Голон Анн. Триумф Анжелики

   Но чем больше она их ненавидела, тем больше она ободрялась, ибо она знала, что им еще предстоит расплата за их надменность. И она начала потихоньку принимать, начала окружать себя «маленьким двором», потому что ей сказали, что иначе нельзя. «Позже, Голдсборо!.. Ты подождешь, Голдсборо, я еще вернусь к тебе! Месть — это блюдо, которому надо дать остынуть, а потом уже смаковать!» И повторяя это, как стишок, она громко хохотала. «Очень холодное блюдо!»
   Она могла ждать это главное блюдо ее кухни, а пока что занималась вопросом похищения Онорины. Она хотела замучить ее до смерти и потом одно за другим отправлять доказательства этого своему заклятому врагу, Анжелике, с ее удивительной красотой и необъяснимой силой привлекательности, Анжелике — матери этого ребенка.
   — Скорее, поедем в Монреаль, — сказала она супругу, — надо познакомиться с подданными до зимы и стереть из их памяти образ губернатора де Фронтенака.
   До этого момента все шло гладко. До того момента, когда она оказалась перед этой маленькой бешеной девчонкой, которая принялась орать, обвиняя ее в отравительстве: «Это дама Ломбард! Это дама Ломбард! Отравительница!..»
   Сколько ей потребовалось терпения и хитрости, чтобы уладить скандал и сгладить тягостное впечатление от сцены. Эти канадцы имели странное и смешное обыкновение обожать своих детей и верить им во всем.
   Ей удалось устранить Мать Буржуа, устроив так, что ее якобы вызвал епископ, ей удалось устранить ее дядю и тетку, ибо она с неудовольствием узнала, что в этих краях живет брат Анжелики, и все это было очень противоречиво. Ей пришлось признать, что членов этой семьи, пусть даже они едва знакомы, объединяет мистическая связь: она образуется между ними, возникает сообщничество, мало понятное и мало объяснимое, но очень могучее.
   Однако ей удалось убрать всех возможных защитников ребенка. Когда она приехала за ней в монастырь и узнала, что эта маленькая дрянь сбежала, она пустилась в погоню и сумела ее поймать. И затем — необъяснимое поражение. Ее власть исчезла. Все поиски и расточаемые деньги — все было напрасно.
   Теперь Амбруазина понимала. Это происходило не из-за того, что она ослабла и потеряла свои силы во время долгого и нудного пребывания во Франции; не из-за того, что сатанинская власть покинула ее — этого никогда не будет; не из-за того, что канадцы и индейцы были осторожнее европейцев, и их было труднее надуть; нет, не из-за этого Амбруазина-Демон терпела поражение. Все происходило потому, что она столкнулась с «ними». И ей пришлось сделать вывод, что девчонка была так же опасна, как и ее мать.
   Даже еще хуже!..
   Что же было в этой семье, что было так сильно, что могло противостоять ей?..
   Она разложила перед собой содержимое двух шкатулок, обнаруженных в сумке ребенка.
   И глядя на эти разные по ценности предметы, бирюза, например, и перья, ракушки, зуб кашалота, она догадывалась, что некоторые из них должны были принадлежать Анжелике, до того как она отдала их дочери.
   Также она вытащила длинную прядь рыжих волос, которую собственноручно вырвала из головы девчонки, охваченная яростью. Она взяла ее двумя пальцами и вытянула ее в руках.
   Где теперь эта маленькая несчастная? Как достать ее? Как причинить ей зло?
   «Можно очень многое сделать, имея волосы…»
   В Париже у нее было бы очень большое количество адресов и имен колдунов и колдуний, которых можно навестить. Но здесь?..
   «Мне надо бы обратиться к магу».
   Возможно ли это сделать, не привлекая внимания полиции и не вызывая целой волны подозрений и слежки?
   Когда она была в Париже, то захотела зайти к самой известной колдунье, Мовуазен, или Соседке.
   Подойдя к ее дому, она увидела, как оттуда выходит группа священников-миссионеров, и это показалось ей подозрительным. Она быстро удалилась. Два дня спустя весь Париж узнал об аресте подозреваемой в колдовстве. И повинен в этом был этот ужасный полицейский Франсуа Дегрэ.
   Из-за него отъезд в Гавр был похож на бегство. Как и в первый раз она убежала от него, а тогда правосудие схватило ее закадычную подругу — маркизу де Бринвилье.
   На этот раз полицейский ударил в самое сердце организации отравителей.
   Новости распространялись быстро, и господин и госпожа де Горреста еще не успели отплыть, как стало известно, что Соседка была обвинена в намерении отравить короля. Атенаис де Монтеспан скрылась.
   «Под пытками она назовет мое имя. Я, как и моя дорогая Бринвилье, была одной из самых постоянных клиенток ведьмы… Но что за важность! Я ведь умерла! Умерла!..»
   Она рассмеялась.
   — Герцогиня де Модрибур мертва! — повторила она вслух.
   Но все-таки она оглядывалась по сторонам со страхом.
   «Разве это справедливо?»
   Всегда скрываться, всегда прятаться. Всегда маскироваться.
   Однако Амбруазина утешилась оттого, что сумела выйти в открытое море и устремиться к берегам Нового Света, где ее инкогнито будет сохранено наилучшим образом. Как и в первый раз ей удалось ускользнуть из лап Дегрэ и его начальника, лейтенанта де Ля Рейни, верных сторожевых псов короля.
   Тут она вспомнила о господине де Варанж. Он был настоящим знатоком колдовства и ждал ее в Квебеке.
   Но потом ей сообщили о его смерти… это произошло довольно давно. Точнее говоря, он пропал. Его исчезновение совпало с появлением господ де Пейрак.
   Почему Варанж исчез в момент их приезда? Словно хотел освободить для них место…
   Страшное подозрение начало овладевать ею.
   «Они» повинны в его смерти… в его исчезновении, — сказала она себе.
   — Она убила его! — вскричала она, так уверенная в своем предчувствии, что уже не чувствовала, плод ли это ее фантазии или ощущение реальности.
   Анжелика убила де Варанжа. Только она могла сделать это. Где? Когда? Почему? Каким образом угадала она, что он был ее сообщником? Невозможно узнать. Но графа де Варанж убила именно Анжелика.
   «Я повсюду буду кричать, что это она и… меня посчитают сумасшедшей. На меня будут коситься с подозрением… Даже этот Гарро д'Антремон, которому только и нужно, что намек в этом направлении… Он тоже знает, что она убила де Варанжа. Но ему нужны доказательства».
   Эта новая полиция требует улик. Раньше было достаточно намека, письма, обвинения в злом умысле, в колдовстве.
