Страница:
Понтий не заметил ее, но Арсиноя, так как прекрасная головка принадлежала ей, тотчас же узнала архитектора, которого видала на Лохиаде и о котором Поллукс рассказывал ей, называя его своим другом и благодетелем.
Она уже целую неделю жила в доме вдовы Пудента.
У нее не было ни в чем недостатка, однако же она всеми силами своей души стремилась в город: ей хотелось разыскать Поллукса и его родителей, о которых она ничего не слышала со времени смерти отца.
Ее милый, наверное, ищет ее с тревогой и горестью; но как может он отыскать ее?
Через три дня после поселения своего в новом жилище она обнаружила это маленькое окошечко, из которого могла обозревать улицу.
Там было на что посмотреть, так как улица шла к ипподрому146 и постоянно была занята пешеходами и колесницами, направлявшимися туда или в Никополь.
Она находила удовольствие в том, чтобы смотреть на прекрасных лошадей и на юношей и мужчин в венках, двигавшихся мимо дома Павлины. Но не единственно ради развлечения подходила она к этому отверстию в стене, обрамленному листвою, нет, – она надеялась, что ее милый Поллукс, его отец, мать, брат Тевкр или кто-нибудь из знакомых пройдет мимо ее нового жилища. В таком случае ей, может быть, удалось бы подозвать кого-нибудь из них к себе, спросить, что сделалось с ее друзьями, и попросить сообщить ее жениху, где она находится.
Павлина два раза застала ее у окна, и хотя довольно ласково, но решительно запретила ей смотреть на улицу. Арсиноя без сопротивления пошла за нею во внутренние комнаты; но каждый раз, когда она знала, что Павлины нет дома или же что она занята, снова прокрадывалась к окну и высматривала тех, о которых думала ежеминутно.
Она не считала себя счастливой в своей новой богатой обстановке. Сначала ей очень нравилось лежать на мягких ложах Павлины, не шевеля ни одним пальцем, есть хорошие кушанья, не заботиться о детях, не работать в противной папирусной мастерской; но на третий день она уже затосковала по вольному воздуху, в особенности по детям, по Селене и Поллуксу.
Однажды она с Павлиной выехала на прогулку в закрытой колеснице, в первый раз в своей жизни. Арсиною веселил быстрый бег лошадей, и она наклонилась в сторону, чтобы видеть дома и людей, мелькавших мимо. Но Павлина рассердилась на это, как и на многое другое, что Арсиноя считала приличным и дозволенным, велела ей сидеть прямо и сказала, что порядочная девушка во время прогулок в экипаже должна сидеть, опустив глаза.
Павлина была добра, никогда не горячилась, одевала Арсиною, как свою собственную дочь, и приказывала прислуге служить ей, как дочери; она целовала ее утром и перед отходом ко сну, и все-таки Арсиноя ни разу не вспомнила о своей покровительнице, желавшей любви девушки.
Эта гордая и при всей своей ласковости холодная особа, наблюдения которой Арсиноя постоянно чувствовала над собою, казалась ей чужой женщиной, имевшей над нею власть. Девушка все равно должна была таить от нее прекраснейшие чувства своей души.
Однажды, после того как Павлина со слезами на глазах рассказала ей о своей умершей дочери, Арсиноя расчувствовалась и открыла ей, что любит ваятеля Поллукса и надеется стать его женою.
– Ты думаешь о ваятеле? – спросила Павлина с таким отвращением, точно увидала какую-нибудь жабу. Потом начала ходить взад и вперед по комнате и со свойственной ей спокойной решительностью прибавила: – Нет, дитя мое, все это ты должна забыть как можно скорее. Я знаю более благополучного жениха для тебя. Как только ты познакомишься с ним, ты не пожелаешь никого другого. Видела ли ты хоть одну-единственную статую в этом доме?
– Нет, – отвечала Арсиноя, – но что касается Поллукса…
– Выслушай меня, – прервала ее вдова. – Разве я не рассказывала тебе о нашем добром отце на небесах, разве я не говорила тебе, что боги язычников – выдуманные призраки, которых суемудрые глупцы наделили всеми слабостями и пороками грешных людей… Неужели ты не можешь понять, как безумно поклоняться камням… Какой силой могут обладать фигуры из меди и мрамора, которые так легко могут быть уничтожены? Мы называем их идолами. Кто создает их, тот служит им, тот приносит им жертву, великую жертву, потому что отдает им в услужение свой дух и свои лучшие силы. Поняла ты меня?
– Нет. Искусство, несомненно, есть нечто высокое, а Поллукс – хороший человек, который во время работы полон божественного духа.
– Постой, постой, ты еще научишься понимать, – возразила Павлина. Она привлекла Арсиною к себе и сперва ласково, а затем более строгим тоном сказала: – Теперь иди спать и моли благого отца на небе, чтобы он просветил твое сердце. Ты должна забыть людей, делающих идолов, и я запрещаю тебе упоминать когда-нибудь снова в моем присутствии об этом ваятеле.
Арсиноя выросла язычницей, она любила веселых богов своих предков и, после того как ее печаль о потере отца и разлука с сестрами и братом утратили свою жгучую горечь, снова начала надеяться на более веселые дни в будущем. Она была мало расположена пожертвовать своей любовью и всем земным счастьем ради духовных благ, цены которых совершенно не понимала.
Ее отец постоянно говорил о христианах с ненавистью и презрением. Теперь она видела, что и они могут быть добрыми и помогать ближним; ей нравилось учение о живущем в небесах едином всеблагом боге, который любит людей как своих детей, но ей казалось безумным и безрассудным постоянно сокрушаться о своих грехах и находить не достойным себя всякое развлечение, всякое удовольствие, которое может дать веселая Александрия.
Какое же серьезное преступление совершила она?
Разве может этот добрый бог требовать от нее, чтобы она портила себе так много веселых дней раскаянием в том, что, будучи ребенком, полакомилась пирожным, разбила горшок, а впоследствии была иногда упряма или непослушна?
Конечно нет!
Далее: разве этот бог, любящий людей как отец, может гневаться на художника, на доброго честного человека, такого, как ее верзила Поллукс, за то, что он умел изваять такие чудные изображения, например голову ее матери?
Если так, то она в тысячу раз охотнее будет молиться смеющейся Афродите, веселому Эроту, прекрасному Аполлону и всем девяти музам, покровительницам ее Поллукса, нежели этому богу.
