Страница:
– Что, господин?
– Однако же празднество пройдет, а моя дочь, теперь уже взрослая девушка, должна являться и дома, и на улице в приличных, красивых, хотя бы и не очень дорогих платьях.
– Я уже сказал, что истинная прелесть не нуждается в пышных нарядах.
– Не согласишься ли ты работать для нее и за более умеренные цены?
– С радостью. Я и без того обязан тебе благодарностью, потому что все будут удивляться ей в роли Роксаны и будут спрашивать о ее портном.
– Ты человек, мыслящий правильно. Сколько ты потребовал бы за одно платье?
– Об этом мы можем поговорить после.
– Нет, нет, убедительно прошу тебя…
– Позволь мне сперва подумать о твоем предложении. Шить простые платья труднее, гораздо труднее, и они идут красавицам лучше, чем пышные парадные одеяния. Но пусть кто-нибудь попробует втолковать это женщинам! Многие из них ездят в своем экипаже, носят богатые платья и драгоценные каменья, чтобы прикрыть ими не только свое тело, но и растраченное благосостояние своего дома.
Такие разговоры вели между собой Керавн и портной. В это время помощница последнего обвивала волосы Арсинои нитками поддельного жемчуга, которые она принесла с собой, и прилаживала к ней, зашпиливая, дорогие желтые и голубые одежды азиатской царевны.
Арсиноя сначала держалась тихо и застенчиво. У нее не было уже особенной охоты наряжаться для других людей, кроме Поллукса. Но приготовленные для нее платья были так прекрасны, и закройщица так умела выделить все красоты ее фигуры!
Усердно занятая своим делом, ловкая мастерица бросала разные веселые шутки, с ее губ срывались по временам слова восторженного удивления; скоро увлеклась и Арсиноя и с удовольствием приняла участие в работе закройщицы.
Каждый куст, который весна украшает цветами, как будто радуется; так же и эта наивная девушка, разряженная так великолепно, радовалась теперь своей собственной красоте и прекрасным вещам, в которых она нравилась себе сверх всякой меры.
Арсиноя то хлопала в ладоши, то приказывала подать себе зеркало и с детской непринужденностью выражала свое удовольствие, любуясь не только своими дорогими нарядами, но и собственной, самое ее изумляющей красотой.
Портниха восхищалась, гордилась, радовалась вместе с нею и не могла удержаться, чтобы не запечатлеть поцелуй на белой, красиво округленной шейке прелестной девушки.
«Если бы Поллукс мог видеть меня такой! – думала Арсиноя. – Может быть, после представления мне удастся показаться и Селене в моем наряде, и тогда она, конечно, примирится с моим участием в этом зрелище. Иметь такой красивый вид – это все-таки большая радость!»
Во время ее одевания все дети окружили ее и громко кричали от восторга каждый раз, когда на сестру надевали какую-нибудь новую часть ее царственного убранства.
Слепой Гелиос попросил у нее позволения потрогать ее платье, и Арсиноя, убедившись, что его ручонки чисты, провела ими по глянцевитой шелковой материи.
Теперь она была настолько готова, что можно было позвать портного и отца.
Она чувствовала себя очень счастливой. Выпрямившись, как настоящая царская дочь, но с боязливо трепещущим сердцем, как бедная девушка, которой предстоит показать тысячам устремленных на нее глаз свою скрытую до сих пор красоту, выхоленную в родительском доме, она пошла в жилую комнату; но, протянув руку к ручке двери, она тотчас же отняла ее, так как услышала голоса нескольких мужчин, которые, должно быть, только что вошли к ее отцу.
– Подожди еще немножко, к нам кто-то пришел, – сказала она шедшей за нею помощнице портного и приложила ухо к двери, чтобы прислушаться к голосам.
Сначала она не поняла ничего из того, что слышала; но конец странного разговора в комнате был так ужасно понятен, что она не могла бы забыть его до конца дней.
Отец Арсинои заказал Софиллу два новых платья для нее, согласился на цены портного и обещал ему скорую уплату. В это время в квартиру смотрителя дворца вошел Мастор и объявил Керавну, что его господин и продавец художественных произведений Габиний из Никеи желает с ним говорить.
– Твой господин может войти, – отвечал гордо Керавн. – Я полагаю, что его мучит несправедливость, которую он совершил в отношении меня; но Габиний не переступит этого порога, так как он мошенник.
– Будет хорошо, если ты попросишь вон того человека оставить тебя теперь, – продолжал раб, указывая на портного.
– Кто приходит ко мне, – надменно отвечал Керавн, – тот должен примириться с тем, что он может встретить у меня каждого, кому я позволяю входить в мой дом.
– Нет, нет, – настойчиво убеждал раб, – мой господин – особа более важная, чем ты думаешь. Попроси этого человека уйти.
– Я уже знаю, знаю это, – возразил Керавн, улыбаясь. – Твой господин – знакомый императора. Вот мы и увидим, кому из нас двоих окажет Адриан предпочтение после представления, которое мы устраиваем. У этого превосходного портного есть дело, и он останется у меня. Сядь там в углу, друг мой.
– Портной! – вскричал Мастор в ужасе. – Говорю тебе, он должен удалиться.
– Должен? – спросил Керавн с гневом. – Раб осмеливается распоряжаться в моем доме? Мы еще посмотрим.
– Я ухожу, – прервал Керавна благоразумный ремесленник. – Здесь не должно происходить спора из-за меня. Через четверть часа я приду опять.
– Ты останешься, – приказал Керавн. – Дерзкий римлянин воображает, что Лохиада принадлежит ему, но я ему покажу, кто здесь господин.
Мастор, однако, не смутился от этих слов, высказанных повышенным голосом. Он схватил портного за руку, повел его за собой вон из комнаты и прошептал ему:
– Иди за мной, если хочешь избежать неприятностей.
Оба удалились, и Керавн не задерживал портного, так как ему пришло в голову, что присутствие ремесленника принесло бы ему мало чести.
Он вздумал показать себя надменному архитектору во всем своем достоинстве и сообразил, что было бы неблагоразумно без нужды раздражать этого страшного бородатого человека с большой собакой.
Взволнованный и не свободный от опасений, он начал ходить взад и вперед по комнате. Чтобы ободрить себя, он быстро наполнил стакан вином из стоявшей на столе кружки, осушил его, наполнил снова, выпил опять, не разбавляя вина водой, и затем, с раскрасневшимися щеками и скрестив руки, стал ожидать своего противника.
