Голон Анн. Триумф Анжелики

   Он продолжал говорить, и его мимика выдавала его негодование и возмущение поведением белых и особенно женщин.
   Потом он внезапно застыл на месте, его выражение изменилось, приобрел торжественную важность. Его лицо окаменело, глаза сверкали.
   Он указал рукой на Анжелику и остался в такой позе, как статуя.
   Слова, которые он произнес, раздались эхом по равнине.
   — Посмотрите! Вот женщина, сошедшая с ума в своей вере в сумасшедшего Бога. И это ценно… Она безумна, но она верна своему Богу, который сказал глупые слова: «Простите врагам вашим!» Эта женщина так же безумна, как ее Бог. Но она следует, не сворачивая, по своему пути. Она спасла больного англичанина и раненого ирокеза, французского пирата и умирающего священника. И она пришла, чтобы кричать: «Подари ему жизнь! Подари ему жизнь!»
   Его поза изменилась, движения руки были одновременно обвиняющими и лирическими.
   — Как ты добра… Ты не сворачиваешь с пути, Кава, сияющая звезда, и что мы можем против звезды, сверкающей в центре неба и всегда указывающей одно и то же направление?!.. Следовать за ней! В ночи наших душ… в ночи наших сердец… Ах! Ты сверкаешь, и ты запутываешь нас…
   — Я вас не путаю.
   — Нет!.. Ты меня обманула! Я отправил его тебе, чтобы ты его съела!
   — Нет! Ты знаешь, что я не убила бы его… В доказательство приведу твои же собственные слова, которые ты сказал ему перед тем, как его отправить: «Я вернусь, чтобы съесть твое сердце».
   Вождь могавков позволил себе рассмеяться.
   — Я хотел удостовериться в тебе, сияющая звезда!
   — Значит, ты знал, что я помилую его. Так что прекрати хитрить со мной, Уттаке. Ты подарил мне его жизнь однажды. Ты можешь сделать это во второй раз.
 
   Вождь Пяти Наций принялся ходить туда-сюда.
   — Хорошо! Я подарю тебе его жизнь! Я не хочу, чтобы ты подверглась насмешкам из-за принципов твоего сумасшедшего Бога, — заявил он.
   По его знаку молодой воин подошел и перерезал веревки, удерживающие узника. Но он не упал. Он по-прежнему стоял у столба.
   Видел ли он, что происходит вокруг?
   Однако, решение Уттаке вызвало гнев у некоторой части индейцев. Один из них, Хиатгу, подошел к месту событий. Было очень трудно разобрать его речь, но по жестам было понятно, что он разгневан.
   Как и его сподвижники, он не потерпит, чтобы такое достойное дело, как пытка, которое было предметом умения и гордости его, Хиатгу, было прервано. Здесь примешивалось чувство мести, так как вся семья этого индейца погибла в огне войны с белыми. Нужно ли было дарить жизнь одному из них, чтобы он продолжил свое черное дело?
   Его тирада вызвала одобрение толпы, все заворчали и заволновались.
   Хиатгу, угадав, что он держит ситуацию под контролем, продолжал:
   — К тому же среди нас нет главного вождя. Если бы таковой и был, то его избрали бы из оннонтагов, а не из могавков. Ты нарушаешь принцип Лиги ирокезов. У тебя нет права отнимать у нас добычу.
   — Это не добыча, а мой личный враг, — возразил Уттаке. — С ним связаны мои молодые годы, которые я провел на французских галерах. И, вернувшись к вам, я всегда следовал вашим законам. Совет меня поставил во главе того, что осталось от наших народов. Не забывай это, как и то, что благодаря мне, вы все избежали смерти.
   И поднялся шум другой части толпы. И Хиатгу понял, что его противник выигрывает.
   — Ладно! Отдай его ей! — крикнул но в бешенстве. — Но не думай, что я ничего не получу!
   Его действия были молниеносны.
   Он подошел к приговоренному и одним ловким движением снял с него скальп, который победно показал толпе. Крик, вырвавшийся изо всех глоток, подчеркнул его непредвиденное и жестокое действие.
   Торжествующий Хиатгу отступил.
 
