Страница:
– Я бы желал, чтобы жизнь совсем оканчивалась смертью, – сказал Антиной задумчиво. – Однако же…
– Ну?
– Если бы я знал наверное, что найду в том другом мире тех, которых мне хотелось бы увидеть снова, я пожелал бы второй жизни.
– Значит, ты желал бы снова и целую вечность толкаться и тесниться среди массы старых знакомых, которых от первого до последнего смерть посылает в другой мир?
– Нет, но я желал бы, чтобы мне было позволено вечно жить с некоторыми избранными.
– А я принадлежал бы к их числу?
– Да! – вскричал Антиной с жаром и прижал губы к руке Адриана.
– Я знал это. Но ни за какую цену, даже из-за тебя, моего любимца, я не пожелал бы отказаться от единственного права, которое составляет преимущество человека перед бессмертными богами.
– Какое право ты подразумеваешь?
– Право выйти из рядов живущих, как только небытие мне покажется сноснее существования.
– Боги, разумеется, не могут умереть.
– А христиане желают умереть только для того, чтобы присоединить к старой жизни новую.
– Более прекрасную, чем первая на земле.
– Они называют ее блаженною. Мать этой вечной жизни – неутомимая жажда существования – не умирает даже среди самых несчастных людей; ее отец – надежда. Они веруют в отсутствие страданий на том, другом, свете, потому что тот, кого они называют Искупителем, распятый Христос, якобы освободил их от будущей скорби своей смертью.
– Разве может кто-нибудь взять на себя страдание другого, как тяжесть или одежду?
– Они говорят это, и мой друг из Афин в этом убежден. В сочинениях по магии имеются указания, каким образом можно перенести несчастье не только с людей на животных, но и с одного человека на другого. Были даже произведены по этому поводу замечательные опыты над рабами, и в некоторых провинциях мне все еще приходится бороться против человеческих жертв для умилостивления или умиротворения богов. Вспомни только о невинной Ифигении, приведенной к алтарю162. Разве не сомкнулся треснувший форум после того, как Марк Курций бросился в трещину?163 Если судьба пускает тебе вслед смертоносную стрелу и я принимаю ее своей грудью, то, может быть, судьба довольствуется этим ударом, не спрашивая, в кого попала стрела.
– Боги были бы слишком прихотливы, если бы они не захотели принять твоей крови вместо моей.
– Жизнь есть жизнь, – возразил император, – и жизнь юноши дороже жизни старика. Тебя ожидает еще много радостей.
– А ты нужен для всего мира.
– После меня явится другой. Ты честолюбив, мальчик.
– Нет, господин.
– Что же это значило в таком случае? Все поздравляли меня с сыном Вером, только ты не поздравил. Или тебе не нравится мой выбор?
Антиной покраснел и со смущением опустил глаза, а Адриан сказал:
– Говори откровенно то, что думаешь.
– Претор болен.
– Ему остается жить немного лет, а когда он умрет…
– Он может выздороветь.
– Когда он умрет, я должен буду искать себе другого сына. Как ты думаешь: от кого каждому, будь то раб или консул, в особенности приятно слышать слово «отец»?
– От того, кого он искренне любит.
– Совершенно верно, и в особенности, когда этот единственно любимый предан ему с непоколебимой верностью. Я такой же человек, как и другие, а ты, мой славный мальчик, стоишь теперь ближе всех к моему сердцу, и я благословлю тот день, когда сумею позволить тебе назвать меня «отцом» перед всем миром. Не прерывай меня. Когда ты крепко заберешь в руки всю свою волю, когда ты с неослабным вниманием, как на охоте, будешь всматриваться в деятельность окружающих тебя людей, когда ты постараешься изощрить свой ум и усвоить то, чему я буду учить тебя, тогда может случиться, что со временем вместо Вера Антиной…
– Только не это! – вскричал юноша, сильно побледнев и подняв руки с умоляющим видом.
– Величие, которое нам внезапно посылает судьба, кажется нам страшным только до тех пор, пока оно для нас ново, – возразил Адриан. – Моряк скоро привыкает к бурям, и в конце концов человек носит багряницу так же свободно, как ты свой хитон.
– О господин, прошу тебя, оставь эти мысли, – сказал Антиной тревожно, – я не гожусь для величия!..
– Из маленьких ростков вырастают пальмы.
– Но я только бедная маленькая былинка, прозябающая в твоей тени. Гордый Рим…
– Рим – мой слуга. Он уже не раз подчинялся управлению людей невысокого звания, и я желал бы ему показать, как идет пурпурная мантия к прекраснейшему из его сынов. Мир вправе ожидать такого выбора от императора, которого он уже давно знает как художника, то есть как жреца всего прекрасного. Если он не согласится, то я заставлю его сообразовать свой вкус с моим.
– Ты издеваешься надо мною, цезарь, – возразил встревоженный вифинец. – Не можешь же ты говорить это серьезно, и если ты в самом деле меня любишь…
– Ну, мальчик?
– То позволь мне тихо жить для тебя и заботиться о тебе и затем не требуй от меня ничего, кроме почтения, любви и верности.
– Которыми я обладаю уже давно; и я желал бы вознаградить моего Антиноя за эти богатые дары.
– Оставь только меня при себе, позволь мне, когда это будет нужно, умереть за тебя.
– Я думаю, мальчик, что ты был бы способен принести для меня ту жертву, о которой мы говорили.
– В любой час, не пошевельнув бровью.
– Благодарю за эти слова. Каким приятным сделался этот вечер, а я ожидал такого дурного.
– Потому что тебя испугала старуха у могилы?
– «Смерть» – отвратительное слово. Правда, смерть не может устрашить мудрого; но переход из света во тьму ужасен. Образ старухи и ее пронзительный крик не выходят у меня из головы. Затем пришел христианин и повел странные, тревожащие сердце речи. Еще до наступления темноты он направился домой вместе с хромой девушкой. Я поглядел им вслед и был ослеплен солнцем, склонявшимся к закату позади Ливийских гор. Горизонт был светел, только ниже дневного светила висели облака. Египтяне говорят, что на западе лежит царство смерти. Я невольно вспомнил об этом; и оракул, который вместе со звездами угрожает мне несчастьем в этом году, и крик женщины – все это разом пришло мне на ум. Когда я затем увидел, как солнце, борясь с облаками, все более и более приближается к цепи холмов по ту сторону Нила, я сказал себе: «Если оно зайдет с блеском, ты можешь спокойно смотреть в будущее; если же оно, заходя, покроется тучами, тогда судьба исполнится, тогда нужно будет убирать паруса и ожидать бури».