Император вошел в комнату вместе с Габинием.
Керавн ждал его приветствия, но Адриан не сказал ни слова, бросил на него полный презрения взгляд и прошел мимо, не обращая больше на него никакого внимания, как будто перед ним был столб или какая-нибудь бесполезная утварь.
Кровь ударила в голову смотрителя, и он целую минуту напрасно искал слов, чтобы выразить свое негодование.
Габиний обращал на Керавна так же мало внимания, как и Адриан. Он шел впереди императора и остановился перед мозаикой, за которую предлагал такую большую сумму и из-за которой он несколько дней тому назад был довольно грубо выпровожен смотрителем, и сказал:
– Прошу тебя посмотреть на это образцовое произведение.
Император посмотрел на пол, но едва он начал углубляться в созерцание картины, величие красоты которой умел оценить вполне, как позади него раздались произнесенные с усилием и хриплым голосом слова Керавна:
– В Александрии здороваются с людьми, к которым… к которым приходят в гости.
Адриан лишь наполовину повернул голову к говорившему и сказал как бы в пространство с глубоким обидным презрением:
– В Риме тоже здороваются с честными людьми. – Затем он опять начал рассматривать мозаику и сказал: – Великолепно, превосходно! Ценное, неоценимое произведение!
Глаза смотрителя выступили из своих впадин при ответе императора. Красный как вишня, с бледными губами, он подошел ближе к Адриану и, с трудом переведя дух, спросил:
– Что значит… что могут значить твои слова?
На этот раз Адриан быстро и окончательно повернулся к смотрителю дворца. В его глазах горело то уничтожающее пламя, выносить которое могли только немногие, и его густой голос загремел в комнате, когда он вскричал:
– Мои слова значат, что ты управитель нечестный; что я узнал, как ты обращаешься с порученным твоему попечению имуществом; что ты…
– Что я? – спросил Керавн, дрожа от бешенства и подступая к императору.
– Что ты… – вскричал последний ему в лицо, – что ты хотел продать вот этому человеку ту картину на полу; что ты – узнай уж все за один раз, – что ты дурак и к тому же еще мошенник!
– Я, я… – прохрипел Керавн и ударил пальцами по мускулам своей мясистой груди, – я мош… ты поплатишься мне за эти слова!
Адриан холодно и иронически засмеялся, а Керавн с неслыханной для его тучности быстротой кинулся к Габинию, вцепился рукой в ворот его хитона и начал трясти этого тщедушного, как тонкое деревцо, человека, хрипя:
– Я отомщу тебе за твою клевету, змея, злобная гадина!
– Безумный! – вскричал Адриан. – Оставь лигурийца в покое или, клянусь собакой, ты раскаешься.
– Раскаюсь? – проговорил Керавн. – Не мне, а тебе придется раскаяться, когда император будет здесь. Тогда произойдет расчет с клеветниками, с бессовестными нарушителями домашнего мира, с легковерными простаками…
– Человек, – прервал его Адриан, не горячась, но строго и грозно, – ты не знаешь, с кем говоришь.
– О, я знаю тебя, знаю слишком хорошо… Но я… я… Должен ли я тебе сказать, кто я?
– Ты дурак, – отвечал император, презрительно пожимая плечами. Затем он холодно, величаво и почти равнодушно прибавил: – Я – император.
При этом заявлении рука смотрителя выпустила хитон полузадушенного Габиния.
Несколько мгновений Керавн безмолвно, вытаращив глаза, смотрел Адриану в лицо. Затем он вдруг вздрогнул, отшатнулся назад, испустил громкий, задыхающийся, непередаваемый гортанный крик и, подобно тяжелому камню, обрушившемуся от землетрясения, навзничь повалился на каменный пол.
Адриан вздрогнул и, видя, что Керавн лежит у его ног неподвижно, наклонился над ним не столько из сострадания, сколько для того, чтобы посмотреть, нельзя ли еще чем-нибудь помочь. Ведь император занимался между прочим и врачебным искусством.
В то время как он поднял руку Керавна, чтобы пощупать его пульс, в комнату стремительно вбежала Арсиноя.
Она подслушала последние слова споривших и услыхала падение отца. Теперь она кинулась к несчастному и склонилась над ним.
Когда обезображенное посиневшее лицо отца выдало, что с ним произошло, она разразилась громким порывистым воплем.
Малыши следовали за нею по пятам и, услыхав, что их любимая сестра рыдает, тоже ударились в плач, сперва не зная причины ее рыданий, а затем от страха перед искаженным окоченевшим телом отца.
Императору, никогда не имевшему детей, было невыносимо присутствие плачущих детей. Однако же он переносил окружавшие его вопли и визг, пока не убедился, что лежавший перед ним человек мертв.
– Он умер, – сказал он через несколько минут, – накрой ему лицо платком, Мастор.
Арсиноя и дети громко завопили снова, и Адриан бросил на них нетерпеливый взгляд.
Его глаза встретились с глазами Арсинои, дорогие одежды которой были только сметаны; при ее порывистых движениях швы распустились и платье, подобно лоскутьям и тряпкам, болталось на ней в беспорядке. Возмущенный этим легкомысленным пестрым нарядом, находившимся в таком бьющем в глаза противоречии с горем его обладательницы, он отвернулся от прекрасной девушки и вышел из комнаты.
Габиний последовал за ним со своей противной улыбкой.
Он сам рассказал императору об имевшейся в жилище смотрителя дворца мозаике и при этом хотел похвастаться своей честностью, нагло обвиняя Керавна в том, что он предлагал ему эту картину, принадлежавшую дворцу.
Теперь оклеветанный был мертв, и правда не могла уже обнаружиться. Это должно было радовать негодяя, но еще большую радость доставляла ему мысль, что Арсиноя теперь уже не могла выступить в роли Роксаны и ему представлялась возможность устроить так, чтобы эта роль была передана его дочери.
Адриан шел впереди его молча и задумчиво.
Габиний вошел с ним в его рабочую комнату и там елейным тоном сказал:
– Да, великий цезарь, так боги строгой рукой карают преступников.
Император дал ему договорить, проницательно и пытливо посмотрел ему в лицо и затем сказал серьезным и спокойным тоном:
– Мне кажется, я сделаю хорошо, если прерву всякие сношения с тобой и передам другим продавцам художественных произведений поручения, которые я думал дать тебе.
