Страница:
устраивает то, что осталось, - почему бы и нет? Девушка перестала думать о
себе и вернулась к мыслям о сестре. Та, наверно, уже расплатилась. Кто
нарушил закон однажды, тот должен нарушать его и впредь. И все-таки как
легко за несколько минут погубить свое будущее!
Девушка сидела не шевелясь, а поезд с грохотом летел навстречу
сгущавшимся сумеркам.
Неделя, которую Тоци Крум провел в своем перестроенном коттедже, была
ужасна. Показания Корвена на повторном допросе словно выжгли ему душу, и
опровержение Клер не смягчило ожога. Молодой человек был склонен к
старомодной ревности. Он, конечно, знал, что жена обязана не уклоняться от
супружеских объятий; но особые обстоятельства и душевное состояние, в
котором пребывала Клер, придавали всему эпизоду нечистоплотный, более того -
чудовищный характер. А то, что Тони пришлось давать показания сразу же вслед
за таким жестоким ударом, еще больше растравило его рану. Человек прискорбно
непоследователен в вопросах пола: Тони сознавал, что он не вправе ревновать,
но легче ему от этого не становилось. И теперь, через неделю после суда,
получив приглашение Клер, он долго колебался, как поступить - не отвечать
вовсе, ответить резко или ответить по-джентльменски, хотя с первой минуты
уже знал, что поедет.
С такой путаницей в мыслях и тупой болью в сердце он явился на Мьюз
через час после ухода Динни. Клер открыла ему дверь, и они с минуту
постояли, молча глядя друг на друга. Наконец она рассмеялась.
- Ну, Тони, смешная история, верно?
- В высшей степени забавная.
- У вас больной вид.
- А у вас прекрасный.
Она действительно была очень хороша в открытом красном платье без
рукавов.
- Простите, Клер, я в дорожном костюме. Я не знал, что вы собираетесь
выйти.
- А я и не собираюсь. Пообедаем у меня. Можете оставить машину на улице
и пробыть здесь, сколько захочется. Теперь уж никто ничего не скажет.
Приятно, правда?
- Клер!
- Кладите шляпу и пошли наверх. Я приготовила новый коктейль.
- Воспользуюсь случаем и скажу, что горько сожалею...
- Не будьте идиотом, Тони!
Она поднялась по винтовой лесенке, обернулась и позвала:
- Идите сюда!
Сняв шляпу и автомобильные перчатки, он последовал за ней.
Как ни был Крум удручен и расстроен, он сразу увидел, что комната
выглядит так, словно здесь все приготовлено для какой-то церемонии или,
может быть, жертвоприношения. На изящно сервированном столике стояли цветы,
бутылка с узким горлышком, зеленые бокалы; на кушетке, покрытой
нефритово-зеленой тканью, громоздились яркие подушки. Окна, открытые из-за
жары, были задернуты шторами, свет затенен. Крум, задыхаясь от неудержимого
волнения, устремился к окну.
- Хотя закон нас и благословил, шторы все-таки лучше задернуть, -
посоветовала Клер. - Умыться хотите?
Он покачал головой, задернул шторы и сел на подоконник. Клер
примостилась на кушетке.
- Мне было стыдно смотреть на вас, когда вы стояли в ложе, Тони. Я в
таком долгу перед вами!
- В долгу? Вы мне ничего не должны. Должник - я.
- Нет, я.
Обнаженные, закинутые за голову руки, прелестное тело, слегка
запрокинутое лицо, - перед ним было все, о чем он мечтал, к чему стремился
долгие месяцы. Клер, бесконечно желанная Клер, как бы говорила ему: "Вот я,
можешь меня взять!" Он сидел и не сводил с нее глаз. Ждать этой минуты так
страстно и не воспользоваться ею!
- Почему так далеко, Тони?
Он встал. У него дрожали губы и все тело. Он дошел до стола, схватился
за спинку стула и посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом. Что
прячется в темной глубине устремленных на него глаз? Нет, не любовь!
Уступчивость из чувства долга? Готовность заплатить по своим обязательствам?
Товарищеская снисходительность? Желание поскорее отделаться? Все, что
угодно, только не любовь, нежная и сияющая! И вдруг перед ним встала
картина: она и Корвен - здесь! Он закрыл лицо рукой, ринулся вниз по
железной винтовой лесенке, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и
прыгнул в машину. Он пришел в себя только на Эксбридж-род и долго не мог
понять, как проехал такой перегон без аварии. Он вел себя как форменный
идиот! Нет, он вел себя правильно! Ох, какое у нее было изумленное лицо!
Принять его за кредитора? Заплатить ему? Там! На той же самой кушетке! Нет!
Он исступленно дал газ и чуть не врезался в грузовик, тяжело громыхавший
впереди. Спустилась ночь, теплая и лунная. Крум загнал машину за какую-то
изгородь и вылез. Прислонился к столбу, набил трубку и закурил. Куда он
едет? Домой? Для чего? Для чего ехать вообще? Внезапно в голове у него
прояснилось. Он отправится к Джеку Масхему, откажется от места - ив Кению.
На дорогу денег хватит, а там подвернется работа. Только не оставаться
здесь! К счастью, матки еще не прибыли. Тони перелез через изгородь и
опустился на траву. Откинулся назад и посмотрел вверх. Как много звезд!
Сколько у него денег? Фунтов пятьдесят, нет, шестьдесят, долгов никаких.