– Что же случилось?
– Огненный солнечный шар горел красным пламенем и был окружен миллионами лучей. Один луч отделялся от другого и светил ярко. Казалось, что в заходящем солнце собралось бесчисленное множество стрелков из лука и что они пускают золотые стрелы во всех направлениях в облака. Это было чудное зрелище, и мое сердце начало уже вздыматься от радостного волнения, но вдруг одна мрачная туча, точно рассерженная ранами, полученными ею от светящихся стрел, стремительно опустилась вниз, за нею быстро последовали вторая, третья и четвертая, и мрачные демоны набросили серый клочковатый покров на сияющее чело Гелиоса, как палач накладывает грубое черное сукно на голову приговоренного к смерти преступника, в которого затем упирается коленом, чтобы задушить его.
При этом рассказе Антиной закрыл лицо обеими руками и в страхе пробормотал:
– Ужасно, ужасно! Что предстоит нам? Послушай только, как гремит гром, как дождь ударяет в крышу палатки.
– Облака низвергают целые ручьи на землю. Вода уже течет к нам сюда. Пусть рабы выкопают канавки для стоков. Эй вы, ребята, что там снаружи, забейте колки покрепче, не то ветер сорвет легкую палатку.
– И какой душный воздух!
– Горячий ветер как будто согрел дождевые потоки. Здесь покамест сухо. Налей мне стакан вина с водою, Антиной. Пришли письма?
– Да, господин.
– Так подай мне их, Мастор.
Раб, усердно работавший, чтобы укрепить палатку землею и камнями и оградить от просачивавшихся в нее дождевых ручьев, вскочил, быстро вытер руки, взял одну сумку из сундука, предназначенного для корреспонденции императора, и подал ее повелителю.
Адриан открыл сумку, вынул оттуда один свиток, быстро распечатал его и, пробежав его содержание, спросил:
– Что это? Я распечатал изречение оракула Аписа. Каким образом оно очутилось между новыми письмами?
Антиной подошел к Адриану, посмотрел на сумку и сказал:
– Мастор ошибся. Эти бумаги из Мемфиса. Я сейчас принесу тебе ту сумку, которая нужна тебе.
– Подожди, – возразил император. – Игра ли это случая или воля судьбы? Почему эта ошибка произошла именно сегодня? Почему из двадцати бумаг, находящихся в этой сумке, я должен был схватить именно эту? Посмотри сюда! Я объясню тебе эти знаки. Вот здесь изображены три пары рук, вооруженных щитами и мечами, возле названия египетского месяца, который соответствует нашему ноябрю. Это три знака несчастья. Вот эти три лютни вверху – счастливое предзнаменование; вон те мачты показывают обыкновенное состояние вещей. Три из этих иероглифов стоят всегда вместе. Три лютни означают большое счастье, две лютни и одна мачта – счастье и среднее благосостояние, одна пара рук и две лютни – несчастье, за которым следуют хорошие часы, и так далее. Здесь, в ноябре, начинаются вооруженные руки; они соединены по три пары и предвещают исключительно угрожающее несчастье, которое не ослабляет ни одна благоприятная лютня. Видишь ты это, мальчик? Понимаешь ты теперь смысл этих знаков?..
– Да, да; но правильно ли ты истолковываешь их? Сражающиеся руки, может быть, ведут к победе.
– Нет. Египтянин изображает ими распрю, а распря и беспокойство для него то же самое, что мы называем дурным и злым.
– Как это странно!
– Нет, это правильная мысль. Египтяне говорят, что все первоначально было создано богами, хорошо, но сами по себе совершенные части мироздания изменились в своей природе благодаря беспокойным отклонениям. Это объяснение дал мне жрец Аписа; а вот здесь, возле имени ноября, стоят три пары сражающихся рук – ужасные знаки! Если одна из молний, которые беспрестанно освещают нашу палатку потоками света, убьет меня, и тебя, и всех нас, то в этом не будет ничего удивительного. Нам предстоит нечто тяжкое, страшное. Нужно иметь мужество, чтобы сохранить ясный взгляд и не пасть духом при подобных знамениях.
– Употреби против борющихся рук египетских богов свои собственные руки – они сильны, – возразил Антиной; но император опустил голову и сказал с унынием:
– В борьбе против судьбы даже боги должны потерпеть поражение.
Непогода продолжала бушевать. Буря не один раз вырывала из земли колышки, к которым были прикреплены веревки палатки, и заставляла рабов удерживать руками легкое жилище императора. Развернувшиеся тучи низвергали огромные массы воды на горы пустыни, на которые в продолжение нескольких лет не падала ни одна дождевая капля, и наполняли ручьями и потоками каждую сухую впадину на склонах.
Ни Адриан, ни Антиной не смыкали глаз в эту страшную ночь.
Император открыл еще только один свиток из всех, находившихся в новой сумке. Он содержал в себе известие, что префект Титиан жестоко страдает от припадков застарелой одышки, и просьбу этого почтенного человека о том, чтобы ему было позволено оставить государственную службу и удалиться в свои имения.
Для Адриана было далеко не малою потерею лишиться в будущем этого надежного помощника, человека, которого он имел в виду для успокоения и покорения Иудеи, где вспыхнули новые восстания. Уничтожить взбунтовавшуюся провинцию – это мог сделать и другой, но победить ее добротою и сохранить ее в целости могло удаться только кроткому и умному Титиану.
У императора не хватило мужества распечатать еще какое-нибудь письмо в эту ночь. Он молча лежал в постели до рассвета и думал о всех дурных часах своей жизни: об умерщвлении Нигрина, Титиана164 и других сенаторов, благодаря чему он обезопасил свое владычество; он давал обеты богам принести им новые великие жертвы, если они охранят его от приближавшегося несчастья.
