Страница:
низенькую плетеную корзинку на письменном столе, перья, сургуч, самого
"очень молодого" Роджера, и ей почему-то вспомнился гербарий ее первой
гувернантки, которая собирала морские водоросли. Затем она увидела, как ее
отец поднялся и вручил юристу бумагу:
- Мы пришли вот по этому делу.
"Очень молодой" Роджер взглянул на заголовок извещения, потом, поверх
него, - на Клер.
"Откуда он знает, кто из нас двоих Клер? - удивилась Динни.
- Обвинение не соответствует истине, - пояснил генерал.
"Очень молодой" Роджер погладил подбородок и углубился в чтение.
Взглянув на него сбоку, Динни увидела, что профиль его стал по-птичьи
острым.
Он заметил, что Динни наблюдает за ним, опустил бумагу и сказал:
- Видимо, они торопятся. Я вижу, что истец подписал прошение в Египте.
Он поступил так ради экономии времени, - это ясно. Вы мистер Крум?
- Да.
- Вам угодно, что мы выступали также и от вашего имени?
- Да.
- Тогда попрошу остаться леди Корвен и вас. Я приглашу вас, сэр Конуэй,
несколько позднее.
- Вы не будете возражать, если здесь останется моя сестра?
Динни встретилась глазами с адвокатом.
- Отнюдь.
У девушки не было уверенности, что он действительно так думает.
Генерал и сэр Лоренс вышли. Наступило молчание. "Очень молодой" Роджер
облокотился на камин и неожиданно для присутствующих взял понюшку табаку.
Теперь Динни разглядела его как следует: худой, высокий, подбородок
массивный, волосы тускло-песочного цвета, щеки тоже.
- Леди Корвен, ваш отец утверждает, что эти... э-э... обвинения не
соответствуют истине.
- Факты достоверны, но освещены неправильно. Между мной и мистером
Крумом не было ничего, кроме трех поцелуев в щеку.
- Понятно. А ночью в автомобиле?
- Совсем ничего, - ответила Клер. - Даже поцелуев в щеку.
- Ничего, - подтвердил Крум. - Абсолютно ничего.
"Очень молодой" Роджер провел языком по губам.
- С вашего позволения, я хотел бы услышать, каковы ваши истинные
чувства друг к другу, если они у вас, конечно, есть.
- Мы говорим голую правду, как сказали ее и моим родным, - подчеркнуто
внятным голосом объявила Клер. - Вот почему я попросила, чтобы вы позволили
моей сестре остаться. Так ведь, Тони?
Губы "очень молодого" Рождера разжались. Динни показалось, что он не
совсем такой, каким обычно бывают законники; даже в его одежде было что-то
неожиданное - то ли покрой жилета; то ли галстук. И потом, эта понюшка -
характерный штрих. Не пропадает ли в Роджере художник?
- Слушаю вас, мистер Крум.
Тони густо покраснел и почти сердито взглянул на Клер.
- Я ее люблю.
- Так, - отозвался "очень молодой" Роджер, вторично вытаскивая
табакерку. - А вы, леди Корвен, относитесь к нему, как к другу?
Клер кивнула, и на лице ее выразилось легкое удивление.
Динни почувствовала признательность к адвокату, который в эту минуту
поднес к носу цветной платок.
- Автомобиль - просто случайность, - быстро добавила Клер. - В лесу не
видно было ни зги, фары у нас отказали, и мы побоялись появиться вместе на
людях в такой поздний час.
- Ясно. Простите за мой вопрос, но готовы ли вы оба заявить суду под
присягой, что ни в ту ночь, ни ранее между вами не было ничего, за
исключением, как вы говорите, трех поцелуев?
- В щеку, - уточнила Клер, - одного под Кондафордом - я сидела в
машине, Тони стоял на шоссе; двух других... Где это было, Тони?
- У вас на квартире, - выдавил Тони сквозь зубы, - после того как мы не
виделись больше двух недель.
- И никто из вас не замечал, что за вами... э-э... наблюдают?
- Мой муж угрожал мне этим, но мы оба ничего не подозревали.
- Вы сообщите мне причину, побудившую вас покинуть мужа, леди Корвен?
Клер покачала головой:
- Ни здесь, ни где бы то ни было я не стану говорить о нашей с ним
жизни. И к нему не вернусь.
- Не сошлись характерами или что-нибудь худшее?
- Худшее.
- Но никакого конкретного обвинения? Вы понимаете, насколько это важно?
- Да, но не желаю обсуждать это даже в частной беседе.
Крума прорвало:
- Он вел себя с ней как животное!
- Вы встречались с ним, мистер Крум?
- Ни разу в жизни.
- Но как же...
- Он думает так потому, что я ушла от Джерри внезапно. Больше он ничего
не знает.
Динни увидела, что "очень молодой" Роджер перевел взгляд на нее. "Ты-то
знаешь!" - говорили, казалось, его глаза. "Он не дурак", - подумала девушка.
Адвокат, слегка прихрамывая, отошел от камина, снова сел за стол, взял
извещение, прищурился и объявил:
- Приводимые здесь улики вряд ли достаточны для суда. Я не уверен даже,
что это вообще улики. Однако перспективы у нас не блестящие. Если бы вы
могли мотивировать разрыв с мужем какой-нибудь веской причиной, а нам
удалось обойти эту ночь в автомобиле... - Он метнул острый птичий взгляд
сначала на Клер, потом на Крума. - Не можете же вы уплатить возмещение
ущерба и принять на себя судебные издержки, раз вы ни в чем не виноваты.