В ее душе зародилась безмолвная антипатия к этой строгой женщине, которую она не могла понять и учение и наставления которой она постигала едва ли даже наполовину. Некоторые слова вдовы, которые легко могли бы найти доступ к ее сердцу, она отстраняла от себя только потому, что они исходили из уст холодной женщины, ежечасно пытавшейся наложить на нее какое-нибудь новое обязательство.
Павлина еще ни разу не водила ее на собрания христиан, проходившие на вилле. Она хотела сперва подготовить Арсиною и открыть ее душу для благодати. Ни один из учителей христианской общины не должен был помогать ей в выполнении этой задачи. Она, одна она, должна была приобрести для Спасителя душу этого прекрасного, но упорно блуждавшего по путям язычников создания. Этого требовал договор, который она заключила с Христом. Этим многотрудным деянием она надеялась купить вечное блаженство для своей дочери.
Каждый день она призывала Арсиною в свою комнату, украшенную только цветами и христианскими символами, и посвящала несколько часов обучению девушки. Но ее ученица с каждым днем казалась все более невосприимчивой и рассеянной. Во время бесед с Павлиной Арсиноя думала о своем Поллуксе, о сестрах, о слепом Гелиосе, об устраиваемых в честь императора празднествах и о прекрасном уборе, который она носила бы в роли Роксаны. Она спрашивала себя, какая девушка заступит теперь ее место и каким образом ей повидаться со своим возлюбленным.
То же происходило и во время молитв Павлины, которые часто длились более часа и в которых Арсиноя должна была участвовать по средам и пятницам стоя на коленях, а другие дни недели – с воздетыми к небу руками.
Заметив, что Арсиноя часто посматривает на улицу, ее покровительница подумала, что она угадала причину рассеянности своей ученицы, и дожидалась только возвращения брата, архитектора Понтия, чтобы попросить его уничтожить окно.
Когда архитектор вошел в высокую переднюю своей сестры, его встретила Арсиноя. Щеки ее раскраснелись, потому что она поспешила как можно скорее удалиться от окна и спуститься в нижний этаж, чтобы поговорить с архитектором, прежде чем он войдет во внутренние комнаты и начнет беседовать с Павлиной.
Она казалась прекраснее, чем когда-либо.
Понтий посмотрел на нее с удовольствием.
Он знал, что уже видел это милое личико, только не мог сразу вспомнить, где именно. Тех, с которыми мы встречаемся только мимоходом, мы нелегко узнаем, если находим их там, где не можем предположить их присутствие.
Арсиноя не дала Понтию заговорить первому. Она загородила ему дорогу, поклонилась и робко спросила:
– Ты уже не узнаешь меня?
– Как же, как же, узнаю, – отвечал архитектор, – впрочем…
– Я дочь дворцового смотрителя Керавна на Лохиаде… ты же знаешь…
– Да, да, и тебя зовут Арсиноей. Еще сегодня я спрашивал о твоем отце и услыхал, к моему огорчению…
– Он умер…
– Бедное дитя! Как все переменилось в старом дворце со времени моего отъезда! Домик привратника исчез, там появился новый управляющий и затем… Скажи мне прежде всего: как ты попала в этот дом?
– Мой отец ничего не оставил после себя, и христиане взяли нас к себе.
– И моя сестра приютила всех вас?
– Нет. Кого взяли в один дом, кого в другой. Мы никогда больше не будем вместе.
При этих словах слезы потекли по щекам Арсинои, но она быстро овладела собой и сказала, прежде чем Понтий успел выразить свое соболезнование:
– Я желала бы попросить тебя об одной вещи. Позволь мне поговорить с тобой, пока нам не мешают.
– Говори, дитя мое.
– Ты, разумеется, знаешь Поллукса, ваятеля Поллукса?
– Конечно.
– И ты был расположен к нему?
– Он славный человек и талантливый художник.
– Да, это правда. И кроме того… могу я сказать тебе все и желаешь ли ты помочь мне?
– Охотно, если это будет в моей власти.
Арсиноя, краснея, с очаровательным смущением и тихо проговорила, опустив глаза:
– Мы любим друг друга; я его невеста.
– Прими мое поздравление.
– Ах, если бы уже можно было его принять. Но со смерти отца мы не виделись друг с другом. Я не знаю, где он и его родители и каким образом ему найти меня здесь.
– Так напиши ему.
– Я не умею хорошо писать, а если бы и умела, то мой посланец…
– Так попроси мою сестру разыскать его.
– Нет, нет! Я не смею даже произнести при ней его имя. Она хочет отдать меня другому; она говорит, что искусство ваяния ненавистно богу христиан.
– Она говорит это? Так ты желаешь, чтобы я поискал твоего жениха?
– Да, да, добрый господин. И если ты найдешь его, то скажи ему, что рано утром и около вечера я бываю одна каждый день, потому что в это время твоя сестра всегда уезжает в свой загородный дом для богослужения.
– Значит, ты хочешь сделать меня вестником любви? Более неопытного человека ты не могла бы выбрать.
– Ах, благородный Понтий, если у тебя есть сердце…
– Дай мне высказаться, девушка. Я поищу твоего жениха, и если найду его, то он узнает, где ты теперь находишься; но я не могу пригласить его на свидание с тобой за спиной моей сестры. Он должен открыто явиться к Павлине и посвататься за тебя. Если она откажет вам в своем согласии, я постараюсь походатайствовать за вас перед сестрой. Довольна ты этим?
– Я должна быть довольна. Ты сообщишь мне, не правда ли, куда девались он и его родители?
– Обещаю уведомить тебя об этом. А теперь еще один вопрос: ты чувствуешь себя хорошо в этом доме?
Арсиноя опять в замешательстве опустила глаза, затем покачала головой с выражением энергичного отрицания и быстро вышла из комнаты.
Понтий с участием и состраданием посмотрел ей вслед.
– Бедное прекрасное создание! – пробормотал он про себя и пошел в комнату сестры.
Домоправитель доложил о его прибытии, и Павлина встретила брата у порога комнаты.
Там архитектор нашел епископа Евмена, почтенного старца с ясными кроткими глазами.
– Твое имя сегодня у всех на устах, – сказала Павлина после обычного приветствия. – Говорят, ты в эту ночь совершил чудеса.