Когда он утром встал, Антиной испугался, пораженный его видом: в лице и губах Адриана не было ни кровинки.
По прочтении полученных писем Адриан уже не пешком, а верхом на лошади отправился с Антиноем и Мастором в Безу, чтобы дожидаться там своей свиты.
– Ну?
– Если бы я знал наверное, что найду в том другом мире тех, которых мне хотелось бы увидеть снова, я пожелал бы второй жизни.
– Значит, ты желал бы снова и целую вечность толкаться и тесниться среди массы старых знакомых, которых от первого до последнего смерть посылает в другой мир?
– Нет, но я желал бы, чтобы мне было позволено вечно жить с некоторыми избранными.
– А я принадлежал бы к их числу?
– Да! – вскричал Антиной с жаром и прижал губы к руке Адриана.
– Я знал это. Но ни за какую цену, даже из-за тебя, моего любимца, я не пожелал бы отказаться от единственного права, которое составляет преимущество человека перед бессмертными богами.
– Какое право ты подразумеваешь?
– Право выйти из рядов живущих, как только небытие мне покажется сноснее существования.
– Боги, разумеется, не могут умереть.
– А христиане желают умереть только для того, чтобы присоединить к старой жизни новую.
– Более прекрасную, чем первая на земле.
– Они называют ее блаженною. Мать этой вечной жизни – неутомимая жажда существования – не умирает даже среди самых несчастных людей; ее отец – надежда. Они веруют в отсутствие страданий на том, другом, свете, потому что тот, кого они называют Искупителем, распятый Христос, якобы освободил их от будущей скорби своей смертью.
– Разве может кто-нибудь взять на себя страдание другого, как тяжесть или одежду?
– Они говорят это, и мой друг из Афин в этом убежден. В сочинениях по магии имеются указания, каким образом можно перенести несчастье не только с людей на животных, но и с одного человека на другого. Были даже произведены по этому поводу замечательные опыты над рабами, и в некоторых провинциях мне все еще приходится бороться против человеческих жертв для умилостивления или умиротворения богов. Вспомни только о невинной Ифигении, приведенной к алтарю162. Разве не сомкнулся треснувший форум после того, как Марк Курций бросился в трещину?163 Если судьба пускает тебе вслед смертоносную стрелу и я принимаю ее своей грудью, то, может быть, судьба довольствуется этим ударом, не спрашивая, в кого попала стрела.
– Боги были бы слишком прихотливы, если бы они не захотели принять твоей крови вместо моей.
– Жизнь есть жизнь, – возразил император, – и жизнь юноши дороже жизни старика. Тебя ожидает еще много радостей.
– А ты нужен для всего мира.
– После меня явится другой. Ты честолюбив, мальчик.
– Нет, господин.
– Что же это значило в таком случае? Все поздравляли меня с сыном Вером, только ты не поздравил. Или тебе не нравится мой выбор?
Антиной покраснел и со смущением опустил глаза, а Адриан сказал:
– Говори откровенно то, что думаешь.
– Претор болен.
– Ему остается жить немного лет, а когда он умрет…
– Он может выздороветь.
– Когда он умрет, я должен буду искать себе другого сына. Как ты думаешь: от кого каждому, будь то раб или консул, в особенности приятно слышать слово «отец»?
– От того, кого он искренне любит.
– Совершенно верно, и в особенности, когда этот единственно любимый предан ему с непоколебимой верностью. Я такой же человек, как и другие, а ты, мой славный мальчик, стоишь теперь ближе всех к моему сердцу, и я благословлю тот день, когда сумею позволить тебе назвать меня «отцом» перед всем миром. Не прерывай меня. Когда ты крепко заберешь в руки всю свою волю, когда ты с неослабным вниманием, как на охоте, будешь всматриваться в деятельность окружающих тебя людей, когда ты постараешься изощрить свой ум и усвоить то, чему я буду учить тебя, тогда может случиться, что со временем вместо Вера Антиной…
– Только не это! – вскричал юноша, сильно побледнев и подняв руки с умоляющим видом.
– Величие, которое нам внезапно посылает судьба, кажется нам страшным только до тех пор, пока оно для нас ново, – возразил Адриан. – Моряк скоро привыкает к бурям, и в конце концов человек носит багряницу так же свободно, как ты свой хитон.
– О господин, прошу тебя, оставь эти мысли, – сказал Антиной тревожно, – я не гожусь для величия!..
– Из маленьких ростков вырастают пальмы.
– Но я только бедная маленькая былинка, прозябающая в твоей тени. Гордый Рим…
– Рим – мой слуга. Он уже не раз подчинялся управлению людей невысокого звания, и я желал бы ему показать, как идет пурпурная мантия к прекраснейшему из его сынов. Мир вправе ожидать такого выбора от императора, которого он уже давно знает как художника, то есть как жреца всего прекрасного. Если он не согласится, то я заставлю его сообразовать свой вкус с моим.
– Ты издеваешься надо мною, цезарь, – возразил встревоженный вифинец. – Не можешь же ты говорить это серьезно, и если ты в самом деле меня любишь…
– Ну, мальчик?
– То позволь мне тихо жить для тебя и заботиться о тебе и затем не требуй от меня ничего, кроме почтения, любви и верности.
– Которыми я обладаю уже давно; и я желал бы вознаградить моего Антиноя за эти богатые дары.
– Оставь только меня при себе, позволь мне, когда это будет нужно, умереть за тебя.
– Я думаю, мальчик, что ты был бы способен принести для меня ту жертву, о которой мы говорили.
– В любой час, не пошевельнув бровью.
– Благодарю за эти слова. Каким приятным сделался этот вечер, а я ожидал такого дурного.
– Потому что тебя испугала старуха у могилы?