– Государь, – пробормотал Габиний, – я, право, не знаю…
– Но я, как мне кажется, знаю, – прервал его император, – что ты пытался ввести меня в заблуждение и свалить свою собственную вину на чужие плечи.
– Великий цезарь, я… я мог бы… – говорил лигуриец; его худое лицо начало покрываться смертельною бледностью.
– Ты обвинил смотрителя в дурном поступке, – возразил Адриан, – но я знаю людей и знаю также, что еще ни один вор не умер от того, что его назвали мошенником. Только незаслуженный позор может причинить смерть.
– Керавн был полнокровен, и страх, когда он узнал, что ты император…
– Этот страх, может быть, ускорил его конец, – прервал его Адриан, – но мозаика в его квартире стоит миллион сестерций, и теперь, когда я смотрел тебе прямо в глаза, я знаю, что ты не такой человек, чтобы не соблазниться, когда тебе, все равно при каких обстоятельствах, предлагают для покупки такое произведение, как эта картина. Если я не ошибаюсь, то Керавн отверг твое предложение уступить тебе находящееся в его квартире сокровище. Наверное, так оно и было! Теперь оставь меня. Я хочу остаться один.
Габиний с множеством поклонов, пятясь задом, пошел к двери и затем, бормоча про себя бессильные проклятия, вышел из Лохиадского дворца.
Новый слуга смотрителя, старая негритянка, Мастор, портной и его раб помогали Арсиное уложить тело отца на ложе. Раб закрыл Керавну глаза.
Он был мертв. Все и каждый говорил это несчастной девушке, но она не могла поверить.
Когда она осталась одна со старой рабой и умершим, она подняла его тяжелую несгибавшуюся руку, и, как только выпустила ее, рука упала вниз подобно свинцовой гире.
Она приподняла платок с лица усопшего, но тотчас же набросила его опять, так как смерть ужасно исказила черты покойника.
Затем она поцеловала его холодную руку, подвела к нему детей, велела им сделать то же и сказала:
– Теперь у нас нет больше отца; мы его никогда уже не увидим, никогда!
Слепой Гелиос ощупал тело и спросил сестру:
– Разве он не проснется завтра утром, не даст тебе завить ему волосы и не будет поднимать Гелиоса высоко вверх?
– Никогда, никогда! Для него все миновало, все, все!
При этой жалобе в комнату вошел Мастор, присланный императором.
Вчера он из уст надсмотрщика над каменщиками услышал весть, что после страдания и скорби здесь, на земле, наступает для человека более прекрасная, блаженная и вечная жизнь.
Он подошел к Арсиное и сказал:
– Нет, нет, дети, после смерти мы сделаемся прекрасными ангелами с пестрыми крыльями, и все, которые любили друг друга на земле, снова соединяются у бога на небе.
Арсиноя с укором посмотрела на раба и возразила:
– К чему обманывать детей сказками? Отец умер, его нет, но мы постараемся никогда не забывать его.
– Есть ли какой-нибудь ангел с красными крыльями? – спросила самая младшая дочь умершего.
– Я хочу быть ангелом! – вскричал слепой Гелиос, всплеснув руками. – Могут ли ангелы видеть?
– Да, милый мальчик, – отвечал Мастор, – и их глаза особенно ясны, и то, что они увидят, будет чудно, прекрасно.
– Да оставь же эти христианские фантазии, – попросила Арсиноя. – Ах, дети, когда тело нашего отца будет сожжено, то у нас не останется ничего, кроме горсти серого пепла.
Мастор взял маленького слепца на руки и с уверенностью прошептал ему на ухо:
– Поверь мне, ты увидишь его снова на небе!
Затем он снова поставил малютку на ноги и подал Арсиное от имени императора кошелек с золотыми деньгами, прося ее – этого требовал его повелитель – искать себе новое убежище и после сожжения умершего, которое должно было произойти на другой день, оставить вместе с малютками Лохиаду.
Когда Мастор удалился, Арсиноя отворила сундук, где вместе с папирусами ее отца хранились деньги, уплаченные Плутархом за кубок из слоновой кости, положила туда тяжелый кошелек императора и, проливая слезы, подумала, что теперь она и дети обеспечены, по крайней мере, на первое время.
Но куда деваться с малютками? Где могла она рассчитывать тотчас же найти убежище для себя и для них? Что станется с ними, когда будет растрачено все, что у них есть?
Благодарение богам! Она не одинока. У нее есть друзья! Она может найти у Поллукса покровительство и любовь, у Дориды – материнский совет. Она не совсем покинута и скоро, скоро может выплакаться на груди у милого!
Она быстро осушила слезы и переменила свой наряд на темное платье, в котором обыкновенно ходила в папирусную мастерскую. Сняв с себя также и жемчужные нити, обвивавшие ее прекрасные волосы, она вышла на двор и направилась к домику привратника.
Она была уже в нескольких шагах от него. Почему же грации не бросаются к ней навстречу? Почему она не видит уже ни цветов, ни птиц на окнах? Не ошибается ли она, не грезит ли, не злые ли духи опрокинули все вверх дном?
Дверь милого, уютного домика была отворена настежь, жилая комната – совсем пуста. Ни одной вещи, ни одного листка, упавшего с цветочных подставок, не было на полу; Дорида по своей привычке к чистоте так тщательно вымела немногие комнаты, где она мирно прожила до седин, как будто завтра она должна была въехать туда снова.
Что же случилось здесь? Куда девались друзья Арсинои?
Ею овладел великий страх; она почувствовала всю горесть одиночества; и когда она опустилась на каменную скамью, стоявшую перед домом привратника, чтобы дождаться его обитателей, – ведь они должны же были вернуться! – то слезы вновь наполнили ее глаза.
Она все еще сидела там и с сильно бьющимся сердцем думала о Поллуксе и о блаженном утре прошлого дня, когда к оставленному домику подошла толпа каменщиков.
Десятник, шедший впереди них, потребовал, чтобы она оставила скамью, и на ее вопрос ответил, что маленькое строение будет снесено, что привратник и его жена выгнаны, уволены от должности и перебрались куда-то со всем имуществом.
Куда отправилась Дорида и ее сын – этого никто не знал.
При этом известии Арсиноя почувствовала себя в положении моряка, судно которого налетело на скалу и который с ужасом видит, как доски и балки ломаются и расходятся под ним.
Как всегда в тех случаях, когда она чувствовала себя слишком слабой для того, чтобы обойтись без чужой помощи, она прежде всего подумала о Селене и решила поспешить к ней, чтобы спросить, что ей теперь предпринять и что должно произойти с нею и с детьми.
