неслыханными почестями. Радость по случаю императорского посещения была видна всюду и проявлялась иногда в формах в высшей степени преувеличенных. Городской Совет постановил месяц декабрь, в который народ удостоился чести приветствовать императора, называть отныне адрианом.
Император должен был принимать депутацию за депутацией, давать одну аудиенцию за другой, а на следующий день должны были начаться зрелища, процессии и игры, которые должны продлиться много дней или, как выражался Адриан, грозили похитить у него сотню хороших часов.
Однако же император находил при этом время для решения государственных дел, а ночью спрашивал звезды, какая судьба предстоит ему и его империи в течение всего наступавшего нового года.
Дворец на Лохиаде совершенно изменил свой вид.
На месте веселого домика привратника стоял теперь высокий шатер из великолепной пурпурной материи, в котором помещался отряд императорских телохранителей. Против него находился другой шатер – для ликторов и гонцов.
Конюшни были наполнены лошадьми. Конь Адриана, кровный жеребец Борисфен, отдыхавший уже слишком долго, нетерпеливо бил копытами в пол особого стойла, возле которого в наскоро устроенных загородках и конурах помещались гончие собаки императора.
На обширном пространстве двора были расположены лагерем солдаты. У стен сидели на корточках мужчины и женщины – греки, египтяне, евреи – с челобитными к императору. Колесницы въезжали и выезжали; паланкины вносились и выносились, камерарии и другие придворные чины спешили туда и сюда. Передние были наполнены людьми из избранных кругов именитого гражданства, надеявшимися получить аудиенцию у императора. В каждой комнате рабы предлагали дожидавшимся прохладительные напитки или праздно стояли вокруг; должностные лица со свитками под мышкой входили во внутренние комнаты или выходили из дворца для выполнения распоряжений своих начальников.
Зала муз превратилась в роскошную парадную палату. Папий, находившийся теперь по поручению императора на пути в Италию, восстановил разбитое плечо Урании. Между статуями стояли мягкие диваны и стулья, а под балдахином, на заднем плане этой обширной залы, возвышался трон, на котором обыкновенно сидел Адриан, когда давал аудиенции. В таких случаях он всегда был облачен в багряницу; в рабочей же комнате он снимал свою пурпурную мантию и был одет так же просто, как архитектор Клавдий Венатор.
В квартире умершего Керавна жил теперь бездетный и неженатый египтянин, суровый и предусмотрительный человек, оказавший префекту Титиану ценные услуги в качестве домоправителя.
Жилая комната изгнанной семьи имела пустынный и неуютный вид. Мозаичная картина, бывшая причиной смерти Керавна, находилась уже на пути в Рим, и новый управитель не счел нужным заполнить или прикрыть пустое пыльное место, образовавшееся в каменном полу после удаления этого художественного произведения.
В заброшенном жилище умершего смотрителя не слышно было ни одного веселого звука, кроме щебетания птиц, которые каждое утро и каждый вечер все еще собирались на помосте, так как прежде Арсиноя и дети никогда не забывали усыпать его перила крошками хлеба после всякой трапезы.
Все веселое и привлекательное в старом дворце исчезло из него со времени посещения его Сабиной, и даже Адриан казался теперь совсем не таким, каким был несколько дней тому назад.
Истинно недоступным императором казался он, когда являлся перед подданными. Когда же он находился в своей жилой комнате с приближенными лицами, то был суров, мрачен и большею частью неразговорчив.
Оракул, планеты и другие предзнаменования предсказывали ему с неутомимой ясностью тяжкое бедствие в наступавшем году.
Даже те немногие беззаботные дни, которые удалось ему прожить на Лохиаде, окончились неприятными сценами. Его супруга – черствость которой в Александрии, где все носило более подвижные и привлекательные формы, чем в Риме, выступала во всей своей непривлекательности – смело потребовала от него, чтобы он не откладывал больше усыновления претора.
Он был недоволен и озабочен.
Заглядывая в свою душу, он видел там зиявшую безграничную сердечную пустоту, а при каждом взгляде в предстоящие дни своей жизни перед ним выступал целый ряд ничтожных мелочей, которые неизбежно явятся помехой на пути его никогда не ослабевавшей потребности в труде.
Даже не затронутая ни горестью, ни радостью существования растительная жизнь его прекрасного любимца Антиноя, которая прежде обыкновенно радовала и успокаивала его, теперь испытала перемену. Юноша часто казался теперь смущенным, встревоженным, растерянным.
