Страница:
Он узнал пажа. Это был один из двоих братьев, прибывших то ли из Гаскони, то ли из Новой Франции…
С самого начала они с успехом расположились в окружении короля, и старшего очень быстро назначили Ответственным за Удовольствия Короля, что было очень почетным, но трудновыполнимым титулом.
— Мы задали вам вопрос, юноша, — продолжал де Сугрэ, которому несколько льстило знакомство с братьями, пользующимися милостями монарха.
Несмотря на юный возраст, они, казалось повидали мир, и разбирались в том, что происходило в Версале.
Мадам де Шольн, которая до этого времени была занята плохими картами, доставшимися ей, что грозило проигрышем, не обратила внимания на происходящее. Затем она подняла глаза и была поражена двумя вещами: он был потрясающе красив и смотрел только на нее.
Мадам де Шольн из-за своей изящной фигуры, прелестного бюста, ни слишком маленького, ни слишком большого, нежного цвета лица, тонкой, но не хрупкой кожи и роскошных светло-пепельных волос считалась женщиной, которой вечно будет тридцать лет, и которая уж во всяком случае не будет старше сорока.
Однако, несмотря на то, что она была моложе маркизы де Монтеспан, она чувствовала, что время коснулось ее в большей степени, чем маркизы. Та, в счастье материнства, продолжала потрясать двор своим темпераментом, пылом горячей крови и телом в зените красоты и цветения.
Для мадам де Шольн сознание возраста было делом сугубо внутренним и деликатным. Себе по этому поводу она не лгала. Она знала, что ничего в ней не говорило о старости, и что, напротив, многие завидовали ее юному виду. Некоторые даже принимали ее за одну из благородных девиц, только что вышедших из монастыря, или прибывших ко двору из провинции, чтобы там обучиться служить Их Величеству, перенять хорошие манеры и правила, приличествующие девушкам их ранга. Когда же ошибка раскрывалась, она смеялась и вспоминала как приехала ко двору в возрасте четырнадцати лет и впервые показалась в Лувре под покровительством госпожи де Марэ.
В то время молодые девушки учились танцевать с королем, который был в их возрасте.
Мадам де Шольн была олицетворением ловкости. Более двадцати лет при дворе научили ее всем тонкостям и хитростям, свойственным персонам из свиты короля.
Фрейлина королевы, она умела показывать ей свою преданность, не раздражая монарха, и выполняла свои обязанности без излишнего подхалимажа. Ее видели повсюду, что, однако не мешало ей иногда удаляться в свою квартиру на улице Резервуар, недалеко от дворца. Это происходило из-за усталости, или по причине любовного приключения, или просто из-за ее прихоти. Она знала, что ее уединения играют самую положительную роль, что никто не осмелится ее упрекнуть, потому что она не заслуживает упрека; все были уверены в том, что все что она делает — прекрасно и только на пользу тем, кому она служит. Она была истинной придворной дамой. Такт, сдержанная любезность, любовь к танцам и прогулкам и готовность составить компанию в карточной игре — вот каковы были ее качества.
Она прекрасно играла, выигрывала со скромностью, проигрывала с изяществом, и никогда не имела карточных долгов.
Привыкнув к тому, что она постоянно находится среди других дам — таких же фрейлин, и что у нее наиболее независимый вид в Версале, все уже забыли, была ли она вдовой, или ее муж был жив, — но в таком случае, где он жил? — На своих землях?.. Служил в армии?.. Или, быть может, при дворе?..
Вот какова была женщина, которая этим утром, подняв глаза от карт, заметила юного пажа, уставившегося на нее. Его глаза блестели, словно изумруды.
По непонятной причине, может быть из-за отблесков зеркал или оконных стекол, его лицо и весь он казались воплощением света, словно он не был сделан из плоти и крови. Она заметила это, в то время как глубокое молчание установилось и сгустилось до такой степени, что присутствующие почувствовали себя в глупом положении.
Она услышала свой голос, который раздавался словно издалека:
— Ну и ну!.. Что с вами, мессир?.. Я прошу вас, расскажите нам о вашем деле!..
— Дело в том, мадам, что вы мне неописуемо нравитесь.
Важность, с которой это было сказано, немного смягчила дерзость заявления.
Мадам де Шольн призвала все свои светские способности на выручку, потому что чувствовала себя обескураженной.
— Что… что вы этим хотите сказать?..
— Что я был бы счастливейшим из людей, если бы вы, мадам, приняли бы меня в своей спальне!..
— Вы сошли с ума!
— У вас, мадам, так мало уважения к своим достоинствам, что вы не можете понять мои чувства и, находя их опасными, расцениваете как оскорбление?
— Да отдаете ли вы себе отчет в вашем возрасте? — бросила она ему.
Она испугалась, потому что чуть было не сказала «В моем возрасте».
— Мой возраст? Так это он, мадам, толкает меня к вам. Неопытность, свойственная ему, причиняет мне больше затруднений, чем моя потребность любить приносит мне выгоды. Мало зная любовь, и никогда не имея дел с дамой вашего ранга, вашей красоты и вашей недосягаемости, я решил, что вижу перед собой божественное создание.
Маркизе не хватало слов. Она пробормотала:
— Ваши… ваши затруднения… Ваши притязания превышают то, на что вы можете рассчитывать… Я посоветую вам подождать… У вас на губах еще молоко не обсохло, а вы осмеливаетесь…
— Подождать!.. Мадам, вы что, из тех красавиц, которые заставляют любовников ждать по пять-десять лет, чтобы испытать искренность их чувств и постоянство их намерений?!.. Это вам не идет. Я в это не верю. Ибо слухи, которые может и не очень для вас приятны, но которые еще более увлекли меня вашим образом, говорят, что вы совсем не такая жестокая, и готовы принести свою жертву на алтарь Венеры, когда того хочет жертвователь!..
— Докажите это, наглец! — вскричала мадам де Шольн, сопровождая свои слова резким смехом.
Оглядываясь, она искала поддержки у своих партнеров по игре. Но они не пришли ей на помощь. Застыв с картами в руках, опустив к ним глаза, они представляли собой олицетворение бесчувственности. Живость и пикантность диалога не оставляли им времени подсчитывать удары.
Мадам де Шольн не обратила внимания, что по щекам ее текут слезы, прочерчивая серебристые полоски на бархатной пудре. Ее занимал разговор, вызвавший у нее тревогу, и бесило молчание друзей.