– «Смерть» – отвратительное слово. Правда, смерть не может устрашить мудрого; но переход из света во тьму ужасен. Образ старухи и ее пронзительный крик не выходят у меня из головы. Затем пришел христианин и повел странные, тревожащие сердце речи. Еще до наступления темноты он направился домой вместе с хромой девушкой. Я поглядел им вслед и был ослеплен солнцем, склонявшимся к закату позади Ливийских гор. Горизонт был светел, только ниже дневного светила висели облака. Египтяне говорят, что на западе лежит царство смерти. Я невольно вспомнил об этом; и оракул, который вместе со звездами угрожает мне несчастьем в этом году, и крик женщины – все это разом пришло мне на ум. Когда я затем увидел, как солнце, борясь с облаками, все более и более приближается к цепи холмов по ту сторону Нила, я сказал себе: «Если оно зайдет с блеском, ты можешь спокойно смотреть в будущее; если же оно, заходя, покроется тучами, тогда судьба исполнится, тогда нужно будет убирать паруса и ожидать бури».
– Что же случилось?
– Огненный солнечный шар горел красным пламенем и был окружен миллионами лучей. Один луч отделялся от другого и светил ярко. Казалось, что в заходящем солнце собралось бесчисленное множество стрелков из лука и что они пускают золотые стрелы во всех направлениях в облака. Это было чудное зрелище, и мое сердце начало уже вздыматься от радостного волнения, но вдруг одна мрачная туча, точно рассерженная ранами, полученными ею от светящихся стрел, стремительно опустилась вниз, за нею быстро последовали вторая, третья и четвертая, и мрачные демоны набросили серый клочковатый покров на сияющее чело Гелиоса, как палач накладывает грубое черное сукно на голову приговоренного к смерти преступника, в которого затем упирается коленом, чтобы задушить его.
При этом рассказе Антиной закрыл лицо обеими руками и в страхе пробормотал:
– Ужасно, ужасно! Что предстоит нам? Послушай только, как гремит гром, как дождь ударяет в крышу палатки.
– Облака низвергают целые ручьи на землю. Вода уже течет к нам сюда. Пусть рабы выкопают канавки для стоков. Эй вы, ребята, что там снаружи, забейте колки покрепче, не то ветер сорвет легкую палатку.
– И какой душный воздух!
– Горячий ветер как будто согрел дождевые потоки. Здесь покамест сухо. Налей мне стакан вина с водою, Антиной. Пришли письма?
– Да, господин.
– Так подай мне их, Мастор.
Раб, усердно работавший, чтобы укрепить палатку землею и камнями и оградить от просачивавшихся в нее дождевых ручьев, вскочил, быстро вытер руки, взял одну сумку из сундука, предназначенного для корреспонденции императора, и подал ее повелителю.
Адриан открыл сумку, вынул оттуда один свиток, быстро распечатал его и, пробежав его содержание, спросил:
– Что это? Я распечатал изречение оракула Аписа. Каким образом оно очутилось между новыми письмами?
Антиной подошел к Адриану, посмотрел на сумку и сказал:
– Мастор ошибся. Эти бумаги из Мемфиса. Я сейчас принесу тебе ту сумку, которая нужна тебе.
– Подожди, – возразил император. – Игра ли это случая или воля судьбы? Почему эта ошибка произошла именно сегодня? Почему из двадцати бумаг, находящихся в этой сумке, я должен был схватить именно эту? Посмотри сюда! Я объясню тебе эти знаки. Вот здесь изображены три пары рук, вооруженных щитами и мечами, возле названия египетского месяца, который соответствует нашему ноябрю. Это три знака несчастья. Вот эти три лютни вверху – счастливое предзнаменование; вон те мачты показывают обыкновенное состояние вещей. Три из этих иероглифов стоят всегда вместе. Три лютни означают большое счастье, две лютни и одна мачта – счастье и среднее благосостояние, одна пара рук и две лютни – несчастье, за которым следуют хорошие часы, и так далее. Здесь, в ноябре, начинаются вооруженные руки; они соединены по три пары и предвещают исключительно угрожающее несчастье, которое не ослабляет ни одна благоприятная лютня. Видишь ты это, мальчик? Понимаешь ты теперь смысл этих знаков?..
– Да, да; но правильно ли ты истолковываешь их? Сражающиеся руки, может быть, ведут к победе.
– Нет. Египтянин изображает ими распрю, а распря и беспокойство для него то же самое, что мы называем дурным и злым.
– Как это странно!
– Нет, это правильная мысль. Египтяне говорят, что все первоначально было создано богами, хорошо, но сами по себе совершенные части мироздания изменились в своей природе благодаря беспокойным отклонениям. Это объяснение дал мне жрец Аписа; а вот здесь, возле имени ноября, стоят три пары сражающихся рук – ужасные знаки! Если одна из молний, которые беспрестанно освещают нашу палатку потоками света, убьет меня, и тебя, и всех нас, то в этом не будет ничего удивительного. Нам предстоит нечто тяжкое, страшное. Нужно иметь мужество, чтобы сохранить ясный взгляд и не пасть духом при подобных знамениях.
– Употреби против борющихся рук египетских богов свои собственные руки – они сильны, – возразил Антиной; но император опустил голову и сказал с унынием:
– В борьбе против судьбы даже боги должны потерпеть поражение.
Непогода продолжала бушевать. Буря не один раз вырывала из земли колышки, к которым были прикреплены веревки палатки, и заставляла рабов удерживать руками легкое жилище императора. Развернувшиеся тучи низвергали огромные массы воды на горы пустыни, на которые в продолжение нескольких лет не падала ни одна дождевая капля, и наполняли ручьями и потоками каждую сухую впадину на склонах.
Ни Адриан, ни Антиной не смыкали глаз в эту страшную ночь.
Император открыл еще только один свиток из всех, находившихся в новой сумке. Он содержал в себе известие, что префект Титиан жестоко страдает от припадков застарелой одышки, и просьбу этого почтенного человека о том, чтобы ему было позволено оставить государственную службу и удалиться в свои имения.
Для Адриана было далеко не малою потерею лишиться в будущем этого надежного помощника, человека, которого он имел в виду для успокоения и покорения Иудеи, где вспыхнули новые восстания. Уничтожить взбунтовавшуюся провинцию – это мог сделать и другой, но победить ее добротою и сохранить ее в целости могло удаться только кроткому и умному Титиану.
У императора не хватило мужества распечатать еще какое-нибудь письмо в эту ночь. Он молча лежал в постели до рассвета и думал о всех дурных часах своей жизни: об умерщвлении Нигрина, Титиана164 и других сенаторов, благодаря чему он обезопасил свое владычество; он давал обеты богам принести им новые великие жертвы, если они охранят его от приближавшегося несчастья.