По-видимому, на него действовали какие-то посторонние влияния, так как ему уже недостаточно было ходить неотступно, подобно тени, за императором. Нет, он стремился к свободе, несколько раз тайком уходил в город и, должно быть, искал там удовольствий своего возраста, которых избегал прежде.
Даже с веселым услужливым рабом Адриана произошла какая-то перемена. Только собака оставалась такой же, какой была в своей послушной верности. А сам он? Он был таким же, как и десять лет тому назад… то есть менялся каждый день и каждый час.
V
Император вернулся из города во дворец за несколько минут перед тем, как туда вошел претор. Вера провели через приемную во внутренние покои, и ему недолго пришлось здесь ждать, так как Адриан пожелал говорить с ним тотчас же.
Он застал императора в таком дурном настроении, что ему нечего было и думать пригласить его на свой праздник.
Адриан беспокойно ходил по своему кабинету взад и вперед, между тем как Вер отвечал на его вопросы о последних заседаниях римского сената. Несколько раз он прерывал свое хождение и заглядывал в соседнюю комнату.
Претор только что окончил свой доклад, как Аргус радостно завизжал и вслед за тем в комнату вошел Антиной.
Вер тотчас же отошел назад, к широкому окну, и сделал вид, как будто он смотрит на гавань.
– Где ты был? – спросил император любимца, не обращая внимания на присутствие претора.
– Немного прошелся по городу, – отвечал вифинец.
– Ты знаешь, что мне неприятно твое отсутствие, когда я возвращаюсь домой.
– Я думал, что ты вернешься позднее.
– Впредь устраивай так, чтобы я заставал тебя в какое бы время я ни пожелал. Не правда ли, тебе неприятно видеть меня недовольным?
– Да, государь, – отвечал юноша, подняв при этом руки и с умоляющим видом глядя на своего повелителя.
– Ну, так оставим это. Но теперь перейдем к другому. Каким образом эта скляночка попала в руки продавца художественных произведений Хирама?
При этом вопросе император взял со стола маленький флакончик, который юноша подарил Арсиное, а она продала финикиянину, и показал его любимцу.
Антиной побледнел и в сильном смущении пробормотал:
– Это непостижимо, я не могу припомнить…
– Так я помогу твоей памяти, – прервал его император решительно. – Финикиянин мне кажется более честным человеком, чем мошенник Габиний. В коллекции Хирама, у которого я сейчас был, я нашел эту драгоценность, которую подарила мне Плотина – слышишь, мальчик? – супруга Траяна, Плотина, незабвенный друг моего сердца, много лет назад. Она принадлежала к числу самых дорогих для меня вещей, и, однако же, она не показалась мне слишком дорогой для того, чтобы подарить ее тебе в день твоего рождения.
– О господин, милый господин мой! – тихо воскликнул Антиной и снова поднял руки и глаза с умоляющим видом.
– Итак, я спрашиваю тебя, – продолжал Адриан строго, не позволяя себе смягчиться от умоляющего взгляда своего любимца, – я спрашиваю тебя: как мог этот сосуд сделаться собственностью дочери жалкого дворцового смотрителя Керавна, у которой, как утверждает Хирам, он купил его?
Антиной напрасно искал слов для ответа, но Адриан помог ему, спросив его с прежним раздражением:
– Не украла ли его у тебя эта девка? Говори правду!
– Нет, нет, – отвечал Антиной быстро и решительно. – Конечно нет. Я могу припомнить… Да… подожди только; вот как было дело. Ты ведь знаешь, что я держал в этом флаконе хороший бальзам; и когда собака сбросила Селену – так называется дочь смотрителя – с лестницы и она, израненная, лежала на полу, я принес флакончик и отдал ей бальзам.
– Вместе с флакончиком? – спросил император и мрачно посмотрел на Антиноя.
– Да, у меня не было другого.
– И она удержала его у себя и тотчас же продала?
– Ты ведь знаешь, ее отец…
– Шайка мошенников, – заскрежетал Адриан. – Ты знаешь, куда пошла эта девка?
– Ах, государь! – вскричал Антиной, дрожа от страха.
– Я распоряжусь, чтобы ликторы схватили ее, – сказал разгневанный властитель.
– Нет, – вскричал юноша решительно, – нет, этого ты, конечно, не должен делать!
– Не должен? Это мы увидим.
– Нет, разумеется, нет, так как, чтобы ты знал это, Селена, дочь Керавна… она…
– Ну?
– Она с отчаяния бросилась в воду… да, в воду, ночью, в море.