– Я вернулся домой совсем измученный, – отвечал Понтий, – но так как ты желала поговорить со мной безотлагательно, то я сократил время своего отдыха.
– Как для меня это прискорбно! – вскричала вдова.
Епископ увидал, что брату и сестре нужно поговорить о делах, и спросил, не мешает ли он.
– Напротив того! – вскричала Павлина. – Дело идет о моей новой питомице, у которой, к сожалению, много вздора в голове. Она говорит, что видела тебя на Лохиаде, мой Понтий.
– Я знаю это прекрасное дитя.
– Да, у нее миловидная наружность, – отвечала вдова. – Но ум ее остался совершенно без образования, и учение ее подвигается плохо, так как она пользуется каждым свободным часом для того, чтобы глазеть на всадников и на колесницы, направляющиеся к ипподрому. При этом любопытствующем глазенье она вбирает себе в голову множество бесполезных и развлекающих ее образов; я не всегда бываю дома, и поэтому будет лучше всего, если мы замуруем гибельное окно.
– И чтобы распорядиться этим, ты велела позвать меня?.. – спросил Понтий с досадой. – Мне кажется, с подобным делом справились бы твои рабы и без меня.
– Может быть, но затем стену нужно покрасить заново. Я знаю твою всегдашнюю милую готовность услужить.
– Благодарю. Завтра я пришлю тебе двух хороших работников.
– Нет, сегодня же, если можно.
– Неужели так безотлагательно нужно лишить бедную девочку ее развлечения?.. Притом, мне кажется, она смотрит в окно, чтобы увидеть не всадников и колесницы, а своего жениха.
– Тем хуже. Я ведь тебе говорила, Евмен, что на ней хочет жениться один ваятель.
– Она язычница, – заметил епископ.
– Но на пути к спасению, – возразила Павлина. – Впрочем, мы об этом поговорим после. Нужно потолковать еще кое о чем другом. Залу в моем загородном доме нужно расширить.
– Так пришли мне планы.
– Они лежат в библиотеке моего покойного мужа.
Архитектор оставил сестру, чтобы отправиться в хорошо знакомую ему комнату.
Как только епископ остался с Павлиной наедине, он покачал головой и сказал:
– Если не ошибаюсь, сестра моя, ты избрала ложный путь для руководства вверенной твоему попечению девушки. Не все призваны, и непокорные сердца следует направлять на путь спасения мягкой рукой, а не тащить и толкать на него насильно. Зачем ты отнимаешь у девушки, которая еще обеими ногами стоит в миру, все, что доставляет ей удовольствие? Позволь же ей наслаждаться невинными радостями, которые так необходимы для юности. Не огорчай Арсиною напрасно, пусть она не чувствует руки, которая управляет ею. Научи ее прежде всего любить тебя всем сердцем, и когда ей ничто в мире не будет дороже тебя, то одна просьба с твоей стороны сделает больше, чем все запоры и заделанные окна.
– Да, да, на первый раз я не желаю ничего больше, как только того, чтобы она любила меня, – возразила Павлина.
– Но исследовала ли ты ее душу? Видишь ли ты в ней искру, которая может превратиться в пламя? Открыла ли в ней зерно, которое способно возрасти до страстного стремления к спасению, до преданности Искупителю?
– Это зерно лежит в каждом человеке. Это твои собственные слова.
– Но в душе многих язычников оно покрыто песком и камнями. Чувствуешь ли ты в себе силу удалить и то и другое, не нанося вреда зерну и земле, которая питает его?
– Чувствую, и я приобрету Арсиною для Иисуса Христа, – отвечала Павлина решительно.
Понтий прервал этот разговор. Несколько времени он еще оставался у сестры, говоря с нею и Евменом о новой постройке в загородном доме Павлины, затем он оставил ее одновременно с епископом и отправился к месту пожарища в гавани и у старого дворца.
Она уже целую неделю жила в доме вдовы Пудента.
У нее не было ни в чем недостатка, однако же она всеми силами своей души стремилась в город: ей хотелось разыскать Поллукса и его родителей, о которых она ничего не слышала со времени смерти отца.
Ее милый, наверное, ищет ее с тревогой и горестью; но как может он отыскать ее?
Через три дня после поселения своего в новом жилище она обнаружила это маленькое окошечко, из которого могла обозревать улицу.
Там было на что посмотреть, так как улица шла к ипподрому146 и постоянно была занята пешеходами и колесницами, направлявшимися туда или в Никополь.
Она находила удовольствие в том, чтобы смотреть на прекрасных лошадей и на юношей и мужчин в венках, двигавшихся мимо дома Павлины. Но не единственно ради развлечения подходила она к этому отверстию в стене, обрамленному листвою, нет, – она надеялась, что ее милый Поллукс, его отец, мать, брат Тевкр или кто-нибудь из знакомых пройдет мимо ее нового жилища. В таком случае ей, может быть, удалось бы подозвать кого-нибудь из них к себе, спросить, что сделалось с ее друзьями, и попросить сообщить ее жениху, где она находится.
Павлина два раза застала ее у окна, и хотя довольно ласково, но решительно запретила ей смотреть на улицу. Арсиноя без сопротивления пошла за нею во внутренние комнаты; но каждый раз, когда она знала, что Павлины нет дома или же что она занята, снова прокрадывалась к окну и высматривала тех, о которых думала ежеминутно.
Она не считала себя счастливой в своей новой богатой обстановке. Сначала ей очень нравилось лежать на мягких ложах Павлины, не шевеля ни одним пальцем, есть хорошие кушанья, не заботиться о детях, не работать в противной папирусной мастерской; но на третий день она уже затосковала по вольному воздуху, в особенности по детям, по Селене и Поллуксу.
Однажды она с Павлиной выехала на прогулку в закрытой колеснице, в первый раз в своей жизни. Арсиною веселил быстрый бег лошадей, и она наклонилась в сторону, чтобы видеть дома и людей, мелькавших мимо. Но Павлина рассердилась на это, как и на многое другое, что Арсиноя считала приличным и дозволенным, велела ей сидеть прямо и сказала, что порядочная девушка во время прогулок в экипаже должна сидеть, опустив глаза.
Павлина была добра, никогда не горячилась, одевала Арсиною, как свою собственную дочь, и приказывала прислуге служить ей, как дочери; она целовала ее утром и перед отходом ко сну, и все-таки Арсиноя ни разу не вспомнила о своей покровительнице, желавшей любви девушки.
