Страница:
Часто приходилось нам бывать в Серебряном переулке у зубного врача Александры Александровны Милови-довой. К ней меня водила мама чуть ли не с трех лет, и потом я ходила к ней в течение всей жизни до 30-х годов, когда она умерла от рака печени. В центре города нам приходилось бывать очень редко и только по делам - с дедушкой в фотографиях, в магазинах готового платья и т.д. Дважды были мы и в театре.
Первый раз я была в театре зимой, должно быть, 1915 года, на Театральной площади, где тогда в здании слева от Большого театра находилась опера Зимина. Мама взяла нас на оперу Глинки "Жизнь за царя". Сидели мы в бельэтаже. Опера мне очень понравилась. Особенно запомнила я ту сцену, где Ваня поет перед городскими воротами. Но хорошо помню и другие сцены - в избе с Антонидой, в лесу с Иваном Сусаниным. Помнится, что я, несмотря на свои восемь лет, хорошо почувствовала героизм и задушевность замечательной оперы. Несколько позже смотрели мы в Художественном театре "Синюю птицу". Этот спектакль произвел на меня сильнейшее впечатление. Его сказочность, поэтичность, прелесть замечательной постановки, все это охватило меня и унесло прочь от действительности в мир очаровательной мечты. С первой минуты, когда только открылся занавес и мы Увидели полутемную комнату и двух ребятишек в ночных Рубашках, прильнувших к зимнему окну, я подпала под обаяние волшебства этой сказки. Потом, когда в темноте начали оживать предметы и вся комната наполнилась звуками и движениями, это чувство усилилось. Поразила меня та сцена, где Тильтиль и Митиль попадают в страну неродившихся душ. Впечатление от "Синей птицы" оставалось долго живым. Но и "Ивана Сусанина" мы хорошо помнили. Как-то нам подарили картонный театр с декорациями и фигурками этой оперы; мы часто занимались им, вспоминая виденное в театре.
Раз или два в год, обыкновенно весной и осенью, ходили мы всей семьей в зоопарк. Папа затевал это путешествие и водил нас туда сам. Ходили мы, помнится, из дому пешком. В зоопар-ке у нас были излюбленные уголки и знакомые звери, которых мы всяческий раз встречали как своих друзей. Тогда разрешалось кормить животных. Мы покупали булки и давали некоторым. А был там один козел, наш старый приятель, который охотно уплетал набитые табаком гильзы. Хорошо помню, как мы ходили на квартиру к сторожихе, у которой выкармливались тигрята и львята, почему-то отнятые от своих матерей. Помню грязноватую, полутемную каморку и царственных котят в тряпье на кровати у сторожихи. У папы была палка, с которой он обычно ходил. Как всегда, он что-нибудь придумывал неожиданное и яркое, так и тут он придумал давать всем зверям грызть свою палку. Ее глодали волки, лисы, медведи и другие звери в зоопарке и собаки повсюду. Конец ее был весь изгрызенный, и папа любил показывать и рассказывать о том, что кто только не оставил на этой палке следов своих зубов. Такая палка, чиненная еще при его жизни, до сих пор лежит где-то за шкафом.
С зоопарком связано у меня два воспоминания, одно мрачное, а другое смешное. В одно из наших посещений мы увидели там на свободной площадке большую юрту самоедов (теперь - ненцы). В ней помещалась семья - отец, мать и дети. Их выставили для обозрения публики наряду со зверями. Я все сразу поняла и оценила как следует. Никогда не забуду злобных и мрачных лиц этих людей.
Другое, веселое воспоминание, вот какое. Мы с мамой (папы не помню) долго стояли возле большой клетки с мартышками. Вокруг толпилось много людей. Среди них находилась одна разодетая барыня, державшая в руках шелковый ридикюль, которые тогда были в моде. Дама эта стояла очень близко к решетке, и одна из мартышек, изловчившись, как-то сумела выхватить у нее из рук ридикюль.
Сделала она это с молниеносной быстротой и тут же взлетела на верхушку дерева, находив-шегося в клетке. Дама разбушевалась, набросилась на сторожа, но тот весьма спокойно ответил ей, что она сама виновата в том, что подошла слишком близко к клетке, а теперь он ничего не может поделать. Между тем мартышка, кривляясь и дразня публику, разбиралась в ридикюле. Медленно вытаскивала она один за другим все находившиеся в нем предметы и производила над ними различные манипуляции. При этом она знала назначение некоторых предметов, так как, например, пуховкой она попудрила себе нос. Затем она вытащила носовой платок, который долго и сосредоточенно разрывала на мелкие клочки. Нашла конфету в бумажке, развернула и съела. Потом стала рвать самый ридикюль. Ужимки ее были так уморительны, что вся публика, и мы в том числе, буквально умирали со смеху. Одна только владелица ридикюля бесилась. Но, кажется, симпатии всех присутствующих были не на ее стороне.
На террасе, выходившей в сад из квартиры Котлярев-ских, постоянно сидела мать Лили и Поленькиной мамы - чопорная и строгая старуха Ольга Павловна Орлова, которую мы побаивались. Урожденная Кривцова (по матери Раевская), невестка знаменитого Михаила Федоровича Орлова, бравшего Париж, она являлась живой носительницей традиций высшей русской аристократии XIX века. Умная и властная, презиравшая всех ниже ее стоявших людей, она не одобряла демократических вкусов своих дочерей. В частности, она терпеть не могла моего отца, считая его виновником многих, с ее точки зрения пагубных увлечений ее дочери Лили. Родным языком для Ольги Павловны служил французский. С террасы постоянно доносились до нас звуки изысканной французской речи. К Ольге Павловне приходили в гости разные аристократические старушки (хорошо помню низенькую, вросшую в землю старуху - графиню Татищеву), с которыми она подолгу сидела на террасе, ведя длинные французские беседы.
После революции, когда Котляревские переехали в нижнюю квартиру нашего дома, Ольга Павловна стала проводить многие часы на другой террасе, под окнами нашей квартиры. Под журчанье французской речи, доносившейся снизу в летние дни, прошли мои первые юные годы. Ольга Павловна умерла в 1926 году в глубокой старости, когда мне шел уже девятнадцатый год.
