Голованов Василий. Остров

Время стекает с пальцев.
Хорошо пианисту пристраивать время
В бравурные пьесы в ритме presto.
Иная доля у нас.
Выручать усмиренные ветры из неволи пространств,
Где они, обреченные быть сквозняками, томятся.
Примирять своенравное время с разомкнутым кругом судьбы,
Объезжая его на необъятных пространствах полей
Ненаписанных – нет – непроявленных книг.
 

Гела ГРИНЕВА.

II. Григорий Иванович рассказывает

1. Чай.

   Когда пацаном был дед у меня, тогда чай появился. Говорит, у купцов появился. Когда ямдать (переносить чум с одного места на другое) собирались, так говорили: пацаны, чум разбирайте скорее, чаю попьем… И вот – они быстрее стараются. Как будто очень тянуло чай выпить… Сразу, говорит, все разберешь, все сделаешь – потом чай пьем… Перед тем как выехать из чумовища. Потом, когда приедем – чум быстро собирали, чтобы чаю попить-то. Как будто очень вкусный казался чай. Чай, говорит, очень любили пить тогда. Прям красота была… Радовались, когда ямданка была… Уже слышишь, как старшие говорят, что надо чум разобрать и переехать на другое местечко… И вот, говорит, ждешь… Уже с нетерпением ждешь… Чай так не пили. Гости приедут – тогда только чай. А так все бульо-он, бульо-он… Суп, суп… А чай роскос был, в детстве моего деда.

2. Первоначальные ненцы.

   Первоначальных две семьи было только. Сюда привезёны. Потом уже начали завозить – но уже потихонечку. Первый-то был Хэнтези (Хэнтызейский), а второй, вроде, был Лыхы – не помню точно, не хочу врать. Второго-то у Васькиной высадили. В устье Васькиной. А первого – в устье Песчанки. Вот, бу'гра-то там, это их бугра. У вторых тоже бугра-то была, но ее, видать сломали экспедиции… Это, у Солдатова экспедиция была… Давно это было. Где-то в пятьдесят первых годах. Которая башни-то строила. Тофографы. У них часть там стояла. Видать, бугру эту разбили, или черт его знает…
   Те, первоначальные ненцы, которые у Васькиной были – они ждали свое судно. Добыча у него была. Тогда колоссальная была добыча – тогда песцов, наверно, сколько было угодно. Оленей, тоже, несколько было штучек: наверно, высадили-то с оленями. Может, десятка два, может десять – в обшем, чтоб ездить. А земля-то очень хорошая была для оленей – нетоптанная… Новая земля была. Красивая земля была… И вот он видит – высадились люди, приехали люди на Васькину. Он чувствовал, и жене сказал – у него еще сын был – ты отойди подальше, чтобы в случае чего… Если не наши, я убегать буду, вокруг бугры бегать буду. Если убьют, ты иди, на восток иди, вдоль берега поедешь, оленей с собой заберешь, на Песчанке других найдешь, скажешь, что меня убили. А если наши – наши, говорит, не будут трогать. Он опасался: их наверно, инструктировали, когда высаживали, знали, наверно. И он парусник-то знал свой, наверно.
   Пиратства, наверно, очень много было тогда, раньше. Вот – жена в стороне уже, издалека смотрела – может с Покойницкого ручья смотрели, оленей может, в яме держали, или в лощинке незаметно, чтобы в случае чего убежать потом. И у нее мужа на глазах убили. Долго смотрела-смотрела. Те уехали. Когда корабль ушел, она посмотрела: все ограбили, ничего не оставили даже. И она поехала туда на восток, в устье Песчанки. А бугра все еще так осталась. Там тоже была семья. И они потом рассказали об этом.
   А потом уже приехали, Хорсюдбея бривезли – это мой пра-пра-дед – наверно здоровенный мужик был. Наверно, великан был. «Великан-хор» называли, это прозвище его было. Может, на той земле себя показал, может, знаменитый охотник был, никому не поддавался… Ручищи были здоровенные, как крестьянские. На ненецкие руки, дед говорит, не похожи были. Поэтому его сюда – может, один какой-нибудь хозяин поселил тут с оленями… Дедушка рассказывал про прадеда: когда ямдали первый раз, говорит, чум разбирали, половину на оленях везли, а половину сами тягла-то они тянули. Наверно, из этих оленей все олени появились-то… Из этих мало-мальских оленей. Хотя по признакам, говорят, вроде даже дикие были. Какие-то рога крупные находили… Видать они погибли во время гололеда. Так-то их не встречали, по признакам только. Потом еще какую-то семью привезли. С этого все пошло. Оленей немного было. Дичи-то много было. Откуда их привезли? И у дедушки, и у отца лицо вообше не ненецкое было. Он белый был человек. Бело-рыжий был. Я вот так немножко черный стал, а в детстве вообще белый был. До 48 года белый был. Такие, чисто белые волосы были. Русые. А у прадеда, Ивана Васильевича, Пурпэя, «Ржавого», голова-то полностью лысая была, как яйцо. У матери отец по имени Сено', был у Лудникова купца рулевым. Они в Норвегию ездили с Лудниковым, вроде. Сено Марюев – слыхали, нет хоть? У нас Ардеевы двух родов. Есть род Филиппа Никитича – а наш род совсем другой. Бог его знает, откуда привезены были. У меня дед походил на русского. Может, помор был, или с Кольского. С запада откуда-то. У них носы-то не ненецкие были… Руки очень большие были… Прадед у меня море любил, по морю болтаться. Он лодку себе сшил, за моржами гонялся. У него приспособление такое было – бочку делает… Потом спящего моржа берет два или три, сколько успеет на льдине. К бочке потом привяжет… Он же и шаман был.