   Иезуит по-прежнему стоял. Кровь заливала его лицо и плечи. Воин толкнул его, но тот остался у столба.
   Тогда его толкнули два воина, и он упал, оставив на столбе полосы кожи, которая прилипла от крови.
   И это окровавленное тело бросили к ногам Анжелики.
   Она встала на колени, обняла его и приблизила свое лицо к его.
 
   На этот раз все было кончено.
   Он не вернется из страны мертвых.
   Жизнь потухла на окровавленном лице, веки скрывали глаза, залитые кровью.
   Анжелика стянула с шеи платок и стала вытирать красные струйки. Она позвала вполголоса:
   — Отец! Отец д'Оржеваль! Друг мой!
   Ее голос, мог ли он вырвать его из ада или рая, куда он уже был готов войти? Захочет ли он услышать? Он поднял веки. Его глаза увидели ее и наполнились радостью. Он видел ее, но последние искорки жизни исчезали из его взгляда. Там в последний раз мелькнула ласковая насмешливая улыбка, и потом она прочла в его глазах: «Живите! Живите и побеждайте!» Он хотел, чтобы его жертва не была напрасной. Потом его взгляд потух. Еще она заметила в его глазах мольбу о том, чтобы его сердце осталось с дикарями, которые его убили, но которых он так любил.
   Его последняя просьба.
   Она поняла, что нужно сделать с его телом. Они слишком много времени провели вместе, слишком многое пережили, слишком хорошо понимали друг друга.
   — Да, я обещаю вам, — сказала она тихонько, — я отдам вас им. И они съедят ваше сердце… И вы останетесь с ними…
   Во время этой сцены оба вождя продолжали ругаться, и закончилось это настоящим боем, в котором не было победителя, поскольку оба были достаточно сильны, чтобы отразить смертельные удары и остаться в живых. Они сражались топорами и томагавками.
   Потом разгорелся спор по поводу ритуала съедения сердца. Хиатгу говорил, что его нужно поджарить, а Уттаке предпочитал съесть его сырым.
   Он сказал:
   — Я сын мира. Я закопаю топор войны в то же время, как съем это сердце. Нужно его съесть еще трепещущим, потому что оно укажет нам дорогу и придаст сверхчеловеческую силу.
   — Но оно отравлено, — возражал противник. — Чтобы не отравиться, нужно его поджарить.
   — Нет! Оно не отравлено. Сердце Хатскон-Онтси не содержит яда. Это сердце чистое. Его очистила белая женщина.
   На этот раз Уттаке был более спор. Он вскрыл грудь убитого и вырвал его сердце. Пораженные и почтительные, остальные смотрели на него.
   День заканчивался. Небо покраснело. В красноватом сиянии Уттаке поднялся, держа в пальцах это сердце, усыпанное капельками крови.
   — Вот оно. Мы насытимся этим сердцем и получим его советы. Он нес нам ненависть и любил нас. Мы можем отправиться на поиски мира. Мира для наших селений, мира для наших территорий, которые снова возродятся, потому что нас нельзя истребить. Оно вдохновит нас. Оно даст нам понимание этих бесстрашных французов, которые приносят нам разум и обманывают наши сердца, оно поведет нас к знанию и пониманию того, как они выживают, оно научит нас самих выжить.
   И вот, когда появилась луна, вожди Пяти Наций выстроились на лугу, охваченные могущественным порывом и надеждой, разделили между собой съели сердце Хатскон-Онтси, иезуита, дважды умершего и множество раз пытаемого — святого мученика.
   Как только индейские вожди забрали тело отца д'Оржеваля, Колен Патюрель взял Анжелику на руки и понес к дому. Она была так легка, почти бесплотна.
   Теперь было уже поздно выезжать. Надо было ждать утра.
   Ночь приближалась, неся порывы ледяного ветра, и в форте зажгли огни во всех очагах. Они переночуют в старом форте, расставив часовых, которые будут неустанно следить за лесом, за округой и за лагерем ирокезов.
   Дети, осыпанные подарками, уставшие за день, спокойно спали. Они прижимали к себе игрушки, привезенные из Голдсборо.
   Колен принес Анжелику в ее комнату и положил на кровать.
   Она просила, чтобы ее оставили одну.
   Но Колен остался с ней, и когда он видел, что ее рыдания затихают, он говорил ей несколько спокойных слов, что она скоро окажется в безопасности, окажется в Голдсборо, и скоро приедет граф. Эти слова не доходили до нее, она лишь слышала отдельные звуки.
   Она размыкала отяжелевшие веки и встречалась с глазами Колена, в которых была нежность и беспокойство.
   Внезапно стенные часы пробили один удар. И это значило, что зиме пришел конец.
   Она могла подумать, что ничего не произошло. Или произошло очень мало. Что-то очень простое и естественное для жизни людей. Несколько месяцев зимы. «Можно подумать, что я спала». «Все кончается… все начинается снова…» — говорил он. А она думала, что некий фантом был с ней рядом и придавал ей сил. Они вместе добрались до конца тоннеля. Она могла бы подумать, что он вообще не существовал, если бы не распятие, которое было на прежнем месте и сверкало красным глазом.
   — Колен, ты не сказал мне, было ли на шее у иезуита распятие, когда он подошел к вам.
   — Было… Но когда дикари схватили его, он снял его и сказал мне очень любезно: «Господин, я прошу вас, будьте добры, положите этот святой предмет на камин в комнате, где в данный момент госпожа де Пейрак спит. Она была очень больна, но сейчас она вне опасности. Я хочу, чтобы когда она проснется, она заметила это распятие на прежнем месте». Он крикнул мне издали, когда его уводили: «Идите скорее в форт. Дети одни!..»
   Анжелика рассмеялась сквозь слезы.
   — Он был властным человеком… Он был маньяком!.. О! Что касается этих деталей, он был маньяком, словно женщина!.. Почему я заснула?!..
   Она снова расплакалась, но уже тише.
   — Почему я заснула? Если бы я не спала, то они не смогли бы его схватить, он убежал бы.
   — Не думаю, что он хотел этого, — сказал Колен.

