Голсуори Джон. Конец главы: Через реку

- Нет, тетя.
- Жаль. Ко'да мы были на Цейлоне, все обзаводились маленькими. У слонов
они такие приятные! В этой комнате мы и'рали в католическо'о священника,
которому спускали еду в корзинке. Твой отец залезал на крышу, а я была
священником. Но в корзинку нико'да не клали ниче'о вкусно'о. Твоя тетка
Уилмет сидела на дереве. В случае появления протестантов ей пола'алось
кричать: "Куй, куй!"
- Это было несколько преждевременно, тетя Эм. При Елизавете Австралию
еще не открыли.
- Знаю. Лоренс говорит, что в те времена протестанты были сущими
дьяволами. Католики тоже. И мусульмане.
Динни вздрогнула и постаралась заслонить лицо корсетом.
- Куда положить белье?
- Куда хочешь. Не наклоняйся так низко. Все они были то'да сущими
дьяволами. Страшно мучили животных. Клер понравилось на Цейлоне?
Динни выпрямилась, держа в руках охапку белья:
- Не очень.
- Почему? Печень?
- Тетя, я вам все объясню, но вы не говорите никому, кроме дяди Лоренса
и Майкла. Это разрыв.
Леди Монт погрузила нос в саше, потом изрекла:
- Можно было предвидеть - стоило вз'лянуть на е'о мать. Ты веришь в
по'оворку: "Яблочко от яблоньки... "?
- Не слишком.
- Я все'да утверждала, что семнадцать лет разницы - слишком мно'о, а
Лоренс говорит, что люди сначала восклицают: "А, Джерри Корвен!" и больше ни
слова не прибавляют. Что у них вышло?
Динни склонилась над комодом, укладывая белье в ящик:
- Я не спрашивала о подробностях, но, по-моему, он - настоящее
животное.
Леди Монт сунула саше в ящик и пробормотала:
- Бедняжка Клер!
- Словом, тетя, она вернулась домой для поправки здоровья.
Леди Монт зарылась носом в цветы, наполнявшие вазу:
- Босуэл и Джонсон называют их "бо'оснедники". Они без запаха. Какая
болезнь может быть у Клер? Нервы?
- Ей нужно переменить климат, тетя.
- Но, Динни, сейчас столько ан'ло-индийцев возвращается обратно...
- Знаю. Пока сойдет и такое объяснение, а дальше видно будет. Словом,
не говорите, пожалуйста, даже Флер.
- Скажу я или нет. Флер все равно узнает! От нее не скроешь. Клер
завела себе молодо'о человека?
- Что вы, тетя?
И Динни извлекла из чемодана коричневый халат, вспоминая, с каким
выражением лица молодой человек сказал им: "До свиданья!"
- На пароходе? - усомнилась тетя.
Динни переменила тему:
- Дядя Лоренс сейчас очень увлекается политикой?
- Да. Это так тя'остно. Что хочешь приедается, если о нем вечно
раз'оваривать. А у вас надежный кандидат? Как Майкл?
- Он в наших краях человек новый, но, видимо, пройдет.
- Женат?
- Нет.
Леди Монт склонила голову набок, прищурила глаза и пристально взглянула
на племянницу.
Динни вынула из чемодана последнюю вещь - пузырек с жаропонижающим:
- Вот уж не по-английски, тетя!
- От груди. Е'о сунула мне Делия. Я болела грудью. Давно. Ты лично
говорила с вашим кандидатом?
- Да.
- Сколько ему лет?
- По-моему, под сорок.
- Чем он занимается?
- Он королевский адвокат.
- Фамилия?
- Дорнфорд.
- Я что-то слышала про Дорнфордов, ко'да была девушкой. Но где? А,
вспомнила - в Альхесирасе. Он командовал полком в Гибралтаре.
- Наверно, все-таки не он, а его отец?
- В таком случае, у не'о ниче'о нет.
- Он живет тем, что зарабатывает в суде.
- Ко'да тебе меньше сорока, там мно'о не заработаешь.