— Вы заслуживаете того, чтобы я вас наказала.
— Вы очень меня обижаете, мадам. Где и когда?
— У меня, на улице Резервуар. После трапезы с королевой.
— Я там буду.
Столько высокомерия и ледяной снисходительности в простом паже ужасало и привлекало ее.
Она захотела выйти из боя победительницей.
— Итак, вы собираетесь придти? И вы собираетесь принести мне в дар свежесть ваших щек, твердость ваших губ и… продемонстрировать мне вашу силу, еще такую нерастраченную?
— А вы, мадам, что предложите мне вы, в обмен?
Она вышла из себя:
— Искусство любви, если уж вы так этого добиваетесь!.. Красавчик-паж. Или этого вам мало?..
И не желая, да и не в силах, продолжать дальше, дрожа, непонятно от какого бешенства, она схватила перчатки и веер, щелкнувший как хлыст, и гордо удалилась.
Игроки пришли в себя. Они испытывали чувство человека, который только что проснулся и не может осмыслить дурацкий сон.
Привычка не оставлять ни одно событие без внимания и комментария вынудила их сказать несколько слов, несмотря на замешательство.
— А малыш-то дерзок! — сказал д'Ореманс. — Его дело сделано.
— Что за дело! — проворчал де Шавиньи, пожав плечами. — Он богаче ее, и всем известно, что он и его братец пользуются особой милостью короля.
— Ну?.. И что на него нашло?
— Что на них нашло?
— Особенно на нее.
— Нет! На него!..
— Нет! На нее!..
Возвратившись к себе, маркиза переполошила слуг, раздав им тысячи противоречащих поручений, приказав им в то же время срочно убраться вон. Она не желала никого видеть. Она не знала, чего ждет и чего хочет. Не имея детей, она их не любила. Но из-за отсутствия их она лишила себя привилегий, свойственных матерям, особенно, если они производят на свет наследника. Особенно, и, быть может, по этой причине, ей не нравились молодые люди, они вызывали у нее необъяснимый гнев. Она ненавидела их ломающийся голос, их манеры маленьких мужчин, которые овладевают властью. Этот будет постарше. Ему можно дать шестнадцать или семнадцать лет. Но по части дерзости он многим даст фору.
Мало-помалу она приготовилась к тому, чтобы, когда он появится, отчитать его и захлопнуть перед ним дверь, а если он станет настаивать, то тогда… тогда она убежит, или будет защищаться…
Придет ли он? Если нет, то она чувствовала, что поведет себя непредсказуемо, она будет способна разбить любимые безделушки, разрезать картины и даже новый пеньюар лионского шелка…
Но если он придет… При этой мысли она испытывала ужас.
И когда она увидела его перед собой, то ей показалось, что он затеял этот маскарад и спектакль, с единственной целью — убить ее ударом кинжала без свидетелей.
Ее чувства отразились на ее лице, потому что после минутного молчания он удивленно сказал:
— Мадам, какой страх вас мучает?.. При мне моя шпага. Если вам кто-нибудь угрожает, укажите его мне, я готов защитить вас.
— Да, правда, я боюсь.
— Кого вы боитесь?
— Вас… Я не понимаю, чего вы хотите.
Он застыл в изумлении, затем улыбка заиграла на его губах. Он несколькими шагами пересек пространство, которое их разделяло, и, встав на колени, обняв ее, приник лицом к ее груди. Она попыталась освободиться, но он держал крепко, с неожиданной страстью.
— Мадам, чего вам страшиться во мне? Я всего лишь молодой человек, который не знает тонкостей любви. Ваш образ вдохновил мое доверие, хоть и вызвал мучения и тревоги, а ваша красота дает мне дерзкое основание желать вас. Остальное — в ваших руках. Говорите, я все исполню. Учите меня, и я усвою урок. Я предоставляю себя на ваше распоряжение.
Она подняла его.
Ее пальцы дрожали, пока она расстегивала одну за другой пуговицы его камзола, а затем длинного жилета из шелка. Она раздела его как ребенка. Она до спазма в горле боялась, что он поведет себя холодно, это будет знаком трусости, разочарования и, кто знает? — может быть отвращения перед знаками возраста, которые прочтет на ее теле… Но он был нежен и внимателен, готовый к выполнению ее малейших прихотей, стоило ей только дать знак.
Она же научилась произносить слова нежной мольбы, которые до этого времени никогда не срывались с ее губ.
— «Еще… Останься ненадолго!.. Еще раз!..»
Это были просьбы, которым он отвечал не только со страстью, но и с благодарностью.
Так, поддерживаемая очевидными и бесспорными свидетельствами вкуса и необходимости, которые он не уставал проявлять перед ней, мадам де Шольн успокоилась. К тому же, он никогда не скрывал свои мысли. Он был простым ребенком.
Дрожащая от страха разочаровать его, но горящая от любопытства узнать все о нем, она спрашивала его проводя пальцем по его лбу, поправляя кудрявую прядь…
— Где ты?.. О ком ты думаешь?..
Она смотрела на его неповторимую красоту, когда он, опершись о подушки и положив руку на колено, чтобы придержать кружевное одеяло говорил ей:
— Я думаю о нем. Он так далеко… И он так одинок. Это маленькое лесное создание. Его считают диким, с душой, данной дьяволом. (А она тем временем ласкала его гладкую грудь, которая блестела как мрамор среди игры света и тени в алькове.) Но это не так. Он наделен человеческим разумом, и гораздо более добр, чем люди, которые его гонят. Да, некоторые из этих созданий дики и недоброжелательны, потому что привыкли защищаться, разрушать ловушки и делать невыносимой жизнь тем, кто их терзает… Но мой был воспитан рядом с человеком…
Она наконец поняла, что речь идет о каком-то диком животном, неизвестном во Франции, но распространенном в Америке, откуда он только что вернулся.
— Они пугают, потому что природа наделила их черной маской вокруг глаз, что делает их похожими на бандитов и с каждого угла челюсти торчит по острому длинному клыку, словно как у вампиров. Но если бы вы знали, мадам, как трогательна их душа, — он стал словоохотливым, рассказывая ей об этом странном животном, покрытом шерстью, которого сам вырастил, и который следовал за ним как собака… или домашний кот… — Он думает обо мне… Однажды мы забудем друг друга, но я знаю, что он все еще думает обо мне, несмотря на жизненную силу леса, которая владеет им. И если он меня не забывает, это значит, что между нами еще не все кончено. Иногда я чувствую, что он зовет меня. Это не крик о помощи, он не боится ничего. Это — связь, вы понимаете?.. Он связан со мной… Мадам, что вы об этом думаете? Что у нас общего с ним?