   Теперь им нужны улики.
   И краса и гордость именитой французской аристократки отправится в Бастилию или в ссылку или на эшафот якобы за убийство новорожденных младенцев, погубленных на черных мессах, хорошо оплаченных. Что за важность представляли эти человеческие червячки в глазах великих людей, которые такой ценой получали власть?
   «Черви, извивающиеся и орущие, — повторяла она с гримасой отвращения,
   — их даже не крестили… А! Кажется, что Соседка или еще кто-то крестили их до того, как проткнуть сердце… Идиотка. Она дорого заплатит за то, что вырвала их из-под власти Сатаны…»
   Улики! Она не могла обвинить Анжелику, не доказав ее вины!
   Она внезапно остановила ход своих мыслей. Некогда строить планы. Ее охватил страх. Страх! Это было в первый раз. Хотя она еще не испытывала ничего подобного, она чувствовала страх, который держал ее за горло.
   Она зря забыла.
   Забыла о том, что произошло в Академии. Поражение! Полный разгром! Но она выжила, имея одну цель: закончить миссию. Иначе, у нее не было причин выжить. Если на этот раз она проиграет, она погибла. Страх и ненависть переполняли ее сердце. Руки конвульсивно сжимались и разжимались в желании сдавить горло ребенка, маленькую белую шейку, очень прямую и красивую, шейку Онорины, потому что в ней была боль Анжелики.
   «Ах! Как я ненавижу их обоих!»
   Картины, возникающие перед ее мысленным взором, волновали ее так, что она чуть не теряла сознание.
   «Какое наслаждение», — повторила она с долгим вздохом, возникшем где-то в глубине ее внутренностей.
   Ее внутренности «просыпались». Слава богу! — сказала бы она, если бы договор с адскими силами не запрещал ей произносить вслух это слово. Как трудно жить с такой слабой плотью! Она хотела наслаждаться, но не страдать, и ее тело казалось ей истерзанным, обессилевшим, изнуренным долгой борьбой.
   «Неужели и я стала, как и другие… простым человеческим существом?..» — спросила она себя с ужасом.
   Голос дворецкого возвестил о появлении в приемной какого-то молодого человека.
   — Пусть войдет!
   Она почувствовала, как кто-то вошел и обернулась.
   Она задрожала. Смешанное чувство страха и удовлетворения. Тот, кто только что вошел, был ответом на все вопросы и сомнения. Она всегда предпочитала встречу один на один с противником.
   Здесь она была сильнее. А теперь — сильна вдвойне, потому что речь шла о молодом и красивом юноше. Победа была обеспечена сразу. Она заставляла плакать женщин, разбивать их жизни, но не уничтожать, не подчинять себе, кроме нескольких. Другое дело — мужчины. Глупцы и рабы собственного разума и достоинств, они сами давали себя втянуть в дело, и потом униженно ползали на коленях.
   Однако она продолжала испытывать страх.
   С тех пор, как она почувствовала, что он узнал ее в Версале, у нее было смутное предчувствие, что он появится здесь. Вот почему она хотела его тотчас же убить. Но покушение не удалось!
   Страх терзал ее. Смешно! Потому что, прибыв в Гавр, она и супруг спешно отчалили к берегам Новой Франции.
   Несмотря на это, она не переставала представлять себе этого Кантора де Пейрака, у которого были глаза его матери, который все больше узнавал о ней. И она удостоверилась в своей правоте относительно его визита, когда описала его внешность людям, убившим барсука. Но как ему удалось скрыться от них?
   Он снял шляпу и глубоко поклонился.
   — Мадам, вы меня узнаете?
   — Конечно, — сказала она, — и я не понимаю, чем заслужила то, что вы преследуете меня с самого Версаля. Могу я знать причину?
   — Я узнал вас, мадам, тогда как все считают вас мертвой вот уже несколько лет. Не правда ли, это нормально, желать удостовериться, что мои глаза меня не обманули?
   — Такое безудержное любопытство заставило вас отправиться на другой конец земли?! Да вы смеетесь надо мной, месье!.. Или лжете.
   — Мадам, моя привязанность и страсть делают такие путешествия простейшей прогулкой… Вы живы. И в действительности, для меня означало начало моего путешествия не только удовлетворение любопытства. О! Мадам, — продолжал он, не давая ей понять искренне или нет он говорит, — сколько слез я пролил, какие угрозы меня терзали, какие огорчения я испытал! К вам так плохо относились в Тидмагуше и так несправедливо! Люди становятся безумными, когда ими овладевает ревность. Вот, мадам, что я хотел сказать, когда пересекал моря.
   Верила ли она? В глазах Амбруазины горели холодные и убийственные огоньки.
   Она сказала:
   — Вас видели в Квебеке…
   — Я искал вас.
   — Я не верю вам, красавчик паж.
   Как он был красив, этот Кантор де Пейрак. Его имя и красота заставляли ее скрежетать зубами и испытывать сладострастие.
   В Париже ходили слухи, что одна из фрейлин королевы без ума от него. До такой степени, что королева, вместо того, чтобы отругать ее и выгнать, предоставила ей полную свободу и напутствовала получше баловать «младенчика».
   Маленький Бог, маленький господин, уже полный мощи и сил, вот он перед ней, из-за нее оставивший радости Парижа, оставивший все, — так он уверял.
   — Вы раните меня, мадам, сомневаясь в моей преданности. Как вам доказать ее? Что искал я в этом бессмысленном пути? Ну подумайте! Подумав, что узнал вас, я тут же оставил двор. А ведь я рисковал впасть в немилость… Но я ни о чем не думал!.. Ну что, как не искренние чувства может послужить причиной такого поведения? Ах! Мадам де Модрибур! Я произношу это имя, и сам не верю!
   — Тихо! — сказала она быстро. — Правильно, не произносите его.
   Она с испугом осмотрелась. Ее разрывало на части. Она еще была мадам де Горреста, женой нового губернатора, завоевавшей колонию и заслужившую репутацию благочестивой дамы, но теперь с его появлением она снова стала бесстрашной женщиной, завоевавшей Новый Свет — черт возьми, как ей нравилась эта роль! — которая несколько лет назад проделала секретное путешествие в Акадию, детали которого она до сих пор вспоминала с наслаждением.
   — Тидмагуш! — произнесла она с горечью. (Уголки ее губ опустились, и она знала, что это портит ее. Но она не смогла сдержаться.) Тидмагуш, я что-то не припомню, чтобы вы относились ко мне справедливо в тех краях.
   — Я был всего лишь ребенком!
   — Это-то мне и нравилось, — произнесла она с жестокой улыбкой.
 