– А! – воскликнул Адриан более мягким тоном. – Это, разумеется, изменяет дело. Посылать ликторов гоняться за тенью напрасно, и девка потерпела самое строгое из всех наказаний. Но ты? Что я должен сказать о твоем поступке? Ты знал ценность этого сокровища, знал, как высоко ценил его я, и отдал его в такие руки!
– Да ведь в нем было лекарство, – пробормотал юноша. – И как мог я думать…
Император прервал любимца и, ударив себя по лбу, сказал:
– Да, думать; мы, к сожалению, уже давно знаем, что думанье не по твоей части! Этот флакончик стоил мне изрядной суммы, но так как он однажды принадлежал тебе, то я отдаю его тебе снова; но только я требую, чтобы на будущее время ты дорожил им больше. Я скоро спрошу о нем! Ради всех богов, мальчик, что с тобою? Неужели я так страшен, что одного вопроса моего достаточно, чтобы сразу кровь отлила от твоего лица? Право, если бы эта вещь досталась мне не от Плотины, то я оставил бы ее у финикиянина и не поднимал бы из-за этого случая большого шума.
Антиной кинулся к императору, чтобы поцеловать ему руки, но тот с отеческой лаской прижал свои губы к его лбу и сказал:
– Глупый! Если ты желаешь, чтобы я был доволен тобой, то будь опять таким, каким ты был до нашего прибытия в Александрию! Предоставь другим огорчать меня; боги создали тебя для того, чтобы меня радовать.
При последних словах Адриана в комнату вошел один из придворных и доложил, что выборные от египетских жрецов пришли поклониться ему.
Император тотчас же велел облечь себя в багряницу и отправился в залу муз. Там, окруженный своими придворными, он принял пророков и жрецов из разных храмов Нильской долины, позволил им поклониться ему как сыну бога-солнца и уверил их в своем благоволении к охраняемой ими религии. Он выразил свое согласие на их просьбу почтить и осчастливить своим посещением храмы богов, которым они служат; вопрос же о месте, где должен быть воспитан недавно найденный Апис140, оставался пока нерешенным.
Эта аудиенция продолжалась несколько часов кряду.
Вер уклонился от обязанности присутствовать при ней вместе с префектом Титианом и другими сановниками и оставался у окна, безмолвный и неподвижный. Он оживился снова лишь тогда, когда Адриан вышел из комнаты.
Претор был теперь совершенно один, так как Антиной ушел в соседнюю комнату.
Юноша заметил, что Вер остался, но старался избегать его, так как его отталкивал характер этого задорного насмешника. Сверх того, перенесенный им страх, а также сознание, что он провинился во лжи и нагло обманул своего милостивого господина, потрясли и лишили равновесия его душу, до сих пор не запятнанную ни одним нечестным поступком.
Ему хотелось остаться наедине. Ему было бы теперь очень тяжело говорить о каких-нибудь обыкновенных вещах или притворяться приветливым. Он сидел в своей комнатке, примыкавшей к покоям императора, у стола, закрыв руками влажное от слез лицо.
Вер последовал за ним не тотчас, так как понимал, что происходит с юношей, и знал, что теперь Антиной уже не может ускользнуть от него.
Несколько минут в большом покое и в маленькой комнате все было тихо. Затем претор услыхал, что дверь, которая вела в коридор, быстро отворилась и раздалось восклицание вифинца:
– Наконец-то, Мастор! Видел ты Селену?
Большими шагами тихо и осторожно Вер приблизился к двери соседней комнатки и стал прислушиваться к ответу раба, из которого, впрочем, и менее острый слух, чем был у претора, не упустил бы ни одного слова.
– Как мог я видеть ее? – возразил Мастор с досадой. – Ведь она все еще больна и лежит в постели. Твой букет я отдал горбатой девушке, которая ухаживает за нею. Но я не сделаю этого в другой раз, – конечно нет, если бы даже ты улещал меня лучше вчерашнего и обещал мне все сокровища императора. Да и чего ты хочешь от этого несчастного, бледного, невинного создания? Я не более как бедный раб, но могу сказать тебе вот что…
Здесь речь Мастора внезапно оборвалась, и Вер сделал справедливое предположение, что Антиной вспомнил о его присутствии в комнате императора и приказал язигу замолчать.
Но подслушивающий узнал уже достаточно. Любимец обманул своего царственного повелителя, и самоубийство дочери смотрителя было выдумкой.
Кто мог бы подозревать в этом тихом мечтателе такое присутствие духа и такой дар хитрой изобретательности?