Начало уже смеркаться.
Быстрыми шагами, время от времени утирая пеплумом слезы, она поспешила домой, чтобы взять покрывало, без которого никогда не отваживалась выходить так поздно на улицу.
На лестнице, с которой молосская собака сбросила ее сестру, она встретила какого-то поспешно идущего человека. В полутьме он показался ей похожим на раба, которого вчера купил ее отец, но она не обратила на него внимания, так как голова ее была наполнена совсем другими мыслями.
В кухне перед горящей лампой сидела старая негритянка, окруженная детьми. У очага расселись хлебопек и мясник, которым ее отец был должен изрядную сумму. Они явились с требованием уплаты, так как печальные вести летят быстрее веселых и они уже узнали о смерти смотрителя Лохиадского дворца.
Арсиноя велела подать лампу, попросила торговцев подождать, направилась в жилую комнату и вошла в нее с некоторым страхом перед трупом человека, которого она всего несколько часов тому назад гладила по щеке, ласково заглядывая ему в глаза.
Как была рада она возможности уплатить долги умершего и спасти его честное имя!
Она с уверенностью достала из кармана ключ и подошла к сундуку.
Но что же это такое? Она хорошо помнила, что заперла сундук на замок перед тем, как вышла из дому, а он стоял теперь открытый. Отброшенная верхняя доска висела вкось на одной петле; другая была сломана.
Кровь застыла в ней от страха и ужасного подозрения.
Лампа дрожала в ее руке, когда она склонилась над сундуком, предназначенным для хранения всего, что она имела. Там лежали старые папирусы, тщательно уложенные один возле другого, но оба кошелька с золотом Плутарха и императора исчезли.
Она подняла один за другим свитки папируса. Затем выбросила их все из сундука, так что дно ящика обнажилось совсем, но золота не было нигде.
Новый раб взломал крышку сундука и украл все имущество сирот человека, который взял его в дом для удовлетворения своего тщеславия.
Арсиноя громко вскрикнула, позвала к себе двух кредиторов, рассказала им о случившемся и умоляла их преследовать вора. Видя, что они недоверчиво пожимают плечами, она поклялась, что говорит правду, и обещала им, поймают ли они раба или нет, заплатить нарядами своими и своего покойного отца.
Она знала имя работорговца, у которого Керавн купил нового раба, и сообщила его встревоженным кредиторам. Они наконец оставили ее, чтобы немедленно распорядиться насчет преследования убежавшего вора.
Арсиноя снова осталась одна. Без слез, но дрожа от озноба, едва владея своими мыслями от беспокойства и волнения, она схватила покрывало, набросила его на голову и побежала через двор и по улицам к своей сестре.
Да, несомненно, добрые духи исчезли из дворца со времени появления Сабины на Лохиаде.
– Однако же празднество пройдет, а моя дочь, теперь уже взрослая девушка, должна являться и дома, и на улице в приличных, красивых, хотя бы и не очень дорогих платьях.
– Я уже сказал, что истинная прелесть не нуждается в пышных нарядах.
– Не согласишься ли ты работать для нее и за более умеренные цены?
– С радостью. Я и без того обязан тебе благодарностью, потому что все будут удивляться ей в роли Роксаны и будут спрашивать о ее портном.
– Ты человек, мыслящий правильно. Сколько ты потребовал бы за одно платье?
– Об этом мы можем поговорить после.
– Нет, нет, убедительно прошу тебя…
– Позволь мне сперва подумать о твоем предложении. Шить простые платья труднее, гораздо труднее, и они идут красавицам лучше, чем пышные парадные одеяния. Но пусть кто-нибудь попробует втолковать это женщинам! Многие из них ездят в своем экипаже, носят богатые платья и драгоценные каменья, чтобы прикрыть ими не только свое тело, но и растраченное благосостояние своего дома.
Такие разговоры вели между собой Керавн и портной. В это время помощница последнего обвивала волосы Арсинои нитками поддельного жемчуга, которые она принесла с собой, и прилаживала к ней, зашпиливая, дорогие желтые и голубые одежды азиатской царевны.
Арсиноя сначала держалась тихо и застенчиво. У нее не было уже особенной охоты наряжаться для других людей, кроме Поллукса. Но приготовленные для нее платья были так прекрасны, и закройщица так умела выделить все красоты ее фигуры!
Усердно занятая своим делом, ловкая мастерица бросала разные веселые шутки, с ее губ срывались по временам слова восторженного удивления; скоро увлеклась и Арсиноя и с удовольствием приняла участие в работе закройщицы.
Каждый куст, который весна украшает цветами, как будто радуется; так же и эта наивная девушка, разряженная так великолепно, радовалась теперь своей собственной красоте и прекрасным вещам, в которых она нравилась себе сверх всякой меры.
Арсиноя то хлопала в ладоши, то приказывала подать себе зеркало и с детской непринужденностью выражала свое удовольствие, любуясь не только своими дорогими нарядами, но и собственной, самое ее изумляющей красотой.
Портниха восхищалась, гордилась, радовалась вместе с нею и не могла удержаться, чтобы не запечатлеть поцелуй на белой, красиво округленной шейке прелестной девушки.
«Если бы Поллукс мог видеть меня такой! – думала Арсиноя. – Может быть, после представления мне удастся показаться и Селене в моем наряде, и тогда она, конечно, примирится с моим участием в этом зрелище. Иметь такой красивый вид – это все-таки большая радость!»
Во время ее одевания все дети окружили ее и громко кричали от восторга каждый раз, когда на сестру надевали какую-нибудь новую часть ее царственного убранства.
Слепой Гелиос попросил у нее позволения потрогать ее платье, и Арсиноя, убедившись, что его ручонки чисты, провела ими по глянцевитой шелковой материи.
Теперь она была настолько готова, что можно было позвать портного и отца.
Она чувствовала себя очень счастливой. Выпрямившись, как настоящая царская дочь, но с боязливо трепещущим сердцем, как бедная девушка, которой предстоит показать тысячам устремленных на нее глаз свою скрытую до сих пор красоту, выхоленную в родительском доме, она пошла в жилую комнату; но, протянув руку к ручке двери, она тотчас же отняла ее, так как услышала голоса нескольких мужчин, которые, должно быть, только что вошли к ее отцу.
– Подожди еще немножко, к нам кто-то пришел, – сказала она шедшей за нею помощнице портного и приложила ухо к двери, чтобы прислушаться к голосам.