Пароход, идущий в Восточную Африку; четвертый, палубный класс. Куда угодно,
что угодно, только поскорее отсюда! Ромашки, усеивавшие склон, на котором
лежал Тони, медленно светлели в лунном сиянии; воздух был напоен ароматом
цветущих трав. Если бы в ее глазах был хоть намек на любовь! Голова Тони
опять упала на траву. Она не виновата, что не любит его. Такая уж ему выпала
судьба! Домой собрать вещи, запереть двери - и к Масхему! На это уйдет ночь.
Повидать адвокатов и, если удастся, Динни. А Клер? Нет! Трубка Крума
погасла. Луна и звезды, белые ромашки, аромат травы, наползающие тени,
дерновый склон, где он лежал, - ничто больше не приносило ему облегчения.
Встать, за что-то приняться, чем-то занять себя до тех пор, пока он не сядет
на пароход! Он вскочил, перелез через изгородь и пустил мотор. Он ехал
прямо, инстинктивно избегая дороги на Мейденхед и Хенли. Миновал Хай Уайком
и обогнул Оксфорд с севера. Древний город был залит светом и, как всегда
вечером, особенно красив; Тони въехал в него со стороны Хедингтона и покатил
по безлюдной Камнорской дороге. На маленьком старинном Новом мосту через
верхнюю Темзу он затормозил. Здесь, в верховьях, извилистая река казалась
особенно невозмутимой и чуждой человеческой суете. При свете теперь уже
полной луны поблескивали камыши, и ветви ив словно роняли серебро в
темневшую под ними воду. В гостинице, на противоположном берегу, еще
светилось несколько окон, но обычных звуков граммофона не было слышно.
Теперь, когда луна поднялась высоко, звезды казались крошечными проколами в
иссиня-фиолетовом покрове неба. Запах заливных лугов и поросших камышом
отмелей, которые прогрелись на солнце за эту погожую неделю, защекотал
ноздри Крума своей гниловатой сладостью и всколыхнул в нем волну плотского
томления, - Тони так часто и так долго мечтал о любовных прогулках с Клер
между благоуханных берегов этой извилистей реки. Он рывком включил сцепление
и свернул мимо гостиницы на узкую проселочную дорогу. Через двадцать минут
он уже стоял на пороге своего коттеджа, глядя на залитую луной комнату,
которая семь часов назад, перед его отъездом, была залита солнцем. Вон на
полу роман, который он пытался читать; на столе - не убранные после завтрака
сыр и фрукты; в углу пара коричневых ботинок, которые он не успел почистить.
Толстые потемневшие балки, идущие вдоль низкого потолка над большим старым
очагом и очищенные теперь от копоти викторианских времен, медные таганы,
оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он рискнул собирать в надежде,
что они понравятся Клер, весь его res angusta domi [12] уныло Приветствовал
хозяина. Он вдруг почувствовал себя обессиленным, выпил полстакана
разбавленного водой виски, съел несколько бисквитов и опустился в длинное
плетеное кресло. Заснул он почти мгновенно, проснулся, когда уже рассвело, и
сразу вспомнил, что собирался провести ночь в трудах. Косые лучи солнца
заглядывали в комнату. Он допил остатки воды в кувшине и посмотрел на часы.
Пять утра! Он распахнул дверь. Над полями стлался рассветный туман. Тони
вышел, миновал конюшню и загоны для маток. Тропинка, спускавшаяся к реке,
вела через луга, которые пересекались оврагами, поросшими кустарником, и
пригорками, покрытыми орешником и ольхой. Роса не выпала, но от травы и
кустов остро пахло свежестью.
Не доходя ярдов пятидесяти до берега, он улегся в ложбинке. Все еще
спало, проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони лежал на спине,
посматривая на траву, кусты и синее утреннее небо, слегка подернутое
облачным руном. Из ложбинки было мало что видно, и, может быть, именно
поэтому Тони казалось, что здесь, рядом с ним - вся Англия. У его руки дикая
пчела погружала хоботок в чашечку цветка; земля источала благоухание,
слабое, как аромат гирлянды маргариток, - это пахла удивительно свежая
сочная зеленая трава. "Величие, достоинство и мир!" Какая пьеса! Тогда эти
слова взволновали его. А публика смеялась. Клер тоже смеялась.
"Сентиментально! - сказала она. - Ни в одной стране нет и не будет величия,
достоинства и мира". Вероятно, нет; конечно, нет: любая страна, даже его
собственная, - это смесь прекрасного и чудовищного, расплывчатое обобщение,
воспевая которое драматурги впадают в преувеличения, а журналисты устраивают
шумиху. И тем не менее на свете нет второго такого местечка, такой яркой и
пахучей травы, такого чуть уловимого благоухания, мягко подернутого
облачками неба и пения птиц, - второго такого древнего и вместе с тем
молодого края. Пусть люди смеются - он не может. Уехать от такой травы? Он
вспомнил, с каким трепетом снова увидел английскую траву полгода тому назад.
Бросить работу, раньше чем она начнется, свалить ее на Масхема, который так
тепло отнесся к нему!.. Тони перевернулся на живот и прижался щекой к траве.
Так запах был еще слышней - не сладкий и не горький, но свежий, бодрящий,
родной, запах, знакомый с младенческих лет, запах Англии! Скорей бы
привозили маток, скорей бы приняться за дело! Крум сел и прислушался. Ни
поездов, ни автомобилей, ни самолетов, ни людей, ни четвероногих - только
вдалеке чуть слышное пение птиц, бесконечная, вьющаяся над травой мелодия.