73

   Позже она сняла свою одежду, испачканную в крови мученика и пропитанную запахом дыма, зимы, долгих месяцев, проведенных во мраке. Она хотела плакать, но когда она переоделась в свежее белье и одежду, от которых пахло духами Абигаэль, ей овладела блаженная эйфория. Скоро она будет со своей подругой слушать прибой в Голдсборо и смотреть на море, в котором покажутся паруса корабля, везущего Жоффрея.
   Абигаэль подумала обо всем. Она даже прислала кору, собранную Шаплей.
   Анжелика заснула. Она поняла, что спит, когда увидела, как над ней склонилось лицо иезуита. Его глаза были голубыми, прекрасные белые зубы сверкали. Она думала, что он скажет: «Там — лось! Вставайте!», но он лишь прошептал: «А Онорина?» и подмигнул ей, словно напоминая об их совместном секрете.
   Этот призыв вырвал Анжелику из полусна, она вскрикнула.
   — Правда! Онорина!.. Я знаю, почему я не хочу уезжать из Вапассу, — сказала она Колену, который сидел у ее изголовья. — Я должна дождаться Онорину. Она не знает, что Вапассу сожгли и приедет сюда.
   Колен Патюрель не знал о том, что приключилось с Онориной, и думал, что ребенок по-прежнему находится а пансионе монахинь из Монреаля. Но видя, что Анжелика волнуется, он заверил ее, что они останутся на столько времени, сколько потребуется для того, чтобы дождаться Онорину. Но ночь еще не прошла, и он настоятельно просил ее заснуть.
   «Как она была слаба, как измучена и расстроена!» — говорил он себе, глядя, как она засыпает.
   Он опустился на колени возле нее и поцеловал безжизненную руку:
   — Спасибо! Спасибо! Ангел мой! — прошептал он. — Спасибо, что вы спасли счастье наших жизней, победив смерть.
 