Сначала она не поняла ничего из того, что слышала; но конец странного разговора в комнате был так ужасно понятен, что она не могла бы забыть его до конца дней.
Отец Арсинои заказал Софиллу два новых платья для нее, согласился на цены портного и обещал ему скорую уплату. В это время в квартиру смотрителя дворца вошел Мастор и объявил Керавну, что его господин и продавец художественных произведений Габиний из Никеи желает с ним говорить.
– Твой господин может войти, – отвечал гордо Керавн. – Я полагаю, что его мучит несправедливость, которую он совершил в отношении меня; но Габиний не переступит этого порога, так как он мошенник.
– Будет хорошо, если ты попросишь вон того человека оставить тебя теперь, – продолжал раб, указывая на портного.
– Кто приходит ко мне, – надменно отвечал Керавн, – тот должен примириться с тем, что он может встретить у меня каждого, кому я позволяю входить в мой дом.
– Нет, нет, – настойчиво убеждал раб, – мой господин – особа более важная, чем ты думаешь. Попроси этого человека уйти.
– Я уже знаю, знаю это, – возразил Керавн, улыбаясь. – Твой господин – знакомый императора. Вот мы и увидим, кому из нас двоих окажет Адриан предпочтение после представления, которое мы устраиваем. У этого превосходного портного есть дело, и он останется у меня. Сядь там в углу, друг мой.
– Портной! – вскричал Мастор в ужасе. – Говорю тебе, он должен удалиться.
– Должен? – спросил Керавн с гневом. – Раб осмеливается распоряжаться в моем доме? Мы еще посмотрим.
– Я ухожу, – прервал Керавна благоразумный ремесленник. – Здесь не должно происходить спора из-за меня. Через четверть часа я приду опять.
– Ты останешься, – приказал Керавн. – Дерзкий римлянин воображает, что Лохиада принадлежит ему, но я ему покажу, кто здесь господин.
Мастор, однако, не смутился от этих слов, высказанных повышенным голосом. Он схватил портного за руку, повел его за собой вон из комнаты и прошептал ему:
– Иди за мной, если хочешь избежать неприятностей.
Оба удалились, и Керавн не задерживал портного, так как ему пришло в голову, что присутствие ремесленника принесло бы ему мало чести.
Он вздумал показать себя надменному архитектору во всем своем достоинстве и сообразил, что было бы неблагоразумно без нужды раздражать этого страшного бородатого человека с большой собакой.
Взволнованный и не свободный от опасений, он начал ходить взад и вперед по комнате. Чтобы ободрить себя, он быстро наполнил стакан вином из стоявшей на столе кружки, осушил его, наполнил снова, выпил опять, не разбавляя вина водой, и затем, с раскрасневшимися щеками и скрестив руки, стал ожидать своего противника.
Император вошел в комнату вместе с Габинием.
Керавн ждал его приветствия, но Адриан не сказал ни слова, бросил на него полный презрения взгляд и прошел мимо, не обращая больше на него никакого внимания, как будто перед ним был столб или какая-нибудь бесполезная утварь.
Кровь ударила в голову смотрителя, и он целую минуту напрасно искал слов, чтобы выразить свое негодование.
Габиний обращал на Керавна так же мало внимания, как и Адриан. Он шел впереди императора и остановился перед мозаикой, за которую предлагал такую большую сумму и из-за которой он несколько дней тому назад был довольно грубо выпровожен смотрителем, и сказал:
– Прошу тебя посмотреть на это образцовое произведение.
Император посмотрел на пол, но едва он начал углубляться в созерцание картины, величие красоты которой умел оценить вполне, как позади него раздались произнесенные с усилием и хриплым голосом слова Керавна:
– В Александрии здороваются с людьми, к которым… к которым приходят в гости.
Адриан лишь наполовину повернул голову к говорившему и сказал как бы в пространство с глубоким обидным презрением:
– В Риме тоже здороваются с честными людьми. – Затем он опять начал рассматривать мозаику и сказал: – Великолепно, превосходно! Ценное, неоценимое произведение!
Глаза смотрителя выступили из своих впадин при ответе императора. Красный как вишня, с бледными губами, он подошел ближе к Адриану и, с трудом переведя дух, спросил:
– Что значит… что могут значить твои слова?
На этот раз Адриан быстро и окончательно повернулся к смотрителю дворца. В его глазах горело то уничтожающее пламя, выносить которое могли только немногие, и его густой голос загремел в комнате, когда он вскричал:
– Мои слова значат, что ты управитель нечестный; что я узнал, как ты обращаешься с порученным твоему попечению имуществом; что ты…
– Что я? – спросил Керавн, дрожа от бешенства и подступая к императору.
– Что ты… – вскричал последний ему в лицо, – что ты хотел продать вот этому человеку ту картину на полу; что ты – узнай уж все за один раз, – что ты дурак и к тому же еще мошенник!
– Я, я… – прохрипел Керавн и ударил пальцами по мускулам своей мясистой груди, – я мош… ты поплатишься мне за эти слова!
Адриан холодно и иронически засмеялся, а Керавн с неслыханной для его тучности быстротой кинулся к Габинию, вцепился рукой в ворот его хитона и начал трясти этого тщедушного, как тонкое деревцо, человека, хрипя:
– Я отомщу тебе за твою клевету, змея, злобная гадина!
– Безумный! – вскричал Адриан. – Оставь лигурийца в покое или, клянусь собакой, ты раскаешься.
– Раскаюсь? – проговорил Керавн. – Не мне, а тебе придется раскаяться, когда император будет здесь. Тогда произойдет расчет с клеветниками, с бессовестными нарушителями домашнего мира, с легковерными простаками…
– Человек, – прервал его Адриан, не горячась, но строго и грозно, – ты не знаешь, с кем говоришь.
– О, я знаю тебя, знаю слишком хорошо… Но я… я… Должен ли я тебе сказать, кто я?
– Ты дурак, – отвечал император, презрительно пожимая плечами. Затем он холодно, величаво и почти равнодушно прибавил: – Я – император.
При этом заявлении рука смотрителя выпустила хитон полузадушенного Габиния.
Несколько мгновений Керавн безмолвно, вытаращив глаза, смотрел Адриану в лицо. Затем он вдруг вздрогнул, отшатнулся назад, испустил громкий, задыхающийся, непередаваемый гортанный крик и, подобно тяжелому камню, обрушившемуся от землетрясения, навзничь повалился на каменный пол.