Что ж, словами делу не поможешь. Раз тебе чего-то не дано, - значит, не
дано!
Не успела Динни уйти, как Эдриен сделал обычное в таких случаях
открытие, поняв, что взял на себя нелегкую задачу. Как заставить
королевского адвоката проговориться? Как? Отправиться к нему - значит выдать
себя. Позвать его к себе, а потом приставать к гостю с расспросами
невозможно. Придется подсказать Эм, чтобы она пригласила их обоих к обеду;
она, конечно, не откажет, особенно если дать ей понять, что дело касается
Динни. Но даже в этом случае... Эдриен посовещался с Дианой и после обеда
поехал на Маунт-стрит. Он застал сестру и зятя за игрой в пикет.
- Четыре короля, - объявила леди Монт. - Мы все так старомодны -
Лоренс, я и Муссолини. У тебя ко мне дело, Эдриен?
- Разумеется, Эм. Не пригласишь ли ты к обеду Юстейса Дорнфорда и меня?
Мне нужно с ним повидаться.
- Значит, тут замешана Динни. Никак не приучу Лоренса быть рыцарем: как
только у меня на руках четыре короля, у не'о обязательно четыре туза. Ко'да?
- Чем скорее, тем лучше.
- Позвони, доро'ой.
Эдриен позвонил.
- Блор, пойдите к телефону и пригласите мистера Дорнфорда пообедать с
нами. Черный галстук.
- Когда, миледи?
- В первый же вечер, который у меня не расписан. Мы - прямо как зубные
врачи, - прибавила она, когда Блор исчез. - Расскажи, что с Динни. Она ни
разу не была у нас после процесса.
- Процесс, - подхватил сэр Лоренс, - кончился так, как и следовало
ожидать, верно, Эдриен? Ничего нового?
- Кто-то оплатил издержки. Динни подозревает, что Дорнфорд.
Сэр Лоренс положил карты:
- Это смахивает на выкуп за нее!
- Он, конечно, не признается, но она попросила меня выяснить.
- Зачем же он это сделал, если не хочет признаться.
- Рыцари тоже носили перчатку дамы, - возгласила леди Монт. - Их
убивали, и никто не знал, чья перчатка. Ну что, Блор?
- Мистер Дорнфорд велел передать, что будет счастлив отобедать у вас в
понедельник, миледи.
- Запишите е'о в мою книжечку, и мистера Эдриена.
- Постарайтесь уйти с ним вместе после обеда, Эдриен, и расспросите его
по дороге, чтобы не вышло слишком явно, - посоветовал сэр Лоренс. А ты, Эм,
смотри - ни слова, ни намека.
- Приятный мужчина, - заметила леди Монт. - Такой сму'лый и такой
бледный...
В следующий понедельник Эдриен ушел после обеда вместе с "приятным
смугло-бледным мужчиной". Дорнфорд еще не переехал В свой новый дом, и обоим
было более или менее по дороге. Эдриен с облегчением увидел, что его
попутчику не меньше хочется остаться с ним наедине, чем ему самому: Дорнфорд
сразу же завел речь о Динни.
- Правильно ли я предположил, что у Динни недавно что-то случилось...
Нет, еще до процесса, когда она заболела и вы повезли ее за границу.
- Правильно. Тот человек, которого она любила два года назад, -
помните, я вам рассказывал, - утонул, путешествуя по Сиаму.
- О!
Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Что выразит лицо Дорнфорда
раздумье, облегчение, надежду, сочувствие? Но тот лишь слегка нахмурился.
- Я хотел кое-что спросить у вас, Дорнфорд. Кто-то покрыл издержки по
процессу, возложенные на Крума.
Теперь адвокат приподнял брови, но лицо его по-прежнему осталось
непроницаемым.
- Я думал, вы, возможно, знаете - кто. Адвокаты сказали только, что
противная сторона здесь ни при чем.
- Представления не имею.
"Так! - подумал Эдриен. - Я узнал лишь одно: если он лжет, то умело".
- Крум мне нравится, - заметил Дорнфорд. - Он держал себя вполне
достойно, но ему крепко не повезло. Теперь его хоть не объявят
несостоятельным.
- Несколько загадочная история, - вставил Эдриен.
- Да, действительно.
"Наверно, все-таки он. Но до чего же каменное лицо!" - решил Эдриен и
на всякий случай спросил:
- Как вы находите Клер после суда?
- Чуть циничнее, чем обычно. Сегодня утром на верховой прогулке она
довольно откровенно высказалась по поводу моей профессии.
- Как вы считаете, выйдет она за Крума?
Дорнфорд покачал головой.
- Едва ли, особенно если то, что вы сказали насчет издержек, - правда.
Она могла бы еще согласиться, если бы чувствовала себя обязанной ему, но
процесс, по-моему, только повредил Круму в этом смысле. Она его не любит
по-настоящему, - так мне по крайней мере кажется.
- Корвен отучил ее от иллюзий.
- Да, лицо у него такое, что трудно предположить противное, - отозвался
Дорнфорд. - Но она, на мой взгляд, создана для того, чтобы жить интересно и
в одиночку. Она решительна и, как все современные женщины, выше всего ценит
независимость.
- Не представляю себе Клер в домашнем кругу.
Дорнфорд помолчал и вдруг спросил:
- Про Динни вы скажете то же самое?
- Видите ли, я не могу представить себе Клер в роли матери. А Динни
могу. Не представляю себе Динни то здесь, то там, словом, повсюду, а Клер
представляю. Но Динни тоже не назовешь домашней. Не то слово.