Эта гордая и при всей своей ласковости холодная особа, наблюдения которой Арсиноя постоянно чувствовала над собою, казалась ей чужой женщиной, имевшей над нею власть. Девушка все равно должна была таить от нее прекраснейшие чувства своей души.
Однажды, после того как Павлина со слезами на глазах рассказала ей о своей умершей дочери, Арсиноя расчувствовалась и открыла ей, что любит ваятеля Поллукса и надеется стать его женою.
– Ты думаешь о ваятеле? – спросила Павлина с таким отвращением, точно увидала какую-нибудь жабу. Потом начала ходить взад и вперед по комнате и со свойственной ей спокойной решительностью прибавила: – Нет, дитя мое, все это ты должна забыть как можно скорее. Я знаю более благополучного жениха для тебя. Как только ты познакомишься с ним, ты не пожелаешь никого другого. Видела ли ты хоть одну-единственную статую в этом доме?
– Нет, – отвечала Арсиноя, – но что касается Поллукса…
– Выслушай меня, – прервала ее вдова. – Разве я не рассказывала тебе о нашем добром отце на небесах, разве я не говорила тебе, что боги язычников – выдуманные призраки, которых суемудрые глупцы наделили всеми слабостями и пороками грешных людей… Неужели ты не можешь понять, как безумно поклоняться камням… Какой силой могут обладать фигуры из меди и мрамора, которые так легко могут быть уничтожены? Мы называем их идолами. Кто создает их, тот служит им, тот приносит им жертву, великую жертву, потому что отдает им в услужение свой дух и свои лучшие силы. Поняла ты меня?
– Нет. Искусство, несомненно, есть нечто высокое, а Поллукс – хороший человек, который во время работы полон божественного духа.
– Постой, постой, ты еще научишься понимать, – возразила Павлина. Она привлекла Арсиною к себе и сперва ласково, а затем более строгим тоном сказала: – Теперь иди спать и моли благого отца на небе, чтобы он просветил твое сердце. Ты должна забыть людей, делающих идолов, и я запрещаю тебе упоминать когда-нибудь снова в моем присутствии об этом ваятеле.
Арсиноя выросла язычницей, она любила веселых богов своих предков и, после того как ее печаль о потере отца и разлука с сестрами и братом утратили свою жгучую горечь, снова начала надеяться на более веселые дни в будущем. Она была мало расположена пожертвовать своей любовью и всем земным счастьем ради духовных благ, цены которых совершенно не понимала.
Ее отец постоянно говорил о христианах с ненавистью и презрением. Теперь она видела, что и они могут быть добрыми и помогать ближним; ей нравилось учение о живущем в небесах едином всеблагом боге, который любит людей как своих детей, но ей казалось безумным и безрассудным постоянно сокрушаться о своих грехах и находить не достойным себя всякое развлечение, всякое удовольствие, которое может дать веселая Александрия.
Какое же серьезное преступление совершила она?
Разве может этот добрый бог требовать от нее, чтобы она портила себе так много веселых дней раскаянием в том, что, будучи ребенком, полакомилась пирожным, разбила горшок, а впоследствии была иногда упряма или непослушна?
Конечно нет!
Далее: разве этот бог, любящий людей как отец, может гневаться на художника, на доброго честного человека, такого, как ее верзила Поллукс, за то, что он умел изваять такие чудные изображения, например голову ее матери?
Если так, то она в тысячу раз охотнее будет молиться смеющейся Афродите, веселому Эроту, прекрасному Аполлону и всем девяти музам, покровительницам ее Поллукса, нежели этому богу.
В ее душе зародилась безмолвная антипатия к этой строгой женщине, которую она не могла понять и учение и наставления которой она постигала едва ли даже наполовину. Некоторые слова вдовы, которые легко могли бы найти доступ к ее сердцу, она отстраняла от себя только потому, что они исходили из уст холодной женщины, ежечасно пытавшейся наложить на нее какое-нибудь новое обязательство.
Павлина еще ни разу не водила ее на собрания христиан, проходившие на вилле. Она хотела сперва подготовить Арсиною и открыть ее душу для благодати. Ни один из учителей христианской общины не должен был помогать ей в выполнении этой задачи. Она, одна она, должна была приобрести для Спасителя душу этого прекрасного, но упорно блуждавшего по путям язычников создания. Этого требовал договор, который она заключила с Христом. Этим многотрудным деянием она надеялась купить вечное блаженство для своей дочери.
Каждый день она призывала Арсиною в свою комнату, украшенную только цветами и христианскими символами, и посвящала несколько часов обучению девушки. Но ее ученица с каждым днем казалась все более невосприимчивой и рассеянной. Во время бесед с Павлиной Арсиноя думала о своем Поллуксе, о сестрах, о слепом Гелиосе, об устраиваемых в честь императора празднествах и о прекрасном уборе, который она носила бы в роли Роксаны. Она спрашивала себя, какая девушка заступит теперь ее место и каким образом ей повидаться со своим возлюбленным.
То же происходило и во время молитв Павлины, которые часто длились более часа и в которых Арсиноя должна была участвовать по средам и пятницам стоя на коленях, а другие дни недели – с воздетыми к небу руками.
Заметив, что Арсиноя часто посматривает на улицу, ее покровительница подумала, что она угадала причину рассеянности своей ученицы, и дожидалась только возвращения брата, архитектора Понтия, чтобы попросить его уничтожить окно.
Когда архитектор вошел в высокую переднюю своей сестры, его встретила Арсиноя. Щеки ее раскраснелись, потому что она поспешила как можно скорее удалиться от окна и спуститься в нижний этаж, чтобы поговорить с архитектором, прежде чем он войдет во внутренние комнаты и начнет беседовать с Павлиной.
Она казалась прекраснее, чем когда-либо.
Понтий посмотрел на нее с удовольствием.
Он знал, что уже видел это милое личико, только не мог сразу вспомнить, где именно. Тех, с которыми мы встречаемся только мимоходом, мы нелегко узнаем, если находим их там, где не можем предположить их присутствие.
Арсиноя не дала Понтию заговорить первому. Она загородила ему дорогу, поклонилась и робко спросила:
– Ты уже не узнаешь меня?