Красивое лицо претора просияло от удовольствия, так как теперь он держал вифинца в руках. Он уже знал, каким образом ему подступить к Антиною со своей просьбой; сам Антиной указал ему настоящий путь, когда он с нежностью, теплота которой не допускала и мысли о лицемерии, кинулся к императору, чтобы поцеловать его руку.
Фаворит любил своего господина, и на этой любви Вер мог основать свое требование, не выдавая себя, и, в случае измены, мог не бояться карающей десницы императора.
Он застал императора в таком дурном настроении, что ему нечего было и думать пригласить его на свой праздник.
Адриан беспокойно ходил по своему кабинету взад и вперед, между тем как Вер отвечал на его вопросы о последних заседаниях римского сената. Несколько раз он прерывал свое хождение и заглядывал в соседнюю комнату.
Претор только что окончил свой доклад, как Аргус радостно завизжал и вслед за тем в комнату вошел Антиной.
Вер тотчас же отошел назад, к широкому окну, и сделал вид, как будто он смотрит на гавань.
– Где ты был? – спросил император любимца, не обращая внимания на присутствие претора.
– Немного прошелся по городу, – отвечал вифинец.
– Ты знаешь, что мне неприятно твое отсутствие, когда я возвращаюсь домой.
– Я думал, что ты вернешься позднее.
– Впредь устраивай так, чтобы я заставал тебя в какое бы время я ни пожелал. Не правда ли, тебе неприятно видеть меня недовольным?
– Да, государь, – отвечал юноша, подняв при этом руки и с умоляющим видом глядя на своего повелителя.
– Ну, так оставим это. Но теперь перейдем к другому. Каким образом эта скляночка попала в руки продавца художественных произведений Хирама?
При этом вопросе император взял со стола маленький флакончик, который юноша подарил Арсиное, а она продала финикиянину, и показал его любимцу.
Антиной побледнел и в сильном смущении пробормотал:
– Это непостижимо, я не могу припомнить…
– Так я помогу твоей памяти, – прервал его император решительно. – Финикиянин мне кажется более честным человеком, чем мошенник Габиний. В коллекции Хирама, у которого я сейчас был, я нашел эту драгоценность, которую подарила мне Плотина – слышишь, мальчик? – супруга Траяна, Плотина, незабвенный друг моего сердца, много лет назад. Она принадлежала к числу самых дорогих для меня вещей, и, однако же, она не показалась мне слишком дорогой для того, чтобы подарить ее тебе в день твоего рождения.
– О господин, милый господин мой! – тихо воскликнул Антиной и снова поднял руки и глаза с умоляющим видом.
– Итак, я спрашиваю тебя, – продолжал Адриан строго, не позволяя себе смягчиться от умоляющего взгляда своего любимца, – я спрашиваю тебя: как мог этот сосуд сделаться собственностью дочери жалкого дворцового смотрителя Керавна, у которой, как утверждает Хирам, он купил его?
Антиной напрасно искал слов для ответа, но Адриан помог ему, спросив его с прежним раздражением:
– Не украла ли его у тебя эта девка? Говори правду!
– Нет, нет, – отвечал Антиной быстро и решительно. – Конечно нет. Я могу припомнить… Да… подожди только; вот как было дело. Ты ведь знаешь, что я держал в этом флаконе хороший бальзам; и когда собака сбросила Селену – так называется дочь смотрителя – с лестницы и она, израненная, лежала на полу, я принес флакончик и отдал ей бальзам.
– Вместе с флакончиком? – спросил император и мрачно посмотрел на Антиноя.
– Да, у меня не было другого.
– И она удержала его у себя и тотчас же продала?
– Ты ведь знаешь, ее отец…
– Шайка мошенников, – заскрежетал Адриан. – Ты знаешь, куда пошла эта девка?
– Ах, государь! – вскричал Антиной, дрожа от страха.
– Я распоряжусь, чтобы ликторы схватили ее, – сказал разгневанный властитель.
– Нет, – вскричал юноша решительно, – нет, этого ты, конечно, не должен делать!
– Не должен? Это мы увидим.
– Нет, разумеется, нет, так как, чтобы ты знал это, Селена, дочь Керавна… она…
– Ну?
– Она с отчаяния бросилась в воду… да, в воду, ночью, в море.
– А! – воскликнул Адриан более мягким тоном. – Это, разумеется, изменяет дело. Посылать ликторов гоняться за тенью напрасно, и девка потерпела самое строгое из всех наказаний. Но ты? Что я должен сказать о твоем поступке? Ты знал ценность этого сокровища, знал, как высоко ценил его я, и отдал его в такие руки!