   Второй раз она проснулась в тревоге. Смутная мысль беспокоила ее, затем она прояснилась. «Ирокезы! Среди них есть те, кто сможет рассказать мне что-нибудь об Онорине. Ведь среди них она провела зиму… Я забыла спросить…»
   И она проснулась, крича: «Ирокезы!» На этот раз в комнате никого не было. Ее оставили, не разбудив, хотя уже наступил день.
   Сердясь на саму себя, она соскочила с кровати, силы ее снова пробудились.
   — Ирокезы еще здесь?
   — Да! Они очень шумные и неприятные, они продолжают ссориться на холме.
   — Слава Богу!..
   И она объяснила, что надо незамедлительно или идти к ним, или позвать их. Потому что только от них можно было получить сведения о дочери. Колен сказал, что нет никакой необходимости звать их, потому что они сами направлялись к ним. Уттаке сказал, чтобы их ждали через час.
   Выйдя из дома, Анжелика увидела большое деревянное кресло, стоящее у ворот.
   — Посланец могавков посоветовал приготовить для тебя сидение, чтобы ты могла, не уставая, выслушать их послание, которое будет долгим.
   Анжелика села в кресло, покачав головой: «Я никогда не пойму этих индейцев».
   Она оглядела панораму Вапассу, которая показалась ей еще более пустынной, чем в первые дни. Слева она различала часть серебряного озера, сверкающего под солнцем, словно и не по его ледяной поверхности она тащила мертвого лося.
   Вдалеке она видела толпу индейцев, и по их продвижениям можно было догадаться, что они собираются в дорогу.
   — Если они придут без оружия, надо, чтобы наши часовые спрятали свое.
   Она поручила двум юношам следить за детьми и занять место возле нее, когда появятся индейцы. Это было сделано не столько ради интереса детей к дикарям, сколько для того, чтобы дать понять гостям, что их не боятся и принимают, словно друзей дома. Ибо индейцы неравнодушны к малышам.
   Среди новоприбывших было много людей, которые очень опасались дикарей, и особенно суровых ирокезов. Анжелика же была спокойна. Со своей стороны она ничего не боялась, разве что потерять спокойствие. Или проявить нетерпение в ходе предстоящей речи индейца, ожидая новостей об Онорине. Нужно будет расспросить Уттаке. Он укажет ей тех, кто мог говорить, видеть ребенка, кто скажет ей, что с девочкой все обстоит хорошо. И, значит, нужно дождаться конца речи.
   Маленькая ручка коснулась ее руки на подлокотнике кресла.
   — Я тоже здесь, — сказал Шарль-Анри, напоминая о своем присутствии.
   Анжелика обняла его и прижала к сердцу.
   — Да, ты тоже, сынок, мой милый компаньон. Ты будешь стоять рядом и помогать мне принимать вождя Пяти Наций. Держи свою руку в моей и веди себя, как солдат.
   Что еще хотел от нее Уттаке? Невозможно угадать… а, может быть, и ничего не хотел. От него можно было ожидать всего, что угодно.
   — Вот и он, — сказал Колен, стоящий позади Анжелики.
   Она же не боялась этих воинов с маленькими топориками у пояса. Поскольку они были без мушкетов, она дала знак страже отставить в сторону оружие.
   Вожди Пяти Наций остановились в нескольких шагах от ее кресла, освещенные бледным зимним солнцем.
   Несмотря на воинственную раскраску, украшения из зубов диких зверей и перья, они выглядели исхудавшими и похожими на голодных волков. Тела были покрыты татуировками. Она не знала, что они провели много месяцев под землей, проходя через гроты и пересекая подземные реки.
 