- Конечно! - пылко поддержал Дорнфорд. - Но какое нужно - не знаю. Вы
очень верите в нее?
Эдриен кивнул:
- Безгранично.
- Для меня встреча с ней имела колоссальное значение, - тихо сказал
Дорнфорд, - но для Динни, боюсь, никакого.
- Надо подождать, - возразил Эдриен. - Терпение - добродетель или по
крайней мере было ею, пока мир не взлетел во время войны на воздух, так и не
опустившись обратно на землю.
- Но ведь мне под сорок.
- А Динни двадцать восемь с лишком.
- Меняется ли положение в связи с тем, что вы мне сейчас рассказали?
- Насчет Сиама? По-моему, да, и очень сильно.
- Благодарю.
Они крепко пожали друг другу руки и расстались. Эдриен повернул к
северу. Он неторопливо шел и раздумывал о балансе, который предполагает
неограниченную ответственность каждого из любящих. Никакой резервный
капитал, никакое страхование не обеспечивает и не гарантирует устойчивость
этой пожизненной ценности. Любовь рождает человека на свет; с любовью он
имеет дело почти до конца своих дней, занося ее то в свой актив, то в свой
пассив; когда же он умирает, плоды его любви, а если их нет - члены
приходского совета, хоронят его и забывают. В переполненном людьми Лондоне
нет никого, над кем не тяготела бы эта могучая, самовластная и неутолимая
сила, с которой ни один мужчина, ни одна женщина не стали бы связываться по
доброй воле. В активе - "удачная партия", "счастливый брак", "идеальная
пара", "союз на всю жизнь"; в пассиве - "несходство характеров", "мимолетное
увлечение", "недоразумение", "трагическая ошибка". Во всех других областях
своей жизнедеятельности человек может застраховаться, изменить планы,
предусмотреть разные возможности, парировать любые случайности (кроме самой
неприятной из всех - смерти); в любви он бессилен. Любовь приходит к нему из
тьмы и уходит во тьму. Она постоянно с ним и постоянно бежит от него. Она
произвольно делает запись то на одной, то на другой стороне баланса, а
человеку остается одно - подводить итог и покорно ждать следующей записи.
Она смеется над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и
даже благими намерениями. Она сводит с ума радостью и горем, предается
разврату, зачинает, крадет, убивает; она самоотверженна, верна, переменчива.
Она не знает ни стыда, ни власти над собой; она строит домашний очаг и
сметает его; она то безучастно проходит мимо, то сливает два сердца в одно
до самой смерти. Эдриен шел по Чэринг-кросс-род и пытался представить себе
Лондон, Манчестер, Глазго без любви. Легко сказать! Не будь ее, ни один из
проходящих мимо сограждан не дышал бы пробензиненным воздухом ночи, ни один
унылый кирпич не ложился бы на другой, ни один автобус не пролетал бы с
гудением мимо, ни один уличный певец не завывал бы под не освещенным ни
единым лучом небом. Любовь - всеобщий первоисточник. И Эдриен, который,
роясь в древних костях, искал первоисточник человечества, который знал, что
только останки любви нельзя ни откопать, ни классифицировать, ни поместить
под стекло, думал о том, подойдут ли друг другу Дорнфорд и Динни...
А Дорнфорд, возвращаясь в Харкурт Билдингс, был еще глубже погружен в
размышления о себе и о Динни. Ему под сорок! Он должен осуществить свое
непреодолимое желание. Теперь или никогда! Он должен жениться, иметь детей,
иначе он опустится до уровня обыкновенного карьериста. Одна Динни способна
придать вкус и смысл его жизни, похожей сейчас на недопеченный хлеб. Она
стала для него... Чем только она для него не стала! И, проходя под узкими
порталами Мидл-Темпл Лейн, он спросил ученого собрата, как и он,
направлявшегося домой, чтоб отбыть ко сну:
- Кто будет победителем дерби, Стабз?
- А бог его знает! - ответил ученый собрат, размышлявший о том, зачем
он в последний раз пошел с козырей, хотя делать это не следовало...
А на Маунт-стрит сэр Лоренс, надев свой черный шелковый халат и войдя в
спальню жены, чтобы пожелать ей доброй ночи, увидел, что леди Монт в чепце с
лентами, который так ее молодил, полулежит в кровати, и присел на край:
- Ну что, Эм?
- У Динни будет двое мальчиков и одна дочка.
- Черт его знает, что будет! Цыплят по осени считают.
- Вот увидишь. Поцелуй меня покрепче.
Сэр Лоренс наклонился и выполнил просьбу жены.
- Ко'да они поженятся, - продолжала леди Монт, закрывая глаза, - она
еще дол'о будет замужней только наполовину.
- Лучше быть ею наполовину вначале, чем вовсе не быть в конце. Но с
чего ты взяла, что она пойдет за него?
- Сердцем чувствую. В решительную минуту женщина не допустит, чтобы ее
обошли...
- Инстинкт продолжения рода? Гм!..
- Хоть бы он попал в беду и сломал себе но'у...
- Намекни ему.
- У не'о здоровая печень.
- Ты-то откуда знаешь?
- Белки глаз у не'о голубые. Сму'лые мужчины часто страдают печенью.
Сэр Лоренс поднялся.
- Мне нужно одно, - сказал он, - чтобы Динни научилась интересоваться
собой. Тогда она выйдет замуж. А в конце концов это ее личное дело.