   «Прокляни меня, Господи, за еще один грех, — подумала она, — но по меньшей мере… пусть моя плоть послужит для этого!.. Закружить его, сбить с толку, околдовать!»
   Она дрожала. Собиралась ли она разразиться проклятьями, изрыгая огонь и пламя, как тогда, на берегу Тидмагуша, где, наоборот, этот взрыв означал упадок ее сил? Он заметил ее слабость, ее страх. Надо было играть на этом и дальше, чтобы возродить прошлое и заставить страшиться будущего. Она не хотела, чтобы ее узнали. Она убрала еще не всех свидетелей ее прошлого. Было еще много аспектов, в которых она не была уверена. Ее красота, ее шансы, ее очарование…
   — Так это все-таки вы, — прошептал он, изображая потрясение. — Вы отреагировали на это имя. Я еще сомневался…
   — Почему?.. — спросила она с тревогой. — Я так изменилась?
   — Да, вы изменились, но все-таки я вас узнал. Не знаю чьей милостью, но вы стали еще красивее, чем были в моих воспоминаниях, вы стали еще ближе к моей мечте, мадам де…
   — Не называйте меня, — снова повторила она.
   — Амбруазина! Итак, Амбруазина! Это имя наполняло чарами мои ночи, оно не переставало петь во мне…
 