3. Как с норвежцами менялись.

   Они на Песчанке, на кромке там высадились, говорят: а чего у вас есть, давайте будем меняться, не обманем… Наш сигнал только будет – флаг свой. Если флаг поднимем – значит, мы. И вы тоже должны свой флаг повесить. А мы говорит, вместо этого флага вешали платок женский, шелковый, краси-ивый, ярко-красный флаг был… На хорей туда. Поднимаем. Они флаг поднимут – наши идут на берег. Значит наши, свои. Потом, один раз, говорит, как мы оплошали-то. Схуна подошла, люди высадились, а мы флаг не заметили. Флаг повесили свой. Эти хорей пнули: что ж это у вас за тряпка? Мой дед маленько по норвежски балакать умел. По английски немножко. До этого-то у него англичане жили. Два англичанина. Он по английски сначала спросил. Они головами мотают. Ну, уже ясно, что не наши. Они говорят: садитесь в лодку. Всю пушнину забрали у нас, поехали. Думали, добрые люди. А оказались не добрые люди. До судна довезли, до схуны – тогда эти парусники ходили – думали угостят – ничем не угостили, сразу, говорит, всех наголо обрили, волосы сняли. И опять всех высадили на берег. И, говорит, грести всех заставил кормовой за рулем. И кто худо гребет – у него в руке палка была длинная – так по голове этой палкой бьет. Без шапок, говорит, все. Шапки снять велели. В обшем, грабители были. Как пиратством занимались. Типа пиратов они ходили. Как по голове палкой дадут – чуть в глазах искры не появляются… Говорит, нас высадили – и все. Привет. Помахал этот, который за рулем был, и они уехали. Пото-ом уже наше судно – смотрим, где песчаные сопки, по эту сторону озера-то, смотрим – флаг поднялся – это они подъехали. Мы сразу няхой (поезд-то транспортный) пригнали, сразу поехали… Уже в песчаных сопках они были, видно издалека… Свой флаг подняли. Говорит: мы с собой взяли тот запас, который купцам был. Сено тоже тут был. В июле дело было, как раз Лудников должен был подойти, его подобрать. Сено тогда переводчиком был. Сразу он рассказал, что было. Хорошо, говорят, что вас хоть не утопили, в живых оставили. Это судно мы знаем, – говорят, – очень хорошо знаем, говорят. Они не торгуют, а грабят, или напоют, людей на берегу оставят, а всю пушнину забирают. Они такие, плохие, говорят. Суд должен был быть, в Норвегии. Это у них последнее предупреждение было. Сейчас в суд подадим на них – и все, им конец. Их плаванье кончится.