– Как же, как же, узнаю, – отвечал архитектор, – впрочем…
– Я дочь дворцового смотрителя Керавна на Лохиаде… ты же знаешь…
– Да, да, и тебя зовут Арсиноей. Еще сегодня я спрашивал о твоем отце и услыхал, к моему огорчению…
– Он умер…
– Бедное дитя! Как все переменилось в старом дворце со времени моего отъезда! Домик привратника исчез, там появился новый управляющий и затем… Скажи мне прежде всего: как ты попала в этот дом?
– Мой отец ничего не оставил после себя, и христиане взяли нас к себе.
– И моя сестра приютила всех вас?
– Нет. Кого взяли в один дом, кого в другой. Мы никогда больше не будем вместе.
При этих словах слезы потекли по щекам Арсинои, но она быстро овладела собой и сказала, прежде чем Понтий успел выразить свое соболезнование:
– Я желала бы попросить тебя об одной вещи. Позволь мне поговорить с тобой, пока нам не мешают.
– Говори, дитя мое.
– Ты, разумеется, знаешь Поллукса, ваятеля Поллукса?
– Конечно.
– И ты был расположен к нему?
– Он славный человек и талантливый художник.
– Да, это правда. И кроме того… могу я сказать тебе все и желаешь ли ты помочь мне?
– Охотно, если это будет в моей власти.
Арсиноя, краснея, с очаровательным смущением и тихо проговорила, опустив глаза:
– Мы любим друг друга; я его невеста.
– Прими мое поздравление.
– Ах, если бы уже можно было его принять. Но со смерти отца мы не виделись друг с другом. Я не знаю, где он и его родители и каким образом ему найти меня здесь.
– Так напиши ему.
– Я не умею хорошо писать, а если бы и умела, то мой посланец…
– Так попроси мою сестру разыскать его.
– Нет, нет! Я не смею даже произнести при ней его имя. Она хочет отдать меня другому; она говорит, что искусство ваяния ненавистно богу христиан.
– Она говорит это? Так ты желаешь, чтобы я поискал твоего жениха?
– Да, да, добрый господин. И если ты найдешь его, то скажи ему, что рано утром и около вечера я бываю одна каждый день, потому что в это время твоя сестра всегда уезжает в свой загородный дом для богослужения.
– Значит, ты хочешь сделать меня вестником любви? Более неопытного человека ты не могла бы выбрать.
– Ах, благородный Понтий, если у тебя есть сердце…
– Дай мне высказаться, девушка. Я поищу твоего жениха, и если найду его, то он узнает, где ты теперь находишься; но я не могу пригласить его на свидание с тобой за спиной моей сестры. Он должен открыто явиться к Павлине и посвататься за тебя. Если она откажет вам в своем согласии, я постараюсь походатайствовать за вас перед сестрой. Довольна ты этим?
– Я должна быть довольна. Ты сообщишь мне, не правда ли, куда девались он и его родители?
– Обещаю уведомить тебя об этом. А теперь еще один вопрос: ты чувствуешь себя хорошо в этом доме?
Арсиноя опять в замешательстве опустила глаза, затем покачала головой с выражением энергичного отрицания и быстро вышла из комнаты.
Понтий с участием и состраданием посмотрел ей вслед.
– Бедное прекрасное создание! – пробормотал он про себя и пошел в комнату сестры.
Домоправитель доложил о его прибытии, и Павлина встретила брата у порога комнаты.
Там архитектор нашел епископа Евмена, почтенного старца с ясными кроткими глазами.
– Твое имя сегодня у всех на устах, – сказала Павлина после обычного приветствия. – Говорят, ты в эту ночь совершил чудеса.
– Я вернулся домой совсем измученный, – отвечал Понтий, – но так как ты желала поговорить со мной безотлагательно, то я сократил время своего отдыха.
– Как для меня это прискорбно! – вскричала вдова.
Епископ увидал, что брату и сестре нужно поговорить о делах, и спросил, не мешает ли он.
– Напротив того! – вскричала Павлина. – Дело идет о моей новой питомице, у которой, к сожалению, много вздора в голове. Она говорит, что видела тебя на Лохиаде, мой Понтий.
– Я знаю это прекрасное дитя.
– Да, у нее миловидная наружность, – отвечала вдова. – Но ум ее остался совершенно без образования, и учение ее подвигается плохо, так как она пользуется каждым свободным часом для того, чтобы глазеть на всадников и на колесницы, направляющиеся к ипподрому. При этом любопытствующем глазенье она вбирает себе в голову множество бесполезных и развлекающих ее образов; я не всегда бываю дома, и поэтому будет лучше всего, если мы замуруем гибельное окно.
– И чтобы распорядиться этим, ты велела позвать меня?.. – спросил Понтий с досадой. – Мне кажется, с подобным делом справились бы твои рабы и без меня.
– Может быть, но затем стену нужно покрасить заново. Я знаю твою всегдашнюю милую готовность услужить.
– Благодарю. Завтра я пришлю тебе двух хороших работников.
– Нет, сегодня же, если можно.
– Неужели так безотлагательно нужно лишить бедную девочку ее развлечения?.. Притом, мне кажется, она смотрит в окно, чтобы увидеть не всадников и колесницы, а своего жениха.
– Тем хуже. Я ведь тебе говорила, Евмен, что на ней хочет жениться один ваятель.
– Она язычница, – заметил епископ.
– Но на пути к спасению, – возразила Павлина. – Впрочем, мы об этом поговорим после. Нужно потолковать еще кое о чем другом. Залу в моем загородном доме нужно расширить.
– Так пришли мне планы.
– Они лежат в библиотеке моего покойного мужа.
Архитектор оставил сестру, чтобы отправиться в хорошо знакомую ему комнату.
Как только епископ остался с Павлиной наедине, он покачал головой и сказал:
– Если не ошибаюсь, сестра моя, ты избрала ложный путь для руководства вверенной твоему попечению девушки. Не все призваны, и непокорные сердца следует направлять на путь спасения мягкой рукой, а не тащить и толкать на него насильно. Зачем ты отнимаешь у девушки, которая еще обеими ногами стоит в миру, все, что доставляет ей удовольствие? Позволь же ей наслаждаться невинными радостями, которые так необходимы для юности. Не огорчай Арсиною напрасно, пусть она не чувствует руки, которая управляет ею. Научи ее прежде всего любить тебя всем сердцем, и когда ей ничто в мире не будет дороже тебя, то одна просьба с твоей стороны сделает больше, чем все запоры и заделанные окна.
