Вначале, думая, что он бредит, она позволила ему рассуждать, но затем прервала:
   — Ну, хватит. Сейчас ночь, нам приснится кошмар от ваших рассказов. Давайте спать.
   — Сейчас не ночь, а день.
   Удивительно, но он различал время суток, мог определить, светит ли солнце, идет ли снег.
   Это помогло Анжелике упорядочить их жизнь, разделить ее на дни и ночи, и даже на месяцы. День был предназначен для дел, и она могла успешнее сопротивляться сонливости, зная, что за окном — не вечерние сумерки, а дневной тусклый свет. Так дни сменялись ночами, недели составляли месяцы, а зима была в самом разгаре. Это был страшный период, мрачный и опасный, таинственный, как лабиринт, как подземелье. Настали дни, похожие на ночи, и они много спали. Анжелика интуитивно чувствовала, что ее поддерживают непонятные силы, которые помогают им выжить и спастись, и по отношению к которым она испытывала огромную благодарность.
   «Хоть бы мы были счастливы!..» — говорила она себе.
   Эти слова она вспомнит, когда будет думать об этих временах. Все имело свой смысл: жесты, молчание, слова и даже сон. Рассказы, признания, мнения, исповеди, споры, узнавание — все было наполнено новым значением.
   «Я не хотела бы все это забыть», — говорила Анжелика, сомневаясь в своей ослабевшей памяти.
   Она представляла себе, как будет сидеть солнечным утром у открытого окна с пером в руке и писать «Хроники плота одиночества», где два замогильных голоса, задушенных ночью и зимой, разговаривали под шум детской возни или потрескивание дров в очаге. Здесь прошлое переплеталось с будущим, судьбы, потрясения — все слилось, и она спрашивала себя: «А я? Кто я такая?» Однажды Рут и Номи ответили ей на этот вопрос:
   — Однажды тебе об этом скажут.
   Для иезуита разворачивание этой хроники означало возвращение к здоровью, физическому и духовному. Время, проведенное в плену, оказало на его мозг такое же действие, какое могли бы оказать удары дубинкой по затылку. Он иногда, словно не думая, рассказывал о своих злоключениях, а иногда делился опытом, приобретенным у индейцев. Например, это касалось приготовления разного рода пищи.
   — Ух, как колотила меня тетя Ненибуш, но кулинаркой она была отменной. Она знала по меньшей мере десять рецептов приготовления индейского хлеба.
   — Кто такая тетя Ненибуш?
   — Моя индейская хозяйка.
   Вначале его возвращение к реальности было довольно странным. Он словно бы собирал воедино человека, разобранного на части. Внезапно он мог сказать:
   — Мадам, не соблаговолите ли вы выслушать несколько историй о лосях?
   — О лосях?
   А Шарль-Анри тащил близнецов и заверял:
   — Я люблю, когда он рассказывает такие истории о животных, мама.
   Это было в тот день, когда Анжелика готовила похлебку из копыт молодого лося, которые она нашла возле форта. Там снег был вытоптан по кругу, внутри которого виднелись обрывки кожи, обломки костей, — следы пиршества. И вот он объяснил, почему в это время года невозможно встретить самку и детеныша.
   — У него не было рогов, — вставила она.
   — Самец теряет рога в декабре, и они начинают расти только к апрелю, пока не станут роскошным украшением, которое по осени послужит одним из способов привлечения самки. Детеныш должен будет родиться не раньше, чем через восемь месяцев, так что невозможно встретить самку с детенышем в это время.
   — Я совсем поглупела. Я и сама обо всем этом знала, но я была вне себя…
   На вопрос, который она ему задала:
   — Как вы узнали, что лось бродит возле дома?
   Он ответил:
   — А вы как узнали в ночь Епифании, что Отец Массера и его спутники умирают в снегу в нескольких шагах от вашего жилища?
   Он знал о ней многое. Но не стоило видеть в этом чудо, потому что уже было известно, насколько переплелись их судьбы во время пребывания ее и его в Северной Америке.
   Мало-помалу она начала выяснять «темные» стороны.
   — Отец, — сказала она однажды, — в Квебеке имеется реликвия, считают, что палец святого, находящийся в специальном хранилище, принадлежит вам, и это еще ничего не доказывает, потому что очень часто канадцы, миссионеры и следопыты жертвуют индейцам фаланги пальцев, чтобы доказать силу христианской веры и преданность королю Франции. Но что касается вас, то речь идет о священных реликвиях. Ведь для всех вы умерли, отец, от мучений, причиненных ирокезами. Вас уже включили в список канонизируемых и вскоре в Риме вас утвердят. Как случилось, что слух о вашей смерти распространился так широко? Это ведь произошло более двух лет назад?
   Он закрыл глаза и выдержал паузу, прежде чем ответить. Тон его был презрительный.
   — Болтуны любят сочинять сказки.
   — Тот, кто принес новость, не был болтуном в таком смысле, в каком вы это понимаете. Он показался мне очень серьезным и не расположенным шутить. Однако, я собственными ушами слышала, как он утверждал: «Отец д'Оржеваль умер под пытками ирокезов. Я тому свидетель». И давай нам описывать ваши страдания и вашу кончину. Его сопровождал Таонтагет, вождь онондагов, он принес моему мужу вампум от Уттаке, вождя могавков, означающий: отец д'Оржеваль мертв. Я видела этот вампум и сама его расшифровала.
   Иезуит привстал, и глаза его засверкали от гнева:
   — Он сделал это! Он сделал это! — повторил он несколько раз, и она не поняла, идет ли речь о Марвилле или об индейцах. — Он осмелился!..
   Он уставился на нее суровым взглядом.
   — Что в точности означало колье-вампум?
   — По правде говоря, мы сначала решили, что отец де Марвиль говорит правду. Но точное значение вампума было: твой враг больше не сможет вредить.
   Она увидела, как он затрясся, и решила, что ему стало плохо. Но он хохотал.
   — Правда!.. Ох, как это верно!.. Твой враг больше не может вредить!..
   Он повернулся к ней, теряя силы и шепнул на ухо:
   — Но это — ваша ошибка, ваша собственная ошибка. Вы ошиблись во всем!..
   Такие взрывы язвительности напоминали ей, что перед ней действительно тот человек, который преследовал ее, который нападал на нее.
   — Почему вы проявляете столько ехидства, когда дело касается меня, отец? Ведь вы не знаете меня… и до этого времени мы даже не встречались!..
   — Нет, я вас видел!..
   Таким образом подтверждалось одно из ее подозрений.
   Догадываясь, на что он намекает, она почувствовала, что ни один, ни другой не в состоянии в данный момент коснуться этого происшествия.
 