Глаза его опустились, и Динни подумала: "Если он и поверил, это не
бросается в глаза".
"Очень молодой" Роджер поднял нож для бумаги:
- Нам, возможно, удастся свести возмещение ущерба к сравнительно
умеренной сумме. Для этого вы должны опротестовать иск и больше в суд не
являться. Могу я узнать, каковы ваши денежные обстоятельства, мистер Крум?
- Ни пенса за душой, но это неважно.
- А что, собственно, означает "опротестовать иск"? - осведомилась Клер.
- Вы вдвоем являетесь в суд и отрицаете свою виновность. Вас подвергают
перекрестному допросу, а мы подвергаем допросу истца и детективов. Но скажу
откровенно: если вы не мотивируете разрыв с мужем достаточно веской
причиной, судья почти наверняка будет против вас. И, - добавил он
по-человечески просто, - ночь, пусть даже проведенная в машине, всегда
остается ночью, особенно в бракоразводном процессе, хотя, повторяю, это не
такие улики, каких обычно требует суд.
- Мой дядя считает, - спокойно вставила Динни, - что часть присяжных им
все-таки поверит и что размеры возмещения ущерба в любом случае можно
уменьшить.
"Очень молодой" Роджер кивнул:
- Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Теперь я хотел бы снова
поговорить с вашим отцом и сэром Лоренсом.
Динни подошла к двери и распахнула ее перед сестрой и Крумом. Потом
обернулась и взглянула на "очень молодого" Роджера. У него было такое лицо,
как будто кто-то уговаривал его не быть реалистом. Он Перехватил взгляд
девушки, смешно дернул головой и вытащил табакерку. Динни закрыла дверь и
подошла к нему:
- Вы ошибаетесь, если не верите им. Они говорят сущую правду.
- Почему она оставила мужа, мисс Черелл?
- Раз она не сказала этого сама, я тоже не скажу. Но я убеждена, что
сестра права.
Он пристально посмотрел на нее все тем же острым взглядом:
- Я все-таки предпочел бы, чтобы на ее месте были вы, - сказал он
вдруг, взял понюшку и повернулся к генералу и сэру Лоренсу.
- Итак? - спросил генерал.
Лицо "очень молодого" Роджера неожиданно приобрело еще более песочный
оттенок.
- Если у нее и были достаточно веские основания порвать с мужем...
- Были.
- Папа!
- ...она, очевидно, не станет приводить их.
- Я тоже не стала бы, - спокойно вставила Динни.
- Но от этого может зависеть исход дела, - возразил "очень молодой"
Роджер.
- А оно грозит юному Круму чем-нибудь серьезным? - осведомился сэр
Лоренс.
- Безусловно, сэр Лоренс, и независимо от того, будут они защищаться
или нет. Я еще поговорю с каждым из них в отдельности, затем выясню точку
зрения мистера Кингсона, а завтра сообщу ее вам. Не возражаете, генерал?
- Больше всего в этой истории меня возмущает Корвен! - воскликнул сэр
Конуэй.
- Разумеется, - отозвался "очень молодой" Роджер, и Динни подумала:
"Впервые слышу, чтобы это слово произносили так неуверенно".
Динни сидела в пустой, но тем не менее тесной приемной и листала
"Тайме". Тони Крум стоял у окна.
- Динни, - спросил он, оборачиваясь, - не придумаете ли вы, как мне
хоть немного помочь ей в этой мерзкой истории? Все ведь произошло в
известном смысле по моей вине, несмотря на то что я старался держать себя в
руках.
Динни посмотрела на его удрученное лицо:
- Нет, не придумаю. Я знаю только одно, - надо говорить правду.
- Этот адвокат внушает вам доверие?
- Пожалуй, да. Мне нравится, что он нюхает табак.
- Знаете, я не верю, что есть смысл опротестовывать иск. Чего ради
выставлять Клер на позорище? Пусть меня объявляют несостоятельным. Какое это
имеет значение?
- Мы обязаны это предотвратить.
- Неужели вы думаете, что я допущу...
- Оставим споры, Тони. На сегодня хватит. До чего здесь неуютно, верно?
У дантиста и то не так голо: на стенах гравюры, на столе старые журналы; и
потом, туда можно приходить с собакой.
- А курить здесь разрешается?
- Несомненно.
- Вот сигареты, только у меня дешевка.
Динни взяла сигарету, и с минуту они помолчали, глубоко затягиваясь
дымом.
- Как все мерзко! - внезапно вырвалось у Тони. - А ведь этому субъекту
придется приехать на суд, правда? Он, наверно, никогда не любил Клер
всерьез.
- Нет, любил. "Souvent homme varie, bien folte est qui s'y fie" [10].
- Ну, пусть он лучше со мной не встречается! - мрачно бросил Крум. Он
снова отошел к окну и уставился на улицу. Динни сидела и думала о той
отвратительной, как собачья травля, сцене, когда встреча двух мужчин всетаки
состоялась и повлекла за собой такие печальные последствия для нее, Динни.
Вошла Клер. Ее обычно бледные щеки багровели румянцем.
- Тони, ваш черед.
Крум отошел от окна, заглянул ей в лицо и направился в кабинет
адвоката. Динни стало глубоко жаль его.
- Уф! - перевела дух Клер. - Уйдем поскорей отсюда.