- Кровати - у Хэрриджа, - изрекла леди Монт.
Сэр Лоренс приподнял бровь. Эм неисправима!
Та, что не интересовалась собой и тем самым вызывала интерес к себе в
стольких людях, получила в среду утром три письма. Первое, которое она
распечатала, гласило:
"Динни, родная,
Я сделала попытку расплатиться, но Тони не согласился и вылетел от
меня, как ракета, так что я опять стала совершенно свободной. Если
что-нибудь узнаешь о нем, сообщи.
Дорнфорд с каждым днем выглядит все более интересным. Разговариваем мы
с ним только о тебе, за что мой оклад повышен до трехсот фунтов.
Привет тебе и всем нашим.
Клер".
Второе вскрытое ею письмо гласило:
"Дорогая Динни,
Я все-таки решил остаться. В понедельник прибывают матки. Вчера заезжал
Масхем, был очень деликатен: ни слова о процессе. Пытаюсь заняться
птицеводством. Вы меня страшно обяжете, если узнаете, кто уплатил издержки,
- это не выходит у меня из головы.
С бесконечной признательностью за Вашу неизменную доброту.
Всегда Ваш
Тони Крум".
Третье прочитанное ею письмо гласило:
"Дорогая моя Динни,
Ничего не вышло. Он или не платил или прикинулся простачком, но
прикинулся очень умело. Мне все-таки не верится, что это притворство. Если
ты действительно хочешь докопаться до истины, спроси у него прямо. По-моему,
тебе он не солжет ни а чем, даже в пустяке. Не скрою, он мне нравится. На
мой, дядюшкин, взгляд, он - как незыблемый золотой стандарт.
Неизменно преданный тебе
Эдриен.
Так! Она ощутила смутное раздражение, и это чувство, сперва
показавшееся ей мимолетным, не прошло. Ее настроение, как погода, снова
стало холодным и вялым. Она написала сестре, изложив ей письмо Тони Крума и
прибавив, что он о ней не упомянул. Она написала Тони Круму, не упомянув о
Клер, не ответив на его вопрос относительно уплаты издержек и рассуждая
исключительно о птицеводстве - теме безопасной и ни к чему не обязывающей.
Она написала Эдриену:
"Чувствую, что мне пора подтянуться, иначе акционеры не получат
дивидендов. Погода у нас холодная, пасмурная; мое единственное утешение
маленький Кат, который уже умеет ходить и начал узнавать меня".
Затем, словно вступив в сговор с дирекцией Эскотского ипподрома,
барометр встал на "ясно", и Динни неожиданно написала Дорнфорду. Она писала
о свиньях и свинарниках, о правительстве и фермах. Заключила она следующим
образом:
"Мы все страшно обеспокоены, не зная, кто уплатил судебные издержки по
процессу моей сестры. Чувствовать себя обязанной неизвестному лицу крайне
тягостно. Нельзя ли как-нибудь выяснить, кто это?"
Она довольно долго раздумывала, как подписать свое первое письмо к
нему, и наконец подписалась:
"Преданная вам
Динни Черрел".
Ответ прибыл незамедлительно.
"Дорогая Динни,
Я был счастлив получить письмо от Вас. Прежде всего отвечаю на Ваш
вопрос. Постараюсь по мере сил вытянуть из адвокатов всю подноготную, но раз
они не сказали Вам то, наверняка не скажут и мне. Тем не менее попробую.
Впрочем, если Ваша сестра или Крум проявят настойчивость, они, вероятно,
сознаются. Теперь перехожу к свиньям..."
Затем следовала различная информация и жалобы на то, что за сельское
хозяйство еще не взялись как следует.
"Если бы правительство поняло, что мы можем производить у себя в стране
все потребные нам яйца, свинину и картофель, почти все овощи, значительную
часть фруктов и молочные продукты в количестве, далеко превышающем наше
теперешнее производство, что путем постепенного ограничения ввоза мы в
состоянии побудить и даже просто принудить наших фермеров работать на
внутренний рынок, то за десять лет мы возродили бы жизнеспособное и
прибыльное сельское хозяйство, избежав удорожания жизни и сэкономив
колоссальные деньги на импорте. Видите, насколько я прогрессивен в политике!
Вопрос о пшенице и говядине не должен сбивать нас с толку. Да, пшеница и
говядина из доминионов, но все остальное (кроме южных фруктов и овощей) -
отечественное. Вот мое кредо. Надеюсь, Ваш отец его разделяет? Клер что-то
нервничает, и я спрашиваю себя, не пора ли ей подыскать работу, требующую
большего расхода энергии? Если подвернется что-нибудь подходящее, я
посоветую ей перейти. Узнайте, пожалуйста, у Вашей матушки, не помешаю ли я,
если приеду провести у вас конец последней недели этого месяца? Она была так
любезна, что просила предупреждать ее всякий раз, когда я объезжаю свой
избирательный округ. На днях я вторично побывал на "Кавалькаде". Вещь
хорошая, но мне не хватало там Вас. Не могу даже выразить, как мне Вас не
хватает!
Искренне Ваш
Юстейс Дорнфорд".