- Не знаю, он не жаловался.
- Энер'ичный?
- Очень.
- Блондин?
- Скорее шатен. Он выдвинулся как адвокат именно в этом году. Затопить
камин сейчас, тетя, или когда вы будете переодеваться к обеду?
- Потом. Сначала сходим к малышу.
- Хорошо. Его, должно быть, уже принесли с прогулки. Ваша ванная внизу,
под лестницей. Я подожду вас в детской.
Под детскую была отведена та же низкая комната со стрельчатыми окнами,
где и Динни и сама тетя Эм получили первое представление о неразрешимой
головоломке, именуемой жизнью. Теперь там обучался ходить малыш. В кого он
пойдет, когда станет постарше, - в Черрелов или Тесбери, - было еще неясно.
Няня, тетка и бабка образовали вокруг него треугольник, чтобы он мог
поочередно падать в их восхищенно распростертые объятия.
- Он не гулит, - заметила Динни.
- Он гулит по утрам, мисс.
- Падает! - воскликнула леди Монт.
- Не плачь, маленький!
- Он никогда не плачет, мисс.
- Весь в Джин. Мы с Клер до семи лет любили пореветь.
- Я ревела до пятнадцати, а после сорока пяти начала снова, - объявила
леди Монт. - А вы, няня?
- Некогда было, миледи: у нас большая семья.
- У няни была замечательная мать. Их пять сестер - все чистое золото.
Румяные щеки няни заалели еще ярче, она улыбнулась застенчиво, как
девочка, и потупилась.
- Смотрите, он скривит себе ножки, - предупредила леди Монт. - Довольно
ему ковылять.
Няня, подхватив упиравшегося мальчугана, водворила его в кроватку; он
важно нахмурился и уставился на Динни.
- Мама в нем души не чает, - сообщила та. - По ее мнению, он будет
вылитый Хьюберт.
Леди Монт издала звук, который, как убеждены все взрослые, должен
привлекать внимание детей.
- Когда вернется Джин?
- Не раньше очередного отпуска Хьюберта.
Леди Монт остановила взгляд на племяннице:
- Пастор говорит, что Ален остается в Гонкон'е еще на год.
Динни, покачивая погремушкой перед ребенком, оставила без ответа
реплику тетки. С того летнего вечера год назад, когда она приехала домой
после бегства Уилфрида, она не говорила сама и никому не позволяла
заговаривать о ее чувствах. Никто, да, вероятно, и она тоже, не знал,
затянулась или нет ее сердечная рана. Казалось, у нее вообще больше нет
сердца. Девушка так долго и упорно подавляла в нем боль, что оно словно ушло
в самые сокровенные глубины ее существа и биение его стало едва уловимым.
- Теперь куда, тетя? Маленькому пора спать.
- Пройдемся по саду.
Они спустились по лестнице и вышли на террасу.
- Ой! - огорченно вскрикнула Динни. - Гловер отряс листья с тутового
деревца. А они так красиво дрожали на ветках и слетали кольцом на траву.
Честное слово, садовники лишены чувства красоты.
- Просто ленятся подметать. А где же кедр, который я посадила, ко'да
мне было пять лет?
Они обогнули угол старой стены и подошли к ветвистому красавцу лет
шестидесяти, поблекшую листву которого золотил закат.
- Мне хочется, чтобы меня похоронили под ним, Динни. Только наши не
со'ласятся. Они потребуют, чтобы все было чин чином.
- А я мечтаю, чтобы меня сожгли и рассеяли прах по ветру. Взгляните,
вон там пашут. Люблю смотреть, как лошади медленно движутся по полю, а за
ними на горизонте виден лес.
- "Люблю мычание коров", - несколько некстати процитировала леди Монт.
С востока, из овечьего загона, донесся слабый перезвон колокольчиков.
- Слышите, тетя?
Леди Монт взяла племянницу под руку.
- Я часто думала, как хорошо быть козой, - сообщила она.
- Только не в Англии: у нас их привязывают и заставляют пастись на
крохотном кусочке земли.