Адриан вздрогнул и, видя, что Керавн лежит у его ног неподвижно, наклонился над ним не столько из сострадания, сколько для того, чтобы посмотреть, нельзя ли еще чем-нибудь помочь. Ведь император занимался между прочим и врачебным искусством.
В то время как он поднял руку Керавна, чтобы пощупать его пульс, в комнату стремительно вбежала Арсиноя.
Она подслушала последние слова споривших и услыхала падение отца. Теперь она кинулась к несчастному и склонилась над ним.
Когда обезображенное посиневшее лицо отца выдало, что с ним произошло, она разразилась громким порывистым воплем.
Малыши следовали за нею по пятам и, услыхав, что их любимая сестра рыдает, тоже ударились в плач, сперва не зная причины ее рыданий, а затем от страха перед искаженным окоченевшим телом отца.
Императору, никогда не имевшему детей, было невыносимо присутствие плачущих детей. Однако же он переносил окружавшие его вопли и визг, пока не убедился, что лежавший перед ним человек мертв.
– Он умер, – сказал он через несколько минут, – накрой ему лицо платком, Мастор.
Арсиноя и дети громко завопили снова, и Адриан бросил на них нетерпеливый взгляд.
Его глаза встретились с глазами Арсинои, дорогие одежды которой были только сметаны; при ее порывистых движениях швы распустились и платье, подобно лоскутьям и тряпкам, болталось на ней в беспорядке. Возмущенный этим легкомысленным пестрым нарядом, находившимся в таком бьющем в глаза противоречии с горем его обладательницы, он отвернулся от прекрасной девушки и вышел из комнаты.
Габиний последовал за ним со своей противной улыбкой.
Он сам рассказал императору об имевшейся в жилище смотрителя дворца мозаике и при этом хотел похвастаться своей честностью, нагло обвиняя Керавна в том, что он предлагал ему эту картину, принадлежавшую дворцу.
Теперь оклеветанный был мертв, и правда не могла уже обнаружиться. Это должно было радовать негодяя, но еще большую радость доставляла ему мысль, что Арсиноя теперь уже не могла выступить в роли Роксаны и ему представлялась возможность устроить так, чтобы эта роль была передана его дочери.
Адриан шел впереди его молча и задумчиво.
Габиний вошел с ним в его рабочую комнату и там елейным тоном сказал:
– Да, великий цезарь, так боги строгой рукой карают преступников.
Император дал ему договорить, проницательно и пытливо посмотрел ему в лицо и затем сказал серьезным и спокойным тоном:
– Мне кажется, я сделаю хорошо, если прерву всякие сношения с тобой и передам другим продавцам художественных произведений поручения, которые я думал дать тебе.
– Государь, – пробормотал Габиний, – я, право, не знаю…
– Но я, как мне кажется, знаю, – прервал его император, – что ты пытался ввести меня в заблуждение и свалить свою собственную вину на чужие плечи.
– Великий цезарь, я… я мог бы… – говорил лигуриец; его худое лицо начало покрываться смертельною бледностью.
– Ты обвинил смотрителя в дурном поступке, – возразил Адриан, – но я знаю людей и знаю также, что еще ни один вор не умер от того, что его назвали мошенником. Только незаслуженный позор может причинить смерть.
– Керавн был полнокровен, и страх, когда он узнал, что ты император…
– Этот страх, может быть, ускорил его конец, – прервал его Адриан, – но мозаика в его квартире стоит миллион сестерций, и теперь, когда я смотрел тебе прямо в глаза, я знаю, что ты не такой человек, чтобы не соблазниться, когда тебе, все равно при каких обстоятельствах, предлагают для покупки такое произведение, как эта картина. Если я не ошибаюсь, то Керавн отверг твое предложение уступить тебе находящееся в его квартире сокровище. Наверное, так оно и было! Теперь оставь меня. Я хочу остаться один.
Габиний с множеством поклонов, пятясь задом, пошел к двери и затем, бормоча про себя бессильные проклятия, вышел из Лохиадского дворца.
Новый слуга смотрителя, старая негритянка, Мастор, портной и его раб помогали Арсиное уложить тело отца на ложе. Раб закрыл Керавну глаза.
Он был мертв. Все и каждый говорил это несчастной девушке, но она не могла поверить.
Когда она осталась одна со старой рабой и умершим, она подняла его тяжелую несгибавшуюся руку, и, как только выпустила ее, рука упала вниз подобно свинцовой гире.
Она приподняла платок с лица усопшего, но тотчас же набросила его опять, так как смерть ужасно исказила черты покойника.
Затем она поцеловала его холодную руку, подвела к нему детей, велела им сделать то же и сказала:
– Теперь у нас нет больше отца; мы его никогда уже не увидим, никогда!
Слепой Гелиос ощупал тело и спросил сестру:
– Разве он не проснется завтра утром, не даст тебе завить ему волосы и не будет поднимать Гелиоса высоко вверх?
– Никогда, никогда! Для него все миновало, все, все!
При этой жалобе в комнату вошел Мастор, присланный императором.
Вчера он из уст надсмотрщика над каменщиками услышал весть, что после страдания и скорби здесь, на земле, наступает для человека более прекрасная, блаженная и вечная жизнь.
Он подошел к Арсиное и сказал:
– Нет, нет, дети, после смерти мы сделаемся прекрасными ангелами с пестрыми крыльями, и все, которые любили друг друга на земле, снова соединяются у бога на небе.
Арсиноя с укором посмотрела на раба и возразила:
– К чему обманывать детей сказками? Отец умер, его нет, но мы постараемся никогда не забывать его.
– Есть ли какой-нибудь ангел с красными крыльями? – спросила самая младшая дочь умершего.
– Я хочу быть ангелом! – вскричал слепой Гелиос, всплеснув руками. – Могут ли ангелы видеть?
– Да, милый мальчик, – отвечал Мастор, – и их глаза особенно ясны, и то, что они увидят, будет чудно, прекрасно.
– Да оставь же эти христианские фантазии, – попросила Арсиноя. – Ах, дети, когда тело нашего отца будет сожжено, то у нас не останется ничего, кроме горсти серого пепла.
Мастор взял маленького слепца на руки и с уверенностью прошептал ему на ухо:
– Поверь мне, ты увидишь его снова на небе!
Затем он снова поставил малютку на ноги и подал Арсиное от имени императора кошелек с золотыми деньгами, прося ее – этого требовал его повелитель – искать себе новое убежище и после сожжения умершего, которое должно было произойти на другой день, оставить вместе с малютками Лохиаду.