Мадам де Шольн приложила усилие, чтобы найти ответ, дать правильный совет, и это усилие привело ее к воспоминаниям о детстве, когда много раз, в башне отцовского замка она разговаривала со старой совой.
Но, внезапно, его лицо озарила улыбка, его уже мучили угрызения совести.
— Милый друг, вот пример неуклюжей попытки привлечь внимание прелестной придворной дамы.
— Все, что исходит от вас, мой дорогой, это великолепно. Я люблю вашу непосредственность, а вы возвращаете мне мою.
— Так проверим же это! — воскликнул он, обнимая ее и покрывая ее изысканными поцелуями.
В его руках, слегка покрытых светлыми волосками, она чувствовала, что забывается, почти теряет голову.
Ей нравилось, что его внешней наивностью скрывается глубокий ум, что в нем столько чувственности, несмотря на кажущуюся невинность. Она не уставала себя спрашивать, а знала ли она до этого настоящее удовольствие, наслаждение?
Однажды она узнала через камеристку, что он всегда улыбался только ей.
— Даже в присутствии короля, мадам, и несмотря на знаки внимания, которые Его Величество оказывал ему, этот молодой господин не веселился. Это мне сказал ваш кучер, а тот узнал об этом от камердинера короля, господина Бонтана.
— Итак… ты говоришь, что только одна я способна вырвать у него улыбку?..
— Этого не может даже король, говорю я вам! Даже я не могу, хотя я пробовала. Только вы, мадам. Это оттого, что у него пристрастие к вам, что вы ему нравитесь. Я не вижу других причин.
— Действительно. Ты уверена? — сомневалась мадам де Шольн, ожидая приговора девушки.
Она находила ее довольно милой и изящной и взяла на службу, чтобы она не потратила жизнь на то, чтобы носить ведра на ферме.
— Вы заслуживаете это, мадам, — сказала она с очаровательной улыбкой.
— Вы это заслуживаете, поверьте мне. Вы так красивы и так добры.
— «Сладострастие пожирает ее», — уверял господин де Марэ, настоящий придворный по духу и по рождению — он был рожден в тайне в кулуарах Лувра одной из фрейлин Анны Австрийской, в день большой церемонии, на которой должны были присутствовать все придворные дамы. Вельможа знал все обо всех, так что можно было подумать, что каждый или каждая поверяли ему самые сокровенные тайны. Однако, это было далеко не так. Наоборот, зная, что он угадывал по взгляду малейший секрет, люди избегали его, если им было что скрывать. Но напрасно. Можно было подумать, что он прячет в каждом углу любого алькова по шпиону.
Мадам де Скюдери, выражаясь более элегантным языком, который начал выходить из моды после того, как его высмеял королевский комедиант Жан-Батист-Поклен, говорила: «Она заблудилась в лесу Страсти, чтобы отдохнуть в гроте Забытья, который стоит на пути ко дворцу Секретных возвышенностей», что было несколько запутанно, но прекрасно передавало реальность.
Это были дни и месяцы безумств без границ. Для мадам де Шольн жизнь замкнулась на часах возбужденного ожидания, в которых смешивались беспокойство, надежды и жгучие страдания. Затем наступало время, когда он приходил и требовал все новых и новых знаний, требовал незамедлительного начала уроков, которым отдавался с радостной и пылкой страстью.
Она находила в нем самую утонченную красоту, очарование и прелесть. Она называла его «мое лакомство». Она не знала ни одного его недостатка.
Она не удерживала его после занятий любовью, когда он хотел ополоснуться. Его запах возбуждал ее сильнее, чем все самые изысканные благовония.
Она говорила ему: Пей! Ешь!
Она сама наливала ему вина, смотрела как он пьет, как блестят его зубы сквозь хрусталь, она смотрела, как он, не поправляя белья, соскользнувшего с его обнаженного плеча, выбирает персик, такой же нежный, как и его щека, и надкусывает его с аппетитом и желанием наслаждения.
И последней каплей в океане ее обожания стало открытие, что этот юный принц, слишком достойный, слишком красивый, который имел над ней полную власть и одним нечаянным словом мог причинить ей нечеловеческие муки, этот мальчик был добр.
Она была опьянена, она почти бредила.
Она купалась в счастье, не решаясь признать, что это — счастье.
Это было больше, чем счастье.
Идея исповедаться в новой страсти, как это она делала раньше и получала прощение, не привлекала ее на этот раз.
Наоборот, ее страсть была так сильна, что много раз, проснувшись среди ночи и глядя при свете ночника на это тело, невинное и сильное, на эти губы, которые она целовала тихонько, чтобы не разбудить, она спрашивала себя со смирением и удивлением, а также с благодарностью к небу: чем она заслужила этот божий дар?
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ОНОРИНА В МОНРЕАЛЕ
22
С самого начала они с успехом расположились в окружении короля, и старшего очень быстро назначили Ответственным за Удовольствия Короля, что было очень почетным, но трудновыполнимым титулом.
— Мы задали вам вопрос, юноша, — продолжал де Сугрэ, которому несколько льстило знакомство с братьями, пользующимися милостями монарха.
Несмотря на юный возраст, они, казалось повидали мир, и разбирались в том, что происходило в Версале.
Мадам де Шольн, которая до этого времени была занята плохими картами, доставшимися ей, что грозило проигрышем, не обратила внимания на происходящее. Затем она подняла глаза и была поражена двумя вещами: он был потрясающе красив и смотрел только на нее.
Мадам де Шольн из-за своей изящной фигуры, прелестного бюста, ни слишком маленького, ни слишком большого, нежного цвета лица, тонкой, но не хрупкой кожи и роскошных светло-пепельных волос считалась женщиной, которой вечно будет тридцать лет, и которая уж во всяком случае не будет старше сорока.
Однако, несмотря на то, что она была моложе маркизы де Монтеспан, она чувствовала, что время коснулось ее в большей степени, чем маркизы. Та, в счастье материнства, продолжала потрясать двор своим темпераментом, пылом горячей крови и телом в зените красоты и цветения.