Ему не хватает ее! Эти тоскливые слова вызвали теплый, хотя и слабый
отклик в душе Динни, но мысли ее тут же обратились к Клер. Нервничает? А
разве можно быть спокойной в ее ненормальном положении? После суда она ни
разу не была в Кондафорде. Динни находила это вполне естественным. Пусть
люди говорят, что им нет дела до мнения окружающих, - это неправда, особенно
в тех случаях, когда человек, подобно Клер, вырос здесь и принадлежит к
местной аристократии. "Не знаю, чего я для нее хочу, грустно подумала
девушка. - И так даже лучше: наступит день, когда она сама наконец поймет,
что ей нужно!" Как хорошо понимать, что тебе нужно! Она перечитала письмо
Дорнфорда и вдруг впервые захотела разобраться в своих чувствах. Намерена
себе и вернулась к мыслям о сестре. Та, наверно, уже расплатилась. Кто
нарушил закон однажды, тот должен нарушать его и впредь. И все-таки как
легко за несколько минут погубить свое будущее!
Девушка сидела не шевелясь, а поезд с грохотом летел навстречу
сгущавшимся сумеркам.
Неделя, которую Тоци Крум провел в своем перестроенном коттедже, была
ужасна. Показания Корвена на повторном допросе словно выжгли ему душу, и
опровержение Клер не смягчило ожога. Молодой человек был склонен к
старомодной ревности. Он, конечно, знал, что жена обязана не уклоняться от
супружеских объятий; но особые обстоятельства и душевное состояние, в
котором пребывала Клер, придавали всему эпизоду нечистоплотный, более того -
чудовищный характер. А то, что Тони пришлось давать показания сразу же вслед
за таким жестоким ударом, еще больше растравило его рану. Человек прискорбно
непоследователен в вопросах пола: Тони сознавал, что он не вправе ревновать,
но легче ему от этого не становилось. И теперь, через неделю после суда,
получив приглашение Клер, он долго колебался, как поступить - не отвечать
вовсе, ответить резко или ответить по-джентльменски, хотя с первой минуты
уже знал, что поедет.
С такой путаницей в мыслях и тупой болью в сердце он явился на Мьюз
через час после ухода Динни. Клер открыла ему дверь, и они с минуту
постояли, молча глядя друг на друга. Наконец она рассмеялась.
- Ну, Тони, смешная история, верно?
- В высшей степени забавная.
- У вас больной вид.
- А у вас прекрасный.
Она действительно была очень хороша в открытом красном платье без
рукавов.
- Простите, Клер, я в дорожном костюме. Я не знал, что вы собираетесь
выйти.
- А я и не собираюсь. Пообедаем у меня. Можете оставить машину на улице
и пробыть здесь, сколько захочется. Теперь уж никто ничего не скажет.
Приятно, правда?
- Клер!
- Кладите шляпу и пошли наверх. Я приготовила новый коктейль.
- Воспользуюсь случаем и скажу, что горько сожалею...
- Не будьте идиотом, Тони!
Она поднялась по винтовой лесенке, обернулась и позвала:
- Идите сюда!
Сняв шляпу и автомобильные перчатки, он последовал за ней.
Как ни был Крум удручен и расстроен, он сразу увидел, что комната
выглядит так, словно здесь все приготовлено для какой-то церемонии или,
может быть, жертвоприношения. На изящно сервированном столике стояли цветы,
бутылка с узким горлышком, зеленые бокалы; на кушетке, покрытой
нефритово-зеленой тканью, громоздились яркие подушки. Окна, открытые из-за
жары, были задернуты шторами, свет затенен. Крум, задыхаясь от неудержимого
волнения, устремился к окну.
- Хотя закон нас и благословил, шторы все-таки лучше задернуть, -
посоветовала Клер. - Умыться хотите?
Он покачал головой, задернул шторы и сел на подоконник. Клер
примостилась на кушетке.
- Мне было стыдно смотреть на вас, когда вы стояли в ложе, Тони. Я в
таком долгу перед вами!
- В долгу? Вы мне ничего не должны. Должник - я.
- Нет, я.
Обнаженные, закинутые за голову руки, прелестное тело, слегка
запрокинутое лицо, - перед ним было все, о чем он мечтал, к чему стремился
долгие месяцы. Клер, бесконечно желанная Клер, как бы говорила ему: "Вот я,
можешь меня взять!" Он сидел и не сводил с нее глаз. Ждать этой минуты так
страстно и не воспользоваться ею!
- Почему так далеко, Тони?
Он встал. У него дрожали губы и все тело. Он дошел до стола, схватился
за спинку стула и посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом. Что
прячется в темной глубине устремленных на него глаз? Нет, не любовь!
Уступчивость из чувства долга? Готовность заплатить по своим обязательствам?
Товарищеская снисходительность? Желание поскорее отделаться? Все, что
угодно, только не любовь, нежная и сияющая! И вдруг перед ним встала
картина: она и Корвен - здесь! Он закрыл лицо рукой, ринулся вниз по
железной винтовой лесенке, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и
прыгнул в машину. Он пришел в себя только на Эксбридж-род и долго не мог
понять, как проехал такой перегон без аварии. Он вел себя как форменный
идиот! Нет, он вел себя правильно! Ох, какое у нее было изумленное лицо!
Принять его за кредитора? Заплатить ему? Там! На той же самой кушетке! Нет!
Он исступленно дал газ и чуть не врезался в грузовик, тяжело громыхавший
впереди. Спустилась ночь, теплая и лунная. Крум загнал машину за какую-то
изгородь и вылез. Прислонился к столбу, набил трубку и закурил. Куда он
едет? Домой? Для чего? Для чего ехать вообще? Внезапно в голове у него
прояснилось. Он отправится к Джеку Масхему, откажется от места - ив Кению.