Настоящей душой сада, двора и дома - всего, что окружало нас тогда и что составляло значительную часть нашей детской жизни, была Лили замечательный, редкий человек, к которой мы относились как к одной из основ нашего существования. Она так просто и естест-венно отдавала богатство своей души окружающим ее людям, что и они принимали его просто и даже почти без благодарности, как что-то им по праву принадлежащее. А больше всего давала она нам, всей нашей семье, начиная с папы, которого она любила, я думаю, сильнее всех людей на земле, и кончая мной и Сережей. Она была нашим добрым гением в течение длинного ряда лет, с момента своей первой встречи с моим отцом в 1901 году и до тех пор, пока потеряла все, что имела, и состарилась. Но и тогда ее присутствие в нашей жизни неизменно давало нам радость и было для нас бесконечно дорогим.
Лили
Лили, Елизавета Николаевна Орлова, родилась в 1861 году и была старшим ребенком в высоко аристократической семье Орловых. Отец ее был сыном Михаила Федоровича Орлова, который был женат на одной из дочерей пушкинского Раевского - Екатерине. Мать была дочерью Павла Кривцова (брата декабриста Кривцова), в течение ряда лет бывшего руководите-лем колонии русских художников в Риме, и Репниной, сестра которой была дружна с Гоголем и Шевченко. Родители матери Лили умерли рано, и ее растила эта тетка Репнина, к которой Лили относилась как к родной бабушке. Ее архивы она впоследствии отдала моему пале, и он печатал их в "Русских Пропилеях". На основе этих архивов написана также папина книга о братьях Кривцовых. Кроме Лили, в семье был еще сын Михаил, умерший неженатым в 1906 году, и дочь Екатерина, которая получила в Париже образование врача и вышла замуж за профессора СА.Котляревского (мать Поленьки).
Орловы были очень богаты. Во время детства Лили они владели, кажется, тремя имениями: орловским имением (перешедшим к ним от их прямого предка Ломоносова) Рудицей, имением Отрадино в Саратовской губернии и еще одним, как будто называвшимся Рельевкой, но на моей памяти уже проданным. В детстве Лили получала типично аристократическое воспитание. Учили ее нескольким языкам (французский и английский она знала в совершенстве, по-немецки и итальянски хотя и слабее, но все же свободно говорила). Родилась она в Париже и в детские годы много жила за границей. Когда она стала барышней, ее начали вводить в светское общество и вывозить на балы. Однако ей сразу же это времяпрепровождение показалось настолько противным, что она решительно отказалась вести принятый для девушек ее круга образ жизни.
С ранней молодости ее мучили мысли о несправедливости ее обладания богатством и о необходимости отдавать его нуждающимся людям. Она не стала революционеркой, но начала все свои силы и время посвящать делам благотворительности. В этой своей деятельности она отличалась от других аристократок-благотворительниц тем, что обладала действительно демократическими взглядами, не ставила себя выше людей из народа и не боялась труда. Она развила большую организационную работу, прежде всего занявшись вывозом за город детей московской бедноты.
Первые в России летние колонии для детей были созданы ею; в течение целого ряда лет она снимала под Москвой (а потом и у Балтийского моря) дачи, куда вывозили ребятишек из самых нуждающихся семейств.
Интересно упомянуть о трагическом происшествии, случившемся во время существования первой такой колонии. Тогда утонули в реке сразу три девочки. Растерявшаяся воспитательница, которая ходила с детьми купаться, не сумела организовать их спасения. Для того чтобы новое дело летних колоний нашло себе поддержку у тогдашних властей и снискало доверие у народа, Лили пришлось предварительно немало поработать. После этой трагедии, казалось, все достигнутое должно разрушиться. Однако энергия и вера в необходимость и важность начатого заставили Лили продолжать борьбу. Ей удалось и на следующее лето заполучить детей в колонию, а в дальнейшем не было отбоя от людей, желающих послать туда своих ребят.
Кажется, в 1901 года она повезла детей в Финляндию на Балтийское море. Туда ездил погостить на некоторое время мой папа (в Куоккала). Он был в восхищении и от того, как поставлена колония, и особенно от ребят, с которыми не расставался ни на минуту. Он хорошо умел овладевать сердцами детей, и тут они от него не отлипали. Сколько раз потом слышала я его и Лили рассказы об его двух любимцах в этой колонии - Оле Соскиной и мальчике (забыла его имя). Перед папиным отъездом весь коллектив колонии сфотографировался на память. У нас хранится такая карточка - группа, в центре которой сидит папа с прильнувшими к нему с двух сторон мальчиком и девочкой. А уехав из колонии, он писал Лили о том, как беспрестанно мысленно возвращается в колонию к своим любимцам, снова идет с ними к морю, слышит сосновый запах, видит веселые ребячьи лица.
Кроме колоний, Лили затеяла еще одно замечательное дело - "Комиссию домашнего чтения". Целью этой комиссии, к участию в которой она привлекла целый ряд крупных ученых из разных областей знания, была помощь простым, неимущим людям, желающим получить образование и не имеющим возможности поступить в учебные заведения. Были составлены программы и списки литературы, которые рассылались в самые отдаленные уголки России. На предложения комиссии откликнулось множество людей из деревень и городов. Со всех концов России потекли целые потоки писем от людей, жаждущих знаний. Им высылались требуемые книги, программы, давались письменные консультации. Именно в этой комиссии Лили познако-милась с папой, который участвовал в работе исторической секции. Это произошло зимой 1901 года.
Сохранилось несколько их писем, относящихся к периоду первого знакомства. Сейчас эти письма, как и остальные, писанные за всю их жизнь, находятся у меня. Лили отдала их маме после папиной смерти. По этим первым письмам видно, что в начале их знакомства был какой-то момент не простых отношений, близких к влюбленности, в одном из папиных писем Лили даже вырезала несколько строк. Думаю, что это было в период одного из папиных разрывов с мамой, неоднократно повторявшихся на протяжении их многолетнего трудного романа. Такой оттенок отношений, по-видимому, был с папиной стороны совершенно мимолетным (если только он вообще был).