4. В старые годы.

   Сейчас ведь люди не поют. Раньше чай пьют, поют. А теперь даже похабщину не поют – похабщину смотрят… Наши деды, отцы… Сейчас, если сравнить, даже на один процент не годится этот народ… Вообще негодный стал народ. Раньше было – если человек заехал, или ударил кулаком – это уже все. Тот, который дрался, это не человек будет. С ним даже мало общаться начнут, пока он вобше, большое извинение не сделает. Перед тем, кого обидел. Или можно заплатить. Даже оскорблять было нельзя. Оскорбление – то же самое. У ненцев было – врать, воровать – это самое плохое. А обзывать – только смешно. Скажешь – «пердун ты». Ну, все посмеются. А так, если человеку скажешь – ты вор, лгун – это уже не человек. Вобше на него не смотрят. Вранье, оно всегда со временем доходит ведь. Твое вранье опять до тебя дойдет, очень горячо даже попадет… Уши даже гореть будут. От стыда. Раньше воров наказывали. Особенно воров. Тоже в старину, здесь, на Колгуеве-то. Соборная сопка, народ соберется весь, старейшины, ему позор делают. Все слушают его: что он украл, что он стащил. И ему приговор делают. Судят. Вот, допустим, такое внушение ему сделают – как приговор ему дадут – что если не вернет ворованное, то тебя медведь задерет. И это всё, полностью – или морально сам себя изведет человек, или что-нибудь такое случится. А чтобы сбылось, приговор делают такой: если у кого нибудь кусок скуры медвежьей есть, из нее кусок вырежут, и на собрании присутствующие женщины все растопчут. Должны все женщины растоптать. И у него приговор исполнится. По нашей вере, медведь – это самый чувствительный к оскорблениям зверь, всегда чувствует, когда про него говорят. Он все слышит как будто… Или его задерет, или сам себя морально… Сам по себе уйдет… После этого приговора. Думать будет уже. Или скажут «духи будут приходить» – и у него в голове все начнется уже… Космар, космар. Он заболеет. И никто не станет лечить его. Сам. Психически. Этого приговора за воровство все боялись. У ненцев никогда воровства не было раньше.
   В чурки тоже играли здесь на берегу. И у каждого своя палка была, по силе. Это ведь совсем недавно перестали играть… С этой пьянкой. Драться пошли… Это уже конец света…
   Так люди не живут. Когда я старшим рабочим работал в совхозе, в 73-м году у нас ремней на упряжь с избытком было. Ремни из шкуры морского зайца. По тем старым деньгам один метр – 1р.50 коп. И мы еще на ту землю, в другие совхозы продавали. Тягловые ремни, вожжи, уздечки, все зайцовые были ремни – упряжь вся на пуговках была, все лямки на пуговках. И человеку удобно, и красиво, и оленю не трет. А сейчас упряжь красивую видел ли? Хоть один хорей хороший видел ли? Чтобы сосновый, с костяшкой на конце и крепкий, чтоб осенью лед пробовать: выдержит ли? Вся упряжь сейчас – веревка на веревке. И нарты веревка на веревке, без этих веревок они вообше, наверно, развалятся. До веревок дошло, до пластмассы.
   Раньше человека по саням судили. На свадьбе по нартам смотрели. Чтоб пуговицы были моржовые, нарты новые, красивые. У мужиков бубенцы были, у женщин колокольцы.

5. Песни.