   Уверенными шагами он направлялся к ней.
   Зеленые глаза горели.
   Она почувствовала рядом с собой эту плоть, еще очень нежную, плоть молодого человека и решила ему поверить, ибо именно этого она и жаждала долгие годы. Ее потребность в нем сотрясала ее тело, но наталкиваясь на стену демонического недоверия. И в ней происходила отчаянная борьба. Возвращенная к далекой жизни в далекие времена, где он был почти таким же, она потеряла контроль над своим разумом.
   — Вы, однако, присоединились к тем, кто хотел убить меня!
   — Боже упаси, мадам, я сжалился, я не стал присоединяться к жестокости, проявленной по отношению к вам в эти секунды. Поверьте.
   Зрачки Амбруазины сверкали.
   — Я вам не верю, — повторила она. — Я помню о вашей злобе, когда в Голдсборо я захотела вас приласкать.
   — Я был всего-навсего ребенком, мадам, испуганным любовью и роскошеством плоти, которые мне были незнакомы.
   — А я как раз имела намерение вас в это посвятить!
   — Я просто дрожал от страха.
   — Вы боялись гнева вашей матери, которая ревновала ко мне. А все из-за моей красоты, которая соперничала с ее. Она ненавидела меня, потому что ее муж увлекся мной, а еще я привлекала внимание других мужчин.
   Кантор побледнел.
   Ужас и отвращение комом встали у него в горле.
   К счастью для него она отвернулась к зеркалу и смотрелась в него, не понимая, что выдает свой страх перед тем, что красота ее померкла. Потом она улыбнулась, успокоенная.
   — Потом он все отрицал, он лгал, чтобы угодить ей. И вам тоже, бедный маленький простачок… А вы не осмелились ей противоречить… Но не слишком ли поздно вы явились просить прощения?..
   Больше никогда, — поклялся он себе, — он не выслушает ни одну женщину, никогда не назначит свидания и не поверит лживым словам. И он видел, как говоря все это, она крутит между пальцами прядку золотых волос, легких и блестящих, он не мог оторвать от них взгляда, и наконец понял, что это были волосы Онорины, несколько шелковистых нитей, которые эта гарпия вырвала из головы ребенка, когда та попала в ее лапы.
 
   «Я убью тебя, — сказал он про себя, с мрачной настойчивостью, которая питала его гнев. — Я убью тебя, Дьяволица!.. Помоги мне, Господи и поддержи!..»
 