Со стороны же Лили на всю жизнь осталось редкое по глубине, чистоте и бескорыстию чувство. Ее наивная, почти детская душевная чистота проявлялась по отношению к папе с самых первых дней. Очень скоро после того, как они познакомились, папа попросил Лили помочь одной его знакомой девушке устроиться учительницей в городскую школу. Речь шла о моей маме. Лили сама пошла к ней. Она рассказывала мне, что при первом взгляде на маму была очарована ею и тут же все поняла. То, что мама была папиной невестой, не только не оттолкнуло Лили от нее, а, наоборот, заставило отнестись с особенным вниманием и лаской. Несколько позже, когда в отношениях папы и мамы наступили какие-то осложнения и они чуть не разошлись. Лили употребила все усилия на то, чтобы их вновь соединить.Она ходила от одного к Другому, носила их письма и т.д. А когда они поженились и уехали весной 1904 года в Петербург и оттуда к морю - в Гунгербург, Лили приехала к ним туда.
Мама рассказывала мне, что, когда к ним в Гунгербург пришло письмо от Лили с известием о том, что она приезжает, ей в первую минуту стало неприятно, что во время их свадебного путешествия приедет влюбленная в папу женщина. Однако это чувство исчезло в ту самую минуту, как Лили, приехав со станции, вошла к ним в комнату, и исчезло навсегда, на всю их дальнейшую длинную совместную жизнь. Лили полюбила маму как родную сестру, делила с нашими родителями все их горести и радости, вместе с ними воспитывала их детей, старалась помогать им материально в периоды самой острой нужды.
Как мне хочется запечатлеть в своих записках ее образ, сделать так, чтобы остался след от ее существования, доставлявшего окружавшим ее людям столько радости! Все те слова, которые я ищу дня этого, непременно окажутся недостаточными и неспособными передать настоящий аромат ее личности.
Внешне Лили была совсем некрасивой. Смолоду полная, к зрелому возрасту она стала очень толстой. У нее были маленькие глаза и мясистый нос; широкая мужская рука с квадратны-ми, как будто обрубленными пальцами. Она имела плохую привычку задирать заусенцы около ногтей, и потому ее пальцы постоянно были ободранными.
Одевалась Лили просто и деловито. Почти всегда носила костюмы и блузки со стоячими воротничками. Широкие юбки ее доходили до самого пола. С этими юбками у меня связано одно смешное воспоминание. Когда Лили отправлялась в дорогу, она надевала под платье нижнюю юбку с карманом, в который клала деньги. Если нужно было достать деньги, она, ничуть не смущаясь присутствием посторонних людей, подбирала кверху верхнюю юбку и лезла в этот карман. Папа каждый раз приходил в негодование от этого ее жеста, говоря ей, что она не может себе представить, какое дикое впечатление это должно производить на чужих мужчин. Она смеялась и продолжала делать по-своему.
Между прочим, этот факт был для нее весьма характерным. Она совершенно не интересовалась тем, что о ней могут подумать люди, и в своих поступках никогда не считалась с этим. Ей присуща была поистине детская непосредственность. Поэтому она часто делала то, что могло показаться неловким другим. Если ей нравилось личико ребенка, она могла бесцеременно и как будто совсем некстати заговорить с его родителями и вмешаться в их дела. Могла обратиться с какой-нибудь настоятельной просьбой к соседям в поезде или к прохожим на улице, если ей что-нибудь хотелось или было нужно. При этом ехавшие или шедшие с нею близкие люди испытывали неловкость, а ей даже в голову не приходило ничего подобного.
Помню один из таких случаев. Когда осенью 1923 года мы всей семьей, и с нами Лили, уезжали из Баденвейле-ра, провожавшие нас друзья поднесли маме, Лили и мне по букету роз. Мы с мамой положили свои букеты вместе с вещами. Лили же, потребовав у проводника какой-то сосуд, водрузила свой букет на столике. Огромный букет не только занял весь столик, но при первом же толчке поезда перевесил маленькую баночку из-под консервов и опрокинулся на колени сидевшего возле окна молодого немца в элегантном сером костюме. Вода вся вылилась ему на колени, что вызвало его крайнее, правда - внешне корректное, негодование. Нам всем было очень неловко; Лили же ничуть не смутилась и только стала нескладно помогать соседу вытирать брюки.
Самым привлекательным свойством Лили было умение полностью отдаваться радостным впечатлениям от жизни. Она наслаждалась больше всего природой, детьми, цветами, животны-ми, купаньем, но также наслаждаясь возвышенными разговорами умных людей у нас за столом. Все это она воспринимала с полной, ничем не омраченной непосредственностью, без всякой рефлексии или оглядки. Поэтому особенно приятно было доставлять ей радость, даже такую незначительную, как угощение чем-нибудь вкусным (она очень любила пробовать новые кушанья). Поэтому же с ней так хорошо было детям. Когда она чем-нибудь занималась вместе с детьми, ее отношение к тому, что делалось, было таким же самым, как у них; и детям от этого было с ней легко и просто.
Лили сохраняла это драгоценное качество до конца своей жизни. Старенькая и слабая, приезжая к нам на Николину Гору, она по-прежнему во всякую погоду ходила купаться и радовалась каждой встреченной зверушке. В общении с природой ей много помогало рисование.
В юности она некоторое время посещала классы Училища живописи, ваяния и зодчества и была полупрофессиональным художником - неплохо писала с натуры маслом и акварелью пейзажи и цветы.
Особенно любила Лили животных. Она к ним относилась как к равным себе, с величайшим уважением и без малейшей брезгливости. Могла целоваться с собаками и кошками, есть с ними вместе из одной посуды. В молодости у нее постоянно бывали любимые собаки, о которых она потом помнила и рассказывала всю жизнь. Когда мой папа женился, у него была собака сеттер-гордон Зорька. Лили с ней постоянно возилась. Папа сердился, когда она начинала целовать Зорьку, говорил о том, что от собак можно заразиться эхинококком. Лили продолжала свое и, лаская Зорьку, только приговаривала: "Эхинококк ты этакий!".
На моей памяти Лили тоже всегда имела около себя живые существа. Помню, как она устроила у себя в кабинете огромную клетку во все окно. В клетку посадили десятка полтора мелких певчих птичек. Там были щеглы, чижи, зяблики, малиновки и т.д. Только синиц пришлось посадить отдельно, потому что они нападали на других птиц. Мы постоянно подолгу стояли около этой клетки, глядя на птичек и слушая их щебетанье. Под конец жизни много лет у Лили жил кот Лапка, огромный, полосатый, некрасивый, на высоких лапах. Его она котенком привезла из Крыма в Москву. Он спал с ней вместе, сидел на столе возле ее тарелки, когда она ела, и едва ли сам не ел из этой же тарелки.