– Да, да, на первый раз я не желаю ничего больше, как только того, чтобы она любила меня, – возразила Павлина.
– Но исследовала ли ты ее душу? Видишь ли ты в ней искру, которая может превратиться в пламя? Открыла ли в ней зерно, которое способно возрасти до страстного стремления к спасению, до преданности Искупителю?
– Это зерно лежит в каждом человеке. Это твои собственные слова.
– Но в душе многих язычников оно покрыто песком и камнями. Чувствуешь ли ты в себе силу удалить и то и другое, не нанося вреда зерну и земле, которая питает его?
– Чувствую, и я приобрету Арсиною для Иисуса Христа, – отвечала Павлина решительно.
Понтий прервал этот разговор. Несколько времени он еще оставался у сестры, говоря с нею и Евменом о новой постройке в загородном доме Павлины, затем он оставил ее одновременно с епископом и отправился к месту пожарища в гавани и у старого дворца.
VIII
Понтий не застал уже императора на Лохиаде. Адриан в полдень переселился в Цезареум. Запах гари, наполнявший все комнаты, был ему противен, и он начал считать обновленный дворец местом, приносящим несчастье.
Архитектора ждали с нетерпением. Комнаты, приготовленные первоначально для императора в Цезареуме, были потом опустошены и приведены в беспорядок ради убранства зал дворца на Лохиаде, и Понтий должен был теперь позаботиться о немедленном приведении их в надлежащий вид.
Его ждала колесница. В рабах не было недостатка, и он тотчас же принялся за выполнение новой задачи и проработал до глубокой ночи.
В приемной комнате его и на этот раз ждали напрасно.
Адриан занял несколько покоев, принадлежавших императрице.
Он был в суровом настроении.
Когда ему доложили о прибытии префекта Титиана, то он заставил его ждать, пока не перевязал собственноручно новым бинтом ожоги своего любимца.
– Теперь иди, государь, – упрашивал его вифинец, после того как император выполнил свою работу с искусством хирурга. – Титиан там уже четверть часа ходит взад и вперед.
– Пусть его, – возразил император. – Если бы даже весь мир громко звал меня, ему пришлось бы подождать, пока я не окончу своих забот об этих дорогих пальцах. Да, мой мальчик, мы вместе проходим путь жизни, подобно крепко связанным друг с другом товарищам. Это, правда, делают и другие, и каждый, кто идет таким образом об руку со своим товарищем, разделяя с ним и радость и горе, наконец приходит к убеждению, что он знает его, как самого себя; однако же сущность его спутника остается для него самого скрытой. Затем наступает день, когда судьба разражается над ними бурей. Эта буря срывает перед глазами путника последнюю оболочку с души его товарища, и только тогда она встает перед ним без покрова, подобно зерну, освобожденному от своей шелухи, подобно обнаженному телу. Такая буря была в эту ночь и позволила мне увидеть сердце моего Антиноя так же ясно, как я вижу свою руку, которую держу теперь перед глазами. Да, да! Кто подвергает опасности свою цветущую жизнь ради ценной собственности своего друга, тот ради самого этого друга пожертвовал бы десятью жизнями, если бы он имел их. Эту ночь, друг мой, я не забуду! Она дает тебе право сделать мне много зла и запечатлела в моем сердце твое имя во главе имен тех, которым я обязан благодеяниями. Их немного.
Адриан протянул руку Антиною.
Юноша, растерянно смотревший до сих пор в землю, прижал эту руку к губам с глубоким волнением. Затем он поднял свои большие глаза на императора и сказал умоляющим голосом:
– Ты не должен говорить со мною таким образом, ибо чем заслужил я подобную доброту? Что такое моя жизнь? Я готов позволить ей улететь, как ребенок отпускает на волю пойманного им жука, лишь бы только избавить тебя от одного беспокойного дня.
– Я знаю это, – твердо сказал император и вышел в соседнюю комнату к префекту.
Титиан явился по приказанию императора.
Нужно было определить, какое вознаграждение следует выдать гражданам и отдельным владельцам сгоревших амбаров, так как Адриан решил объявить особым манифестом, что никто не должен потерпеть убытков вследствие ниспосланного богами несчастья, которое началось в его доме.
Префект собрал уже необходимые сведения, и секретарям Флегону, Гелиодору147 и Целеру148 было поручено написать заинтересованным лицам послания, в которых, от имени императора, их просили представить правдивые заявления относительно суммы понесенных каждым из них потерь.
Титиан принес также известие, что греки и евреи решили ознаменовать спасение императора великими жертвоприношениями.
– А христиане? – спросил Адриан.
– Они гнушаются приносить в жертву зверей, однако же желают соединиться в общей благодарственной молитве.
– Им недорого будет стоить их благодарность, – засмеялся император.
– Их епископ передал мне для раздачи бедным сумму, на которую можно было бы купить сотню быков. Он говорит, что христианский бог есть дух и требует только духовных жертв; что лучшее, что можно принести ему в жертву, это молитва, внушаемая духом и исходящая от теплого сердца.
– Это недурно для нас, но не годится для народа, – сказал Адриан. – Философские учения не ведут к благочестию. Толпе нужны видимые боги и осязаемые жертвы. Здешние христиане хорошие и преданные государству граждане?
– Для них нам не нужно никаких судбищ.
– Так возьми их деньги и раздай нуждающимся; но общую их молитву я должен запретить. Пусть они воздевают за меня руки к своему великому духу втайне. Их учение не должно выступать публично. Оно не лишено соблазнительной прелести, а безопасность государства требует, чтобы толпа оставалась верною старым богам и жертвам.
– Как повелишь, цезарь.
– Ты знаешь доклад Плиния149 Траяну о христианах?
– И ответ императора.
– Хорошо. Позволим им делать в тишине что им вздумается, лишь бы их действия не противоречили законам государства и не производились открыто. Как только они осмелятся отказывать старым богам в почтении, которое им приличествует, или пошевельнут против них хоть пальцем, должна быть применена строгость и каждое нарушение закона с их стороны должно быть наказываемо смертью.
Во время этого разговора в комнату вошел Вер.