- Нет, не так, а с колокольчиком в горах. Впрочем, лучше быть козлом:
е'о не доят.
- Посмотрите, тетя, вот наша новая клумба. Конечно, на ней сейчас мало
что осталось - одни георгины, гортензии, хризантемы, маргаритки да немного
пенстемон и козмий.
- Динни, как же с Клер? - спросила леди Монт, зайдя за георгины. - Я
слышала, теперь с разводом стало ле'че.
- Да, пока не начнешь его требовать.
- Но если тебя бросают...
- Сначала нужно, чтобы тебя бросили.
- Ты же сказала, что он вынудил ее уйти.
- Это разные вещи, тетя.
- Юристы просто помешаны на своих законах. Помнишь длинноносo'о судью,
который хотел выдать Хьюберта?
- Он-то как раз оказался очень человечным.
- То есть как?
- Он доложил министру внутренних дел, что Хьюберт показал правду.
- Страшная история! - поежилась леди Монт. - Но вспомнить приятно.
- Еще бы! Она ведь кончилась хорошо, - быстро отозвалась Динни.
Леди Монт с грустью взглянула на нее.
Динни долго смотрела на цветы, затем неожиданно объявила:
- Тетя Эм, нужно сделать так, чтобы и для Клер все кончилось хорошо.

IV

В окрестностях Кондафорда полным ходом шла традиционная шумиха,
известная под названием избирательной кампании и, может быть, еще более
нелепая, чем это название. Местным жителям доказывалось, что единственно
правильное для них решение - голосовать за Дорнфорда и что будет не менее
правильно, если они проголосуют за Стринджера. В общественных местах их
громогласно убеждали в этом дамы, сидевшие в автомобилях, и дамы, вылезавшие
из машин; дома их призывали к тому же голоса, вырывавшиеся из репродукторов.
Газеты и листовки уверяли их, что только они призваны спасти страну. Их
приглашали проголосовать пораньше, но лишь один раз. Их непрерывно ставили
перед парадоксальной дилеммой: как бы они ни проголосовали, страна все равно
будет спасена. К ним обращались люди, знавшие, казалось, все на свете, кроме
одного: каким все-таки путем следует ее спасать. Ни кандидаты, ни
превозносившие их дамы, ни таинственные бестелесные голоса в репродукторах,
ни еще более бестелесные голоса в газетах, - короче говоря, никто даже не
пытался это объяснить. Оно и лучше. Во-первых, этого все равно никто не
знал. А во-вторых, какое значение имеют частности, когда вся суть в общем
принципе? Поэтому не стоит привлекать внимание ни к тому факту, что общее
складывается из частностей, ни к той аксиоме всякой политики, что обещать -
не значит выполнить. Лучше, куда лучше выбрасывать широковещательные
лозунги, дискредитировать противника и величать избирателей самым здоровым и
разумным народом в мире.
Динни не участвовала в избирательной кампании. По ее собственным
словам, она для этого не годилась и к тому же, видимо, понимала всю
нелепость поднятой шумихи. Зато Клер, хотя и она не без иронии взирала на
происходящее, обладала слишком деятельной натурой, чтобы оставаться в
стороне. Ее активности весьма способствовало то, что люди вообще
положительно реагируют на подобные начинания. Они ведь привыкли, что их
убеждают, и любят, чтобы их убеждали. Предвыборная агитация для их ушей
довольно безобидное развлечение, нечто вроде жужжания мошкары, которая не
кусает. Когда же настает время отдать голоса, они руководствуются совсем
иными мотивами: тем, за кого голосовали их отцы; тем, как голосование может
отразиться на их работе; тем, на чьей стороне их лендлорд, церковь,
профсоюз; тем, что они жаждут перемены, хотя ничего всерьез от нее не ждут;
а нередко просто тем, что им подсказывает здравый смысл.