Когда он утром встал, Антиной испугался, пораженный его видом: в лице и губах Адриана не было ни кровинки.
По прочтении полученных писем Адриан уже не пешком, а верхом на лошади отправился с Антиноем и Мастором в Безу, чтобы дожидаться там своей свиты.
XIII
Разъяренные стихии свирепствовали в эту ночь и в округе нильского города Безы.
Граждане этого старого города сделали все, что могли, для приличного приема путешествовавшего властителя. Главные улицы были убраны цветочными гирляндами, перекинутыми от мачты к мачте, от дома к дому, а в гавани у самого берега были поставлены статуи императора и его супруги. Но буря свалила гирлянды вместе с мачтами на землю, и возмущенные волны реки, ударяясь с неукротимой силой в берег, отрывали и уносили с собой один кусок земли за другим, вбивались, подобно водяным клиньям, в трещины засохшей почвы и подламывали высокий берег у пристани.
После полуночи буря разбушевалась с неслыханной силой, сорвала покрытые пальмовыми ветвями кровли с нескольких домов и так сильно хлестала нильский поток, что он стал похож на бушующее море.
Огромная масса волн всей своей сплошной силой устремлялась снова и снова на выступ берега, где стояли статуи императорской четы.
Незадолго до появления первого проблеска рассвета коса земли, не укрепленная никакими каменными сооружениями, не выдержала напора бешеных волн. Земляные глыбы скользили и падали с громким плеском в поток, за ними последовал, с громовым шумом, большой кусок берегового спуска.
Лежавшая позади площадь земли понизилась, статуя императора зашаталась и медленно наклонилась, готовая упасть. Когда рассвело, она лежала на земле пьедесталом вверх, ее голова зарылась в землю.
На рассвете граждане вышли из своих домов и узнали от моряков и рыболовов о случившемся в гавани ночью. Как только буря улеглась, сотни, тысячи мужчин, женщин и детей столпились на пристани, чтобы посмотреть на упавшую статую. Они увидели оползшие глыбы, узнали, что река оторвала часть земли от берега и причинила это несчастье.
Не прогневался ли на императора нильский бог Хапи!
В несчастье, постигшем статую императора, во всяком случае следовало видеть дурное предзнаменование.
Топарх165, глава народа, приказал вновь поставить статую повелителя, которая, впрочем, осталась неповрежденною, и сделать это немедленно, так как император мог прибыть через несколько часов.
Множество жителей этого города, свободные и рабы, усердно занялись этой работой, и вскоре статуя императора, изваянная в египетском стиле, снова стояла прямо и своим неподвижным лицом смотрела на гавань.
Статуя Сабины была придвинута к статуе Адриана, и топарх, довольный, вернулся домой.
Большая часть работников и ротозеев оставили пристань, но после них пришли другие любопытные, которые уже не видели статуи в лежачем положении на обрушившейся земле и теперь обменивались мнениями насчет того, каким образом она упала.
– Буря никоим образом не могла опрокинуть эту тяжелую известковую массу, – сказал один канатный мастер, – да и притом она так далеко стоит от оторвавшейся земли.
– Должно быть, она упала вслед за земляными глыбами, – возразил ему хлебопек.
– Да, так оно и было, – подтвердил матрос.
– Вздор! – вскричал канатный мастер. – Если бы статуя стояла на оторванной земле, она прежде всего упала бы в воду и потонула бы в реке; это ясно для каждого ребенка. Здесь действовали другие силы.
– Может быть, – заметил храмовый служитель, занимавшийся истолкованием знамений, – может быть, боги низвергли гордую статую, чтобы подать Адриану предостерегающий знак.
– В наше время небожители уже не вмешиваются в дела людей, – возразил сапожник, – но в эту ужасную ночь спокойные граждане оставались дома, и враги императора могли делать что хотели.
– Мы – верные подданные, – прервал его хлебопек с негодованием.
– Вы – строптивая сволочь, вот вы кто! – крикнул в лицо гражданам один римский солдат, который, как и вся когорта, которая квартировала здесь, служил под начальством свирепого Тинния Руфа в Иудее. – Между вами, поклонниками животных, ссоры никогда не прекращаются, а о христианах, что гнездятся там за рекой, по ту сторону лощины, можно сказать все самое дурное, и даже это не будет преувеличено.
– Храбрый Фуск прав! – вскричал нищий. – Эта проклятая нечисть принесла нам чуму в дома. Где только появлялась зараза, там всегда можно было видеть христиан и христианок. Они приходили также и к моему брату. Целые ночи они оставались при его больных детях, и оба ребенка, разумеется, умерли.
– Если бы только мой старый легат Тинний Руф был здесь, – проворчал солдат, – им всем пришлось бы не лучше, чем их распятому богу.
– Я, конечно, не имею с ними ничего общего, – возразил хлебопек. – Однако же что правда, то правда. Это тихие, ласковые люди, аккуратные плательщики, которые не делают ничего дурного и оказывают помощь многим бедным.
– Помощь? – прохрипел нищий, которому дьякон общины в Безе не дал никакой милостыни, советуя ему работать. – Все пятеро жрецов великой Сехмет166 из грота Артемиды поддались их искушениям и бросили храм своей богини. И разве это хорошо, что они отравили детей моего брата?
– Да почему бы им не убивать и детей? – спросил солдат. – Еще в Сирии слышал я о подобных вещах, а что касается этой старухи, то я готов отказаться от моего меча, если…
– Послушайте храброго Фуска, он многое видал на свете, – раздалось из толпы.
– Пусть мне больше не носить меча, если не они в темноте свалили статую.
– Нет, нет, – возразил моряк решительно. – Она упала вслед за подмытой землей; я видел, как она там лежала.
– Уж не христианин ли и ты? – спросил солдат. – Или ты думаешь, что я клянусь моим мечом попусту? Я, люди добрые, служил в Вифинии, в Сирии, в Иудее и знаю эту нечисть. Там можно было видеть сотни христиан, которые отбрасывали свою жизнь, как износившийся башмак, из-за того, что не хотели поклониться статуе императора и приносить жертвы нашим богам.