Квартира Лили была вся наполнена цветами. Ей недостаточно было того, что на каждом подоконнике стояло по нескольку горшков с цветами. Она устроила еще тепличку - миниатюр-ный зимний садик, где разводила разные редкие растения. Она там подолгу возилась в своем большом полосатом фартуке с железным совком в руках. От нее и мы постоянно получали цветы, и она учила нас тому, как за ними ухаживать.
Дружба с папой укрепила Лили в ее убеждениях. Он постоянно говорил ей о преступной природе богатства, о несправедливости жизни людей ее круга. Вероятно, не без его влияния она решила взять на воспитание группу девочек-сирот. Это произошло в 1902 году. Она обратилась в городские приюты с просьбой отобрать ей самых одиноких и бедных девочек. При выборе детей она руководствовалась только этим одним мотивом, совершенно игнорируя свои личные вкусы или симпатии. Так подобралось человек 12. Почти все эти девочки были круглые сироты. Помню сестер Настю и Маню Солдаткиных, Ольгу большую и Ольгу маленькую. Маню большую, Женю с уродливыми пальцами, Лелю Воронцову, Липу большую и Липу маленькую, Наташу, Любу. Это было основное ядро девочек, проживших у Лили до окончания гимназии. Кроме них, время от времени появлялись еще девочки, жившие недолго, почему-либо не прижившиеся. У некоторых были интересные истории.
Самая хорошенькая и симпатичная из девочек, брюнетка с тонким лицом Леля Воронцова, к тому же очень музыкальная, рано потеряла мать, но имела отца. Отец этот после смерти жены бросил своих четверых детей и пошел странствовать по святым местам. Лелю поместили в приют. Ее крошечную сестренку взяли на воспитание какие-то люди, и Леля ее навсегда потеряла из виду. А два брата стали воришками на Хитровом рынке. Один из них вскоре погиб от какой-то болезни. А другой подростком и все еще вором ходил навещать Лелю, когда она жила уже у Лили. Лили помогла ему бросить воровство и выбиться в люди. Он, кажется, жив до сих пор, имеет какую-то специальность и семью и всю жизнь близок с Лелей. Леля же окончила училище Гнесиных и стала музыкальным педагогом.
Я хорошо помню уклад жизни в квартире Лили, когда у нее жили девочки, на моей памяти уже почти взрослые гимназистки. Они жили в трех спальнях, одной большой, на первом этаже, и двух маленьких на втором, где была и спальня Лили. Внизу, кроме того, располагались три большие комнаты столовая, библиотека и кабинет Лили, все выходившие окнами в сад. А в библиотеке была дверь в сад, на террасу.
Папа упрекал Лили в том, что она сама занимает три лучшие, большие комнаты, в то время как у девочек кровати стоят близко одна возле другой. "Вы все же относитесь к Вашим девоч-кам, как к кухаркиным дочкам", говорил он при этом. Не знаю, насколько он был прав. Мне кажется, что девочкам жилось у Лили хорошо и отношения у них с ней были простые и естест-венные. Все они ее очень любили, а некоторые - Леля, Ольга маленькая, Настя, Женя, Липа большая - просто обожали и были с ней особенно близки.
Когда, в начале революции, стали выселять из домов их владельцев и лишать бывших бога-чей прав, девочки, некоторые из которых занимали к тому времени ответственные должности и были членами партии, подали бумагу в правительство; Лили больше не беспокоили, а впослед-ствии ей еще дали пенсию, которую она получала до конца жизни.
Хорошо помню я толстую, уютную кухарку Лили Аннушку, прожившую у нее много лет, и милую, черноглазую горничную Настю, с которой я дружила.
Помню, как однажды нас позвали вниз смотреть шарады в постановке девочек. Я запомнила только шараду-шутку "Стихотворение", где показан был капризный младенец, который "стих от варенья". Мне показалось это тогда ужасно смешным и остроумным.
Квартира Лили привлекала нас теми красивыми вещами, которыми она была полна. В комнатах стояла прекрасная старинная мебель, на стенах висели фамильные портреты в золотых рамах. Думается, что большинство вещей, в первую очередь мебель и фарфор, относились даже не к XIX, а еще к XVIII веку.
Лили была очень привязана к вещам - это было единственным свойством, связывавшим ее с ее сословием. Но она любила вещи не за их ценность, а за их принадлежность к семье, как память о прошлом и о дорогих ей людях. Она относилась к вещам, как к живым существам. Многие из них ей были дороги по тем памятным событиям, с которыми они были связаны, и она рассказывала нам об этих событиях целые истории. А для нас было истинным наслаждением рассматривать разные сокровища Лили.
Помню, как в одну из зим она болела воспалением легких и долго лежала в своей спальне. Мы несколько раз ходили ее туда навещать. Это была прелестная большая комната с балконом, оклеенная такими же обоями, как наша детская. Когда мы приходили, Лили позволяла нам залезать в один из ящиков ее туалетного комода, где лежали разные мелкие безделушки, и рассматривать их. Как хорошо я помню эти часы! Мы навещали больную Лили по вечерам. В комнате было полутемно, только на столике возле кровати горела лампа. Мы вытаскивали ящик и ставили его к Лили на постель. С упоением разглядывали мы вещицу за вещицей, а Лили наслаждалась нашей радостью и своими воспоминаниями, о которых с увлечением нам рассказывала. Чего только не содержал в себе этот узенький ящик! Какие-то мелкие фигурки из слоновой кости, дерева и металла, статуэтки зверей, крошечные чашечки, изящные коробочки всех сортов и размеров, карандаши, пуговицы. Наши маленькие пальчики перебирали все эти сокровища, хватали то одно, то другое. Потом мы начинали рассматривать разноцветные тряпочки, картинки, альбомы с рисунками Лили и Ольги Павловны, открытки. Мама буквально силком уводила нас домой ужинать или спать.
Лили вообще болела редко, у нее, как и у всех Орловых, был могучий организм. Но воспаление легких повторялось у нее несколько раз и она была подвержена сильным кашлям, которые обычно привязывались к ней зимой. К вопросам здоровья она относилась крайне легкомысленно, никогда не лечилась и не обращала внимания на свои недомогания. Также относились к этому ее мать и сестра. И им все сходило с рук, так как у них было действительно железное здоровье. Они нисколько не боялись ни заразы, ни простуды, ни желудочных заболе-ваний. По этому поводу можно рассказать о Лили два случая.