   Он с удовольствием рассказывал о своем детстве. Она сама просила его об этом. Ей было интересно узнать подробности тех лет, особенно об Амбруазине.
   Темные годы детства, похожие на ночь и полные злодейства, проведенные в обществе сурового и опасного человека — отца, приучили детей к владению рапирой с самых ранних лет. Он был воспитан в среде ненависти к еретикам, в убийствах которых часто участвовал.
   Он родился в среде демонических женщин, подверженных самым страшным порокам.
   — Они все были как «Лилия», первая грешница, как женский образ зла.
   Очень юная и прелестная, словно маленький ангел, Амбруазина была подвержена всем порокам и особенно порокам лжи и жестокости.
   — И этот образчик порока вы отправили нам, чтобы достичь ваших целей: покорить ваших противников во Французской бухте!
   Он снова насмешливо улыбнулся.
   — Славная битва для прекрасных женщин!.. Она и не думала, что вы будете драться ее же оружием: хитростью и дерзостью. И вы победили.
   — К сожалению, не окончательно! Ибо она еще жива. Она вернулась сюда, чтобы осуществить свои планы.
 
   Но когда она принялась объяснять ему, каким образом развивались последние события, он проявил безразличие. Он не был уверен, что Амбруазина по-прежнему опасна.
   Его память остановилась на первых эпизодах их борьбы. То, что происходило после его отъезда к ирокезам, его не интересовало.
   Поскольку он вспоминал о Ломенье, который был его другом по колледжу, она спросила о событиях после сурового Дофинэ, заставили его оказаться среди иезуитов в самой ранней юности. Он охотно рассказал.
 