– Слышите вы? – прохрипел нищий. – И заметили ли вы хоть единственного из них в числе граждан, которые помогали поднять статую снова?
– Ни одного не было при этом, – сказал матрос, начинавший присоединяться к мнению солдата.
– Христиане сбросили статую императора на землю, – закричал нищий в толпу. – Это доказано, и им придется плохо. Кто любит божественного Адриана, тот пусть идет со мной выгонять их теперь из их домов!
– Не бунтовать! – прервал солдат рассвирепевшего нищего. – Вон идет трибун, он выслушает вас.
Трибуна, который проходил с отрядом солдат, чтобы встретить императора при въезде его в город, толпа приветствовала громкими криками. Он приказал замолчать и велел солдату рассказать, что так волнует граждан.
– Очень возможно, – сказал наконец этот, по-видимому, сильный и строгий человек, который тоже, подобно Фуску, служил под начальством Тинния Руфа и из погонщиков дослужился до трибуна. – Очень возможно, но где ваши доказательства?
– Большинство граждан бросилось, чтобы поднять статую, но христиане держались вдали от этой работы! – вскричал нищий. – Ни одного из них не было здесь видно. Спроси матроса, господин, он был тут и может засвидетельствовать это.
– Во всяком случае, это более чем подозрительно. Это дело должно быть строго расследовано. Тише вы, люди!
– Вот идет христианская девка! – вскричал канатчик.
– Хромая Марфа; я хорошо знаю ее, – прервал его нищий, – она шляется по всем зачумленным домам и отравляет людей. У моего брата она торчала три дня и четыре ночи и поворачивала детям подушки, пока не уморила их. Куда она приходит, там оказываются мертвые.
Селена, которая теперь называлась Марфой, со своим слепым братом Гелиосом, называвшимся теперь Иоанном, шла по дороге, которая вела от возвышенного берега к пристани, не обращая внимания на толпу.
Она хотела нанять там лодку, чтобы переправиться через реку. В одной деревне на острове, лежавшем против города, жили больные христиане, которым она несла лекарство, намереваясь ухаживать за ними. Уже несколько месяцев вся ее жизнь была посвящена страждущим. Она являлась с помощью и в языческие дома, не боясь ни чумы, ни лихорадки. Щеки ее сделались свежее, а в глазах сиял какой-то чистый, мягкий блеск, освещавший строгую красоту черт.
Когда девушка подошла ближе к трибуну, он увидал ее и крикнул:
– Эй ты, бледная девка! Ты христианка?
– Да, господин, – отвечала Селена и спокойно пошла с братом дальше.
Римлянин посмотрел ей вслед, и когда она проходила мимо статуи Адриана, причем опустила голову ниже, чем прежде, он повелительным тоном приказал ей остановиться и сказать ему, почему она отвернула лицо от статуи императора.
– Адриан – наш повелитель так же, как и ваш, – отвечала девушка. – Я спешу, потому что на острове есть больные.
– Она не принесет им ничего хорошего, – вскричал нищий. – Кто знает, что скрывается у нее в корзинке?
– Молчать! – прервал его трибун. – Говорят, девка, что твои единоверцы в эту ночь свалили статую императора.
– Как могло это быть? Мы чтим императора так же высоко, как и вы.
– Я хочу верить тебе, а ты должна доказать это. Вот стоит статуя божественного цезаря, иди за мной и помолись ей.
Селена с ужасом посмотрела на суровое лицо трибуна и не нашла ни одного слова для ответа.
– Ну! – сказал трибун. – Пойдешь ли ты за мною? Да или нет?
Селена постаралась собраться с духом и, когда трибун протянул руку, чтобы схватить ее, сказала дрожащим голосом:
– Мы почитаем императора, но не молимся статуям. Мы молимся только нашему отцу в небесах.
– Вот оно! – засмеялся нищий.
– Я спрашиваю еще раз, – вскричал трибун, – желаешь ли ты поклониться этой статуе или отказываешься?
В душе Селены поднялась жестокая борьба. Если она будет противиться римлянину, ее жизнь подвергнется опасности и ярость народа может обратиться против ее единоверцев; если же она исполнит его требование, то нанесет поругание Богу, нарушит верность Спасителю, согрешит против правды и совести.
Страшная тревога овладела ею и отняла у нее силу вознестись душой в молитве.
Она не могла, не смела сделать то, чего от нее требовали, но присущая каждому человеку сильная любовь к жизни толкала ее вперед и остановила перед каменным идолом.
– Подними руки и молись божественному цезарю! – вскричал трибун, который, как и все присутствовавшие, с напряженным вниманием следил за каждым ее движением.
Селена, дрожа, поставила корзинку на землю и попыталась высвободить свою руку из руки брата; но слепой мальчик не выпускал ее. Он понимал, чего требовали от его сестры; он знал из повествований разных мучеников, о которых ему рассказывали, что ожидало ее в случае сопротивления римлянину, однако же не испугался и прошептал ей:
– Мы не сделаем того, чего они хотят, Марфа, мы не поклонимся кумиру, мы останемся верными Спасителю. Отверни меня от статуи, а теперь прочтем «Отче наш».
Подняв свои тусклые глаза к небу, мальчик громким голосом проговорил молитву господню. Селена сперва повернула его, а потом и сама отвернулась от идола лицом к реке. Затем она последовала примеру брата.
Гелиос крепко прижался к ней, ее громкая молитва слилась с его молитвой, и оба они не видели, не слышали и не чувствовали более ничего, что сделано было с ними.
Слепому Гелиосу мерещился вдали яркий свет, Селене-блаженный мир, полный любви, когда возбужденная толпа кинулась на девушку и на ее верного брата и повалила их на землю перед статуей императора.
Напрасно трибун старался остановить толпу.
Когда наконец солдатам удалось оттолкнуть разъяренных граждан от их жертв, два юных существа уже лежали неподвижно, в надежде на блаженную и вечную жизнь.
Случившееся происшествие огорчало и беспокоило трибуна.