Для мадам де Шольн сознание возраста было делом сугубо внутренним и деликатным. Себе по этому поводу она не лгала. Она знала, что ничего в ней не говорило о старости, и что, напротив, многие завидовали ее юному виду. Некоторые даже принимали ее за одну из благородных девиц, только что вышедших из монастыря, или прибывших ко двору из провинции, чтобы там обучиться служить Их Величеству, перенять хорошие манеры и правила, приличествующие девушкам их ранга. Когда же ошибка раскрывалась, она смеялась и вспоминала как приехала ко двору в возрасте четырнадцати лет и впервые показалась в Лувре под покровительством госпожи де Марэ.
В то время молодые девушки учились танцевать с королем, который был в их возрасте.
Мадам де Шольн была олицетворением ловкости. Более двадцати лет при дворе научили ее всем тонкостям и хитростям, свойственным персонам из свиты короля.
Фрейлина королевы, она умела показывать ей свою преданность, не раздражая монарха, и выполняла свои обязанности без излишнего подхалимажа. Ее видели повсюду, что, однако не мешало ей иногда удаляться в свою квартиру на улице Резервуар, недалеко от дворца. Это происходило из-за усталости, или по причине любовного приключения, или просто из-за ее прихоти. Она знала, что ее уединения играют самую положительную роль, что никто не осмелится ее упрекнуть, потому что она не заслуживает упрека; все были уверены в том, что все что она делает — прекрасно и только на пользу тем, кому она служит. Она была истинной придворной дамой. Такт, сдержанная любезность, любовь к танцам и прогулкам и готовность составить компанию в карточной игре — вот каковы были ее качества.
Она прекрасно играла, выигрывала со скромностью, проигрывала с изяществом, и никогда не имела карточных долгов.
Привыкнув к тому, что она постоянно находится среди других дам — таких же фрейлин, и что у нее наиболее независимый вид в Версале, все уже забыли, была ли она вдовой, или ее муж был жив, — но в таком случае, где он жил? — На своих землях?.. Служил в армии?.. Или, быть может, при дворе?..
Вот какова была женщина, которая этим утром, подняв глаза от карт, заметила юного пажа, уставившегося на нее. Его глаза блестели, словно изумруды.
По непонятной причине, может быть из-за отблесков зеркал или оконных стекол, его лицо и весь он казались воплощением света, словно он не был сделан из плоти и крови. Она заметила это, в то время как глубокое молчание установилось и сгустилось до такой степени, что присутствующие почувствовали себя в глупом положении.
Она услышала свой голос, который раздавался словно издалека:
— Ну и ну!.. Что с вами, мессир?.. Я прошу вас, расскажите нам о вашем деле!..
— Дело в том, мадам, что вы мне неописуемо нравитесь.
Важность, с которой это было сказано, немного смягчила дерзость заявления.
Мадам де Шольн призвала все свои светские способности на выручку, потому что чувствовала себя обескураженной.
— Что… что вы этим хотите сказать?..
— Что я был бы счастливейшим из людей, если бы вы, мадам, приняли бы меня в своей спальне!..
— Вы сошли с ума!
— У вас, мадам, так мало уважения к своим достоинствам, что вы не можете понять мои чувства и, находя их опасными, расцениваете как оскорбление?
— Да отдаете ли вы себе отчет в вашем возрасте? — бросила она ему.
Она испугалась, потому что чуть было не сказала «В моем возрасте».
— Мой возраст? Так это он, мадам, толкает меня к вам. Неопытность, свойственная ему, причиняет мне больше затруднений, чем моя потребность любить приносит мне выгоды. Мало зная любовь, и никогда не имея дел с дамой вашего ранга, вашей красоты и вашей недосягаемости, я решил, что вижу перед собой божественное создание.
Маркизе не хватало слов. Она пробормотала:
— Ваши… ваши затруднения… Ваши притязания превышают то, на что вы можете рассчитывать… Я посоветую вам подождать… У вас на губах еще молоко не обсохло, а вы осмеливаетесь…
— Подождать!.. Мадам, вы что, из тех красавиц, которые заставляют любовников ждать по пять-десять лет, чтобы испытать искренность их чувств и постоянство их намерений?!.. Это вам не идет. Я в это не верю. Ибо слухи, которые может и не очень для вас приятны, но которые еще более увлекли меня вашим образом, говорят, что вы совсем не такая жестокая, и готовы принести свою жертву на алтарь Венеры, когда того хочет жертвователь!..
— Докажите это, наглец! — вскричала мадам де Шольн, сопровождая свои слова резким смехом.
Оглядываясь, она искала поддержки у своих партнеров по игре. Но они не пришли ей на помощь. Застыв с картами в руках, опустив к ним глаза, они представляли собой олицетворение бесчувственности. Живость и пикантность диалога не оставляли им времени подсчитывать удары.
Мадам де Шольн не обратила внимания, что по щекам ее текут слезы, прочерчивая серебристые полоски на бархатной пудре. Ее занимал разговор, вызвавший у нее тревогу, и бесило молчание друзей.
— Вы заслуживаете того, чтобы я вас наказала.
— Вы очень меня обижаете, мадам. Где и когда?
— У меня, на улице Резервуар. После трапезы с королевой.
— Я там буду.
Столько высокомерия и ледяной снисходительности в простом паже ужасало и привлекало ее.
Она захотела выйти из боя победительницей.
— Итак, вы собираетесь придти? И вы собираетесь принести мне в дар свежесть ваших щек, твердость ваших губ и… продемонстрировать мне вашу силу, еще такую нерастраченную?
— А вы, мадам, что предложите мне вы, в обмен?
Она вышла из себя:
— Искусство любви, если уж вы так этого добиваетесь!.. Красавчик-паж. Или этого вам мало?..
И не желая, да и не в силах, продолжать дальше, дрожа, непонятно от какого бешенства, она схватила перчатки и веер, щелкнувший как хлыст, и гордо удалилась.
Игроки пришли в себя. Они испытывали чувство человека, который только что проснулся и не может осмыслить дурацкий сон.
Привычка не оставлять ни одно событие без внимания и комментария вынудила их сказать несколько слов, несмотря на замешательство.
— А малыш-то дерзок! — сказал д'Ореманс. — Его дело сделано.
— Что за дело! — проворчал де Шавиньи, пожав плечами. — Он богаче ее, и всем известно, что он и его братец пользуются особой милостью короля.
— Ну?.. И что на него нашло?
— Что на них нашло?
— Особенно на нее.
— Нет! На него!..
— Нет! На нее!..