Первый раз я была в театре зимой, должно быть, 1915 года, на Театральной площади, где тогда в здании слева от Большого театра находилась опера Зимина. Мама взяла нас на оперу Глинки "Жизнь за царя". Сидели мы в бельэтаже. Опера мне очень понравилась. Особенно запомнила я ту сцену, где Ваня поет перед городскими воротами. Но хорошо помню и другие сцены - в избе с Антонидой, в лесу с Иваном Сусаниным. Помнится, что я, несмотря на свои восемь лет, хорошо почувствовала героизм и задушевность замечательной оперы. Несколько позже смотрели мы в Художественном театре "Синюю птицу". Этот спектакль произвел на меня сильнейшее впечатление. Его сказочность, поэтичность, прелесть замечательной постановки, все это охватило меня и унесло прочь от действительности в мир очаровательной мечты. С первой минуты, когда только открылся занавес и мы Увидели полутемную комнату и двух ребятишек в ночных Рубашках, прильнувших к зимнему окну, я подпала под обаяние волшебства этой сказки. Потом, когда в темноте начали оживать предметы и вся комната наполнилась звуками и движениями, это чувство усилилось. Поразила меня та сцена, где Тильтиль и Митиль попадают в страну неродившихся душ. Впечатление от "Синей птицы" оставалось долго живым. Но и "Ивана Сусанина" мы хорошо помнили. Как-то нам подарили картонный театр с декорациями и фигурками этой оперы; мы часто занимались им, вспоминая виденное в театре.
Раз или два в год, обыкновенно весной и осенью, ходили мы всей семьей в зоопарк. Папа затевал это путешествие и водил нас туда сам. Ходили мы, помнится, из дому пешком. В зоопар-ке у нас были излюбленные уголки и знакомые звери, которых мы всяческий раз встречали как своих друзей. Тогда разрешалось кормить животных. Мы покупали булки и давали некоторым. А был там один козел, наш старый приятель, который охотно уплетал набитые табаком гильзы. Хорошо помню, как мы ходили на квартиру к сторожихе, у которой выкармливались тигрята и львята, почему-то отнятые от своих матерей. Помню грязноватую, полутемную каморку и царственных котят в тряпье на кровати у сторожихи. У папы была палка, с которой он обычно ходил. Как всегда, он что-нибудь придумывал неожиданное и яркое, так и тут он придумал давать всем зверям грызть свою палку. Ее глодали волки, лисы, медведи и другие звери в зоопарке и собаки повсюду. Конец ее был весь изгрызенный, и папа любил показывать и рассказывать о том, что кто только не оставил на этой палке следов своих зубов. Такая палка, чиненная еще при его жизни, до сих пор лежит где-то за шкафом.
С зоопарком связано у меня два воспоминания, одно мрачное, а другое смешное. В одно из наших посещений мы увидели там на свободной площадке большую юрту самоедов (теперь - ненцы). В ней помещалась семья - отец, мать и дети. Их выставили для обозрения публики наряду со зверями. Я все сразу поняла и оценила как следует. Никогда не забуду злобных и мрачных лиц этих людей.
Другое, веселое воспоминание, вот какое. Мы с мамой (папы не помню) долго стояли возле большой клетки с мартышками. Вокруг толпилось много людей. Среди них находилась одна разодетая барыня, державшая в руках шелковый ридикюль, которые тогда были в моде. Дама эта стояла очень близко к решетке, и одна из мартышек, изловчившись, как-то сумела выхватить у нее из рук ридикюль.
Сделала она это с молниеносной быстротой и тут же взлетела на верхушку дерева, находив-шегося в клетке. Дама разбушевалась, набросилась на сторожа, но тот весьма спокойно ответил ей, что она сама виновата в том, что подошла слишком близко к клетке, а теперь он ничего не может поделать. Между тем мартышка, кривляясь и дразня публику, разбиралась в ридикюле. Медленно вытаскивала она один за другим все находившиеся в нем предметы и производила над ними различные манипуляции. При этом она знала назначение некоторых предметов, так как, например, пуховкой она попудрила себе нос. Затем она вытащила носовой платок, который долго и сосредоточенно разрывала на мелкие клочки. Нашла конфету в бумажке, развернула и съела. Потом стала рвать самый ридикюль. Ужимки ее были так уморительны, что вся публика, и мы в том числе, буквально умирали со смеху. Одна только владелица ридикюля бесилась. Но, кажется, симпатии всех присутствующих были не на ее стороне.
На террасе, выходившей в сад из квартиры Котлярев-ских, постоянно сидела мать Лили и Поленькиной мамы - чопорная и строгая старуха Ольга Павловна Орлова, которую мы побаивались. Урожденная Кривцова (по матери Раевская), невестка знаменитого Михаила Федоровича Орлова, бравшего Париж, она являлась живой носительницей традиций высшей русской аристократии XIX века. Умная и властная, презиравшая всех ниже ее стоявших людей, она не одобряла демократических вкусов своих дочерей. В частности, она терпеть не могла моего отца, считая его виновником многих, с ее точки зрения пагубных увлечений ее дочери Лили. Родным языком для Ольги Павловны служил французский. С террасы постоянно доносились до нас звуки изысканной французской речи. К Ольге Павловне приходили в гости разные аристократические старушки (хорошо помню низенькую, вросшую в землю старуху - графиню Татищеву), с которыми она подолгу сидела на террасе, ведя длинные французские беседы.
После революции, когда Котляревские переехали в нижнюю квартиру нашего дома, Ольга Павловна стала проводить многие часы на другой террасе, под окнами нашей квартиры. Под журчанье французской речи, доносившейся снизу в летние дни, прошли мои первые юные годы. Ольга Павловна умерла в 1926 году в глубокой старости, когда мне шел уже девятнадцатый год.