   Речь Уттаке, несмотря на предупреждение, оказалась короткой. Но хотя он очень тщательно подбирал французские слова, понять его было трудно.
   Начал он со своей стычки с Хиатгу.
   — Один из нас должен был умереть. Это закон. Но вот мы оба перед тобой, Кава. В нашем бою не было победителя, и не было побежденного. Этот бой ничего не решал. Потому что мы — не враги, и это не война. Это всего лишь пропасть, а мост через нее видит не каждый.
   Тикондерога заставил меня увидеть странные вещи. Он заставил меня задуматься о непривычном, это была боль и опасность, но это вело на мост.
   Ты — живой ум Тикондероги. Он находится на земле, тяжелый от груза своего знания, а ты бежала вперед, легкая и невидимая. Я это понял, когда увидел вас в Катарунке после пожара. Двоих, объединенных единой силой. Вот об этом и говорила Черная Одежда: «Их нельзя победить, когда они вдвоем. Надо их разлучить».
 
   Когда это Себастьян д'Оржеваль успел объяснить это вождю Пяти Наций?.. Конечно, никогда. Уттаке, видимо, услышал об этом во сне.
 
   — Но Тикондероги нет здесь, а ты собираешься уехать. Я должен идти своей дорогой и не хочу ничего терять. И вот поэтому Хиатгу жив… Вот почему я помиловал его.
   Но я должен еще кое-что услышать от тебя. Кава. Ты должна убедить меня, что тот, который умер вчера, не вернется, чтобы нас уничтожить…
   — Как ты можешь в этом сомневаться, — спросила она. — Ты, как никто другой, должен быть в этом уверен.
   — Голод и поражения ослабили силу моего предвидения. И сколько бы Тикондерога не укреплял мою силу, Хатскон-Онтси разрушал ее.
   — Ты говоришь о прошлом. Ты сам отвечаешь на свой вопрос, Уттаке. Нет ни победителя, ни побежденного, потому что нет врагов. Ты съел его сердце, и ты теперь знаешь, какой любовью он любил вас.
   — Не станет ли он помогать своим собратьям-французам в войне с нами?
   — Нет! Французы никогда не нуждались в его помощи, как и вы, ирокезы пяти наций, и ради вас он прибыл сюда. Я говорю это, потому что он сам мне об этом сказал. Он приехал, чтобы жить с вами. Еще немного времени, и он окажется среди вас. Я знаю, что ты в особенности, почувствуешь его присутствие и его поддержку.
   — Ты хочешь сказать, что он признал справедливость нашей борьбы и ужасное предательство наших врагов? — спросил могавк, и в его глазах загорелись искры триумфа и радости.
   Анжелика закрыла глаза. Вся Америка представлялась ей руинами, похожими на Вапассу, и лишь избранные, сильнейшие, смогут выжить на этой земле.
   Она не была в состоянии оптимистически взглянуть на будущее, но ей необходимо было честно ответить.
   — Он признал, что должен быть на твоей стороне, чтобы поддерживать тебя и советовать тебе до конца твоих дней.
   В это короткое мгновение, когда она закрыла глаза, ей показалось, что она потеряла сознание или заснула, так она устала. Но она знала, что даже раненые или под угрозой опасности, какими они были сейчас, дикари, и в особенности ее собеседник, были способны отложить их отъезд и свести к минимуму то, что им угрожало.
   — Ты действительно думаешь, — продолжал Уттаке, собирая дыхание для более длительной речи…
   Веки Анжелики смыкались. Она открыла их и с удивлением увидела вождя Пяти Наций, склонившегося над ней и протягивающего тонкую полоску из кожи, обшитую белыми жемчужинками, черными и фиолетовыми.
   — Я дарю тебе это украшение. Это все, что осталось мне после войны могавков и французов, от аньеров. Сохрани его в знак нашей дружбы и не теряй.
   — Но я не потеряла вампум матерей Пяти Наций, который ты мне дал в ходе нашей первой зимовки, — возразила Анжелика. — Он погиб в пожаре Вапассу. Может быть, его удастся отыскать?
   — Матери, которые тебе его дали, умерли, — сказал Уттаке горько, — и вампум погиб в огне. Таковы знаки.
 