Возвратившись к себе, маркиза переполошила слуг, раздав им тысячи противоречащих поручений, приказав им в то же время срочно убраться вон. Она не желала никого видеть. Она не знала, чего ждет и чего хочет. Не имея детей, она их не любила. Но из-за отсутствия их она лишила себя привилегий, свойственных матерям, особенно, если они производят на свет наследника. Особенно, и, быть может, по этой причине, ей не нравились молодые люди, они вызывали у нее необъяснимый гнев. Она ненавидела их ломающийся голос, их манеры маленьких мужчин, которые овладевают властью. Этот будет постарше. Ему можно дать шестнадцать или семнадцать лет. Но по части дерзости он многим даст фору.
Мало-помалу она приготовилась к тому, чтобы, когда он появится, отчитать его и захлопнуть перед ним дверь, а если он станет настаивать, то тогда… тогда она убежит, или будет защищаться…
Придет ли он? Если нет, то она чувствовала, что поведет себя непредсказуемо, она будет способна разбить любимые безделушки, разрезать картины и даже новый пеньюар лионского шелка…
Но если он придет… При этой мысли она испытывала ужас.
И когда она увидела его перед собой, то ей показалось, что он затеял этот маскарад и спектакль, с единственной целью — убить ее ударом кинжала без свидетелей.
Ее чувства отразились на ее лице, потому что после минутного молчания он удивленно сказал:
— Мадам, какой страх вас мучает?.. При мне моя шпага. Если вам кто-нибудь угрожает, укажите его мне, я готов защитить вас.
— Да, правда, я боюсь.
— Кого вы боитесь?
— Вас… Я не понимаю, чего вы хотите.
Он застыл в изумлении, затем улыбка заиграла на его губах. Он несколькими шагами пересек пространство, которое их разделяло, и, встав на колени, обняв ее, приник лицом к ее груди. Она попыталась освободиться, но он держал крепко, с неожиданной страстью.
— Мадам, чего вам страшиться во мне? Я всего лишь молодой человек, который не знает тонкостей любви. Ваш образ вдохновил мое доверие, хоть и вызвал мучения и тревоги, а ваша красота дает мне дерзкое основание желать вас. Остальное — в ваших руках. Говорите, я все исполню. Учите меня, и я усвою урок. Я предоставляю себя на ваше распоряжение.
Она подняла его.
Ее пальцы дрожали, пока она расстегивала одну за другой пуговицы его камзола, а затем длинного жилета из шелка. Она раздела его как ребенка. Она до спазма в горле боялась, что он поведет себя холодно, это будет знаком трусости, разочарования и, кто знает? — может быть отвращения перед знаками возраста, которые прочтет на ее теле… Но он был нежен и внимателен, готовый к выполнению ее малейших прихотей, стоило ей только дать знак.
Она же научилась произносить слова нежной мольбы, которые до этого времени никогда не срывались с ее губ.
— «Еще… Останься ненадолго!.. Еще раз!..»
Это были просьбы, которым он отвечал не только со страстью, но и с благодарностью.
Так, поддерживаемая очевидными и бесспорными свидетельствами вкуса и необходимости, которые он не уставал проявлять перед ней, мадам де Шольн успокоилась. К тому же, он никогда не скрывал свои мысли. Он был простым ребенком.
Дрожащая от страха разочаровать его, но горящая от любопытства узнать все о нем, она спрашивала его проводя пальцем по его лбу, поправляя кудрявую прядь…
— Где ты?.. О ком ты думаешь?..
Она смотрела на его неповторимую красоту, когда он, опершись о подушки и положив руку на колено, чтобы придержать кружевное одеяло говорил ей:
— Я думаю о нем. Он так далеко… И он так одинок. Это маленькое лесное создание. Его считают диким, с душой, данной дьяволом. (А она тем временем ласкала его гладкую грудь, которая блестела как мрамор среди игры света и тени в алькове.) Но это не так. Он наделен человеческим разумом, и гораздо более добр, чем люди, которые его гонят. Да, некоторые из этих созданий дики и недоброжелательны, потому что привыкли защищаться, разрушать ловушки и делать невыносимой жизнь тем, кто их терзает… Но мой был воспитан рядом с человеком…
Она наконец поняла, что речь идет о каком-то диком животном, неизвестном во Франции, но распространенном в Америке, откуда он только что вернулся.
— Они пугают, потому что природа наделила их черной маской вокруг глаз, что делает их похожими на бандитов и с каждого угла челюсти торчит по острому длинному клыку, словно как у вампиров. Но если бы вы знали, мадам, как трогательна их душа, — он стал словоохотливым, рассказывая ей об этом странном животном, покрытом шерстью, которого сам вырастил, и который следовал за ним как собака… или домашний кот… — Он думает обо мне… Однажды мы забудем друг друга, но я знаю, что он все еще думает обо мне, несмотря на жизненную силу леса, которая владеет им. И если он меня не забывает, это значит, что между нами еще не все кончено. Иногда я чувствую, что он зовет меня. Это не крик о помощи, он не боится ничего. Это — связь, вы понимаете?.. Он связан со мной… Мадам, что вы об этом думаете? Что у нас общего с ним?
Мадам де Шольн приложила усилие, чтобы найти ответ, дать правильный совет, и это усилие привело ее к воспоминаниям о детстве, когда много раз, в башне отцовского замка она разговаривала со старой совой.
Но, внезапно, его лицо озарила улыбка, его уже мучили угрызения совести.
— Милый друг, вот пример неуклюжей попытки привлечь внимание прелестной придворной дамы.
— Все, что исходит от вас, мой дорогой, это великолепно. Я люблю вашу непосредственность, а вы возвращаете мне мою.
— Так проверим же это! — воскликнул он, обнимая ее и покрывая ее изысканными поцелуями.
В его руках, слегка покрытых светлыми волосками, она чувствовала, что забывается, почти теряет голову.
Ей нравилось, что его внешней наивностью скрывается глубокий ум, что в нем столько чувственности, несмотря на кажущуюся невинность. Она не уставала себя спрашивать, а знала ли она до этого настоящее удовольствие, наслаждение?
Однажды она узнала через камеристку, что он всегда улыбался только ей.
— Даже в присутствии короля, мадам, и несмотря на знаки внимания, которые Его Величество оказывал ему, этот молодой господин не веселился. Это мне сказал ваш кучер, а тот узнал об этом от камердинера короля, господина Бонтана.