Настоящей душой сада, двора и дома - всего, что окружало нас тогда и что составляло значительную часть нашей детской жизни, была Лили замечательный, редкий человек, к которой мы относились как к одной из основ нашего существования. Она так просто и естест-венно отдавала богатство своей души окружающим ее людям, что и они принимали его просто и даже почти без благодарности, как что-то им по праву принадлежащее. А больше всего давала она нам, всей нашей семье, начиная с папы, которого она любила, я думаю, сильнее всех людей на земле, и кончая мной и Сережей. Она была нашим добрым гением в течение длинного ряда лет, с момента своей первой встречи с моим отцом в 1901 году и до тех пор, пока потеряла все, что имела, и состарилась. Но и тогда ее присутствие в нашей жизни неизменно давало нам радость и было для нас бесконечно дорогим.
Лили
Лили, Елизавета Николаевна Орлова, родилась в 1861 году и была старшим ребенком в высоко аристократической семье Орловых. Отец ее был сыном Михаила Федоровича Орлова, который был женат на одной из дочерей пушкинского Раевского - Екатерине. Мать была дочерью Павла Кривцова (брата декабриста Кривцова), в течение ряда лет бывшего руководите-лем колонии русских художников в Риме, и Репниной, сестра которой была дружна с Гоголем и Шевченко. Родители матери Лили умерли рано, и ее растила эта тетка Репнина, к которой Лили относилась как к родной бабушке. Ее архивы она впоследствии отдала моему пале, и он печатал их в "Русских Пропилеях". На основе этих архивов написана также папина книга о братьях Кривцовых. Кроме Лили, в семье был еще сын Михаил, умерший неженатым в 1906 году, и дочь Екатерина, которая получила в Париже образование врача и вышла замуж за профессора СА.Котляревского (мать Поленьки).
Орловы были очень богаты. Во время детства Лили они владели, кажется, тремя имениями: орловским имением (перешедшим к ним от их прямого предка Ломоносова) Рудицей, имением Отрадино в Саратовской губернии и еще одним, как будто называвшимся Рельевкой, но на моей памяти уже проданным. В детстве Лили получала типично аристократическое воспитание. Учили ее нескольким языкам (французский и английский она знала в совершенстве, по-немецки и итальянски хотя и слабее, но все же свободно говорила). Родилась она в Париже и в детские годы много жила за границей. Когда она стала барышней, ее начали вводить в светское общество и вывозить на балы. Однако ей сразу же это времяпрепровождение показалось настолько противным, что она решительно отказалась вести принятый для девушек ее круга образ жизни.
С ранней молодости ее мучили мысли о несправедливости ее обладания богатством и о необходимости отдавать его нуждающимся людям. Она не стала революционеркой, но начала все свои силы и время посвящать делам благотворительности. В этой своей деятельности она отличалась от других аристократок-благотворительниц тем, что обладала действительно демократическими взглядами, не ставила себя выше людей из народа и не боялась труда. Она развила большую организационную работу, прежде всего занявшись вывозом за город детей московской бедноты.
Первые в России летние колонии для детей были созданы ею; в течение целого ряда лет она снимала под Москвой (а потом и у Балтийского моря) дачи, куда вывозили ребятишек из самых нуждающихся семейств.
Интересно упомянуть о трагическом происшествии, случившемся во время существования первой такой колонии. Тогда утонули в реке сразу три девочки. Растерявшаяся воспитательница, которая ходила с детьми купаться, не сумела организовать их спасения. Для того чтобы новое дело летних колоний нашло себе поддержку у тогдашних властей и снискало доверие у народа, Лили пришлось предварительно немало поработать. После этой трагедии, казалось, все достигнутое должно разрушиться. Однако энергия и вера в необходимость и важность начатого заставили Лили продолжать борьбу. Ей удалось и на следующее лето заполучить детей в колонию, а в дальнейшем не было отбоя от людей, желающих послать туда своих ребят.
Кажется, в 1901 года она повезла детей в Финляндию на Балтийское море. Туда ездил погостить на некоторое время мой папа (в Куоккала). Он был в восхищении и от того, как поставлена колония, и особенно от ребят, с которыми не расставался ни на минуту. Он хорошо умел овладевать сердцами детей, и тут они от него не отлипали. Сколько раз потом слышала я его и Лили рассказы об его двух любимцах в этой колонии - Оле Соскиной и мальчике (забыла его имя). Перед папиным отъездом весь коллектив колонии сфотографировался на память. У нас хранится такая карточка - группа, в центре которой сидит папа с прильнувшими к нему с двух сторон мальчиком и девочкой. А уехав из колонии, он писал Лили о том, как беспрестанно мысленно возвращается в колонию к своим любимцам, снова идет с ними к морю, слышит сосновый запах, видит веселые ребячьи лица.
Кроме колоний, Лили затеяла еще одно замечательное дело - "Комиссию домашнего чтения". Целью этой комиссии, к участию в которой она привлекла целый ряд крупных ученых из разных областей знания, была помощь простым, неимущим людям, желающим получить образование и не имеющим возможности поступить в учебные заведения. Были составлены программы и списки литературы, которые рассылались в самые отдаленные уголки России. На предложения комиссии откликнулось множество людей из деревень и городов. Со всех концов России потекли целые потоки писем от людей, жаждущих знаний. Им высылались требуемые книги, программы, давались письменные консультации. Именно в этой комиссии Лили познако-милась с папой, который участвовал в работе исторической секции. Это произошло зимой 1901 года.
Сохранилось несколько их писем, относящихся к периоду первого знакомства. Сейчас эти письма, как и остальные, писанные за всю их жизнь, находятся у меня. Лили отдала их маме после папиной смерти. По этим первым письмам видно, что в начале их знакомства был какой-то момент не простых отношений, близких к влюбленности, в одном из папиных писем Лили даже вырезала несколько строк. Думаю, что это было в период одного из папиных разрывов с мамой, неоднократно повторявшихся на протяжении их многолетнего трудного романа. Такой оттенок отношений, по-видимому, был с папиной стороны совершенно мимолетным (если только он вообще был).
Со стороны же Лили на всю жизнь осталось редкое по глубине, чистоте и бескорыстию чувство. Ее наивная, почти детская душевная чистота проявлялась по отношению к папе с самых первых дней. Очень скоро после того, как они познакомились, папа попросил Лили помочь одной его знакомой девушке устроиться учительницей в городскую школу. Речь шла о моей маме. Лили сама пошла к ней. Она рассказывала мне, что при первом взгляде на маму была очарована ею и тут же все поняла. То, что мама была папиной невестой, не только не оттолкнуло Лили от нее, а, наоборот, заставило отнестись с особенным вниманием и лаской. Несколько позже, когда в отношениях папы и мамы наступили какие-то осложнения и они чуть не разошлись. Лили употребила все усилия на то, чтобы их вновь соединить.Она ходила от одного к Другому, носила их письма и т.д. А когда они поженились и уехали весной 1904 года в Петербург и оттуда к морю - в Гунгербург, Лили приехала к ним туда.