На улице она прибавила:
- Жалею, Динни, что мы с ним не любовники. Даже это было бы лучше, чем
наше дурацкое положение, когда нам все равно никто не верит.
- Мы верим.
- Да, ты и отец. Но ни этот тип с табакеркой, ни остальные нам не
поверят. Впрочем, я решила пройти через все. Я не брошу Тони в беде и,
насколько смогу, ни на шаг не отступлю перед Джерри.
- Давай выпьем чаю, - предложила Динни. - В Сити, наверно, тоже пьют
где-нибудь чай.
Вскоре на одной из людных улиц они обнаружили ресторанчик.
- Итак, "очень молодой" Роджер тебе не понравился? - спросила
Динни, усаживаясь за круглым столик.
- Да нет, он вполне приличный и, по-моему, даже славный. Видимо, юристы
просто не умеют верить людям. Но помни, Динни, ничто не изменит моего
решения - рассказывать о своей семейной жизни я не стану. Не желаю, и конец.
- Я понимаю Форсайта. Ты вступаешь в бой, заранее проиграв его.
- Я не позволю адвокатам касаться этой стороны вопроса. Мы им платим, и
пусть они делают то, что нам угодно. Кстати, я прямо отсюда поеду в Темпль,
а может, и в палату.
- Прости, что я еще раз вернулась ко всему этому, но как ты намерена
вести себя с Тони Крумом до суда?
- Так же, как до сих пор, исключая ночь в автомобиле. Впрочем, я и
сейчас не понимаю, какая разница между днем и ночью, машиной или любым
другим местом!
- Юристы, видимо, исходят из представления о человеческой натуре
вообще, - сказала Динни и откинулась на спинку стула. Сколько вокруг девушек
и молодых людей, торопливо поглощающих чай, булочки, сдобу, какао! Взрывы
болтовни сменяются тишиной; в спертом воздухе между столиками снуют
проворные официанты. Что же такое человеческая натура вообще? Разве не модно
сейчас утверждать, что пора изменить представление о ней и покончить с
пуританским прошлым? И все-таки этот ресторанчик ничем не отличается от
того, куда ее мать заходила с нею перед войной и где Динни было так
интересно, потому что хлеб там выпекали не на дрожжах, а на соде. Да ведь и
бракоразводный суд, в котором Динни никогда не бывала, тоже остался прежним.
- Ты допила, старушка? - спросила Клер.
- Да. Я провожу тебя до Темпла.
Прощаясь у Мидл-Темпл Лейн, они вдруг услышали высокий приятный голос:
- Вот удача!
Дорнфорд быстро, хотя и легко, сжал руку Динни.
- Если вы идете в палату, я забегу за вещами и сразу вернусь сюда,
сказала Клер, удаляясь.
- Очень тактично! - обрадовался Дорнфорд. - Давайте постоим под этим
порталом. Динни, я - пропащий человек, когда слишком долго не вижу вас.
Иаков служил четырнадцать лет, добиваясь Рахили. Теперь людской век стал
короче, поэтому каждый мой месяц можно приравнять к году служения Иакова.
- Им было легче ждать - они странствовали.
- Знаю, но все-таки тоже буду ждать и надеяться. Да, мне остается
только ждать.
Динни, прислонясь к желтому порталу, смотрела на Дорнфорда. Лицо его
подергивалось. Охваченная жалостью, девушка сказала:
- Может быть, настанет день, когда я вернусь к жизни. Тогда я больше
ждать не стану. До свиданья и благодарю.
Этот внезапный безотчетный порыв усугубил тревогу, в которой пребывала
Динни. Возвращаясь домой на автобусе, она видела перед собой подергивающееся
лицо Дорнфорду, и это вселяло в нее томительное беспокойство. Она не хочет
быть причиной его страданий, - он симпатичный человек, внимателен к Клер, у
него приятный голос и привлекательное лицо, а в смысле духовных интересов он
гораздо ближе к ней, чем был Уилфрид, Но разве она испытывает к нему то
неистовое и сладостное влечение, которое приводит к переоценке всех
ценностей и заключает весь мир в одном существе, в единственном,
долгожданном и любимом человеке? Динни сидела не шевелясь, устремив взгляд
поверх головы какой-то женщины на противоположной скамье автобуса, которая
судорожно сжимала рукой опущенную на колени сумочку и всем своим видом
напоминала охотника, отыскивающего дорогу через незнакомый лес или поле. На
Риджент-стрит зажигались огни - наступал холодный бесснежный вечер. Здесь
раньше тянулась извилистая линия крыш - красивые невысокие желтые здания
Квадранта. Динни вспомнила, как, едучи на крыше автобуса, она спорила с
Миллисент Пол о старой Риджент-стрит. Все, все меняется на этом свете! Она
закрыла глаза, и перед нею встало лицо Уилфрида с растянутыми в улыбке
губами, каким она видела его в последний раз, когда столкнулась с ним в
Грин-парке.
Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась:
- Простите.
- Пожалуйста.
До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее!
Автобус остановился. Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она
прошла мимо портного, у которого одевался ее отец. Бедный, он давно здесь не
был: одежда стоит недешево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может
неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит.
Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся
улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия
разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую
фигуру. Человек брел с опущенной головой. Девушка нагнала его:
- Стэк!
Он поднял голову, по его щекам катились слезы. Он заморгал темными,
чуть выкаченными глазами и провел рукой по лицу.
- Вы, мисс? А я как раз шел к вам, - сказал он и подал ей телеграмму.