— Итак… ты говоришь, что только одна я способна вырвать у него улыбку?..
— Этого не может даже король, говорю я вам! Даже я не могу, хотя я пробовала. Только вы, мадам. Это оттого, что у него пристрастие к вам, что вы ему нравитесь. Я не вижу других причин.
— Действительно. Ты уверена? — сомневалась мадам де Шольн, ожидая приговора девушки.
Она находила ее довольно милой и изящной и взяла на службу, чтобы она не потратила жизнь на то, чтобы носить ведра на ферме.
— Вы заслуживаете это, мадам, — сказала она с очаровательной улыбкой.
— Вы это заслуживаете, поверьте мне. Вы так красивы и так добры.
— «Сладострастие пожирает ее», — уверял господин де Марэ, настоящий придворный по духу и по рождению — он был рожден в тайне в кулуарах Лувра одной из фрейлин Анны Австрийской, в день большой церемонии, на которой должны были присутствовать все придворные дамы. Вельможа знал все обо всех, так что можно было подумать, что каждый или каждая поверяли ему самые сокровенные тайны. Однако, это было далеко не так. Наоборот, зная, что он угадывал по взгляду малейший секрет, люди избегали его, если им было что скрывать. Но напрасно. Можно было подумать, что он прячет в каждом углу любого алькова по шпиону.
Мадам де Скюдери, выражаясь более элегантным языком, который начал выходить из моды после того, как его высмеял королевский комедиант Жан-Батист-Поклен, говорила: «Она заблудилась в лесу Страсти, чтобы отдохнуть в гроте Забытья, который стоит на пути ко дворцу Секретных возвышенностей», что было несколько запутанно, но прекрасно передавало реальность.
Это были дни и месяцы безумств без границ. Для мадам де Шольн жизнь замкнулась на часах возбужденного ожидания, в которых смешивались беспокойство, надежды и жгучие страдания. Затем наступало время, когда он приходил и требовал все новых и новых знаний, требовал незамедлительного начала уроков, которым отдавался с радостной и пылкой страстью.
Она находила в нем самую утонченную красоту, очарование и прелесть. Она называла его «мое лакомство». Она не знала ни одного его недостатка.
Она не удерживала его после занятий любовью, когда он хотел ополоснуться. Его запах возбуждал ее сильнее, чем все самые изысканные благовония.
Она говорила ему: Пей! Ешь!
Она сама наливала ему вина, смотрела как он пьет, как блестят его зубы сквозь хрусталь, она смотрела, как он, не поправляя белья, соскользнувшего с его обнаженного плеча, выбирает персик, такой же нежный, как и его щека, и надкусывает его с аппетитом и желанием наслаждения.
И последней каплей в океане ее обожания стало открытие, что этот юный принц, слишком достойный, слишком красивый, который имел над ней полную власть и одним нечаянным словом мог причинить ей нечеловеческие муки, этот мальчик был добр.
Она была опьянена, она почти бредила.
Она купалась в счастье, не решаясь признать, что это — счастье.
Это было больше, чем счастье.
Идея исповедаться в новой страсти, как это она делала раньше и получала прощение, не привлекала ее на этот раз.
Наоборот, ее страсть была так сильна, что много раз, проснувшись среди ночи и глядя при свете ночника на это тело, невинное и сильное, на эти губы, которые она целовала тихонько, чтобы не разбудить, она спрашивала себя со смирением и удивлением, а также с благодарностью к небу: чем она заслужила этот божий дар?
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ОНОРИНА В МОНРЕАЛЕ
22
Онорина помогала матушке Буржуа изготовлять свечи. Настоятельница из Конгрегации Нотр-Дам часто занималась этой работой. Она любила вспоминать, что была дочерью хозяина свечной лавки в Труайя. Ей всегда помогала какая-нибудь ученица, что было для ребенка счастьем и наградой. Это был и ловкий педагогический ход — возможность доверительно и по-дружески поговорить с детьми, которые были доверены пансиону.
На этот раз была очередь Онорины де Пейрак. Она подвешивала хлопчатобумажные фитили, вокруг которых монахиня топила воск в специальной формочке.
Онорина, погруженная в работу, вспомнила, что в форте Вапассу также производили свечи.
Она помогала матери готовить растения для отвара.
Маргарита Буржуа спрашивала и слушала ее с интересом. Приключения этих европейцев, которые приехали строить жизнь в глубине самого недоступного района Северной Америки, в котором не жили даже индейцы, напомнили ей опасностью предприятия, верой в успех — историю с основанием городка Виль-Мари. С другой стороны, уже не в первый раз она спрашивала ребенка о впечатлениях, как казалось — самых приятных, о краях, где, судя по всему, она была счастлива.
— Я не хочу возвращаться в Вапассу, — сказала внезапно Онорина.
Матушка Буржуа волновалась до тех пор, пока Онорина не открыла ей причину такого высказывания.
— Я не вижу старика на скале в горах, а другие его видят. Это несправедливо. Я думала, что когда человеку даны глаза, чтобы видеть, он видит все.
— Увы, нет! Это было бы слишком много для каждого. Глаза души выбирают то, что им необходимо, чтобы открыть мир вашей жизни. Мы не можем получать все подарки одновременно. Будьте терпеливы. Когда-нибудь этот дар будет у вас.
Онорина любила манеру, с которой директриса говорила ей «вы», словно она была большой, взрослой персоной, когда речь шла о важных вещах. В повседневных вопросах ее называли на «ты».
Проникшись доверием, она поделилась своими огорчениями, но как всегда это было не то, чего ожидала монахиня, не было проявлений ревности по отношению к маленьким брату и сестре, не было ни малейшего намека на эгоизм.
Но вот старшие братья ее оставили, и это ее ранило, особенно, что касалось Кантора.
Даже его медведь Ланселот бросил ее. Она не нашла его, когда возвратилась из Квебека. «Они» отпустили его в лес. Она хотела убедиться, что он (по крайней мере она могла бы сказать себе, что он спит) этой зимой находится в убежище, в берлоге.
Но волки! Волки! Кто же теперь будет разговаривать с ними, если ни Кантора, ни ее нет поблизости?
— Мы можем делать только малую часть того, что касается других, — объяснила матушка Буржуа, затрудняясь как-либо ответить на этот тревожный взгляд.