   Он отступил на несколько шагов, оставив подарок на коленях Анжелики.
   — А теперь я должен рассказать тебе о твоей дочери, имя которой невозможно выговорить, поэтому мы прозвали ее Красной Тучкой.
   Анжелика издала радостный возглас, и ее удрученное выражение уступило место возбуждению.
   — Онорина! Моя дочь Онорина! Ты знаешь что-то о ней?.. Ты знаешь, где она? Ах! Дьявол-могавк! Ну, почему ты молчал? Почему ты не рассказал мне сразу?
   — Потому, что ты не стала бы слушать мои дальнейшие слова, а я должен был их сказать. Ты не придала бы ни малейшего значения очень важным словам, которые ты должна была услышать. Ты даже не заметила бы, — и он подтвердил свои слова жестом, — моего подарка — знака вечной дружбы. О, ты, мать твоих детей! О, женщина! Ты трижды женщина — через луну и через звезды.
   — Да говори же! — вскричала Анжелика, вцепившись в подлокотники.
   Если бы на его месте был Пиксаретт, она встряхнула бы его.
   — Говори! Я умоляю тебя, Уттаке! Скажи мне, что ты знаешь о ней, и не заставляй меня напоминать тебе, что я тоже воин, и я владею ножом лучше тебя, что я тебе доказала однажды вечером у ручья, и это было давным-давно.
   Уттаке разразился хохотом, которому вторили его товарищи, но они не знали причины его веселья.
   Затем он успокоился:
   — Ладно. Я расскажу тебе все, что знаю о ней. Я расскажу тебе сначала то, в чем я уверен.
   — Где она?.. Она жива? Ты видел ее?
   Могавк принял озабоченный вид.
   — Встретил? Что ты говоришь! Да она всю зиму жила с семьей Отары из онейутов, и все дни я видел ее и разговаривал с ней до того дня, когда проклятый Ононтио из Квебека двинул свои толпы в нашу долину Пяти Озер и сжег селение Туасшо, несмотря на наше отчаянное сопротивление.
   Вот почему я не могу с уверенностью ответить на твой первый вопрос: где она? На второй: жива ли она? — тоже… Ибо ты не знаешь, быть может, что почти все население этого города погибло, кроме нескольких несчастных, которых я смог забрать с собой и спасти от этих бешеных собак-французов с их проклятыми абенакисами и гуронами. С уверенностью могу сказать одно: среди нас ее нет. Я знаю, что многие индейские женщины и дети были уведены французами в миссии Сен-Жозеф или к форту Фронтенак, но я не могу точно сказать тебе, находится ли она среди них.
   Анжелика отказывалась верить, что Онорина погибла в огне. Это невозможно. Значит, оставалось надеяться, что она попала к французам, которые вернут ее матушке Буржуа или тете с дядей.
   Уттаке торжественно поднял руку, словно призывая само небо и всех присутствующих ко вниманию.
   — И теперь я хочу сказать, что я знаю о Красной Тучке путем предвидения.
   Он закрыл глаза и улыбнулся.
   — Она едет! — пробормотал он. — Она движется к нам! Не торопись покидать эти места, Кава, ибо твой ребенок двигается по направлению к Серебряному Озеру, чтобы встретиться с тобой. Ее сопровождает… ангел!..
   Тут он состроил ехидную гримасу.
   — А! Тут ты меня слушаешь и не спишь!
   Он засмеялся еще громче. Его поддержали остальные индейцы.
   Анжелика задумалась. Будучи под впечатлением того, что сказал ей Уттаке, она погрузилась в свои мысли и не заметила, как индейцы исчезли. И когда она захотела уточнить еще кое-что у Уттаке, то оказалось, что ни от него, ни от остальных не осталось и следа.
   — Ради всего святого, верните его, — взмолилась она.
   Разве Уттаке не сказал, что видел Онорину каждый день? Она хотела знать детали о жизни дочери в индейском племени.
   И потом она вспомнила, что даже не поблагодарила их за те продукты, которые он прислал ей посредством иезуита.
   — Верните их!
   Но никому не дано вернуть индейцев, ушедших на поиски разбросанных остатков их племен, чтобы собрать их всех в Долине Предков, и потом отправиться на войну.
   Они исчезли среди лесов и гор, они следовали по невидимым тропам.
   Да и, по правде говоря, никому особенно и не хотелось их возвращать.