   Я много песен знаю: которые бывает, человек по пьяни поет, сам свою жизнь оплакивает, или радости какие. Жизнь свою оплакивает, пьяный бывает… В основном-то всё сами себе оплакивают свою жизнь, которую прожил… Что было у него… Все свои приключения – все в песне расскажет.
   Эпические наши песни очень длинные. Целая книга. Страниц, может, десять, двадцать. Не двадцать, а, в общем, листов двадцать. Я смотрел «Эпические песни ненцев». Книга. Вот такой толщины. Наверно видел, наверно? Опять же, мотив надо знать. У каждой песни очень разный мотив. Как ведь еще человек споет… А то мотив будет совсем другой… И рассказы тоже длинные. Рассказ этот свой обязательно полностью споет опять человек.
   Откуда столько песен знаю? Много дома с дедом сидел. Дед болел, и я болел. «С дедом почти наравне по болезни были-то». Он болел, старый был, долго никуда не ходил – вот сказки всякие он рассказывал…
   Смолоду дед здоровый был, а когда умер (ему исполнился 81 год) стал такой ма-аленький… Про него наверно я не рассказывал? Он этого англичанина встречал. Их высадили сначала где-то на востоке, или на севере, потом у Антипа жили, им не понравилось, а потом в гости к прадеду поехали, и им у них понравилось, к ним перешли, покуда за ними не приехали… Все у них жили. Историю мне дед всю рассказывал. Он сказочник был. А мать, опять же, пела…
   А бывают песни успокаивающие, самоуспокаивающие тоже, ребенка ласкает, или думает что-нибудь, и про себя напевает, чтобы не волноваться.
   Я когда-то в клубе песни пел, всегда первое место занимал… Конечно, всухую не пою, пьяный пою только… Так, забываешься, когда чего-то делаешь, тоже поешь. По-русски, по-ненецки тихонько поешь. Раньше пьяные не ругались. Редко ругались. Сядут, между собой разговаривают, поют… Между собой разговаривают, потом уже кто-то споет… Когда совсем уже запьянеет, тогда уже начнет петь…
   Григорий Ив. говорит о том, о сем, о том, что песни бывают длинные, короткие, много похабщины, говорит, если бы я одну похабщину пел, целая пластинка получилась бы. Но в конце концов, прокашлявшись и склонив голову, почти закрыв глаза, запевает жалостнейший монотонный плач.
   Это, значит, когда-то он пастухом был при трех кобылицах, при русских значит, и столько оленей у них было, что в стадо воткнулся, а чума своего найти не может. Не знает даже, в какой стороне чум у него. Под вечер уже. В какой стороне чум-то у него? А стадо-то больсо-ое. И вот, прошло время, он уже стариком стал, не пастухом стал, вообще никем стал, на него уже смотреть перестали полностью. На него уже внимания обращать не стали. И вот, ему налили чарочку первоначально, а потом подавать не стали. Над его головой передают чарки, а на него больше не обращают внимания. И он оплакивает это.
   Это с той земли привезённая песня. Дядя пел, матери старший брат. Василий Михайлович, Нины Васильевны отец.
   Еще старинная песня про самоеда, который очнувшись утром у кабака, думает – неужели я пропил пятнадцать рублей? Пропил. И где мои олени? Тоже пропил. Идет он, не знает, куда деваться ему, а навстречу русский. Тоже плачет. Ты что плачешь, может, я тебе помогу? Как ты поможешь, единственного сына в армию забирают. А давай я вместо него пойду, а до того, как заберут, ты меня кормить-поить будешь. Обрадовался русский. Взял его в дом. Каждый день кормит, поит допьяна. Очнулся уже, когда на ногах у него сапоги были и маршем куда-то идут: увидел на своих ногах сапоги солдатские. Тошли до Тобола, там острог. Ворота со столбами. У каждого столба солдат стоит и собака прикована. Ээ-х, думает, так мне не убежать, через эти ворота, попробую через ограду. Вроде не так высока. Короче, долго примеривался, сиганул через ограду. А платье на нем солдатское. Бежал. Все-таки добежал до своих. И сам спасся, и русскому помог.
   Григорий Иванович приготовляется петь шуточную песню – стоя, с прихлопываниями. «Это женская песня. Женщина поет о себе». В обшем, она замуж вышла четыре года назад. А детей-то за эти четыре года нет. Бесплодная оказалась. «Ха'втарка стала». Хавтарка – бесплодная. И вот это она и поет…
   «Сейчас опять будем критиковать ту землю». Большеземелец поет ту песню. Тоже пьяный поет. Я обычно когда чего-то делаю, всегда пою эту песню…
   В обшем, днем облаву делали на песцов. Все соберутся люди и облаву делают. А с круга, в общем, лиса убежала. И женщины все, которые ехали, малоземельские, все закричали: пусть большеземельский едет, догоняет лису на оленях своих с обрезанными рогами. Пусть догонит! И он говорит: я-то конечно, поехал, но олени мои измотались… Как догнать с круга ушедшую лису? У меня олени совсем из сил выбились, легли, задохнулись…
   Еще одну песню поет стоя, прихлопывая себе в ладоши.
   В общем, покойники пришли свататься к одному хозяину. У него дочь была. И покойник на латах – когда входишь в чум, латы бывают, видал, нет? – там начал плясать-то. Говорит, как имя той, которую мы сватать пришли? А тот уже, отец девушки, тоже под покойника начал спрашивать у жены: как это зовут-то нашу дочку-то? Они забыли, как их дочку-то зовут. Умом тронулись. Тоже как покойники стали, наверно. И жена его начала плясать, спрашивать, как дочь зовут. Потом у дочки голова-то разболелась и вообще, уши вяные. Она братишку схватила и березовую лопату вместо себя закутала, и ушла в тундру от них…