В тот день он следовал за императором повсюду, так как надеялся услышать от него что-нибудь о его наблюдениях небесного свода; однако же он не решался сам спросить об этом. Когда он увидел, что император занят, то велел одному из придворных проводить себя к Антиною.
При виде претора юноша побледнел, однако собрался с духом настолько, чтобы поздравить его с днем рождения.
От Вера не укрылось, что его появление испугало юношу, поэтому он сначала задал ему несколько незначительных вопросов, примешал к своему разговору две-три забавные истории и затем, когда уже достиг своей цели и успокоил его, небрежно сказал:
– Я должен поблагодарить тебя от имени государства и всех друзей императора. Ты выполнил свое поручение до конца, хотя несколько сильными средствами.
– Прошу тебя, оставь это, – прервал его Антиной и с беспокойством посмотрел на дверь соседней комнаты.
– Я пожертвовал целой Александрией, чтобы сохранить спокойствие духа императора. Впрочем, нам обоим пришлось довольно дорого заплатить за наше доброе намерение и за жалкие сараи.
– Говори, пожалуйста, о других вещах.
– Ты сидишь с обвязанными руками и опаленными волосами, а я чувствую себя нездоровым.
– Адриан говорил, что ты много помог при тушении пожара.
– Мне было жаль бедных хомяков, у которых пламя пожрало всю провизию, и, разгоряченный после пира, я кинулся в толпу гасителей пожара. Моей первой наградой была холодная, как лед, морская вода, которую мне вылили на голову из наполненной кожаной кишки. Моим примером позорно опровергаются все учения этики, и я издавна склонен считать простофилями тех драматургов, в пьесах которых добродетель награждается, а порок наказывается, потому что самым дурным моим поступкам я обязан своими лучшими часами, а добрым – только досадой и несчастьем. Никакая гиена не может лаять более хрипло, чем я теперь говорю; какой-то орган здесь, внутри, по-видимому, превратился в ежа, иглы которого причиняют мне боль; и все это потому, что я позволил себе увлечься и совершил действия, которые моралисты прославляют как добродетель.
– Ты кашляешь, и у тебя нехороший вид. Ляг в постель.
– В день моего рождения? Нет, молодой друг. Теперь, прежде чем я уйду, я спрошу тебя еще: можешь ли ты сказать мне, что прочел Адриан в звездах?
– Нет.
– Даже и в том случае, когда я отдам в твое распоряжение моего Персея? Этот человек знает Александрию и нем как рыба.
– Даже и тогда, потому что я не могу сказать того, чего не знаю. Мы оба нездоровы, и, повторяю, ты сделаешь хорошо, если полечишься.
Вскоре после этого совета Вер вышел из комнаты, и Антиной с облегчением посмотрел ему вслед.
Посещение претора наполнило его беспокойством, и отвращение, которое он питал к нему, усилилось. Он знал, что Вер злоупотребил им как своим орудием, так как Адриан сказал ему, что всходил на обсерваторию не для того, чтобы спросить звезды о своей собственной судьбе, а чтобы составить гороскоп для претора и сообщить последнему о своем наблюдении.
В угоду этому беспутному шалопаю, этому смеющемуся лицемеру он изменил своему господину, сделался поджигателем и принужден теперь выносить похвалы и изъявления благодарности, которыми осыпает его величайший и проницательнейший из людей. Он ненавидел, он гнушался самого себя и задавал себе вопрос: зачем окружавший его огонь ограничился тем, что слегка обжег ему руки и волосы?
Когда к нему вернулся Адриан, он попросил у него позволения лечь в постель.
Император охотно позволил, приказал Мастору смотреть за ним и затем, следуя просьбе императрицы, отправился к ней.
Сабина не была на месте пожара, но каждый час посылала туда гонца, чтобы осведомляться о состоянии огня и об императоре. При его въезде в Цезареум она поздоровалась с ним и удалилась в свои покои.
Архитектора ждали с нетерпением. Комнаты, приготовленные первоначально для императора в Цезареуме, были потом опустошены и приведены в беспорядок ради убранства зал дворца на Лохиаде, и Понтий должен был теперь позаботиться о немедленном приведении их в надлежащий вид.
Его ждала колесница. В рабах не было недостатка, и он тотчас же принялся за выполнение новой задачи и проработал до глубокой ночи.
В приемной комнате его и на этот раз ждали напрасно.
Адриан занял несколько покоев, принадлежавших императрице.
Он был в суровом настроении.
Когда ему доложили о прибытии префекта Титиана, то он заставил его ждать, пока не перевязал собственноручно новым бинтом ожоги своего любимца.
– Теперь иди, государь, – упрашивал его вифинец, после того как император выполнил свою работу с искусством хирурга. – Титиан там уже четверть часа ходит взад и вперед.
– Пусть его, – возразил император. – Если бы даже весь мир громко звал меня, ему пришлось бы подождать, пока я не окончу своих забот об этих дорогих пальцах. Да, мой мальчик, мы вместе проходим путь жизни, подобно крепко связанным друг с другом товарищам. Это, правда, делают и другие, и каждый, кто идет таким образом об руку со своим товарищем, разделяя с ним и радость и горе, наконец приходит к убеждению, что он знает его, как самого себя; однако же сущность его спутника остается для него самого скрытой. Затем наступает день, когда судьба разражается над ними бурей. Эта буря срывает перед глазами путника последнюю оболочку с души его товарища, и только тогда она встает перед ним без покрова, подобно зерну, освобожденному от своей шелухи, подобно обнаженному телу. Такая буря была в эту ночь и позволила мне увидеть сердце моего Антиноя так же ясно, как я вижу свою руку, которую держу теперь перед глазами. Да, да! Кто подвергает опасности свою цветущую жизнь ради ценной собственности своего друга, тот ради самого этого друга пожертвовал бы десятью жизнями, если бы он имел их. Эту ночь, друг мой, я не забуду! Она дает тебе право сделать мне много зла и запечатлела в моем сердце твое имя во главе имен тех, которым я обязан благодеяниями. Их немного.
Адриан протянул руку Антиною.
Юноша, растерянно смотревший до сих пор в землю, прижал эту руку к губам с глубоким волнением. Затем он поднял свои большие глаза на императора и сказал умоляющим голосом:
– Ты не должен говорить со мною таким образом, ибо чем заслужил я подобную доброту? Что такое моя жизнь? Я готов позволить ей улететь, как ребенок отпускает на волю пойманного им жука, лишь бы только избавить тебя от одного беспокойного дня.