Мама рассказывала мне, что, когда к ним в Гунгербург пришло письмо от Лили с известием о том, что она приезжает, ей в первую минуту стало неприятно, что во время их свадебного путешествия приедет влюбленная в папу женщина. Однако это чувство исчезло в ту самую минуту, как Лили, приехав со станции, вошла к ним в комнату, и исчезло навсегда, на всю их дальнейшую длинную совместную жизнь. Лили полюбила маму как родную сестру, делила с нашими родителями все их горести и радости, вместе с ними воспитывала их детей, старалась помогать им материально в периоды самой острой нужды.
Как мне хочется запечатлеть в своих записках ее образ, сделать так, чтобы остался след от ее существования, доставлявшего окружавшим ее людям столько радости! Все те слова, которые я ищу дня этого, непременно окажутся недостаточными и неспособными передать настоящий аромат ее личности.
Внешне Лили была совсем некрасивой. Смолоду полная, к зрелому возрасту она стала очень толстой. У нее были маленькие глаза и мясистый нос; широкая мужская рука с квадратны-ми, как будто обрубленными пальцами. Она имела плохую привычку задирать заусенцы около ногтей, и потому ее пальцы постоянно были ободранными.
Одевалась Лили просто и деловито. Почти всегда носила костюмы и блузки со стоячими воротничками. Широкие юбки ее доходили до самого пола. С этими юбками у меня связано одно смешное воспоминание. Когда Лили отправлялась в дорогу, она надевала под платье нижнюю юбку с карманом, в который клала деньги. Если нужно было достать деньги, она, ничуть не смущаясь присутствием посторонних людей, подбирала кверху верхнюю юбку и лезла в этот карман. Папа каждый раз приходил в негодование от этого ее жеста, говоря ей, что она не может себе представить, какое дикое впечатление это должно производить на чужих мужчин. Она смеялась и продолжала делать по-своему.
Между прочим, этот факт был для нее весьма характерным. Она совершенно не интересовалась тем, что о ней могут подумать люди, и в своих поступках никогда не считалась с этим. Ей присуща была поистине детская непосредственность. Поэтому она часто делала то, что могло показаться неловким другим. Если ей нравилось личико ребенка, она могла бесцеременно и как будто совсем некстати заговорить с его родителями и вмешаться в их дела. Могла обратиться с какой-нибудь настоятельной просьбой к соседям в поезде или к прохожим на улице, если ей что-нибудь хотелось или было нужно. При этом ехавшие или шедшие с нею близкие люди испытывали неловкость, а ей даже в голову не приходило ничего подобного.
Помню один из таких случаев. Когда осенью 1923 года мы всей семьей, и с нами Лили, уезжали из Баденвейле-ра, провожавшие нас друзья поднесли маме, Лили и мне по букету роз. Мы с мамой положили свои букеты вместе с вещами. Лили же, потребовав у проводника какой-то сосуд, водрузила свой букет на столике. Огромный букет не только занял весь столик, но при первом же толчке поезда перевесил маленькую баночку из-под консервов и опрокинулся на колени сидевшего возле окна молодого немца в элегантном сером костюме. Вода вся вылилась ему на колени, что вызвало его крайнее, правда - внешне корректное, негодование. Нам всем было очень неловко; Лили же ничуть не смутилась и только стала нескладно помогать соседу вытирать брюки.
Самым привлекательным свойством Лили было умение полностью отдаваться радостным впечатлениям от жизни. Она наслаждалась больше всего природой, детьми, цветами, животны-ми, купаньем, но также наслаждаясь возвышенными разговорами умных людей у нас за столом. Все это она воспринимала с полной, ничем не омраченной непосредственностью, без всякой рефлексии или оглядки. Поэтому особенно приятно было доставлять ей радость, даже такую незначительную, как угощение чем-нибудь вкусным (она очень любила пробовать новые кушанья). Поэтому же с ней так хорошо было детям. Когда она чем-нибудь занималась вместе с детьми, ее отношение к тому, что делалось, было таким же самым, как у них; и детям от этого было с ней легко и просто.
Лили сохраняла это драгоценное качество до конца своей жизни. Старенькая и слабая, приезжая к нам на Николину Гору, она по-прежнему во всякую погоду ходила купаться и радовалась каждой встреченной зверушке. В общении с природой ей много помогало рисование.
В юности она некоторое время посещала классы Училища живописи, ваяния и зодчества и была полупрофессиональным художником - неплохо писала с натуры маслом и акварелью пейзажи и цветы.
Особенно любила Лили животных. Она к ним относилась как к равным себе, с величайшим уважением и без малейшей брезгливости. Могла целоваться с собаками и кошками, есть с ними вместе из одной посуды. В молодости у нее постоянно бывали любимые собаки, о которых она потом помнила и рассказывала всю жизнь. Когда мой папа женился, у него была собака сеттер-гордон Зорька. Лили с ней постоянно возилась. Папа сердился, когда она начинала целовать Зорьку, говорил о том, что от собак можно заразиться эхинококком. Лили продолжала свое и, лаская Зорьку, только приговаривала: "Эхинококк ты этакий!".
На моей памяти Лили тоже всегда имела около себя живые существа. Помню, как она устроила у себя в кабинете огромную клетку во все окно. В клетку посадили десятка полтора мелких певчих птичек. Там были щеглы, чижи, зяблики, малиновки и т.д. Только синиц пришлось посадить отдельно, потому что они нападали на других птиц. Мы постоянно подолгу стояли около этой клетки, глядя на птичек и слушая их щебетанье. Под конец жизни много лет у Лили жил кот Лапка, огромный, полосатый, некрасивый, на высоких лапах. Его она котенком привезла из Крыма в Москву. Он спал с ней вместе, сидел на столе возле ее тарелки, когда она ела, и едва ли сам не ел из этой же тарелки.