И она стала рассказывать обо всех детях, которых научила читать, которых окружила заботой, и которые теперь, став большими, подвергались большим опасностям у дикарей-язычников или на реке, а она не могла больше им помогать, несмотря на то, что по-прежнему их любила.
— Но мы можем всегда помогать издалека, любя.
— Да, как любовники, — сказала Онорина с понимающим видом.
Матушка Буржуа взглянула на нее с любопытством, затем улыбнулась, вспомнив послание, которое писала госпоже де Пейрак.
— Да, как любовники, — повторила она. — Такая любовь не боится ничего и может все, ибо она берет начало в любви Бога, и у нее нет иной заботы, кроме жажды быть любимым. Она делает невозможное возможным. И вот так мы и можем помочь тем, кто находится вдали от нас…
— Даже волкам?..
— Даже волкам. Святой Франциск Ассизский это говорил.
Поскольку эти вопросы были улажены, то казалось, что Онорина утешилась.
После того, как она рассказала о нескольких персонажах из Вапассу, она описала близнецов и была охвачена ностальгией.
— Я хотела бы их увидеть, — простонала она. — Они такие забавные. Они не говорят, но все понимают. Вы отпустите меня летом в Вапассу? Я хочу добраться туда через лес.
— Через лес?.. Но это безумие!
— Почему? Я переоденусь в мальчика и буду послушно сидеть в каноэ…
— Это край, полный опасностей. Мне говорили, что дороги исчезают, реки плохо проходимы. Самым сильным людям стоит большого труда их пересечь.
— Но плаванье — это слишком долго. Я знаю, я видела карты моего отца и Флоримона.
«Что у нее за новая идея? — подумала директриса. Что заставило ее решить добираться через лес, словно индейцы!»
— Летом, — продолжала она громче, — ваши родители приедут к вам, и прибудут они на корабле. Для всех нас их приезд станет таким радостным событием! Но вам нужно постараться и сделать побольше успехов в письме.
Они начали вытаскивать из формочек уже остывшие свечи, и Онорина принялась их (формочки) начищать, соскребая остатки воска маленьким ножичком.
— Вам нравится учиться читать и писать? — спросила матушка Буржуа, которая достаточно знала маленькую пансионерку, чтобы быть уверенной в искренности ее ответов.
— Я для этого приехала, — ответила малышка, не прерывая работу.
Анжелика предупредила наставницу, что Онорина сама решила приехать в Монреаль, и той было интересно получить этому подтверждение из уст самого ребенка, который, может быть, и не помнил об этом, или поступил так из прихоти. Или, и вокруг этого замыкался круг забот воспитательницы, по причине обиды или ревности, которые она проявляла мало-помалу. Эти чувства были детскими, но важными для ее внутреннего спокойствия и такие подчас непредвиденные, что самые внимательные и добрые люди могли бы быть их виновниками.
Она упрекнула себя в том, что таким образом сформулировала вопрос, но иногда «стоило солгать ради торжества правды».
— Вы не сожалеете, что ваши родители отправили вас так далеко, чтобы научиться читать и писать? Ведь Монреаль еще дальше, чем Квебек.
Онорина прервала работу и пристально посмотрела на директрису. В ее взгляде был оттенок суровости, но суровости смягченной. Это было похоже на улыбку. И Маргарита Буржуа думала, что нет ничего лучше и ничто так не волнует, как взгляд ребенка, открывающего вам свою душу с трогательной доверительностью и прелестной невинностью.
— Я сама захотела приехать сюда, — ответила наконец Онорина тоном, который значил: будто бы вы сами не знаете. Я увидела вас в Тадуссаке и также в соборе, когда пели «Те Деум», и мне всегда нравилось свечение вокруг вашей головы.
Монахиня даже вздрогнула, услышав такой неожиданный ответ.
— Милая девочка, это правда, что ты не похожа на других детей. Ты должна признать и не противиться этому, и не сердиться на других людей, которые тебя никогда не поймут. Ибо ты видишь вещи не такими, какими их видят остальные.
— Но мне не нравится свет вокруг головы матери Деламар, — продолжила Онорина старательно собирая остатки белого воска. — Если вы уедете, матушка Буржуа, то я тоже здесь не останусь.
— Но дитя мое, я не собираюсь уезжать.
— Не бросайте меня, если даже вам прикажет мать Деламар. Она не похожа на вас и не любит меня.
«Это правда», — подумала директриса.
Она торопливо перекрестила лоб Онорины и сказала, что нужно молиться. Она задумчиво приглаживала ее длинные волосы цвета меди, и ее жест был похож на благословение.
Затем она вернулась к практическим вопросам.
— Дитя мое, скоро начнется лето. Тебе будет тяжело с такими длинными волосами. Но ты не хочешь обстричь их. Если я тебе подкорочу их до плеч, может тебе будет удобнее?
— Матушка не хочет. Она так сердится, когда кто-нибудь трогает мои волосы.
Она рассказала как однажды захотела сделать себе прическу «а ля ирокез», и какие неприятности за этим последовали.
Рассказ очень позабавил Маргариту Буржуа. Она смеялась с такой искренней и юношеской веселостью, что Онорина, вдохновленная своим успехом и тем, что она сумела развлечь наставницу, которую считала немного суровой, радостно побежала в сад — играть в мяч со сверстниками.
На этот раз была очередь Онорины де Пейрак. Она подвешивала хлопчатобумажные фитили, вокруг которых монахиня топила воск в специальной формочке.
Онорина, погруженная в работу, вспомнила, что в форте Вапассу также производили свечи.
Она помогала матери готовить растения для отвара.
Маргарита Буржуа спрашивала и слушала ее с интересом. Приключения этих европейцев, которые приехали строить жизнь в глубине самого недоступного района Северной Америки, в котором не жили даже индейцы, напомнили ей опасностью предприятия, верой в успех — историю с основанием городка Виль-Мари. С другой стороны, уже не в первый раз она спрашивала ребенка о впечатлениях, как казалось — самых приятных, о краях, где, судя по всему, она была счастлива.
— Я не хочу возвращаться в Вапассу, — сказала внезапно Онорина.
Матушка Буржуа волновалась до тех пор, пока Онорина не открыла ей причину такого высказывания.
— Я не вижу старика на скале в горах, а другие его видят. Это несправедливо. Я думала, что когда человеку даны глаза, чтобы видеть, он видит все.
— Увы, нет! Это было бы слишком много для каждого. Глаза души выбирают то, что им необходимо, чтобы открыть мир вашей жизни. Мы не можем получать все подарки одновременно. Будьте терпеливы. Когда-нибудь этот дар будет у вас.