   — У меня был дядя, брат отца, епископ или каноник, я точно не помню, который так же ревностно охранял законы и догмы Церкви, как мой отец убивал еретиков.
   Он изъявил желание видеть меня в каком-нибудь ордене, и напрасно отец объяснял ему, что я — единственный наследник. Не знаю, быть может, он таким образом претендовал на свою часть наследства. В течение двух дней они спорили, ругались, доказывали, пока не вмешался я сам. Я принял сторону духовника.
   Сознавая, благодаря милости Божией, что все, что происходило со мной в доме родителей, было наполнено грехом и грозило мне физической и духовной гибелью. И вот я настоял на том, чтобы следовать за дядей. Так я попал в Клермонский колледж иезуитов в Париже.
   Он часто рассказывал о своей дружбе в колледже с Клодом де Ломенье-Шамбор или возвращался к детским годам.
   — Ребенок вспоминает о невыразимом. Экстаз дается Богом только ему, невинному созданию. Но как быстро наши мечты разлетаются в пыль и прах… Я часто находил тому подтверждение в обществе юного Клода де Ломенье-Шамбор, который на несколько лет меня моложе. Но позже наши пути разошлись.
 
   — Они повредили мне что-то здесь, — говорил он, указывая на свой бок.
   Она решила, что речь идет об ирокезах, но он имел в виду иезуитов.
   — Они повредили, сломали, разбили что-то, из-за чего полная жизни ветвь превратилась в сухой обломок, не способный к весеннему возрождению… Дитя природы — вот кто я был… Женщины легче переносят такие влияния. Они проще принимают свет и тень, гармонию и хаос. Даже тогда, когда я прибыл в Америку, чтобы присоединиться к моему другу Ломенье-Шамбор, я еще питал некоторые иллюзии. Америка! Я так надеюсь, что хоть здесь найду царство света!
   Но и в Америке меня ждало разочарование. В этом языческом краю царство Христа, райское пламя, тускнело и гасло.
   И когда я узнал, что вельможа, который не зависел ни от английского, ни от французского короля, утвердился здесь, я стал бить тревогу.
   Я навел справки о нем. Это был один из флибустьеров из Карибского моря. Но не это было самым страшным. Я чувствовал, что от него исходит угроза моей жизни, моему спасению.
   — Уверяю вас, что мой супруг, обосновавшись в Америке, не имел ни малейшего представления о вас. Напротив, он даже хотел встретиться с миссионером или еще каким-нибудь обитателем этого края, французом, англичанином, шотландцем, чтобы стать его союзником. Что касается меня, то в то время меня вообще не было во Французской бухте.
   — По правде говоря, меня насторожило не только его появление, сколько мое собственное предчувствие, что все только начинается…
 
   В этот день они больше не разговаривали на эту тему. Когда он притворялся, что не помнит чего-либо или путает факты, она понимала, что данная тема причиняет ему боль, что он может потерять сознание от болезненных воспоминаний. И тогда она просила его успокоиться и переводила разговор на какие-нибудь другие события.
   Но им казалось, что вся жизнь — это болезненная тема.

56

   — Но, однако, я добился того, что плотины не были прорваны, — заявил он внезапно. Затем последовал довольно длительный момент молчания, словно он потерял нить своей мысли или заснул. Он продолжал сдавленным голосом, монотонным, который иногда дрожал. — Впервые, когда прорвало плотины… это было одним осенним днем… я шагал по лесу. В то же время Ломенье должен был захватить Катарунк.
   Он и я, мы действовали в согласии в войне против опасного для нас завоевателя.
   Мы действовали не под началом Фронтенака, но это было далеко не в первый раз. Я торопил его начать кампанию, чтобы прибыть до «них», тех, кто ехал с юга с караваном… Клод должен был предать форт огню и затем подстроить засаду. Со своей стороны я должен был присоединиться ко второму военному контингенту, прибывшему из Трех Рек и Виль-Мари, а также из Ришелье. Гуроны и альгонкины во главе с лучшими из канадских военачальников, которые уже сопровождали меняв борьбе с еретиками из Новой Англии: де Л'Обиньер, Модрей, Пон-Бриан.
   Я шел им навстречу, уверенный что подготовил все для уничтожения неугодных. Но шел я словно в кошмарном сне. Ибо мне доложили: «они» идут с лошадьми.
   Я не знаю, почему, но эта деталь запала мне в голову. Я чувствовал, что эти люди, пришедшие сюда с лошадьми, со своими женами и детьми, не так-то легко дадут себя победить.
   Предчувствия поколебали мою уверенность в том, что я хорошо подготовился к борьбе, несмотря на всю заботу, которую мы проявили, чтобы предусмотреть малейшие неудачи, я знал, что наша затея бесполезна.
   Я словно раздвоился. Я двигался вместе с «ними» и их лошадьми, совершая беспримерный подвиг, и с Ломенье и его людьми, которые поджидали противника.
   Лес горел. Я хочу сказать, что он горел перед моим мысленным взором. Красное и золотое — цвета осенней листвы — окружали меня словно огненным сиянием, а жар осеннего дня добавлял к моему ощущению дополнительные ассоциации пламени. Моя тревога возросла до такой степени, что, добравшись до озера, я остановился, потому что дыхание мое прерывалось.
   …И тут-то я ее и увидел. Ее, «обнаженную женщину, выходящую из вод».
   «Ну, вот», — подумала Анжелика.
   Он замолчал.
   Она не старалась прервать молчание… Она трусила. Ведь она так часто объясняла эту ситуацию, так часто защищала себя… Ведь любому позволительно в жаркий день искупаться в теплом озере, одном из тысячи озер, в непроходимой чаще, где в округе тысячи миль она не рисковала встретить ни единой живой души.
   И вот за этим и последовала целая цепь событий, драм и сложностей, даже войн, которые рано или поздно случились бы.
   Воля к тому, чтобы довести дело до желаемого результата и подсказало ему такую плоскую трактовку, он воспользовался ей, чтобы взволновать умы.
   — Только не говорите мне, что решили, что сбывается видение матушки Мадлен о Демоне из Акадии! Как никто другой вы не могли ошибиться!
   — Это правда, — признал он приглушенным голосом. — Я никогда не сомневался, что вы — не Демон из Акадии. Напротив, я скрыл это. Я решил спрятаться в тени обманов, но не потому, что я верил в них, я действовал, как животное, которое маскируется, когда чувствует опасность. У меня не было другого выхода после того, что произошло.
 