Она встала под тусклым фонарем, поднесла ее к глазам и прочла:
"Генри Стэку Лондон Корк-стрит 50-а тчк Прискорбием извещаем что
высокочтимый У илфрид Дезерт утонул время экспедиции в глубь страны тчк Тело
опознано погребено на месте тчк Известие получено только что зпт сведения
абсолютно достоверные тчк Соболезнуем тчк Британское консульство Бангкоке".
Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули
телеграмму из рук девушки.
- Так, - уронила она. - Благодарю. Снесите ее мистеру Монту, Стэк.
Не надо убиваться.
- Ох, мисс!
Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и
поспешно зашагала прочь.
Не надо убиваться! Пошел мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила
легкое покалывание - прикосновение снежинок. Для нее Уилфрид давно уже
мертв. Но теперь он мертв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль
разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в
лесном безмолвии, куда никто никогда не придет взглянуть на его могилу.
Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила
слабость во всем теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она
схватилась затянутой в перчатку рукой за' ограду какого-то дома и с минуту
постояла около нее. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку.
Может быть, в глубине ее сердца еще тлел слабый огонек надежды на
возвращение Уилфрида; а может быть, все дело в снеге и холоде, который
пронизал ее до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у нее внутри
все мертвенно застыло и оцепенело.
Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь ее охватил
внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие -
словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта
смерть не касается никого, кроме нее. И гордость так всколыхнулась в Динни,
что даже сердце у нее стало холодным, как камень.
Горячая ванна до некоторой степени вернула ее к жизни. Она переоделась
к обеду и сошла вниз.
Вечер прошел в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками
разговора, поддерживать который было еще тягостнее. Динни совсем
расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тетя
Эм:
- Динни, ты похожа на привидение.
- Я озябла, тетя.
- Еще бы! Юристы любо'о расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на
молоке.
- Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.
- Ну вот и пей!
Динни выпила и с трудом отдышалась.
- Жутко крепко!
- Да. Твой дядя сам при'отовлял. Звонил Майкл.
Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щеку и
объявила:
- Это все. А теперь ложись, иначе заболеешь.
Динни улыбнулась:
- Я не заболею, тетя Эм.
На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.
Оракул изрек свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за
подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и
мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они
получат дальнейшие указания.
Все, даже Динни, чье сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот
холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.
Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на
прощанье повторив тете Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею".
Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведенного ею в своей
кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно
легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы
Динни, ее вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с
Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую
притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и
не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла ее и казалась тем более
противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к
Динни. Внимание окружающих оказывало на нее незаметное, но непреодолимо
целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии
ее здоровья; ее матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых.
Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тетя Эм два раза в
неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флер бомбардировала ее
дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в
Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные
записочки.
Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер,
первый букетик цветов, сережки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на
поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на
нее с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, желтые нарциссы, набухшие
почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков,
благоуханный ветер приводили ее в почти болезненное волнение.
Но ей все еще хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта
странная апатия побудила ее принять приглашение Эдриена поехать с ним за
границу на время его короткого отпуска.
Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла
воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о
пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы
поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился
разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был
в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался
вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
- Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в
Доломитах, - сказал он однажды, - я впервые почувствовал близость бога. Это
было давным-давно - девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя
ближе всего к богу?
Динни промолчала.
- Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
- Скоро двадцать восемь.
- Ты все еще на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе
облегчения?
- Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам - не в обычаях нашей
семьи.
- Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком
замыкаться в своем горе.
- Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются
благотворительности, - неожиданно призналась Динни. - Раньше я объясняла это
отсутствием чувства юмора.
- Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и
фанатическим характером.
- Или погубленной молодостью.
Эдриен взглянул на племянницу:
- Твоя еще не погублена, Динни, - надломлена, но не погублена.
- Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
- Ты стала лучше выглядеть.
- Да, теперь даже тетя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но
заниматься своей персоной ужасно скучно.
- Согласен. Однако...
- Не зашивайте рану иглой, милый дядя, - она со временем затянется
изнутри.
Эдриен улыбнулся:
- Я как раз подумал о детях.
- Мы пока еще не умеем делать их синтетическим путем. Я чувствую себя
прекрасно и счастлива, что все сложилось именно так, как сейчас. Я
рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
- Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне
карамельку.
- Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем,
дядя.
- Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где
остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар.
Камины там топили дровами, постели были удобные.
- Только французы понимают толк в настоящей постели, - заметил
Эдриен.
Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще
любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению
Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и
заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и ее дядя были
единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
- Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси,
сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных
перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом
в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров;
у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики
перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же
бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, - даже небо серое,
- и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже.
Париж - законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире.
Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся
передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее
в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное
до войны, презирает все долговечное и в большинстве своем состоит из евреев,
ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще
экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие
эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живет сам по себе, как
всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным
прошлым. Анархия в Париже - все равно что пена на пиве.
Динни сжала локоть Эдриена:
- Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за
последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
- Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдем внутрь кафе
сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить - чай или абсент?
- Абсент.
- Он тебе не понравится.
- Ладно, тогда чай с лимоном,
Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела
на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей
тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него
здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать
собой? Динни осмотрелась. Ее соседи не были ни примечательны, ни типичны, но
все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не
стремятся к какой-то цели.
- Они поглощены данной минутой, верно? - неожиданно спросил Эдриен.