Онорина любила манеру, с которой директриса говорила ей «вы», словно она была большой, взрослой персоной, когда речь шла о важных вещах. В повседневных вопросах ее называли на «ты».
Проникшись доверием, она поделилась своими огорчениями, но как всегда это было не то, чего ожидала монахиня, не было проявлений ревности по отношению к маленьким брату и сестре, не было ни малейшего намека на эгоизм.
Но вот старшие братья ее оставили, и это ее ранило, особенно, что касалось Кантора.
Даже его медведь Ланселот бросил ее. Она не нашла его, когда возвратилась из Квебека. «Они» отпустили его в лес. Она хотела убедиться, что он (по крайней мере она могла бы сказать себе, что он спит) этой зимой находится в убежище, в берлоге.
Но волки! Волки! Кто же теперь будет разговаривать с ними, если ни Кантора, ни ее нет поблизости?
— Мы можем делать только малую часть того, что касается других, — объяснила матушка Буржуа, затрудняясь как-либо ответить на этот тревожный взгляд.
И она стала рассказывать обо всех детях, которых научила читать, которых окружила заботой, и которые теперь, став большими, подвергались большим опасностям у дикарей-язычников или на реке, а она не могла больше им помогать, несмотря на то, что по-прежнему их любила.
— Но мы можем всегда помогать издалека, любя.
— Да, как любовники, — сказала Онорина с понимающим видом.
Матушка Буржуа взглянула на нее с любопытством, затем улыбнулась, вспомнив послание, которое писала госпоже де Пейрак.
— Да, как любовники, — повторила она. — Такая любовь не боится ничего и может все, ибо она берет начало в любви Бога, и у нее нет иной заботы, кроме жажды быть любимым. Она делает невозможное возможным. И вот так мы и можем помочь тем, кто находится вдали от нас…
— Даже волкам?..
— Даже волкам. Святой Франциск Ассизский это говорил.
Поскольку эти вопросы были улажены, то казалось, что Онорина утешилась.
После того, как она рассказала о нескольких персонажах из Вапассу, она описала близнецов и была охвачена ностальгией.
— Я хотела бы их увидеть, — простонала она. — Они такие забавные. Они не говорят, но все понимают. Вы отпустите меня летом в Вапассу? Я хочу добраться туда через лес.
— Через лес?.. Но это безумие!
— Почему? Я переоденусь в мальчика и буду послушно сидеть в каноэ…
— Это край, полный опасностей. Мне говорили, что дороги исчезают, реки плохо проходимы. Самым сильным людям стоит большого труда их пересечь.
— Но плаванье — это слишком долго. Я знаю, я видела карты моего отца и Флоримона.
«Что у нее за новая идея? — подумала директриса. Что заставило ее решить добираться через лес, словно индейцы!»
— Летом, — продолжала она громче, — ваши родители приедут к вам, и прибудут они на корабле. Для всех нас их приезд станет таким радостным событием! Но вам нужно постараться и сделать побольше успехов в письме.
Они начали вытаскивать из формочек уже остывшие свечи, и Онорина принялась их (формочки) начищать, соскребая остатки воска маленьким ножичком.
— Вам нравится учиться читать и писать? — спросила матушка Буржуа, которая достаточно знала маленькую пансионерку, чтобы быть уверенной в искренности ее ответов.
— Я для этого приехала, — ответила малышка, не прерывая работу.
Анжелика предупредила наставницу, что Онорина сама решила приехать в Монреаль, и той было интересно получить этому подтверждение из уст самого ребенка, который, может быть, и не помнил об этом, или поступил так из прихоти. Или, и вокруг этого замыкался круг забот воспитательницы, по причине обиды или ревности, которые она проявляла мало-помалу. Эти чувства были детскими, но важными для ее внутреннего спокойствия и такие подчас непредвиденные, что самые внимательные и добрые люди могли бы быть их виновниками.
Она упрекнула себя в том, что таким образом сформулировала вопрос, но иногда «стоило солгать ради торжества правды».
— Вы не сожалеете, что ваши родители отправили вас так далеко, чтобы научиться читать и писать? Ведь Монреаль еще дальше, чем Квебек.
Онорина прервала работу и пристально посмотрела на директрису. В ее взгляде был оттенок суровости, но суровости смягченной. Это было похоже на улыбку. И Маргарита Буржуа думала, что нет ничего лучше и ничто так не волнует, как взгляд ребенка, открывающего вам свою душу с трогательной доверительностью и прелестной невинностью.
— Я сама захотела приехать сюда, — ответила наконец Онорина тоном, который значил: будто бы вы сами не знаете. Я увидела вас в Тадуссаке и также в соборе, когда пели «Те Деум», и мне всегда нравилось свечение вокруг вашей головы.
Монахиня даже вздрогнула, услышав такой неожиданный ответ.
— Милая девочка, это правда, что ты не похожа на других детей. Ты должна признать и не противиться этому, и не сердиться на других людей, которые тебя никогда не поймут. Ибо ты видишь вещи не такими, какими их видят остальные.
— Но мне не нравится свет вокруг головы матери Деламар, — продолжила Онорина старательно собирая остатки белого воска. — Если вы уедете, матушка Буржуа, то я тоже здесь не останусь.
— Но дитя мое, я не собираюсь уезжать.
— Не бросайте меня, если даже вам прикажет мать Деламар. Она не похожа на вас и не любит меня.
«Это правда», — подумала директриса.
Она торопливо перекрестила лоб Онорины и сказала, что нужно молиться. Она задумчиво приглаживала ее длинные волосы цвета меди, и ее жест был похож на благословение.
Затем она вернулась к практическим вопросам.
— Дитя мое, скоро начнется лето. Тебе будет тяжело с такими длинными волосами. Но ты не хочешь обстричь их. Если я тебе подкорочу их до плеч, может тебе будет удобнее?
— Матушка не хочет. Она так сердится, когда кто-нибудь трогает мои волосы.
Она рассказала как однажды захотела сделать себе прическу «а ля ирокез», и какие неприятности за этим последовали.
Рассказ очень позабавил Маргариту Буржуа. Она смеялась с такой искренней и юношеской веселостью, что Онорина, вдохновленная своим успехом и тем, что она сумела развлечь наставницу, которую считала немного суровой, радостно побежала в сад — играть в мяч со сверстниками.