   — «Они» всегда сопротивлялись мне, — бормотала она. — «Они»!.. Только «они»!.. Они убежали от меня!.. Это недостойно! Это заслуживает наказания!.. Ах! Как я их ненавижу обеих! Он, на него я не сердилась за то, что он оттолкнул меня. Нет. Это все-таки мужчина. У мужчины есть все права. У мужчины есть право быть сильнее. Ибо он слабее. Я сделаю с ним все, что захочу однажды. Но женщины — нет! — они не имеют права одержать победу надо мной! Женщины принадлежат мне. Женщины или мои сообщницы или жертвы! Что касается мужчин, они не страшны. Но «они» насмеялись надо мной…
   Ах! Как я ненавижу их обеих…
   Стоя немного сзади, он угадал, что речь шла об Анжелике и Онорине. Жгучее негодование убивало его. Его мать! И ребенок, его сводная сестра!.. Как бы то ни было, эта девочка находилась под его защитой, потому что он был ее сводным братом, ее старшим братом.
   Как это ужасное создание осмеливалось говорить о них в таком тоне в его присутствии?.. Словно она имела на это право!..
   «Осторожно! — опомнился он. — Нельзя, чтобы она распознала что-нибудь, чтобы она поняла, что это меня возмущает…»
   И он поймал ее взгляд, который она бросила на него в зеркало. Она старалась разгадать его чувства, готовая броситься на него, при малейшем подозрении она превратилась бы в фурию. Всплеск гнева или отвращения мог бы стать для нее знаком, что он притворяется преданным ей. У ее ног… Но нет, — думала она, — он охвачен жгучим желанием, и ему безразлично все, что не касается ее, он глух к словам, которые она произносит, словно из неосторожности, специально вызывая его гнев. При малейшем подозрении, она приговорит его к смерти.
   Но она ничего не прочла в его светлых глазах. Она была удовлетворена.
   Убедил ли он ее? Ему хотелось надеяться. Пот ручьем лил по спине бедного Кантора, который боялся хоть как-то проявить свои истинные мысли.
   Сила воли и хладнокровие, полученные от отца, собирались в нем. Теперь он понимал суть этих качеств, которыми граф де Пейрак так часто раздражал или обижал его, ранил его детскую чувствительность, хотя он сам был таким же. Теперь он поздравлял себя, что получил эту внезапную поддержку.
   Он понимал, что здесь нужно отвечать коварством на коварство и с поднятым забралом глядеть в лицо опасности.
   Он сделал еще один шаг к ней.
   «Пусть я буду этим человеком! — думал он. — Пусть мое тело послужит мне!.. Во имя всеобщего спасения!..»
   Она видела вблизи его рот, такой изящный, такой соблазнительный, и она сдалась, когда он прошептал:
   — Где?.. И когда?..
   Он знал, что этот номер всегда ему удавался.
   От Флоримона он научился кое-каким приемам и формулам, которые действовали безотказно.
   Задыхаясь, она ответила:
   — Сегодня вечером, на острове вверх по течению. Там сломанная мельница… там заросли ольхи и тополя вокруг. А ночью туман скрывает всех, кто не хочет быть узнанным. Я буду вас ждать на поляне…

45

   Завернувшись в серый плащ, позаимствованный у служанки, и спрятавшись в тени мельницы, она ждала. Тысяча разных звуков, раздававшихся здесь, заставляла ее вздрагивать, и она сама удивлялась чувству тревоги и беспокойства, которое было для нее новым. Шлепки лягушек, которые прыгали с берега в воду, скрипы, шорохи, глухие крики, хлопанье крыльев на мельнице, где жили маленькие совы, — все это беспокоило ее.
   Как она безрассудно поступила, что дала себя заманить. Он должен был бы давно умереть. Это было так просто, и именно это и надлежало сделать. «Нет, — повторяла она себе, — я убью его, но… после!»
   И подумав так, она облизнулась. Но что-то ускользнуло от нее. Словно ее руки выпустили повод, который она прежде крепко сжимала в руках.
   Откуда шло это всепоглощающее желание узнать вкус этого молодого тела, узнать о нем все, почувствовать его объятия, утонуть в глубине зрачков, напоминающих глаза соперницы, женщины, которой надлежало служить ей, а она надсмеялась над ней?
   «Все. Но позже — не отступать», — сказала она себе, горя желанием, которое с каждой секундой казалось ей все более новым и охватывало ее с ног до головы.
   Она услышала топот копыт.
   Последние лучи заходящего солнца, уже слабые и бледные осветили белого коня и молодого героя, верхом на нем.
   Почему он приехал на лошади?
   Он был не от мира сего.
   Она восхитилась блеском его золотых кудрей, выбивающихся из-под шляпы с перьями, и окружающих его голову сияющим ореолом.
   В страстном желании его видеть, она потеряла ощущение реальности. Она не могла ни двигаться, ни сделать хоть шаг. Огонь ее страсти отрывался от ее существа.
   «Неужели это то счастье, о котором мечтают люди?» — спрашивала она себя в страхе, что опоздала, что ее тело, теперь постаревшее и не такое прекрасное, стало ее ловушкой. Огонь пожирал ее, превращал ее плоть в настоящий факел, «они» всегда были готовы продать душу за эти чувства, и для нее это был роковой порыв, ибо он вынуждал ослушаться хозяина. Такое потрясающее впечатление заставило ее забыться, и поэтому она не заметила появления какого-то темного шара, темного и пушистого, который мчался в траве словно ядро.
   Словно существо, низвергнутое с Небес в ад, нападающий бешено сверкал глазами, а оскал его был чудовищен.
   Ослепляя дьявольской красотой, юноша на белой лошади смотрел на нее, и глаза его сияли, словно растаявший лед, словно небесная лазурь.
   — Будь ты проклят, лик ангела!.. — прокричала она.
 