Когда Мастор удалился, Арсиноя отворила сундук, где вместе с папирусами ее отца хранились деньги, уплаченные Плутархом за кубок из слоновой кости, положила туда тяжелый кошелек императора и, проливая слезы, подумала, что теперь она и дети обеспечены, по крайней мере, на первое время.
Но куда деваться с малютками? Где могла она рассчитывать тотчас же найти убежище для себя и для них? Что станется с ними, когда будет растрачено все, что у них есть?
Благодарение богам! Она не одинока. У нее есть друзья! Она может найти у Поллукса покровительство и любовь, у Дориды – материнский совет. Она не совсем покинута и скоро, скоро может выплакаться на груди у милого!
Она быстро осушила слезы и переменила свой наряд на темное платье, в котором обыкновенно ходила в папирусную мастерскую. Сняв с себя также и жемчужные нити, обвивавшие ее прекрасные волосы, она вышла на двор и направилась к домику привратника.
Она была уже в нескольких шагах от него. Почему же грации не бросаются к ней навстречу? Почему она не видит уже ни цветов, ни птиц на окнах? Не ошибается ли она, не грезит ли, не злые ли духи опрокинули все вверх дном?
Дверь милого, уютного домика была отворена настежь, жилая комната – совсем пуста. Ни одной вещи, ни одного листка, упавшего с цветочных подставок, не было на полу; Дорида по своей привычке к чистоте так тщательно вымела немногие комнаты, где она мирно прожила до седин, как будто завтра она должна была въехать туда снова.
Что же случилось здесь? Куда девались друзья Арсинои?
Ею овладел великий страх; она почувствовала всю горесть одиночества; и когда она опустилась на каменную скамью, стоявшую перед домом привратника, чтобы дождаться его обитателей, – ведь они должны же были вернуться! – то слезы вновь наполнили ее глаза.
Она все еще сидела там и с сильно бьющимся сердцем думала о Поллуксе и о блаженном утре прошлого дня, когда к оставленному домику подошла толпа каменщиков.
Десятник, шедший впереди них, потребовал, чтобы она оставила скамью, и на ее вопрос ответил, что маленькое строение будет снесено, что привратник и его жена выгнаны, уволены от должности и перебрались куда-то со всем имуществом.
Куда отправилась Дорида и ее сын – этого никто не знал.
При этом известии Арсиноя почувствовала себя в положении моряка, судно которого налетело на скалу и который с ужасом видит, как доски и балки ломаются и расходятся под ним.
Как всегда в тех случаях, когда она чувствовала себя слишком слабой для того, чтобы обойтись без чужой помощи, она прежде всего подумала о Селене и решила поспешить к ней, чтобы спросить, что ей теперь предпринять и что должно произойти с нею и с детьми.
Начало уже смеркаться.
Быстрыми шагами, время от времени утирая пеплумом слезы, она поспешила домой, чтобы взять покрывало, без которого никогда не отваживалась выходить так поздно на улицу.
На лестнице, с которой молосская собака сбросила ее сестру, она встретила какого-то поспешно идущего человека. В полутьме он показался ей похожим на раба, которого вчера купил ее отец, но она не обратила на него внимания, так как голова ее была наполнена совсем другими мыслями.
В кухне перед горящей лампой сидела старая негритянка, окруженная детьми. У очага расселись хлебопек и мясник, которым ее отец был должен изрядную сумму. Они явились с требованием уплаты, так как печальные вести летят быстрее веселых и они уже узнали о смерти смотрителя Лохиадского дворца.
Арсиноя велела подать лампу, попросила торговцев подождать, направилась в жилую комнату и вошла в нее с некоторым страхом перед трупом человека, которого она всего несколько часов тому назад гладила по щеке, ласково заглядывая ему в глаза.
Как была рада она возможности уплатить долги умершего и спасти его честное имя!
Она с уверенностью достала из кармана ключ и подошла к сундуку.
Но что же это такое? Она хорошо помнила, что заперла сундук на замок перед тем, как вышла из дому, а он стоял теперь открытый. Отброшенная верхняя доска висела вкось на одной петле; другая была сломана.
Кровь застыла в ней от страха и ужасного подозрения.
Лампа дрожала в ее руке, когда она склонилась над сундуком, предназначенным для хранения всего, что она имела. Там лежали старые папирусы, тщательно уложенные один возле другого, но оба кошелька с золотом Плутарха и императора исчезли.
Она подняла один за другим свитки папируса. Затем выбросила их все из сундука, так что дно ящика обнажилось совсем, но золота не было нигде.
Новый раб взломал крышку сундука и украл все имущество сирот человека, который взял его в дом для удовлетворения своего тщеславия.
Арсиноя громко вскрикнула, позвала к себе двух кредиторов, рассказала им о случившемся и умоляла их преследовать вора. Видя, что они недоверчиво пожимают плечами, она поклялась, что говорит правду, и обещала им, поймают ли они раба или нет, заплатить нарядами своими и своего покойного отца.
Она знала имя работорговца, у которого Керавн купил нового раба, и сообщила его встревоженным кредиторам. Они наконец оставили ее, чтобы немедленно распорядиться насчет преследования убежавшего вора.
Арсиноя снова осталась одна. Без слез, но дрожа от озноба, едва владея своими мыслями от беспокойства и волнения, она схватила покрывало, набросила его на голову и побежала через двор и по улицам к своей сестре.
Да, несомненно, добрые духи исчезли из дворца со времени появления Сабины на Лохиаде.
III
В совершенно темном месте у садовой стены стоял философ-киник, который так неласково встретил Антиноя, и тихим голосом горячо возражал на упреки другого человека, который, подобно ему, был покрыт разорванным плащом, носил нищенскую суму и, по-видимому, принадлежал тоже к числу киников.
– Не отрицай того, – говорил этот последний, – что ты приверженец христиан.
– Да выслушай же меня, – настойчиво упрашивал другой.
– Мне нет надобности ничего выслушивать, так как я вижу вот уже десятый раз, что ты прокрадываешься в их собрания.
– Да разве я отрицаю это? Разве я не признаюсь откровенно, что ищу истину везде, где вижу хоть слабое мерцание надежды найти ее?
– Как тот египтянин, который хотел поймать чудесную рыбу и наконец закинул свою удочку в песок?
– Человек поступил разумно.
– Вот тебе и на!