- Да, я думала именно об этом.
- Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на
"очень молодого" Роджера, и ей почему-то вспомнился гербарий ее первой
гувернантки, которая собирала морские водоросли. Затем она увидела, как ее
отец поднялся и вручил юристу бумагу:
- Мы пришли вот по этому делу.
"Очень молодой" Роджер взглянул на заголовок извещения, потом, поверх
него, - на Клер.
"Откуда он знает, кто из нас двоих Клер? - удивилась Динни.
- Обвинение не соответствует истине, - пояснил генерал.
"Очень молодой" Роджер погладил подбородок и углубился в чтение.
Взглянув на него сбоку, Динни увидела, что профиль его стал по-птичьи
острым.
Он заметил, что Динни наблюдает за ним, опустил бумагу и сказал:
- Видимо, они торопятся. Я вижу, что истец подписал прошение в Египте.
Он поступил так ради экономии времени, - это ясно. Вы мистер Крум?
- Да.
- Вам угодно, что мы выступали также и от вашего имени?
- Да.
- Тогда попрошу остаться леди Корвен и вас. Я приглашу вас, сэр Конуэй,
несколько позднее.
- Вы не будете возражать, если здесь останется моя сестра?
Динни встретилась глазами с адвокатом.
- Отнюдь.
У девушки не было уверенности, что он действительно так думает.
Генерал и сэр Лоренс вышли. Наступило молчание. "Очень молодой" Роджер
облокотился на камин и неожиданно для присутствующих взял понюшку табаку.
Теперь Динни разглядела его как следует: худой, высокий, подбородок
массивный, волосы тускло-песочного цвета, щеки тоже.
- Леди Корвен, ваш отец утверждает, что эти... э-э... обвинения не
соответствуют истине.
- Факты достоверны, но освещены неправильно. Между мной и мистером
Крумом не было ничего, кроме трех поцелуев в щеку.
- Понятно. А ночью в автомобиле?
- Совсем ничего, - ответила Клер. - Даже поцелуев в щеку.
- Ничего, - подтвердил Крум. - Абсолютно ничего.
"Очень молодой" Роджер провел языком по губам.
- С вашего позволения, я хотел бы услышать, каковы ваши истинные
чувства друг к другу, если они у вас, конечно, есть.
- Мы говорим голую правду, как сказали ее и моим родным, - подчеркнуто
внятным голосом объявила Клер. - Вот почему я попросила, чтобы вы позволили
моей сестре остаться. Так ведь, Тони?
Губы "очень молодого" Рождера разжались. Динни показалось, что он не
совсем такой, каким обычно бывают законники; даже в его одежде было что-то
неожиданное - то ли покрой жилета; то ли галстук. И потом, эта понюшка -
характерный штрих. Не пропадает ли в Роджере художник?
- Слушаю вас, мистер Крум.
Тони густо покраснел и почти сердито взглянул на Клер.
- Я ее люблю.
- Так, - отозвался "очень молодой" Роджер, вторично вытаскивая
табакерку. - А вы, леди Корвен, относитесь к нему, как к другу?
Клер кивнула, и на лице ее выразилось легкое удивление.
Динни почувствовала признательность к адвокату, который в эту минуту
поднес к носу цветной платок.
- Автомобиль - просто случайность, - быстро добавила Клер. - В лесу не
видно было ни зги, фары у нас отказали, и мы побоялись появиться вместе на
людях в такой поздний час.
- Ясно. Простите за мой вопрос, но готовы ли вы оба заявить суду под
присягой, что ни в ту ночь, ни ранее между вами не было ничего, за
исключением, как вы говорите, трех поцелуев?
- В щеку, - уточнила Клер, - одного под Кондафордом - я сидела в
машине, Тони стоял на шоссе; двух других... Где это было, Тони?
- У вас на квартире, - выдавил Тони сквозь зубы, - после того как мы не
виделись больше двух недель.
- И никто из вас не замечал, что за вами... э-э... наблюдают?
- Мой муж угрожал мне этим, но мы оба ничего не подозревали.
- Вы сообщите мне причину, побудившую вас покинуть мужа, леди Корвен?
Клер покачала головой:
- Ни здесь, ни где бы то ни было я не стану говорить о нашей с ним
жизни. И к нему не вернусь.
- Не сошлись характерами или что-нибудь худшее?
- Худшее.
- Но никакого конкретного обвинения? Вы понимаете, насколько это важно?
- Да, но не желаю обсуждать это даже в частной беседе.
Крума прорвало:
- Он вел себя с ней как животное!
- Вы встречались с ним, мистер Крум?
- Ни разу в жизни.
- Но как же...
- Он думает так потому, что я ушла от Джерри внезапно. Больше он ничего
не знает.
Динни увидела, что "очень молодой" Роджер перевел взгляд на нее. "Ты-то
знаешь!" - говорили, казалось, его глаза. "Он не дурак", - подумала девушка.
Адвокат, слегка прихрамывая, отошел от камина, снова сел за стол, взял
извещение, прищурился и объявил:
- Приводимые здесь улики вряд ли достаточны для суда. Я не уверен даже,
что это вообще улики. Однако перспективы у нас не блестящие. Если бы вы
могли мотивировать разрыв с мужем какой-нибудь веской причиной, а нам
удалось обойти эту ночь в автомобиле... - Он метнул острый птичий взгляд
сначала на Клер, потом на Крума. - Не можете же вы уплатить возмещение
ущерба и принять на себя судебные издержки, раз вы ни в чем не виноваты.