Эта девушка, этот прекрасный ребенок, трупы которых лежали перед ним, заслуживали лучшей участи, и он мог подвергнуться ответственности за их смерть, так как по закону ни один христианин не мог быть наказан за свою веру без судебного приговора167. Поэтому он велел отнести убитых в дом, в котором они жили, и пригрозил строгим наказанием каждому, кто войдет сегодня в христианский квартал.
Граждане этого старого города сделали все, что могли, для приличного приема путешествовавшего властителя. Главные улицы были убраны цветочными гирляндами, перекинутыми от мачты к мачте, от дома к дому, а в гавани у самого берега были поставлены статуи императора и его супруги. Но буря свалила гирлянды вместе с мачтами на землю, и возмущенные волны реки, ударяясь с неукротимой силой в берег, отрывали и уносили с собой один кусок земли за другим, вбивались, подобно водяным клиньям, в трещины засохшей почвы и подламывали высокий берег у пристани.
После полуночи буря разбушевалась с неслыханной силой, сорвала покрытые пальмовыми ветвями кровли с нескольких домов и так сильно хлестала нильский поток, что он стал похож на бушующее море.
Огромная масса волн всей своей сплошной силой устремлялась снова и снова на выступ берега, где стояли статуи императорской четы.
Незадолго до появления первого проблеска рассвета коса земли, не укрепленная никакими каменными сооружениями, не выдержала напора бешеных волн. Земляные глыбы скользили и падали с громким плеском в поток, за ними последовал, с громовым шумом, большой кусок берегового спуска.
Лежавшая позади площадь земли понизилась, статуя императора зашаталась и медленно наклонилась, готовая упасть. Когда рассвело, она лежала на земле пьедесталом вверх, ее голова зарылась в землю.
На рассвете граждане вышли из своих домов и узнали от моряков и рыболовов о случившемся в гавани ночью. Как только буря улеглась, сотни, тысячи мужчин, женщин и детей столпились на пристани, чтобы посмотреть на упавшую статую. Они увидели оползшие глыбы, узнали, что река оторвала часть земли от берега и причинила это несчастье.
Не прогневался ли на императора нильский бог Хапи!
В несчастье, постигшем статую императора, во всяком случае следовало видеть дурное предзнаменование.
Топарх165, глава народа, приказал вновь поставить статую повелителя, которая, впрочем, осталась неповрежденною, и сделать это немедленно, так как император мог прибыть через несколько часов.
Множество жителей этого города, свободные и рабы, усердно занялись этой работой, и вскоре статуя императора, изваянная в египетском стиле, снова стояла прямо и своим неподвижным лицом смотрела на гавань.
Статуя Сабины была придвинута к статуе Адриана, и топарх, довольный, вернулся домой.
Большая часть работников и ротозеев оставили пристань, но после них пришли другие любопытные, которые уже не видели статуи в лежачем положении на обрушившейся земле и теперь обменивались мнениями насчет того, каким образом она упала.
– Буря никоим образом не могла опрокинуть эту тяжелую известковую массу, – сказал один канатный мастер, – да и притом она так далеко стоит от оторвавшейся земли.
– Должно быть, она упала вслед за земляными глыбами, – возразил ему хлебопек.
– Да, так оно и было, – подтвердил матрос.
– Вздор! – вскричал канатный мастер. – Если бы статуя стояла на оторванной земле, она прежде всего упала бы в воду и потонула бы в реке; это ясно для каждого ребенка. Здесь действовали другие силы.
– Может быть, – заметил храмовый служитель, занимавшийся истолкованием знамений, – может быть, боги низвергли гордую статую, чтобы подать Адриану предостерегающий знак.
– В наше время небожители уже не вмешиваются в дела людей, – возразил сапожник, – но в эту ужасную ночь спокойные граждане оставались дома, и враги императора могли делать что хотели.
– Мы – верные подданные, – прервал его хлебопек с негодованием.
– Вы – строптивая сволочь, вот вы кто! – крикнул в лицо гражданам один римский солдат, который, как и вся когорта, которая квартировала здесь, служил под начальством свирепого Тинния Руфа в Иудее. – Между вами, поклонниками животных, ссоры никогда не прекращаются, а о христианах, что гнездятся там за рекой, по ту сторону лощины, можно сказать все самое дурное, и даже это не будет преувеличено.
– Храбрый Фуск прав! – вскричал нищий. – Эта проклятая нечисть принесла нам чуму в дома. Где только появлялась зараза, там всегда можно было видеть христиан и христианок. Они приходили также и к моему брату. Целые ночи они оставались при его больных детях, и оба ребенка, разумеется, умерли.
– Если бы только мой старый легат Тинний Руф был здесь, – проворчал солдат, – им всем пришлось бы не лучше, чем их распятому богу.
– Я, конечно, не имею с ними ничего общего, – возразил хлебопек. – Однако же что правда, то правда. Это тихие, ласковые люди, аккуратные плательщики, которые не делают ничего дурного и оказывают помощь многим бедным.
– Помощь? – прохрипел нищий, которому дьякон общины в Безе не дал никакой милостыни, советуя ему работать. – Все пятеро жрецов великой Сехмет166 из грота Артемиды поддались их искушениям и бросили храм своей богини. И разве это хорошо, что они отравили детей моего брата?
– Да почему бы им не убивать и детей? – спросил солдат. – Еще в Сирии слышал я о подобных вещах, а что касается этой старухи, то я готов отказаться от моего меча, если…
– Послушайте храброго Фуска, он многое видал на свете, – раздалось из толпы.
– Пусть мне больше не носить меча, если не они в темноте свалили статую.
– Нет, нет, – возразил моряк решительно. – Она упала вслед за подмытой землей; я видел, как она там лежала.
– Уж не христианин ли и ты? – спросил солдат. – Или ты думаешь, что я клянусь моим мечом попусту? Я, люди добрые, служил в Вифинии, в Сирии, в Иудее и знаю эту нечисть. Там можно было видеть сотни христиан, которые отбрасывали свою жизнь, как износившийся башмак, из-за того, что не хотели поклониться статуе императора и приносить жертвы нашим богам.
– Слышите вы? – прохрипел нищий. – И заметили ли вы хоть единственного из них в числе граждан, которые помогали поднять статую снова?
– Ни одного не было при этом, – сказал матрос, начинавший присоединяться к мнению солдата.