– Я знаю это, – твердо сказал император и вышел в соседнюю комнату к префекту.
Титиан явился по приказанию императора.
Нужно было определить, какое вознаграждение следует выдать гражданам и отдельным владельцам сгоревших амбаров, так как Адриан решил объявить особым манифестом, что никто не должен потерпеть убытков вследствие ниспосланного богами несчастья, которое началось в его доме.
Префект собрал уже необходимые сведения, и секретарям Флегону, Гелиодору147 и Целеру148 было поручено написать заинтересованным лицам послания, в которых, от имени императора, их просили представить правдивые заявления относительно суммы понесенных каждым из них потерь.
Титиан принес также известие, что греки и евреи решили ознаменовать спасение императора великими жертвоприношениями.
– А христиане? – спросил Адриан.
– Они гнушаются приносить в жертву зверей, однако же желают соединиться в общей благодарственной молитве.
– Им недорого будет стоить их благодарность, – засмеялся император.
– Их епископ передал мне для раздачи бедным сумму, на которую можно было бы купить сотню быков. Он говорит, что христианский бог есть дух и требует только духовных жертв; что лучшее, что можно принести ему в жертву, это молитва, внушаемая духом и исходящая от теплого сердца.
– Это недурно для нас, но не годится для народа, – сказал Адриан. – Философские учения не ведут к благочестию. Толпе нужны видимые боги и осязаемые жертвы. Здешние христиане хорошие и преданные государству граждане?
– Для них нам не нужно никаких судбищ.
– Так возьми их деньги и раздай нуждающимся; но общую их молитву я должен запретить. Пусть они воздевают за меня руки к своему великому духу втайне. Их учение не должно выступать публично. Оно не лишено соблазнительной прелести, а безопасность государства требует, чтобы толпа оставалась верною старым богам и жертвам.
– Как повелишь, цезарь.
– Ты знаешь доклад Плиния149 Траяну о христианах?
– И ответ императора.
– Хорошо. Позволим им делать в тишине что им вздумается, лишь бы их действия не противоречили законам государства и не производились открыто. Как только они осмелятся отказывать старым богам в почтении, которое им приличествует, или пошевельнут против них хоть пальцем, должна быть применена строгость и каждое нарушение закона с их стороны должно быть наказываемо смертью.
Во время этого разговора в комнату вошел Вер.
В тот день он следовал за императором повсюду, так как надеялся услышать от него что-нибудь о его наблюдениях небесного свода; однако же он не решался сам спросить об этом. Когда он увидел, что император занят, то велел одному из придворных проводить себя к Антиною.
При виде претора юноша побледнел, однако собрался с духом настолько, чтобы поздравить его с днем рождения.
От Вера не укрылось, что его появление испугало юношу, поэтому он сначала задал ему несколько незначительных вопросов, примешал к своему разговору две-три забавные истории и затем, когда уже достиг своей цели и успокоил его, небрежно сказал:
– Я должен поблагодарить тебя от имени государства и всех друзей императора. Ты выполнил свое поручение до конца, хотя несколько сильными средствами.
– Прошу тебя, оставь это, – прервал его Антиной и с беспокойством посмотрел на дверь соседней комнаты.
– Я пожертвовал целой Александрией, чтобы сохранить спокойствие духа императора. Впрочем, нам обоим пришлось довольно дорого заплатить за наше доброе намерение и за жалкие сараи.
– Говори, пожалуйста, о других вещах.
– Ты сидишь с обвязанными руками и опаленными волосами, а я чувствую себя нездоровым.
– Адриан говорил, что ты много помог при тушении пожара.
– Мне было жаль бедных хомяков, у которых пламя пожрало всю провизию, и, разгоряченный после пира, я кинулся в толпу гасителей пожара. Моей первой наградой была холодная, как лед, морская вода, которую мне вылили на голову из наполненной кожаной кишки. Моим примером позорно опровергаются все учения этики, и я издавна склонен считать простофилями тех драматургов, в пьесах которых добродетель награждается, а порок наказывается, потому что самым дурным моим поступкам я обязан своими лучшими часами, а добрым – только досадой и несчастьем. Никакая гиена не может лаять более хрипло, чем я теперь говорю; какой-то орган здесь, внутри, по-видимому, превратился в ежа, иглы которого причиняют мне боль; и все это потому, что я позволил себе увлечься и совершил действия, которые моралисты прославляют как добродетель.
– Ты кашляешь, и у тебя нехороший вид. Ляг в постель.
– В день моего рождения? Нет, молодой друг. Теперь, прежде чем я уйду, я спрошу тебя еще: можешь ли ты сказать мне, что прочел Адриан в звездах?
– Нет.
– Даже и в том случае, когда я отдам в твое распоряжение моего Персея? Этот человек знает Александрию и нем как рыба.
– Даже и тогда, потому что я не могу сказать того, чего не знаю. Мы оба нездоровы, и, повторяю, ты сделаешь хорошо, если полечишься.
Вскоре после этого совета Вер вышел из комнаты, и Антиной с облегчением посмотрел ему вслед.
Посещение претора наполнило его беспокойством, и отвращение, которое он питал к нему, усилилось. Он знал, что Вер злоупотребил им как своим орудием, так как Адриан сказал ему, что всходил на обсерваторию не для того, чтобы спросить звезды о своей собственной судьбе, а чтобы составить гороскоп для претора и сообщить последнему о своем наблюдении.
В угоду этому беспутному шалопаю, этому смеющемуся лицемеру он изменил своему господину, сделался поджигателем и принужден теперь выносить похвалы и изъявления благодарности, которыми осыпает его величайший и проницательнейший из людей. Он ненавидел, он гнушался самого себя и задавал себе вопрос: зачем окружавший его огонь ограничился тем, что слегка обжег ему руки и волосы?
Когда к нему вернулся Адриан, он попросил у него позволения лечь в постель.
Император охотно позволил, приказал Мастору смотреть за ним и затем, следуя просьбе императрицы, отправился к ней.
Сабина не была на месте пожара, но каждый час посылала туда гонца, чтобы осведомляться о состоянии огня и об императоре. При его въезде в Цезареум она поздоровалась с ним и удалилась в свои покои.