   Он застонал. Его грудь вздымалась. Она налила ему теплого питья. Затем, вернувшись к его изголовью, она подложили руку под его плечи и поддержала его, пока он пил.
   — Теперь говорите, если хотите. Что вы хотели скрыть?
   — То, что со мной произошло.
   — Да что еще?
   — Знаю ли я?.. Пробуждение незнакомых страстей? Вам не понять. Когда-нибудь я вам расскажу… Как вам объяснить природу моих чувств? Это требовало, чтобы я бросил все, как тот юноша из Евангелия, чтобы я явился к вам — чужак, обещавший вас уничтожить, и признался: я принадлежу к вашему лагерю.
   Хуже того, действуя таким образом, я вовлекался в дела страсти, которая могла бы разрушить меня и убить, ибо именно так я всегда рассматривал любовь.
   Сколько похожих признаний я слышал во времена исповедей, сколько похожих симптомов, которым невозможно сопротивляться, которых невозможно избежать или победить, я видел!
   Я был поражен ударом молнии. И это слабо сказано. Я остался один. Один в чужом мире, наполненном врагами. Любовь!.. Я познал любовь.
   — Стоило ли из этого делать такую драму?
   — Да! Потому что это опрокидывало всю мою жизнь и служило приговором. Ибо я оказался один, обнаженный, лишенный даже моей веры, и теперь мне некому было принести жертву. Следовало ли повиноваться этому озарению?
   Я не смог. Это требовало слишком многого. Я решил продолжать мой путь в избранном направлении. Но, начиная с этого дня, все было разрушено. И началось мое длительное падение ко дну.
   И я стал бороться против вас и ваших союзников. Я отправил посланцев, чтобы они раздобыли в Париже материалы дела по колдовству, в котором обвиняли вашего мужа. Но ваша победа в Квебеке произошла быстрее, и я ничуть этому не удивился. Я с самого начала был побежден. Когда вы выехали в Квебек, Мобег сослал меня.
   Он прервался, затем продолжил с внезапным гневом.
   — Без его вмешательства я завладел бы городом и победил бы вас.
   Потом он сменил тон:
   — Мобег, мой начальник, сослал меня. И не без того, чтобы выбранить меня. Однако, все, что он сказал мне, я знал заранее. Я узнал это тогда, на берегу озера.
   Мои обеты послушания принуждали меня удалиться… И я оказался один, вдали от друзей.
   Я потерял все силы.
   Я чувствовал, что в глубине души я боюсь, меня охватила слабость, страх, что я лишен своего могущества.
 