Квартира Лили была вся наполнена цветами. Ей недостаточно было того, что на каждом подоконнике стояло по нескольку горшков с цветами. Она устроила еще тепличку - миниатюр-ный зимний садик, где разводила разные редкие растения. Она там подолгу возилась в своем большом полосатом фартуке с железным совком в руках. От нее и мы постоянно получали цветы, и она учила нас тому, как за ними ухаживать.
Дружба с папой укрепила Лили в ее убеждениях. Он постоянно говорил ей о преступной природе богатства, о несправедливости жизни людей ее круга. Вероятно, не без его влияния она решила взять на воспитание группу девочек-сирот. Это произошло в 1902 году. Она обратилась в городские приюты с просьбой отобрать ей самых одиноких и бедных девочек. При выборе детей она руководствовалась только этим одним мотивом, совершенно игнорируя свои личные вкусы или симпатии. Так подобралось человек 12. Почти все эти девочки были круглые сироты. Помню сестер Настю и Маню Солдаткиных, Ольгу большую и Ольгу маленькую. Маню большую, Женю с уродливыми пальцами, Лелю Воронцову, Липу большую и Липу маленькую, Наташу, Любу. Это было основное ядро девочек, проживших у Лили до окончания гимназии. Кроме них, время от времени появлялись еще девочки, жившие недолго, почему-либо не прижившиеся. У некоторых были интересные истории.
Самая хорошенькая и симпатичная из девочек, брюнетка с тонким лицом Леля Воронцова, к тому же очень музыкальная, рано потеряла мать, но имела отца. Отец этот после смерти жены бросил своих четверых детей и пошел странствовать по святым местам. Лелю поместили в приют. Ее крошечную сестренку взяли на воспитание какие-то люди, и Леля ее навсегда потеряла из виду. А два брата стали воришками на Хитровом рынке. Один из них вскоре погиб от какой-то болезни. А другой подростком и все еще вором ходил навещать Лелю, когда она жила уже у Лили. Лили помогла ему бросить воровство и выбиться в люди. Он, кажется, жив до сих пор, имеет какую-то специальность и семью и всю жизнь близок с Лелей. Леля же окончила училище Гнесиных и стала музыкальным педагогом.
Я хорошо помню уклад жизни в квартире Лили, когда у нее жили девочки, на моей памяти уже почти взрослые гимназистки. Они жили в трех спальнях, одной большой, на первом этаже, и двух маленьких на втором, где была и спальня Лили. Внизу, кроме того, располагались три большие комнаты столовая, библиотека и кабинет Лили, все выходившие окнами в сад. А в библиотеке была дверь в сад, на террасу.
Папа упрекал Лили в том, что она сама занимает три лучшие, большие комнаты, в то время как у девочек кровати стоят близко одна возле другой. "Вы все же относитесь к Вашим девоч-кам, как к кухаркиным дочкам", говорил он при этом. Не знаю, насколько он был прав. Мне кажется, что девочкам жилось у Лили хорошо и отношения у них с ней были простые и естест-венные. Все они ее очень любили, а некоторые - Леля, Ольга маленькая, Настя, Женя, Липа большая - просто обожали и были с ней особенно близки.
Когда, в начале революции, стали выселять из домов их владельцев и лишать бывших бога-чей прав, девочки, некоторые из которых занимали к тому времени ответственные должности и были членами партии, подали бумагу в правительство; Лили больше не беспокоили, а впослед-ствии ей еще дали пенсию, которую она получала до конца жизни.
Хорошо помню я толстую, уютную кухарку Лили Аннушку, прожившую у нее много лет, и милую, черноглазую горничную Настю, с которой я дружила.
Помню, как однажды нас позвали вниз смотреть шарады в постановке девочек. Я запомнила только шараду-шутку "Стихотворение", где показан был капризный младенец, который "стих от варенья". Мне показалось это тогда ужасно смешным и остроумным.
Квартира Лили привлекала нас теми красивыми вещами, которыми она была полна. В комнатах стояла прекрасная старинная мебель, на стенах висели фамильные портреты в золотых рамах. Думается, что большинство вещей, в первую очередь мебель и фарфор, относились даже не к XIX, а еще к XVIII веку.
Лили была очень привязана к вещам - это было единственным свойством, связывавшим ее с ее сословием. Но она любила вещи не за их ценность, а за их принадлежность к семье, как память о прошлом и о дорогих ей людях. Она относилась к вещам, как к живым существам. Многие из них ей были дороги по тем памятным событиям, с которыми они были связаны, и она рассказывала нам об этих событиях целые истории. А для нас было истинным наслаждением рассматривать разные сокровища Лили.
Помню, как в одну из зим она болела воспалением легких и долго лежала в своей спальне. Мы несколько раз ходили ее туда навещать. Это была прелестная большая комната с балконом, оклеенная такими же обоями, как наша детская. Когда мы приходили, Лили позволяла нам залезать в один из ящиков ее туалетного комода, где лежали разные мелкие безделушки, и рассматривать их. Как хорошо я помню эти часы! Мы навещали больную Лили по вечерам. В комнате было полутемно, только на столике возле кровати горела лампа. Мы вытаскивали ящик и ставили его к Лили на постель. С упоением разглядывали мы вещицу за вещицей, а Лили наслаждалась нашей радостью и своими воспоминаниями, о которых с увлечением нам рассказывала. Чего только не содержал в себе этот узенький ящик! Какие-то мелкие фигурки из слоновой кости, дерева и металла, статуэтки зверей, крошечные чашечки, изящные коробочки всех сортов и размеров, карандаши, пуговицы. Наши маленькие пальчики перебирали все эти сокровища, хватали то одно, то другое. Потом мы начинали рассматривать разноцветные тряпочки, картинки, альбомы с рисунками Лили и Ольги Павловны, открытки. Мама буквально силком уводила нас домой ужинать или спать.
Лили вообще болела редко, у нее, как и у всех Орловых, был могучий организм. Но воспаление легких повторялось у нее несколько раз и она была подвержена сильным кашлям, которые обычно привязывались к ней зимой. К вопросам здоровья она относилась крайне легкомысленно, никогда не лечилась и не обращала внимания на свои недомогания. Также относились к этому ее мать и сестра. И им все сходило с рук, так как у них было действительно железное здоровье. Они нисколько не боялись ни заразы, ни простуды, ни желудочных заболе-ваний. По этому поводу можно рассказать о Лили два случая.