На дорогу денег хватит, а там подвернется работа. Только не оставаться
здесь! К счастью, матки еще не прибыли. Тони перелез через изгородь и
опустился на траву. Откинулся назад и посмотрел вверх. Как много звезд!
Сколько у него денег? Фунтов пятьдесят, нет, шестьдесят, долгов никаких.
Пароход, идущий в Восточную Африку; четвертый, палубный класс. Куда угодно,
что угодно, только поскорее отсюда! Ромашки, усеивавшие склон, на котором
лежал Тони, медленно светлели в лунном сиянии; воздух был напоен ароматом
цветущих трав. Если бы в ее глазах был хоть намек на любовь! Голова Тони
опять упала на траву. Она не виновата, что не любит его. Такая уж ему выпала
судьба! Домой собрать вещи, запереть двери - и к Масхему! На это уйдет ночь.
Повидать адвокатов и, если удастся, Динни. А Клер? Нет! Трубка Крума
погасла. Луна и звезды, белые ромашки, аромат травы, наползающие тени,
дерновый склон, где он лежал, - ничто больше не приносило ему облегчения.
Встать, за что-то приняться, чем-то занять себя до тех пор, пока он не сядет
на пароход! Он вскочил, перелез через изгородь и пустил мотор. Он ехал
прямо, инстинктивно избегая дороги на Мейденхед и Хенли. Миновал Хай Уайком
и обогнул Оксфорд с севера. Древний город был залит светом и, как всегда
вечером, особенно красив; Тони въехал в него со стороны Хедингтона и покатил
по безлюдной Камнорской дороге. На маленьком старинном Новом мосту через
верхнюю Темзу он затормозил. Здесь, в верховьях, извилистая река казалась
особенно невозмутимой и чуждой человеческой суете. При свете теперь уже
полной луны поблескивали камыши, и ветви ив словно роняли серебро в
темневшую под ними воду. В гостинице, на противоположном берегу, еще
светилось несколько окон, но обычных звуков граммофона не было слышно.
Теперь, когда луна поднялась высоко, звезды казались крошечными проколами в
иссиня-фиолетовом покрове неба. Запах заливных лугов и поросших камышом
отмелей, которые прогрелись на солнце за эту погожую неделю, защекотал
ноздри Крума своей гниловатой сладостью и всколыхнул в нем волну плотского
томления, - Тони так часто и так долго мечтал о любовных прогулках с Клер
между благоуханных берегов этой извилистей реки. Он рывком включил сцепление
и свернул мимо гостиницы на узкую проселочную дорогу. Через двадцать минут
он уже стоял на пороге своего коттеджа, глядя на залитую луной комнату,
которая семь часов назад, перед его отъездом, была залита солнцем. Вон на
полу роман, который он пытался читать; на столе - не убранные после завтрака
сыр и фрукты; в углу пара коричневых ботинок, которые он не успел почистить.
Толстые потемневшие балки, идущие вдоль низкого потолка над большим старым
очагом и очищенные теперь от копоти викторианских времен, медные таганы,
оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он рискнул собирать в надежде,
что они понравятся Клер, весь его res angusta domi [12] уныло Приветствовал
хозяина. Он вдруг почувствовал себя обессиленным, выпил полстакана
разбавленного водой виски, съел несколько бисквитов и опустился в длинное
плетеное кресло. Заснул он почти мгновенно, проснулся, когда уже рассвело, и
сразу вспомнил, что собирался провести ночь в трудах. Косые лучи солнца
заглядывали в комнату. Он допил остатки воды в кувшине и посмотрел на часы.
Пять утра! Он распахнул дверь. Над полями стлался рассветный туман. Тони
вышел, миновал конюшню и загоны для маток. Тропинка, спускавшаяся к реке,
вела через луга, которые пересекались оврагами, поросшими кустарником, и
пригорками, покрытыми орешником и ольхой. Роса не выпала, но от травы и
кустов остро пахло свежестью.
Не доходя ярдов пятидесяти до берега, он улегся в ложбинке. Все еще
спало, проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони лежал на спине,
посматривая на траву, кусты и синее утреннее небо, слегка подернутое
облачным руном. Из ложбинки было мало что видно, и, может быть, именно
поэтому Тони казалось, что здесь, рядом с ним - вся Англия. У его руки дикая
пчела погружала хоботок в чашечку цветка; земля источала благоухание,
слабое, как аромат гирлянды маргариток, - это пахла удивительно свежая
сочная зеленая трава. "Величие, достоинство и мир!" Какая пьеса! Тогда эти
слова взволновали его. А публика смеялась. Клер тоже смеялась.
"Сентиментально! - сказала она. - Ни в одной стране нет и не будет величия,
достоинства и мира". Вероятно, нет; конечно, нет: любая страна, даже его
собственная, - это смесь прекрасного и чудовищного, расплывчатое обобщение,
воспевая которое драматурги впадают в преувеличения, а журналисты устраивают
шумиху. И тем не менее на свете нет второго такого местечка, такой яркой и
пахучей травы, такого чуть уловимого благоухания, мягко подернутого
облачками неба и пения птиц, - второго такого древнего и вместе с тем
молодого края. Пусть люди смеются - он не может. Уехать от такой травы? Он
вспомнил, с каким трепетом снова увидел английскую траву полгода тому назад.
Бросить работу, раньше чем она начнется, свалить ее на Масхема, который так
тепло отнесся к нему!.. Тони перевернулся на живот и прижался щекой к траве.