6. Идолок.

   Один раз случай был: у меня от прадеда осталось… Еще бубены были… В каком-то году-то было? В шестьдесят четвертом или третьем году. И вот Иона, с Мирой Ивановной они женаты были, и дочь – Ольга Ионовна, они съямдали (съехали, разобрав чум, на другое место) с этого амбара-то с нашего, с двух амбаров. А она взяла идола. Куколку стащила. Очень красивую куколку. Изящно была сделана: как одежда, все, в обшем. Они ямдать стали. И она на сани положила: все завернула, под шкуры положила тайком от матери. В сани. Говорит: как начали выезжать с места чумовища – олени будто камень тащат. Все лопалось, все! Иона, у меня брат, и Мира рассказывали – все лопалось. Олени как будто очень большой камень тащат, очень тяжелый. То тягло порвется по целому месту, совсем неизношенному месту, то к саням соединение… Иона говорит: что это такое-то? Пацанов и пацанок спрашивать стали: чего стащили-то? Может, куклу утащили? Оттуда, может стащили, с амбара? Ну, Ольга-то она призналась, Ольга. Говорит, я одну куколку взяла. Иона говорит: отнеси сразу, откуда взяла… Они отнесли туда, как положено положили на место: там лесенка и на чердаке все положено было, так хорошо все закутано было… Они идолка положили, те уже уехали, другие чума разобрали, уже далеко уехали. Ну вот, починили упряжь, идолка вернули – как поехали, как будто ветром нас несло туда! Так, говорит, быстро ехали, что у оленей в хамбуях (грузовых санях) хвосты даже вертелись-то. Так быстро ехали, а тяжести не слышно было…
   Потом, уже в семедисятые годы, где-то, опять, сейсмики были, ездили. И в амбарах тоже рылись. У них экспедиция-то рыться любит. Нашли, наверно, несколько, взяли, этих идолков. Маленьких. Как Песчанку начали переезжать – вроде мелко было – у них вездеход проваливаться стал. В обшем, тонуть стал. Они еле выбрались. Рацию даже бросили. Сами себя только спасли. У них у начальника только планшетка была на боку, вот она осталась. Пока они ушли, еще макушка видна была. Сначала в стадо пришли. Стадо второе тогда на Ельцовой Тарке было. Иона говорит – они мокрые пришли. Там близко было… Говорит: если б я знал, что они воровали… У него спирта была бутылка. Говорит: я их согрел. Потом поехал в амбар – оказывается, часть украли. Пока они ходили вездеход свой выручать – за трактором сюда, или за вездеходом – чтоб вытащить – а пришли – вообще вездехода нету. Вобше. А они по мели проходили, по порогу. Вобше – никакой даже признаков не было. Даже палкой не нашшупывали. В этом месте. Исцез полностью. Я смотрел, где они переходили – этот порог. Порог как порог. На оленях переходят. А это все исчезло, провалившись сквозь землю. Это вобше не надо трогать. Есть такие вещи, идола, это вобше трогать нельзя. Вот и Никитич, когда приезжал, ходил с детьми товарищей своих по экспедиции-то, по Чукотке, и вот они по тундре шастали. И на Губистой, там идол, которого вы хотели посмотреть – нашел, нет? – говорит, я хотел отрубить, да в мешок поло'жить, потом топором хотел замахнуться, потом вспомнил. Говорит: тебя вспомнил. Как этот вездеход утонул, как этот идолок сани держал… И говорит: сразу у меня холодок пошел, я думаю, может несчастье мне будет. И я его поставил, как он был, в точности на то же место… Так же воткнул.