Глаза его опустились, и Динни подумала: "Если он и поверил, это не
бросается в глаза".
"Очень молодой" Роджер поднял нож для бумаги:
- Нам, возможно, удастся свести возмещение ущерба к сравнительно
умеренной сумме. Для этого вы должны опротестовать иск и больше в суд не
являться. Могу я узнать, каковы ваши денежные обстоятельства, мистер Крум?
- Ни пенса за душой, но это неважно.
- А что, собственно, означает "опротестовать иск"? - осведомилась Клер.
- Вы вдвоем являетесь в суд и отрицаете свою виновность. Вас подвергают
перекрестному допросу, а мы подвергаем допросу истца и детективов. Но скажу
откровенно: если вы не мотивируете разрыв с мужем достаточно веской
причиной, судья почти наверняка будет против вас. И, - добавил он
по-человечески просто, - ночь, пусть даже проведенная в машине, всегда
остается ночью, особенно в бракоразводном процессе, хотя, повторяю, это не
такие улики, каких обычно требует суд.
- Мой дядя считает, - спокойно вставила Динни, - что часть присяжных им
все-таки поверит и что размеры возмещения ущерба в любом случае можно
уменьшить.
"Очень молодой" Роджер кивнул:
- Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Теперь я хотел бы снова
поговорить с вашим отцом и сэром Лоренсом.
Динни подошла к двери и распахнула ее перед сестрой и Крумом. Потом
обернулась и взглянула на "очень молодого" Роджера. У него было такое лицо,
как будто кто-то уговаривал его не быть реалистом. Он Перехватил взгляд
девушки, смешно дернул головой и вытащил табакерку. Динни закрыла дверь и
подошла к нему:
- Вы ошибаетесь, если не верите им. Они говорят сущую правду.
- Почему она оставила мужа, мисс Черелл?
- Раз она не сказала этого сама, я тоже не скажу. Но я убеждена, что
сестра права.
Он пристально посмотрел на нее все тем же острым взглядом:
- Я все-таки предпочел бы, чтобы на ее месте были вы, - сказал он
вдруг, взял понюшку и повернулся к генералу и сэру Лоренсу.
- Итак? - спросил генерал.
Лицо "очень молодого" Роджера неожиданно приобрело еще более песочный
оттенок.
- Если у нее и были достаточно веские основания порвать с мужем...
- Были.
- Папа!
- ...она, очевидно, не станет приводить их.
- Я тоже не стала бы, - спокойно вставила Динни.
- Но от этого может зависеть исход дела, - возразил "очень молодой"
Роджер.
- А оно грозит юному Круму чем-нибудь серьезным? - осведомился сэр
Лоренс.
- Безусловно, сэр Лоренс, и независимо от того, будут они защищаться
или нет. Я еще поговорю с каждым из них в отдельности, затем выясню точку
зрения мистера Кингсона, а завтра сообщу ее вам. Не возражаете, генерал?
- Больше всего в этой истории меня возмущает Корвен! - воскликнул сэр
Конуэй.
- Разумеется, - отозвался "очень молодой" Роджер, и Динни подумала:
"Впервые слышу, чтобы это слово произносили так неуверенно".
Динни сидела в пустой, но тем не менее тесной приемной и листала
"Тайме". Тони Крум стоял у окна.
- Динни, - спросил он, оборачиваясь, - не придумаете ли вы, как мне
хоть немного помочь ей в этой мерзкой истории? Все ведь произошло в
известном смысле по моей вине, несмотря на то что я старался держать себя в
руках.
Динни посмотрела на его удрученное лицо:
- Нет, не придумаю. Я знаю только одно, - надо говорить правду.
- Этот адвокат внушает вам доверие?
- Пожалуй, да. Мне нравится, что он нюхает табак.
- Знаете, я не верю, что есть смысл опротестовывать иск. Чего ради
выставлять Клер на позорище? Пусть меня объявляют несостоятельным. Какое это
имеет значение?
- Мы обязаны это предотвратить.
- Неужели вы думаете, что я допущу...
- Оставим споры, Тони. На сегодня хватит. До чего здесь неуютно, верно?
У дантиста и то не так голо: на стенах гравюры, на столе старые журналы; и
потом, туда можно приходить с собакой.
- А курить здесь разрешается?
- Несомненно.
- Вот сигареты, только у меня дешевка.
Динни взяла сигарету, и с минуту они помолчали, глубоко затягиваясь
дымом.
- Как все мерзко! - внезапно вырвалось у Тони. - А ведь этому субъекту
придется приехать на суд, правда? Он, наверно, никогда не любил Клер
всерьез.
- Нет, любил. "Souvent homme varie, bien folte est qui s'y fie" [10].
- Ну, пусть он лучше со мной не встречается! - мрачно бросил Крум. Он
снова отошел к окну и уставился на улицу. Динни сидела и думала о той
отвратительной, как собачья травля, сцене, когда встреча двух мужчин всетаки
состоялась и повлекла за собой такие печальные последствия для нее, Динни.
Вошла Клер. Ее обычно бледные щеки багровели румянцем.
- Тони, ваш черед.
Крум отошел от окна, заглянул ей в лицо и направился в кабинет
адвоката. Динни стало глубоко жаль его.
- Уф! - перевела дух Клер. - Уйдем поскорей отсюда.