   Он рассказал о месяцах, проведенных возле озера Фронтенак, Онтарио и Гурон. Точка пересечения путей миссионеров находилась в форте Сен-Мари, между озерами Гурон и Трейси.
   Он находился на границе Новой Франции, где, кроме солдат гарнизона, и нескольких путешественников, и следопытов, были только индейцы.
   Миссии формировали крещеных индейцев в нации ирокезов, которые воевали со своими языческими соплеменниками. Здесь были негры, эриэ, андасты и ирокезы Пяти наций, крещеные, наказанные и изгнанные из их племен за их веру. Они покинули долину пяти озер, чтобы собраться в тени французских поселков и иезуитов, не для того только, чтобы жить в вере, но и для того, чтобы получить защиту европейцев.
   И она поняла, что иезуит провел ужасные годы, тщательно скрывая свои чувства перед друзьями, перед коллегами и сторонниками. Он избегал встреч со следопытами или канадскими путешественниками, потому что не хотел слышать какие-либо новости об Акадии или Канаде. Вот откуда пошли слухи, что он попал в плен к ирокезам, ведь никто не получал о нем известий. Никто не старался навести о нем справки или прислать ему письмо.
   — Действительно, никто мной не занимался, я это понял, — сказал он с горечью. — Никому не было дела до моего удела, до важности работы, которой я посвятил свои дни. Господин и госпожа де Пейрак были в Квебеке, и все чествовали победителей, все хотели с ними встретиться.
   Меня хотели забыть, и я исчез. И самым простым было сказать, что я в плену у ирокезов. Но только после моей «смерти»… этой смерти, о которой, как вы мне рассказали, было объявлено в Новой Англии и потом в Новой Франции.