7. Комиссары.

   У меня дед был – как революционер считался, да? Слыхал, нет – Худяков, Аксенов, этот еще, трое их было, Убъяси – звали – без пальца один был, того фамилии даже не помню, Убъяси все звали. Первые красные были здесь. Их первых пароход высадил. Они уже зимовали. Их привезли к Антипу Ардееву – это у Демьяна родня-то. На другой год пароход встал на рейде. Пароход больсо-ой, оттуда лодка. Они у него жили, у деда. Первые те красные, приезжие комиссары. И они его попросили – Николай Иваныч, пойдешь – если белые, ты шапку снимешь, поклонишься. Если красные, то они сами поздороваются с тобой. А ты на берег пойдешь… Мысок, где сейчас остов-то катера лежит, туда далеко-о шел. И там у мыска в траве они залегли. И откуда-то у них нашелся, вроде спрятанный был, ручной пулемет, «Льюис», такой пулемет, оказывается, у них был, сверху, как сковорода, диск, а двое уже с винтовками. В траве ждут. Тот на переговоры пошел. Подходит целая пароходская шлюпка. Полно людей, с винтовками. Матросы, да красные. Они поздоровались. Усов-то говорил: если они не поздороваются, ты сразу падай, мы сразу косить начнем. Я не знал – дед говорил, – что это – «косить». – «Ну, срежем их».
   И когда дед вышел вперед, произошел такой разговор. Люди с лодки спросили:
   – Что это так много чумов-то?
   – Люди собрались, купцов ждут, чтоб уехать на ту землю, потому что есть нечего…
   – А вы бы, – говорят, – своих купцов перестреляли, как нерпу, а мы бы вам помогли… Вот, мы сейчас разгружаться будем, покажем, что мы вам привезли…
   Тогда это место свободное было. Чума там стояли, где кладбище, еще несколько чумов в стороне, там, стояли. И все. И этот мыс называется «усовский мыс», раньше назывался – никто не говорил вам? Вот, там где мостки, раньше мысочек был тако-ой длинный, где этот, скелет этого, катера-то… Коса тянулась длинная такая, узкая такая… Море съело теперь…
   Сначала русских называли «луца». А потом, когда красные появились (в буденновках), стали – особенно женщины между собой – называть «эу савк» («острая голова»).

8. Немцы.

   Во время войны у одного оленевода умерла дочка. А потом решили в тундре не хоронить, хоть на тундровое кладбище перевезти. Съямдали, поехали, туман начался. Говорит, заблудились в тумане-то. Туман, закрытый туман! Короче, в устье Гусиной вышли они. Там корабль. У самого берега. Морской корабль. На корабле пушки. На морском корабле, говорит, все люди выстроились на задней палубе. Флаг немецкий. Говорит, очень близко были люди-то… Из-за мыса они видели… Недалеко от маяка они видели. Тогда маяки всем, даже врагам, трогать не положено было. Выстроились. Кричат. Туман, тихо было. В общем, съямдали они с этого места, и всю ночь ехали, и опять на то место, где девочка умерла, приехали. По кругу ездили. Говорит, пришлось, так похоронить. В тундре. Берег-то охранялся только со стороны Бугрянки да Васькиной, где корабли стояли. А что там возле северного берега делалось – никто не знает.

9. Носоки.