Опасаясь вопросов, Клер старалась разглагольствовать поменьше и
побыстрее переводить разговор на детей и самочувствие избирателей. Она
обычно заканчивала тем, что спрашивала, в каком часу за ними заехать,
отмечала время в записной книжке и уходила, чувствуя себя такой же
растерянной, как и они. Поскольку она была Черрел, а не "чужая", они
воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, хотя лично были знакомы
только с Динни, а не с ней. Клер представлялась им элементом чего-то
незыблемого, потому что никто из них не мыслил себе Кондафорд без Черрелов.
В субботу, накануне выборов, Клер к четырем часам выполнила свои
добровольные обязательства и, объехав избирателей, направлялась домой, когда
ее обогнала двухместная машина; человек, сидевший за рулем, окликнул ее по
имени, и она узнала молодого Тони Крума.
- Каким ветром вас занесло сюда. Тони?
- Я не мог больше выдержать без вас.
- Приезд сюда - вещь слишком заметная, милый мальчик.
- Согласен. Зато я увидел вас.
- Уж не собирались ли вы зайти к нам?
- Только в том случае, если бы не встретил вас. Клер, вы прелестны!
- Допустим. Но это еще не дает вам права ставить меня в неудобное
положение перед родными.
- У меня такого и в мыслях не было. Но я рехнусь, если хоть изредка не
буду видеть вас.
Он сказал это так взволнованно и с таким серьезным лицом, что Клер в
первый раз почувствовала смятение в той банальной области нашего "я",
которую принято именовать сердцем.
- Нехорошо! - объявила она. - Я должна стать на ноги и не могу
осложнять свое положение.
- Дайте хоть поцеловать вас, и я уеду счастливый.
Клер пришла в еще большее смятение, подставила ему щеку и бросила:
- Только быстро!
Тони прильнул к ее щеке, но когда он стал искать ее губы, она
отстранилась:
- Не надо. Уезжайте, Тони. Если хотите видеть меня, подождите, пока я
вернусь в город. Впрочем, зачем вам встречаться со мной? Это сделает нас
обоих несчастными - и только.
- Я так вам благодарен за это "нас"!
Карие глаза Клер улыбнулись. Они были цвета малаги, если поднять бокал
к свету.
- Нашли работу, Тони?
- Ничего нет.
- Подождите выборов. После них станет легче. Сама я подумываю поступить
в модистки.
- Вы?
- Надо же на что-то жить. Моей семье так же несладко, как и остальным.
Тони, вы, кажется, собирались уехать?..
- Обещайте, что дадите мне знать, как только будете в городе.
Клер кивнула и нажала на стартер. Когда автомобиль мягко тронулся с
места, она повернула голову и еще раз улыбнулась молодому человеку.
Тот стоял на дороге, стиснув руками виски, пока ее машина не исчезла за
поворотом.
Загнав - автомобиль под навес, Клер подумала: "Бедный мальчик!" - и на
душе у нее отлегло. Каждой молодой и красивой женщине, вне зависимости от ее
положения перед лицом закона и морали, становится легче дышать, когда она
вдыхает фимиам поклонения. Какие бы благие намеренья ее ни преисполняли, она
знает, что ей должны поклоняться, и страдает, когда этого не происходит.
Поэтому весь вечер Клер чувствовала себя более интересной и счастливой.
Потом наступила ночь, такая лунная, что полный месяц, заглядывая в комнату
Клер, долго не давал ей уснуть. Она вскочила, раздвинула занавески и,
кутаясь в шубу, встала у окна. На улице, очевидно, подморозило, потому что
низко над полями, как руно, стелился туман. Причудливые контуры вязов
медленно плыли над его белой пеленой. Земля, раскинувшаяся за окном,
казалась Клер незнакомой, словно упавшей с луны. Она вздрогнула. Картина,
может быть, и красивая, но в этом морозном великолепии слишком уж холодно и
неуютно. Она вспомнила о ночах в Красном море, когда приходилось спать без
простыней и сама луна казалась раскаленной. Судя по некоторым признакам,
пассажиры парохода сплетничали о ней и Тони, но она не обращала на это
внимания. Да и с какой стати? Он ни разу не поцеловал ее за весь переезд -
даже в тот вечер, когда зашел к ней в каюту, и она показывала ему
фотографии, и они долго болтали. Милый скромный мальчик, настоящий
джентльмен! Она не виновата, что он влюбился, - его никто не завлекал. А о
будущем не стоит думать: что ни делай, жизнь все равно подставит тебе ножку.