74

   Кантор причалил в небольшую будочку на реке, привязав ее к камням, вытащив из воды, и прикрыл ветками.
   — Дальше по воде пути нет, — сказал он. — Нужно идти пешком. Если мы будем идти быстро, то доберемся в Вапассу к полудню.
   Индейская девочка сопровождала его. Она послушно шла следом. Кантор держал ее, привязав к ее руке нечто вроде поводка: девочка была полуслепая и могла потеряться.
 
   — Откуда вы взяли этого маленького дикаря? — спросил его аптекарь из Форта Оранж, в котором они ночевали этой ночью, избегнув тысячи опасностей.
   Он ответил, что это сирота из городка ирокезов, которая спаслась от смерти и болезней. Он подобрал ее.
   Было бы очень трудно объяснить добряку-голландцу, который очень милосердно предоставил ему мазь для больных глаз ребенка, что речь шла о его сводной сестре Онорине де Пейрак.
   Он наконец-то нашел ее в лагере беженцев с озера Онтарио, среди индейских женщин и детей, которых французы держали под присмотром монахов ордена Святого Сульпиция.
   Господин де Горреста не стал ждать, пока растает снег и снова отправил свои армии против ирокезов.
   И Кантор, который также не стал дожидаться прекращения холодов, и отправился на поиски своей сестры, застал в долине ирокезов лишь дымящиеся руины. Он очень опечалился и спрашивал себя, не погибла ли она, и где теперь искать.
   Говорили, что ирокезы «исчезли с лица земли…»
   Ходили слухи, что Уттаке, которому удалось избежать гибели в бою, увел своих воинов в сеть подземных коридоров и ждал момента, когда он сможет отомстить. Но никто из бедных людей не рискнул бы спуститься под землю, чтобы его там встретить.
   Кантора интересовали спасшиеся, особенно женщины и дети, среди которых он надеялся найти сестру.
   Он никогда не забудет свою радость, когда однажды вечером он встретил ее при свете коридоров, похудевшую, грязную, маленькую дрожащую птичку, такую измученную, что было страшно смотреть. Он испугался, потому что чуть было не прошел мимо нее в ее камзольчике, он чуть не оттолкнул ее; но она была спасена, и они шли по лагерю, испуская их любимые крики: «Онн! Онн!» Его охватила жалость при виде знаков оспы, которой девочка переболела во время эпидемии, еще больше сократившей численность ирокезов.
   Говорили, что Господин де Горреста специально прислал в лагерь одеяла, в которые заворачивали больных оспой, чтобы спровоцировать эпидемию.
   Но чего только не говорили!
 
   «Проклятая зима!» — думал Кантор пока тропинка вела их через горы к Вапассу. Слишком суровая, слишком длинная, которая не позволила вовремя найти Онорину. Но смог бы он? Ибо зима все равно застала бы их обоих, быть может вдали от всякого убежища, в белой пустыне.
   В лагере он держал ее на руках и думал: «Что за беда! Ты жива! Мама вылечит тебя!»
   Вот уж воистину, бедняжка! Она и так не была очень ловкой, а теперь еле плелась, спотыкаясь, падала. В конце концов он взвалил ее на спину, привязав ремнем и потащил через разрушенные и сожженные индейские города, в которых лежали мертвые тела, он пересекал леса, перебирался через трещины и все шел и шел по направлению к Вапассу.
   В Оранже они отдохнули, и Кантор задумался.