– Христиане сбросили статую императора на землю, – закричал нищий в толпу. – Это доказано, и им придется плохо. Кто любит божественного Адриана, тот пусть идет со мной выгонять их теперь из их домов!
– Не бунтовать! – прервал солдат рассвирепевшего нищего. – Вон идет трибун, он выслушает вас.
Трибуна, который проходил с отрядом солдат, чтобы встретить императора при въезде его в город, толпа приветствовала громкими криками. Он приказал замолчать и велел солдату рассказать, что так волнует граждан.
– Очень возможно, – сказал наконец этот, по-видимому, сильный и строгий человек, который тоже, подобно Фуску, служил под начальством Тинния Руфа и из погонщиков дослужился до трибуна. – Очень возможно, но где ваши доказательства?
– Большинство граждан бросилось, чтобы поднять статую, но христиане держались вдали от этой работы! – вскричал нищий. – Ни одного из них не было здесь видно. Спроси матроса, господин, он был тут и может засвидетельствовать это.
– Во всяком случае, это более чем подозрительно. Это дело должно быть строго расследовано. Тише вы, люди!
– Вот идет христианская девка! – вскричал канатчик.
– Хромая Марфа; я хорошо знаю ее, – прервал его нищий, – она шляется по всем зачумленным домам и отравляет людей. У моего брата она торчала три дня и четыре ночи и поворачивала детям подушки, пока не уморила их. Куда она приходит, там оказываются мертвые.
Селена, которая теперь называлась Марфой, со своим слепым братом Гелиосом, называвшимся теперь Иоанном, шла по дороге, которая вела от возвышенного берега к пристани, не обращая внимания на толпу.
Она хотела нанять там лодку, чтобы переправиться через реку. В одной деревне на острове, лежавшем против города, жили больные христиане, которым она несла лекарство, намереваясь ухаживать за ними. Уже несколько месяцев вся ее жизнь была посвящена страждущим. Она являлась с помощью и в языческие дома, не боясь ни чумы, ни лихорадки. Щеки ее сделались свежее, а в глазах сиял какой-то чистый, мягкий блеск, освещавший строгую красоту черт.
Когда девушка подошла ближе к трибуну, он увидал ее и крикнул:
– Эй ты, бледная девка! Ты христианка?
– Да, господин, – отвечала Селена и спокойно пошла с братом дальше.
Римлянин посмотрел ей вслед, и когда она проходила мимо статуи Адриана, причем опустила голову ниже, чем прежде, он повелительным тоном приказал ей остановиться и сказать ему, почему она отвернула лицо от статуи императора.
– Адриан – наш повелитель так же, как и ваш, – отвечала девушка. – Я спешу, потому что на острове есть больные.
– Она не принесет им ничего хорошего, – вскричал нищий. – Кто знает, что скрывается у нее в корзинке?
– Молчать! – прервал его трибун. – Говорят, девка, что твои единоверцы в эту ночь свалили статую императора.
– Как могло это быть? Мы чтим императора так же высоко, как и вы.
– Я хочу верить тебе, а ты должна доказать это. Вот стоит статуя божественного цезаря, иди за мной и помолись ей.
Селена с ужасом посмотрела на суровое лицо трибуна и не нашла ни одного слова для ответа.
– Ну! – сказал трибун. – Пойдешь ли ты за мною? Да или нет?
Селена постаралась собраться с духом и, когда трибун протянул руку, чтобы схватить ее, сказала дрожащим голосом:
– Мы почитаем императора, но не молимся статуям. Мы молимся только нашему отцу в небесах.
– Вот оно! – засмеялся нищий.
– Я спрашиваю еще раз, – вскричал трибун, – желаешь ли ты поклониться этой статуе или отказываешься?
В душе Селены поднялась жестокая борьба. Если она будет противиться римлянину, ее жизнь подвергнется опасности и ярость народа может обратиться против ее единоверцев; если же она исполнит его требование, то нанесет поругание Богу, нарушит верность Спасителю, согрешит против правды и совести.
Страшная тревога овладела ею и отняла у нее силу вознестись душой в молитве.
Она не могла, не смела сделать то, чего от нее требовали, но присущая каждому человеку сильная любовь к жизни толкала ее вперед и остановила перед каменным идолом.
– Подними руки и молись божественному цезарю! – вскричал трибун, который, как и все присутствовавшие, с напряженным вниманием следил за каждым ее движением.
Селена, дрожа, поставила корзинку на землю и попыталась высвободить свою руку из руки брата; но слепой мальчик не выпускал ее. Он понимал, чего требовали от его сестры; он знал из повествований разных мучеников, о которых ему рассказывали, что ожидало ее в случае сопротивления римлянину, однако же не испугался и прошептал ей:
– Мы не сделаем того, чего они хотят, Марфа, мы не поклонимся кумиру, мы останемся верными Спасителю. Отверни меня от статуи, а теперь прочтем «Отче наш».
Подняв свои тусклые глаза к небу, мальчик громким голосом проговорил молитву господню. Селена сперва повернула его, а потом и сама отвернулась от идола лицом к реке. Затем она последовала примеру брата.
Гелиос крепко прижался к ней, ее громкая молитва слилась с его молитвой, и оба они не видели, не слышали и не чувствовали более ничего, что сделано было с ними.
Слепому Гелиосу мерещился вдали яркий свет, Селене-блаженный мир, полный любви, когда возбужденная толпа кинулась на девушку и на ее верного брата и повалила их на землю перед статуей императора.
Напрасно трибун старался остановить толпу.
Когда наконец солдатам удалось оттолкнуть разъяренных граждан от их жертв, два юных существа уже лежали неподвижно, в надежде на блаженную и вечную жизнь.
Случившееся происшествие огорчало и беспокоило трибуна.
Эта девушка, этот прекрасный ребенок, трупы которых лежали перед ним, заслуживали лучшей участи, и он мог подвергнуться ответственности за их смерть, так как по закону ни один христианин не мог быть наказан за свою веру без судебного приговора167. Поэтому он велел отнести убитых в дом, в котором они жили, и пригрозил строгим наказанием каждому, кто войдет сегодня в христианский квартал.