Пусть все идет само собой. Задаваться целью, строить планы, заранее
обдумывать так называемую "линию поведения" - пустая трата времени. Она уже
перепробовала все это с Джерри. Клер вздрогнула, рассмеялась и опять
застыла, охваченная какой-то яростью. Нет! Тони жестоко ошибается, если
думает, что она бросится в его объятия. Физическая любовь! Она знает, что у
той за изнанка. Нет, довольно. Теперь она холодна, как лунный свет! Но
говорить об этом она не может. Ни с кем - даже с матерью, и пусть они с
отцом думают что хотят.
Динни, видимо, на что-то им намекнула, - они были страшно деликатны. Но
всего не знает даже Динни. И никто никогда не узнает! Главное - чтобы у нее
были деньги, остальное - неважно. Разумеется, "разбитая жизнь" и прочее -
просто старомодная чушь. Каждый сам делает свою жизнь интересной. Она не
намерена сидеть сложа руки и хныкать. Отнюдь! Но зарабатывать как-то надо.
Клер дрожала, хотя на ней была меховая шубка. Лунный свет, казалось, леденил
ее до самых костей. Ах, эти старые дома! В них нет даже центрального
отопления, - владельцы не могут себе его позволить. Сразу же после выборов
она отправляется в Лондон на разведку. Может быть. Флер что-нибудь
подскажет. Если шляпное дело бесперспективно, она поищет место секретаря у
какого-нибудь политического деятеля. Она хорошо печатает, свободно владеет
французским, у нее разборчивый почерк. Умеет водить машину, объезжать
лошадей. Досконально знает загородную жизнь, ее обычаи и порядки. Немало
членов парламента были бы, наверно, не прочь заполучить к себе человека,
который научит их, как надо одеваться, как, не обидев никого, отклонять
приглашения, и вообще поможет им решать разные житейские головоломки. У нее
изрядный опыт по части собак, кое-какой - по части цветов: она на редкость
красиво расставляет их по кувшинам и вазам. Если потребуется войти в курс
политических вопросов, - что ж, она и здесь быстро набьет себе руку. Так, в
призрачном и холодном свете луны, Клер убеждала себя, что людям без нее не
обойтись. Жалованья и ее двухсот фунтов в год ей хватит за глаза. Луна,
стоявшая теперь позади одного из вязов, уже не представлялась Клер грозной и
безличной, а с добродушным лукавством соучастницы подмигивала ей из-за все
еще густых ветвей дерева. Клер обхватила руками плечи, сделала несколько
антраша, чтобы согреть ноги, и снова юркнула в постель...
Молодой Крум возвращался в Лондон и незаметно для себя выжимал миль
шестьдесят в час из взятой им напрокат машины. Впервые поцеловав холодную и
вместе с тем жгучую щеку Клер, он пребывал в некотором умоисступлении.
Поцелуй означал для него гигантский шаг вперед: Тони был неиспорченный
молодой человек. Он не усматривал преимущества в том, что Клер замужняя
женщина, но и не задавал себе вопрос, остались ли бы его чувства столь же
пламенными, если бы она не состояла в браке. Новое и неуловимое очарование,
которое приобретает женщина, познав физическую любовь, и острота, которую
оно придает влечению знающего об этом мужчины, - такие вещи интересны для
психолога, а не для непосредственного юноши, впервые в жизни влюбленного
по-настоящему. Он хотел обладать ею если можно, как женою; если нельзя - все
равно как, лишь бы обладать. Он провел три года на Цейлоне, где работал, не
разгибая спины, встречал очень многих белых женщин и не встретил ни одной, к
которой не остался бы равнодушен. До знакомства с Клер страстью его было
поло, а познакомился он с ней тогда, когда лишился и поло и работы. В
денежном смысле положение у него было такое же, как у Клер, только еще хуже.