На улице она прибавила:
- Жалею, Динни, что мы с ним не любовники. Даже это было бы лучше, чем
наше дурацкое положение, когда нам все равно никто не верит.
- Мы верим.
- Да, ты и отец. Но ни этот тип с табакеркой, ни остальные нам не
поверят. Впрочем, я решила пройти через все. Я не брошу Тони в беде и,
насколько смогу, ни на шаг не отступлю перед Джерри.
- Давай выпьем чаю, - предложила Динни. - В Сити, наверно, тоже пьют
где-нибудь чай.
Вскоре на одной из людных улиц они обнаружили ресторанчик.
- Итак, "очень молодой" Роджер тебе не понравился? - спросила
Динни, усаживаясь за круглым столик.
- Да нет, он вполне приличный и, по-моему, даже славный. Видимо, юристы
просто не умеют верить людям. Но помни, Динни, ничто не изменит моего
решения - рассказывать о своей семейной жизни я не стану. Не желаю, и конец.
- Я понимаю Форсайта. Ты вступаешь в бой, заранее проиграв его.
- Я не позволю адвокатам касаться этой стороны вопроса. Мы им платим, и
пусть они делают то, что нам угодно. Кстати, я прямо отсюда поеду в Темпль,
а может, и в палату.
- Прости, что я еще раз вернулась ко всему этому, но как ты намерена
вести себя с Тони Крумом до суда?
- Так же, как до сих пор, исключая ночь в автомобиле. Впрочем, я и
сейчас не понимаю, какая разница между днем и ночью, машиной или любым
другим местом!
- Юристы, видимо, исходят из представления о человеческой натуре
вообще, - сказала Динни и откинулась на спинку стула. Сколько вокруг девушек
и молодых людей, торопливо поглощающих чай, булочки, сдобу, какао! Взрывы
болтовни сменяются тишиной; в спертом воздухе между столиками снуют
проворные официанты. Что же такое человеческая натура вообще? Разве не модно
сейчас утверждать, что пора изменить представление о ней и покончить с
пуританским прошлым? И все-таки этот ресторанчик ничем не отличается от
того, куда ее мать заходила с нею перед войной и где Динни было так
интересно, потому что хлеб там выпекали не на дрожжах, а на соде. Да ведь и
бракоразводный суд, в котором Динни никогда не бывала, тоже остался прежним.
- Ты допила, старушка? - спросила Клер.
- Да. Я провожу тебя до Темпла.
Прощаясь у Мидл-Темпл Лейн, они вдруг услышали высокий приятный голос:
- Вот удача!
Дорнфорд быстро, хотя и легко, сжал руку Динни.
- Если вы идете в палату, я забегу за вещами и сразу вернусь сюда,
сказала Клер, удаляясь.
- Очень тактично! - обрадовался Дорнфорд. - Давайте постоим под этим
порталом. Динни, я - пропащий человек, когда слишком долго не вижу вас.
Иаков служил четырнадцать лет, добиваясь Рахили. Теперь людской век стал
короче, поэтому каждый мой месяц можно приравнять к году служения Иакова.
- Им было легче ждать - они странствовали.
- Знаю, но все-таки тоже буду ждать и надеяться. Да, мне остается
только ждать.
Динни, прислонясь к желтому порталу, смотрела на Дорнфорда. Лицо его
подергивалось. Охваченная жалостью, девушка сказала:
- Может быть, настанет день, когда я вернусь к жизни. Тогда я больше
ждать не стану. До свиданья и благодарю.
Этот внезапный безотчетный порыв усугубил тревогу, в которой пребывала
Динни. Возвращаясь домой на автобусе, она видела перед собой подергивающееся
лицо Дорнфорду, и это вселяло в нее томительное беспокойство. Она не хочет
быть причиной его страданий, - он симпатичный человек, внимателен к Клер, у
него приятный голос и привлекательное лицо, а в смысле духовных интересов он
гораздо ближе к ней, чем был Уилфрид, Но разве она испытывает к нему то
неистовое и сладостное влечение, которое приводит к переоценке всех
ценностей и заключает весь мир в одном существе, в единственном,
долгожданном и любимом человеке? Динни сидела не шевелясь, устремив взгляд
поверх головы какой-то женщины на противоположной скамье автобуса, которая
судорожно сжимала рукой опущенную на колени сумочку и всем своим видом
напоминала охотника, отыскивающего дорогу через незнакомый лес или поле. На
Риджент-стрит зажигались огни - наступал холодный бесснежный вечер. Здесь
раньше тянулась извилистая линия крыш - красивые невысокие желтые здания
Квадранта. Динни вспомнила, как, едучи на крыше автобуса, она спорила с
Миллисент Пол о старой Риджент-стрит. Все, все меняется на этом свете! Она
закрыла глаза, и перед нею встало лицо Уилфрида с растянутыми в улыбке
губами, каким она видела его в последний раз, когда столкнулась с ним в
Грин-парке.
Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась:
- Простите.
- Пожалуйста.
До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее!
Автобус остановился. Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она
прошла мимо портного, у которого одевался ее отец. Бедный, он давно здесь не
был: одежда стоит недешево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может
неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит.
Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся
улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия
разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую
фигуру. Человек брел с опущенной головой. Девушка нагнала его:
- Стэк!
Он поднял голову, по его щекам катились слезы. Он заморгал темными,
чуть выкаченными глазами и провел рукой по лицу.
- Вы, мисс? А я как раз шел к вам, - сказал он и подал ей телеграмму.