– Да ведь в нем было лекарство, – пробормотал юноша. – И как мог я думать…
Император прервал любимца и, ударив себя по лбу, сказал:
– Да, думать; мы, к сожалению, уже давно знаем, что думанье не по твоей части! Этот флакончик стоил мне изрядной суммы, но так как он однажды принадлежал тебе, то я отдаю его тебе снова; но только я требую, чтобы на будущее время ты дорожил им больше. Я скоро спрошу о нем! Ради всех богов, мальчик, что с тобою? Неужели я так страшен, что одного вопроса моего достаточно, чтобы сразу кровь отлила от твоего лица? Право, если бы эта вещь досталась мне не от Плотины, то я оставил бы ее у финикиянина и не поднимал бы из-за этого случая большого шума.
Антиной кинулся к императору, чтобы поцеловать ему руки, но тот с отеческой лаской прижал свои губы к его лбу и сказал:
– Глупый! Если ты желаешь, чтобы я был доволен тобой, то будь опять таким, каким ты был до нашего прибытия в Александрию! Предоставь другим огорчать меня; боги создали тебя для того, чтобы меня радовать.
При последних словах Адриана в комнату вошел один из придворных и доложил, что выборные от египетских жрецов пришли поклониться ему.
Император тотчас же велел облечь себя в багряницу и отправился в залу муз. Там, окруженный своими придворными, он принял пророков и жрецов из разных храмов Нильской долины, позволил им поклониться ему как сыну бога-солнца и уверил их в своем благоволении к охраняемой ими религии. Он выразил свое согласие на их просьбу почтить и осчастливить своим посещением храмы богов, которым они служат; вопрос же о месте, где должен быть воспитан недавно найденный Апис140, оставался пока нерешенным.
Эта аудиенция продолжалась несколько часов кряду.
Вер уклонился от обязанности присутствовать при ней вместе с префектом Титианом и другими сановниками и оставался у окна, безмолвный и неподвижный. Он оживился снова лишь тогда, когда Адриан вышел из комнаты.
Претор был теперь совершенно один, так как Антиной ушел в соседнюю комнату.
Юноша заметил, что Вер остался, но старался избегать его, так как его отталкивал характер этого задорного насмешника. Сверх того, перенесенный им страх, а также сознание, что он провинился во лжи и нагло обманул своего милостивого господина, потрясли и лишили равновесия его душу, до сих пор не запятнанную ни одним нечестным поступком.
Ему хотелось остаться наедине. Ему было бы теперь очень тяжело говорить о каких-нибудь обыкновенных вещах или притворяться приветливым. Он сидел в своей комнатке, примыкавшей к покоям императора, у стола, закрыв руками влажное от слез лицо.
Вер последовал за ним не тотчас, так как понимал, что происходит с юношей, и знал, что теперь Антиной уже не может ускользнуть от него.
Несколько минут в большом покое и в маленькой комнате все было тихо. Затем претор услыхал, что дверь, которая вела в коридор, быстро отворилась и раздалось восклицание вифинца:
– Наконец-то, Мастор! Видел ты Селену?
Большими шагами тихо и осторожно Вер приблизился к двери соседней комнатки и стал прислушиваться к ответу раба, из которого, впрочем, и менее острый слух, чем был у претора, не упустил бы ни одного слова.
– Как мог я видеть ее? – возразил Мастор с досадой. – Ведь она все еще больна и лежит в постели. Твой букет я отдал горбатой девушке, которая ухаживает за нею. Но я не сделаю этого в другой раз, – конечно нет, если бы даже ты улещал меня лучше вчерашнего и обещал мне все сокровища императора. Да и чего ты хочешь от этого несчастного, бледного, невинного создания? Я не более как бедный раб, но могу сказать тебе вот что…
Здесь речь Мастора внезапно оборвалась, и Вер сделал справедливое предположение, что Антиной вспомнил о его присутствии в комнате императора и приказал язигу замолчать.
Но подслушивающий узнал уже достаточно. Любимец обманул своего царственного повелителя, и самоубийство дочери смотрителя было выдумкой.
Кто мог бы подозревать в этом тихом мечтателе такое присутствие духа и такой дар хитрой изобретательности?
Красивое лицо претора просияло от удовольствия, так как теперь он держал вифинца в руках. Он уже знал, каким образом ему подступить к Антиною со своей просьбой; сам Антиной указал ему настоящий путь, когда он с нежностью, теплота которой не допускала и мысли о лицемерии, кинулся к императору, чтобы поцеловать его руку.
Фаворит любил своего господина, и на этой любви Вер мог основать свое требование, не выдавая себя, и, в случае измены, мог не бояться карающей десницы императора.