Он сумел отложить двести фунтов, но это было все, на что он мог
рассчитывать, пока не найдет место.
Он отвел машину в гараж к приятелю, прикинул, где дешевле пообедать, и
остановил выбор на своем клубе. Он фактически и жил там, а у себя в комнате
на Райдер-стрит только ночевал и завтракал по утрам чашкой чая и яйцами
всмятку. Это была скромная комнатка в первом этаже, с кроватью, платяным
шкафом и окнами, выходившими на высокую заднюю стену соседнего дома, -
словом, такая же, как та, где его отец, наезжая в город, ночевал и завтракал
в девяностых годах за половину теперешней цены.
Под воскресенье в "Кофейне" оставались лишь немногие "ветераны",
привыкшие проводить конец недели на Сент-Джеймс-стрит. Молодой Крум заказал
обед из трех блюд и съел его без остатка. Потом выпил пива и пошел в
курительную выкурить трубку. Он уже готов был опуститься в кресло, как вдруг
заметил, что перед камином стоит высокий худой мужчина с темными
подергивающимися бровями и седыми усиками и рассматривает его в перепаховый
монокль. Повинуясь инстинкту влюбленного, который всеми путями старается
приблизиться к предмету своих желаний. Тони осведомился:
- Простите, вы не сэр Лоренс Монт?
- Всю жизнь пребывал в этом убеждении.
Молодой человек улыбнулся:
- В таком случае, сэр, я знаю вашу племянницу - леди Корвен. Мы
познакомились, возвращаясь вместе с Цейлона, и она говорила, что вы член
этого клуба. Моя фамилия Крум.
- А! - ответил сэр Лоренс, роняя монокль. - По-моему, я знал вашего
отца. Он часто бывал здесь до войны.
- Да. Он записал меня сюда, как только я родился. Я, по-видимому, самый
молодой член клуба.
Сэр Лоренс кивнул.
- Значит, вы познакомились с Клер. Как ее здоровье?
- Насколько я мог судить, в порядке, сэр.
- Давайте сядем и поболтаем о Цейлоне. Угодно сигару?
- Благодарю, сэр, я курю трубку.
- Выпьете кофе? Официант, две чашки кофе. Моя жена гостит сейчас в
Кондафорде у родных Клер. Клер - интересная женщина.
Крум заметил, как пристально следят за ним темные глаза собеседника,
раскаялся в своем порыве и покраснел, но храбро ответил:
- Да, сэр, очаровательная.
- Вы знакомы с Корвеном?
- Нет, - отрезал Крум.
- Неглупый человек. Понравился вам Цейлон?
- О да. Но пришлось уехать.
- Собираетесь вернуться?
- Боюсь, что нет.
- Я был там, но давным-давно. Индия задушила его. В Индии были?
- Нет, сэр.
- Трудно понять, в какой степени народ Индии жаждет независимости.
Индусы на семьдесят процентов крестьяне. А крестьяне хотят устойчивости и
спокойной жизни. Помню, в Египте перед войной усилилось националистическое
движение. Но феллахи были за Китченера и твердое британское руководство.
Когда же во время войны мы отозвали Китченера, положение в Египте стало
неустойчивым, и они переметнулись на другую сторону. Чем вы занимались на
Цейлоне?
- Заведовал чайной плантацией, но владельцы из соображений экономии
слили три плантации, и я остался без места. Как вы думаете, сэр, можно ли
надеяться на оздоровление? Я сам не разбираюсь в экономике.