   Теперь в телогрейках все ходят. А раньше все в пимах ходили. Да не то, что в пимах. Раньше же штанов не было, даже во время войны редко бывали. Меховые штаны из оленьей шкуры носили. Рубашек не было. Таких, чтобы носить-то. В жару малицу снимет, подпояшет и все, а штаны уже выворачивает вверх шерстью, чтоб ноги не потели. Пимы надевает без липтов, чтобы тоже ноги сильно не потели…
   Отец у меня поздно приехал с тундры-то. Он промышлял. Да дрова возил. В сколу, в больницу. Дрова привезет, сдаст. И промышлял. И только в 62-м году он приехал. В меховых штанах тоже… Как Никита Тимофеевич – эти штаны-то вывернуты, из шкуры сделаны, так ходил.
   Раньше – давно это было – большое собрание артельное было, серьезное собрание. В общем, заведующий факторией был, председатель артели, сельский совет… Спрашивают: чего надо? Народ говорит: носоки нам надо! Мужики просят. Носоки, носоки нам надо для охоты. Зав. факторией поехал – носков привез столько много, что на всех хватило. А они говорят: где носоки-то? Оказывается, они не носки, а «носоки» просили – эти, готовые-то гарпуны для промысла морского зверя. Нерпу-то гарпунить по-ненецки гарпун «носок» называется… А они носки привезли…

10. Худые времена.

   Звероферма была. Песцов голубых с Архангельска привезли. Году в пятьдесят шестом ли… А закончилась где-то в шестьдесят втором… В этих годах, в общем, после шестьдесятых. Ликвидировали. Она себя не оправдывала. Корма много, там хромых оленей забивали, падаль привозили с тундры, рыбой кормили, камбалой, да всякой сайкой, да мясом морзверя. Но они некачественные стали получаться. Голубые песцы. Некоторые бывает – скура нормальная, а хвост лезлый. Там сколько было людей. Но она не оправдывала почти затрат. Все равно как с коровами. Тоже так же. Недавно это было. Завезли, сено тоже с Архангельска привозили; прессованное сено… Хотя тут можно было… Травы навалом… Косить-то можно было, трава хорошая… По ложбинкам, опять не везде… Ведь на той земле, на канинской, в Пёше, что ли, стадо-то есть, так даже склоны косили…
   При хорошем хозяине можно было бы все устроить – навес сделал летом, и туда, чтобы дождь не мочил, в сусылку, стобы обсохло – потом собирать.
   Силосовать можно было бы – башню поставил железную…
   Сейчас работать не хочет никто.
   Как было? Подёнку ставили. Потом директор говорит: давай, по расценкам, сдельно будем делать. Объяснишь людям что и как – а то когда подёнка, некоторые даже не стараются, лишь бы выйти, да. Потом я объяснил: все это надо так. Что сделаете, то и получите. У меня люди как звери работали. После меня опять на подёнку пошли. Лень было, что ли, эти наряды закрывать? Наверно, лень было. Скорее всего. Оно и бригадиру проще и рабочим проще, а дела нет.
   А вот там пристань был. До меня худенький пристань был. Потом я бетонные, эти, быки поставил. Теперь остатки только остались. Все свалилось. Две пристани сделал: около мясокомбината опять тут. Тоже пристань такой коротенький сделал.
   Это все волнами разрушило. Море-то разбивает… Все время ремонтировать надо… Раньше оттуда, где коровы стояли и забойка была – дак оттуда даже узкоколейка шла. Узкоколейная эта тачка, вручную. Продукты привозили, плашкоут становится, сразу оттуда брали на причал, и наши уже туда, наверх, таскали. А мясо на тачку положишь, на вагонетку – и к пирсу. Даже трактора туда не подходили. Там, где надо, поворотик был. До поворотика дошел – прямо поворачиваешь. Груженая тачка. И с пирса на полной воде прямо на плашкоут туши кидаешь – желобок сделан был, они сами вниз соскальзывали. Вниз уже сами катятся, по желобку. Намного легче, чем туда, на конец пристани тащить. Сейчас это все никого не интересует…