   Животное прыгнуло и опрокинуло ее. В следующую секунду она оказалась во власти обезумевшего от ярости зверя.
 
   — Дай мне подойти, — говорил Кантор.
   Несмотря на отвращение и священный ужас, которым он был охвачен, он сошел с лошади и в темноте кружил вокруг ужасной картины, пытаясь успокоить разъяренную росомаху.
   Но она не хотела уступать. Он набрасывался, отскакивал и снова прыгал.
   — Дай мне подойти! Я должен!
   Животное, которое он вырастил, одичавшее за последнее время, с которым он столько говорил то в пол-голоса, то мысленно, о женщине-убийце, которую он должен был изничтожить.
   Что понял Вольверин? Вспоминал ли он о громадных псах, похожих на медведей, которых Амбруазина натравила не него в Тидмагуше? Угадывал ли, что именно по ее приказу вокруг Квебека были расставлены ловушки и днем и ночью бродили охотники, которые убили его подругу на его глазах?.. «Увидел» ли он внезапно, как маленький кот когда-то, правдивую сущность этой женщины?
 
   — Дай мне подойти! Я должен! Я обещал. Я должен вонзить ей в сердце свой кинжал, чтобы удостовериться в ее смерти. Я обещал. Потом можешь делать, что хочешь.
   Лошадь ржала, охваченная паническим ужасом, била копытами, вставала на дыбы, рвала ветку, к которой была привязана. Наконец она сломала ее и галопом ускакала.
   Разразилась буря. Буря без дождя. Молния зигзагами прорезала небо, совещая крыши Виль-Мари, срывая черепицу с крыши замка, предоставленного в распоряжение губернатора, потом возник огненный шар, который проник в один из дымоходов.
   Несмотря на все усилия, пожар потушить не удалось, от здания остались одни почерневшие стены.
   Прислуга и лакеи сумели спастись. Губернатора в этот вечер не было дома, он находился с визитом в монастыре Сен-Сюльпис. Поэтому никто сразу не хватился мадам де Горреста, решили, что она погибла при пожаре.
   Но когда руины остыли, там не обнаружили ее останков. Потом появился охотник, который с ужасом рассказывал о каком-то мертвом теле, страшно изувеченном, обнаруженном около старой мельницы.
   Никто не смог с уверенностью опознать останки, потому что это была страшная мешанина плоти, обрывков ткани, костей, над которой к тому же поработали лисицы.
   Но ужасная находка невдалеке, между ветвей вяза, — голова женщины с длинными растрепанными волосами, измазанными кровью, заставила отказаться всех свидетелей этой картины, которая вызвала у офицеров и вельмож приступ тошноты, от дальнейших расследований с целью опознания.
   Очень быстро тело несчастной жены губернатора было предано земле. Ей были оказаны все почести, и вслух о ней говорилось только хорошее, но, по правде сказать, ее гибель вызвала у очень многих тайное чувство утешения.
 
   На острове Монреаль расследованиям преступлений не придавали такого большого значения как в Квебеке, столице, где Гарро д'Антремон лелеял в сердце мечту установления справедливости во имя короля, с помощью полиции и имея в качестве примера лейтенанта гражданской и криминальной полиции королевства, — господина де Ля Рейни.
   Здесь все же были аванпосты неосвоенных земель.
   Побуждаемый советами и чувствуя необходимость действовать, господин де Горреста приказал повесить ирокеза по имени Магониганбауит. Он был крещен, но его обвиняли в предательстве, потому что имя его значило «Друг ирокеза».
   Этот вид казни ужаснул всех индейцев, до этого ни разу не видевших ничего подобного. Они посчитали недостойным, что ему помешали спеть перед смертью песню мертвого.
   Вспомнив, что он планировал действовать активнее, чем все предыдущие губернаторы, и считая себя вице-королем, он воспользовался фактом смерти супруги и объявил о репрессиях по отношению к индейцам, которые должны были затронуть все территории, вплоть до Долины Пяти Наций.
   Он был уверен, что найдет в Монреале, где было за кого отомстить, охотников принять участие в этом проекте.