– Какая-нибудь чудесная вещь находится не там, где все ищут ее. Гоняясь за истиной, мы не должны бояться и болота.
– А христианское учение, вероятно, и есть такая трясина.
– Пожалуй, называй его так, если хочешь.
– В таком случае берегись, чтобы не увязнуть в ней.
– Я буду беречься.
– Ты недавно говорил, что между ними есть и хорошие люди.
– Да, некоторые. Но другие! Вечные боги!.. Простые рабы, нищие, обедневшие ремесленники, мелкий люд, неученые, нефилософские головы и, кроме того, множество женщин!
– Так избегай их!
– Именно тебе не следовало бы давать мне такой совет.
– Что ты хочешь этим сказать?
Первый подошел ближе к своему товарищу и шепотом спросил его:
– Откуда же, по твоему мнению, я беру деньги, которые плачу за нашу еду и за наше жилище?
– Пока ты не крадешь их, это для меня безразлично.
– Когда они выйдут у меня, ты же спросишь об этом?
– Конечно нет. Мы добиваемся добродетели и делаем все, чтобы сделаться независимыми от природы и ее требований. Но, разумеется, она нередко заявляет свои права. Ну, так развяжи язык. Откуда ты берешь деньги?
– Вон у тех, что там внутри, деньги не держатся в кошельке. Помогать бедным – это их обязанность и, несомненно, их удовольствие. Таким образом, они дают мне каждую неделю несколько драхм для моего нуждающегося брата.
– Тьфу! Да ведь ты единственный сын своего покойного отца.
– «Все люди – братья» – говорят христиане; следовательно, я имею право называть тебя моим братом, не прибегая ко лжи.
– Ну, так иди туда, если хочешь, – засмеялся другой, ударив своего товарища по плечу. – Не пойти ли и мне с тобою к христианам? Может быть, они и мне будут выплачивать недельный паек для моего голодающего брата, и тогда у нас будет двойной обед.
Киники громко засмеялись и разошлись в разные стороны. Один пошел обратно в город, а другой – в сад христианки-вдовы. Арсиноя вошла туда раньше нечестного философа, не будучи задержана привратником, и направилась в дом вдовы Анны.
Чем ближе приближалась она к своей цели, тем с большей озабоченностью старалась придумать, каким образом, не пугая больную сестру, сообщить ей о страшных событиях, о которых Селена все равно должна будет когда-нибудь узнать. Ее беспокойство было немногим меньше ее печали.
Когда она вспомнила о последних днях и о разных происшествиях, которые они принесли с собой, то ей показалось, что она была причиной несчастья своей семьи.
На пути к Селене она не могла пролить ни одной слезы, но часто тихо стонала. Одна женщина, которая несколько времени шла рядом с ней, подумала, что девушка, должно быть, чувствует какую-нибудь сильную боль, и, когда Арсиноя обогнала ее, она посмотрела ей вслед с искренним сожалением: стоны этого одинокого существа звучали так жалобно.
– Не отрицай того, – говорил этот последний, – что ты приверженец христиан.
– Да выслушай же меня, – настойчиво упрашивал другой.
– Мне нет надобности ничего выслушивать, так как я вижу вот уже десятый раз, что ты прокрадываешься в их собрания.
– Да разве я отрицаю это? Разве я не признаюсь откровенно, что ищу истину везде, где вижу хоть слабое мерцание надежды найти ее?
– Как тот египтянин, который хотел поймать чудесную рыбу и наконец закинул свою удочку в песок?
– Человек поступил разумно.
– Вот тебе и на!
– Какая-нибудь чудесная вещь находится не там, где все ищут ее. Гоняясь за истиной, мы не должны бояться и болота.
– А христианское учение, вероятно, и есть такая трясина.
– Пожалуй, называй его так, если хочешь.
– В таком случае берегись, чтобы не увязнуть в ней.
– Я буду беречься.
– Ты недавно говорил, что между ними есть и хорошие люди.
– Да, некоторые. Но другие! Вечные боги!.. Простые рабы, нищие, обедневшие ремесленники, мелкий люд, неученые, нефилософские головы и, кроме того, множество женщин!
– Так избегай их!
– Именно тебе не следовало бы давать мне такой совет.
– Что ты хочешь этим сказать?
Первый подошел ближе к своему товарищу и шепотом спросил его:
– Откуда же, по твоему мнению, я беру деньги, которые плачу за нашу еду и за наше жилище?
– Пока ты не крадешь их, это для меня безразлично.
– Когда они выйдут у меня, ты же спросишь об этом?
– Конечно нет. Мы добиваемся добродетели и делаем все, чтобы сделаться независимыми от природы и ее требований. Но, разумеется, она нередко заявляет свои права. Ну, так развяжи язык. Откуда ты берешь деньги?
– Вон у тех, что там внутри, деньги не держатся в кошельке. Помогать бедным – это их обязанность и, несомненно, их удовольствие. Таким образом, они дают мне каждую неделю несколько драхм для моего нуждающегося брата.
– Тьфу! Да ведь ты единственный сын своего покойного отца.
– «Все люди – братья» – говорят христиане; следовательно, я имею право называть тебя моим братом, не прибегая ко лжи.
– Ну, так иди туда, если хочешь, – засмеялся другой, ударив своего товарища по плечу. – Не пойти ли и мне с тобою к христианам? Может быть, они и мне будут выплачивать недельный паек для моего голодающего брата, и тогда у нас будет двойной обед.
Киники громко засмеялись и разошлись в разные стороны. Один пошел обратно в город, а другой – в сад христианки-вдовы. Арсиноя вошла туда раньше нечестного философа, не будучи задержана привратником, и направилась в дом вдовы Анны.
Чем ближе приближалась она к своей цели, тем с большей озабоченностью старалась придумать, каким образом, не пугая больную сестру, сообщить ей о страшных событиях, о которых Селена все равно должна будет когда-нибудь узнать. Ее беспокойство было немногим меньше ее печали.
Когда она вспомнила о последних днях и о разных происшествиях, которые они принесли с собой, то ей показалось, что она была причиной несчастья своей семьи.
На пути к Селене она не могла пролить ни одной слезы, но часто тихо стонала. Одна женщина, которая несколько времени шла рядом с ней, подумала, что девушка, должно быть, чувствует какую-нибудь сильную боль, и, когда Арсиноя обогнала ее, она посмотрела ей вслед с искренним сожалением: стоны этого одинокого существа звучали так жалобно.