Она встала под тусклым фонарем, поднесла ее к глазам и прочла:
"Генри Стэку Лондон Корк-стрит 50-а тчк Прискорбием извещаем что
высокочтимый У илфрид Дезерт утонул время экспедиции в глубь страны тчк Тело
опознано погребено на месте тчк Известие получено только что зпт сведения
абсолютно достоверные тчк Соболезнуем тчк Британское консульство Бангкоке".
Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули
телеграмму из рук девушки.
- Так, - уронила она. - Благодарю. Снесите ее мистеру Монту, Стэк.
Не надо убиваться.
- Ох, мисс!
Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и
поспешно зашагала прочь.
Не надо убиваться! Пошел мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила
легкое покалывание - прикосновение снежинок. Для нее Уилфрид давно уже
мертв. Но теперь он мертв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль
разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в
лесном безмолвии, куда никто никогда не придет взглянуть на его могилу.
Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила
слабость во всем теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она
схватилась затянутой в перчатку рукой за' ограду какого-то дома и с минуту
постояла около нее. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку.
Может быть, в глубине ее сердца еще тлел слабый огонек надежды на
возвращение Уилфрида; а может быть, все дело в снеге и холоде, который
пронизал ее до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у нее внутри
все мертвенно застыло и оцепенело.
Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь ее охватил
внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие -
словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта
смерть не касается никого, кроме нее. И гордость так всколыхнулась в Динни,
что даже сердце у нее стало холодным, как камень.
Горячая ванна до некоторой степени вернула ее к жизни. Она переоделась
к обеду и сошла вниз.
Вечер прошел в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками
разговора, поддерживать который было еще тягостнее. Динни совсем
расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тетя
Эм:
- Динни, ты похожа на привидение.
- Я озябла, тетя.
- Еще бы! Юристы любо'о расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на
молоке.
- Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.
- Ну вот и пей!
Динни выпила и с трудом отдышалась.
- Жутко крепко!
- Да. Твой дядя сам при'отовлял. Звонил Майкл.
Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щеку и
объявила:
- Это все. А теперь ложись, иначе заболеешь.
Динни улыбнулась:
- Я не заболею, тетя Эм.
На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.
Оракул изрек свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за
подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и
мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они
получат дальнейшие указания.
Все, даже Динни, чье сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот
холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.
Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на
прощанье повторив тете Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею".
Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведенного ею в своей
кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно
легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы
Динни, ее вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с
Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую
притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и
не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла ее и казалась тем более
противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к
Динни. Внимание окружающих оказывало на нее незаметное, но непреодолимо
целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии
ее здоровья; ее матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых.
Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тетя Эм два раза в
неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флер бомбардировала ее
дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в
Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные
записочки.
Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер,
первый букетик цветов, сережки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на
поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на
нее с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, желтые нарциссы, набухшие
почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков,
благоуханный ветер приводили ее в почти болезненное волнение.
Но ей все еще хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта
странная апатия побудила ее принять приглашение Эдриена поехать с ним за
границу на время его короткого отпуска.
Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла
воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о
пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы
поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился
разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был
в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался
вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
- Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в
Доломитах, - сказал он однажды, - я впервые почувствовал близость бога. Это
было давным-давно - девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя
ближе всего к богу?
Динни промолчала.
- Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
- Скоро двадцать восемь.
- Ты все еще на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе
облегчения?
- Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам - не в обычаях нашей
семьи.
- Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком
замыкаться в своем горе.
- Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются
благотворительности, - неожиданно призналась Динни. - Раньше я объясняла это
отсутствием чувства юмора.
- Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и
фанатическим характером.
- Или погубленной молодостью.
Эдриен взглянул на племянницу:
- Твоя еще не погублена, Динни, - надломлена, но не погублена.
- Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
- Ты стала лучше выглядеть.
- Да, теперь даже тетя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но
заниматься своей персоной ужасно скучно.
- Согласен. Однако...
- Не зашивайте рану иглой, милый дядя, - она со временем затянется
изнутри.
Эдриен улыбнулся:
- Я как раз подумал о детях.
- Мы пока еще не умеем делать их синтетическим путем. Я чувствую себя
прекрасно и счастлива, что все сложилось именно так, как сейчас. Я
рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
- Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне
карамельку.
- Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем,
дядя.
- Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где
остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар.
Камины там топили дровами, постели были удобные.
- Только французы понимают толк в настоящей постели, - заметил
Эдриен.
Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще
любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению
Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и
заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и ее дядя были
единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
- Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси,
сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных
перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом
в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров;
у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики
перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же
бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, - даже небо серое,
- и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже.
Париж - законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире.
Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся
передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее
в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное
до войны, презирает все долговечное и в большинстве своем состоит из евреев,
ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще
экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие
эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живет сам по себе, как
всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным
прошлым. Анархия в Париже - все равно что пена на пиве.
Динни сжала локоть Эдриена:
- Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за
последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
- Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдем внутрь кафе
сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить - чай или абсент?
- Абсент.
- Он тебе не понравится.
- Ладно, тогда чай с лимоном,
Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела
на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей
тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него
здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать
собой? Динни осмотрелась. Ее соседи не были ни примечательны, ни типичны, но
все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не
стремятся к какой-то цели.
- Они поглощены данной минутой, верно? - неожиданно спросил Эдриен.
- Да, я думала именно об этом.
- Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на