- А кто разбирается? Сегодняшнее положение создалось в результате
многих причин, а люди всегда стремятся все объяснить одной. В Англии,
например, оно вызвано тем, что русская торговля нокаутирована, европейские
страны стали относительно самостоятельнее, товарооборот с Индией и Китаем
резко сократился, уровень жизни британцев после войны повысился и
национальный бюджет возрос с двухсот до восьмисот миллионов, а это значит,
что из сферы производительных затрат изъято целых шестьсот. Кое-кто пытается
свести проблему к перепроизводству, но это к нам, конечно, неприменимо: мы
давно уже не производили так мало. Тут дело и в демпинге, и в бездарной
организации, и в неумении довести до потребителя даже то малое количество
пищи, которое мы производим сами. Ко всему этому добавляются наши замашки
балованного ребенка и милая привычка надеяться, что все как-нибудь
образуется. Все эти причины специфичны для Англии, но две из них - замашки
балованного ребенка и повышение жизненного уровня действуют и в Америке.
- А еще какие причины действуют в Америке, сэр?
- Американцы, разумеется, и перепроизвели и переспекулировали. Они
привыкли жить с таким размахом, что прозакладывали свое будущее, - система
продажи в рассрочку и так далее. Они сидят на золоте, но из золота ничего не
высидишь. И - это, пожалуй, хуже всего - они не отдают себе отчета, что
деньги, которые они одолжили Европе во время войны, были фактически
деньгами, которые они нажили на войне. Их согласие на всеобщий отказ от
долгов означало бы оздоровление для всех, в том числе - и для их страны.
- Разве они пойдут на это?
- Никогда нельзя предсказать, как поступят американцы - они гораздо
импульсивнее нас, жителей Старого Света. Они способны на многое, даже
действуя в собственных интересах. Вам нужна работа?
- Еще как!
- Ваше образование?
- Пробыл два года в Веллингтоне и Кембридже. Потом подвернулось место
на чайной плантации, и я, не долго думая, упорхнул туда.
- Сколько вам лет?
- Двадцать шесть.
- Решили, чем хотели бы заняться?
Молодой человек выпрямился:
- Вообще-то я согласен на все, сэр. Но особенно хорошо знаю лошадей. Я
уже думал, нельзя ли устроиться в скаковую конюшню, или на конский завод,
или где-нибудь при манеже.
- Это мысль! Странная судьба у лошади: чем больше вымирает, тем больше
входит в моду. Я поговорю с моим кузеном Джеком Масхемом. Он коннозаводчик и
вбил себе в голову, что в английскую лошадь нужно вторично влить арабскую
кровь. Он уже выписал арабских маток из-за границы. Не исключено, что ему
потребуется помощник.
Молодой человек вспыхнул и улыбнулся:
- Страшно любезно с вашей стороны, сэр. О лучшем я и не мечтаю. Я ведь
имел дело с арабскими лошадьми для игры в поло.
- Видите ли, - задумчиво произнес сэр Лоренс, - я никому так не
сочувствую, как людям, которые действительно нуждаются в работе и не могут
ее найти. Конечно, надо подождать конца выборов. Если социалистов не свалят,
коннозаводчикам придется пустить свои табуны на мясо. Вы только представьте
себе, как за чаем вы кладете на кусок хлеба с маслом ломтик победителя
дерби! Вот уж истинная "отрада джентльмена"!
Баронет встал:
- А пока - спокойной ночи. Этой сигары мне как раз хватит до дому.
Крум тоже поднялся и стоял, пока худая, подвижная фигура собеседника не
исчезла в дверях.
"Страшно славный старик!" - подумал он, опустился в глубокое кресло и,
решив не терять надежд, замечтался о Клер, лицо которой рисовал перед ним
дым его трубки.

V

В холодный туманный вечер, который газеты единодушно провозгласили
"историческим", Черрелы собрались в своей кондафордской гостиной вокруг
портативного приемника - подарка Флер. Что возвестит голос диктора
блаженство рая или приговор судьбы? Все пять членов семьи были непоколебимо
убеждены, что на карту поставлено будущее Великобритании и что это убеждение
не продиктовано им ни классовой, ни партийной принадлежностью. Они полагали,
что руководствуются патриотизмом и чужды личной заинтересованности. И если,
думая так, они совершали ошибку, то вместе с ними в нее впадало множество