57

   — Вот при каких обстоятельствах я попал в плен. Однажды летним утром в сопровождении отца де Марвиля и молодого канадца Эммануэля Лабура, прибывшего год назад, чтобы помогать нам крестить дикарей, и еще нескольких человек, я отправился в один городок, чтобы отслужить там мессу. Но нас окружили ирокезы. Вы их знаете. Вы спокойно идете по лесу, который кажется пустым, даже птицы не поют, и вдруг стволы деревьев раздваиваются, и появляются человеческие тела. И вот вы уже находитесь в окружении привидений, украшенных перьями, которые вас хватают.
   После двух дней пути вся группа достигла первых поселений Долины ирокезов.
   Никто из нас не питал иллюзий. Нас ждали страдания и смерть.
   Мы провели долгую ночь в хижине, где нас закрыли. Я с завистью смотрел на моих спутников, которые после долгой молитвы заснули глубоким сном. Я сам помог им в этом, напомнив, что все мы находимся в руках Господа. Слова выходили из моих уст, словно странная субстанция.
   Я застыл в ожидании. А они, успокоенные моими словами, безмятежно спали, тогда как я видел, как страшный час приближается. «Ах, хоть бы эта ночь никогда не кончалась! — думал я. — Хоть бы не начинался день, пусть Господь остановит землю, пусть он разрушит нас всех, пусть никогда не наступит время страданий. Ты еще не жил, — обращался я к самому себе, — ты не познал счастья. И теперь это тело, не познавшее любви, обречено на истязания».
   Ах! Агония Христа и его кровавый пот, как это было мне близко! Но ангел не прилетел меня утешить. Я этого не заслужил.
   Я был в аду. Небо было глухо. Вокруг были одни демоны. И ни малейшей надежды!
   И тут я вспомнил о вас, и решил, что вы будете радоваться моей гибели… Нет! Я с самого начала знал, что вы непричастны к моим бедам, что не вы послужили их причиной.
   Но в тот момент вы олицетворяли всех женщин, которых я видел, вы были олицетворением зла.
   И одновременно я признал, что совершил ошибку, что вся моя жизнь была обманом, и этого уже не поправить. С этого прозрения началась моя гибель. Все способы защиты были сведены к нулю.
   И такая ситуация казалась мне чудовищно несправедливой. Крик рвался с моих губ, и я сдерживал его с огромным трудом.
   — Не второй раз! Не второй раз!
   Я считал, что уже достаточно того, что я побывал однажды в плену и лишился пальцев.
   Ближе к утру я услышал смертельные песни крещеных индейцев, находящихся в соседней хижине. Я предположил, что за ними пришли, ибо их голоса стали удаляться и лишь изредка доносились со стороны леса. Затем я почувствовал запах горелой кожи и мяса, хорошо мне знакомый.
   Встало солнце. Наступил день. Пришла наша очередь. Нас привели на поляну, где индейцы продолжали мучить своих собратьев-христиан. Одни из несчастных молчали, другие выкрикивали проклятия, третьи не могли издать ни звука, потому что у низ вырвали языки.
   Нас ждали три столба. Передо мной появился Уттаке, который посмотрел на меня насмешливо и дерзко.
   Тошнота подкатила к моему горлу, внутренности сжались.
   И тут он подошел ко мне ближе и быстро сломал два зуба.
   — Ты очень гордишься своими зубами, Черная Одежда, ты гордишься тем, что знаешь наши секреты сохранения их в чистоте и здоровье! Я видел, как ты жевал смолу, смешанную с соком белого сумаха. Так ты не любишь страдать, Черная Одежда, тебе не нравится страдать и быть слабым перед недругами и особенно друзьями!..
   Я задрожал.
   Воин подошел к Эммануэлю и, взяв его за руку, принялся отпиливать ему фалангу пальца при помощи ракушки.
   Я видел, как капала кровь, медленно, тяжелыми каплями. Я думал:
   — Они уже отняли у меня два пальца. На этот раз они отрежут остальные, и я не смогу служить мессу…
   Крик! Я услышал ужасный нечеловеческий крик, похожий на ураганный вой, и не понял, что это я сам кричу.
   Я упал на колени возле Уттаке. Я обнял его колени и стал умолять, чтобы меня помиловали. Не два раза! «Не надо второго раза!.. — кричал я ему. — Убей меня сразу, но не мучай!»
   Самым ужасным во время этой сцены было видеть взгляды окружающих — палачей и их жертв. Многие из них устояли перед пятками во имя Христа, во имя веры, они сопротивлялись, а я не мог.
   Потом взгляды прекратились, стерлись, слились в один-единственный голубоватый простодушный взгляд ребенка, маленького канадца Эммануэля, который отдал себя на муку, не произнося ни слова жалобы, не проявив страха. И он смотрел на меня, он смотрел на мня в ужасе!.. В ужасе! Он боялся не страдания и близкой смерти, а меня!..
   — Не плачьте, — сказала она. — Это вредно для ваших глаз. Вы можете ослепнуть.
   Она поднялась и вытерла его глаза. По его щекам текли слезы, а тело сотрясалась от рыданий.
   — Успокойтесь! Успокойтесь! — говорила она тихо и настойчиво.
   Легкой рукой она провела по его лбу, на котором еще оставались следы шрамов.
   — Успокойтесь, отец мой! Мы потом поговорим.
   — Я нахожу некоторое блаженство в трусости, когда всю жизнь борешься против демонов страха. Что сказать?.. Как вам описать утешение, которое я испытал, когда понял, что возвращаюсь к жизни, и страшные мучения становятся все дальше? Что за важность, если тебя при этом презирают?
   Я услышал, как вожди совещаются и решают отдать меня в качестве раба одной из старых женщин, сын которой погиб во время войны.
   Это унизительное решение страшно меня обрадовало. «Слава Богу», — подумал я.
   Я лежал, уткнувшись лицом в грязь, я готов был целовать эту живую землю, я готов был есть ее.
   Они подняли меня. Глаза Уттаке были похожи на два обоюдоострых лезвия.
   — Ни на что не надейся с моей стороны, — сказал он мне. — Я не убью тебя одним ударом томагавка, как ты этого хочешь. Потому что тогда ты получишь имя мученика среди тех, кто не знает правды. Ты этого не заслужил. Ты мерзок, ты оскорбил меня своим поведением, а я тебя уважал. Ты заставил нас усомниться в величии твоего Бога, и в его существовании.
   Мне было все равно. Я отправился к своей хозяйке.
   Она лупила меня, чем попало… потому что я был неловок и нерасторопен, и, кроме того, она стала предметом насмешек подруг, как хозяйка трусливого и всеми презираемого раба. Ей было стыдно за меня. «Как ты мог сделать такое, — говорила она мне, — ты, который заменяешь моего сына?» Напрасно я пытался ей растолковать, что в тот момент еще не был ее рабом. Она не желала ничего понимать…
   Для некоторых вещей у индейцев не существует понятий «до» и «после». Она путала меня с сыном. Она прекрасно знала, что он погиб у гуронов, под пытками, но ей приснился сон, что я ее сын и что я чем-то провинился перед старейшинами Пяти Наций. Ну, вы сами знаете, какое значение придают снам эти дикари…