Так запах был еще слышней - не сладкий и не горький, но свежий, бодрящий,
родной, запах, знакомый с младенческих лет, запах Англии! Скорей бы
привозили маток, скорей бы приняться за дело! Крум сел и прислушался. Ни
поездов, ни автомобилей, ни самолетов, ни людей, ни четвероногих - только
вдалеке чуть слышное пение птиц, бесконечная, вьющаяся над травой мелодия.
Что ж, словами делу не поможешь. Раз тебе чего-то не дано, - значит, не
дано!
Не успела Динни уйти, как Эдриен сделал обычное в таких случаях
открытие, поняв, что взял на себя нелегкую задачу. Как заставить
королевского адвоката проговориться? Как? Отправиться к нему - значит выдать
себя. Позвать его к себе, а потом приставать к гостю с расспросами
невозможно. Придется подсказать Эм, чтобы она пригласила их обоих к обеду;
она, конечно, не откажет, особенно если дать ей понять, что дело касается
Динни. Но даже в этом случае... Эдриен посовещался с Дианой и после обеда
поехал на Маунт-стрит. Он застал сестру и зятя за игрой в пикет.
- Четыре короля, - объявила леди Монт. - Мы все так старомодны -
Лоренс, я и Муссолини. У тебя ко мне дело, Эдриен?
- Разумеется, Эм. Не пригласишь ли ты к обеду Юстейса Дорнфорда и меня?
Мне нужно с ним повидаться.
- Значит, тут замешана Динни. Никак не приучу Лоренса быть рыцарем: как
только у меня на руках четыре короля, у не'о обязательно четыре туза. Ко'да?
- Чем скорее, тем лучше.
- Позвони, доро'ой.
Эдриен позвонил.
- Блор, пойдите к телефону и пригласите мистера Дорнфорда пообедать с
нами. Черный галстук.
- Когда, миледи?
- В первый же вечер, который у меня не расписан. Мы - прямо как зубные
врачи, - прибавила она, когда Блор исчез. - Расскажи, что с Динни. Она ни
разу не была у нас после процесса.
- Процесс, - подхватил сэр Лоренс, - кончился так, как и следовало
ожидать, верно, Эдриен? Ничего нового?
- Кто-то оплатил издержки. Динни подозревает, что Дорнфорд.
Сэр Лоренс положил карты:
- Это смахивает на выкуп за нее!
- Он, конечно, не признается, но она попросила меня выяснить.
- Зачем же он это сделал, если не хочет признаться.
- Рыцари тоже носили перчатку дамы, - возгласила леди Монт. - Их
убивали, и никто не знал, чья перчатка. Ну что, Блор?
- Мистер Дорнфорд велел передать, что будет счастлив отобедать у вас в
понедельник, миледи.
- Запишите е'о в мою книжечку, и мистера Эдриена.
- Постарайтесь уйти с ним вместе после обеда, Эдриен, и расспросите его
по дороге, чтобы не вышло слишком явно, - посоветовал сэр Лоренс. А ты, Эм,
смотри - ни слова, ни намека.
- Приятный мужчина, - заметила леди Монт. - Такой сму'лый и такой
бледный...
В следующий понедельник Эдриен ушел после обеда вместе с "приятным
смугло-бледным мужчиной". Дорнфорд еще не переехал В свой новый дом, и обоим
было более или менее по дороге. Эдриен с облегчением увидел, что его
попутчику не меньше хочется остаться с ним наедине, чем ему самому: Дорнфорд
сразу же завел речь о Динни.
- Правильно ли я предположил, что у Динни недавно что-то случилось...
Нет, еще до процесса, когда она заболела и вы повезли ее за границу.
- Правильно. Тот человек, которого она любила два года назад, -
помните, я вам рассказывал, - утонул, путешествуя по Сиаму.
- О!
Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Что выразит лицо Дорнфорда
раздумье, облегчение, надежду, сочувствие? Но тот лишь слегка нахмурился.
- Я хотел кое-что спросить у вас, Дорнфорд. Кто-то покрыл издержки по
процессу, возложенные на Крума.
Теперь адвокат приподнял брови, но лицо его по-прежнему осталось
непроницаемым.
- Я думал, вы, возможно, знаете - кто. Адвокаты сказали только, что
противная сторона здесь ни при чем.
- Представления не имею.
"Так! - подумал Эдриен. - Я узнал лишь одно: если он лжет, то умело".
- Крум мне нравится, - заметил Дорнфорд. - Он держал себя вполне
достойно, но ему крепко не повезло. Теперь его хоть не объявят
несостоятельным.
- Несколько загадочная история, - вставил Эдриен.
- Да, действительно.
"Наверно, все-таки он. Но до чего же каменное лицо!" - решил Эдриен и
на всякий случай спросил:
- Как вы находите Клер после суда?
- Чуть циничнее, чем обычно. Сегодня утром на верховой прогулке она
довольно откровенно высказалась по поводу моей профессии.
- Как вы считаете, выйдет она за Крума?
Дорнфорд покачал головой.
- Едва ли, особенно если то, что вы сказали насчет издержек, - правда.
Она могла бы еще согласиться, если бы чувствовала себя обязанной ему, но
процесс, по-моему, только повредил Круму в этом смысле. Она его не любит
по-настоящему, - так мне по крайней мере кажется.
- Корвен отучил ее от иллюзий.
- Да, лицо у него такое, что трудно предположить противное, - отозвался
Дорнфорд. - Но она, на мой взгляд, создана для того, чтобы жить интересно и
в одиночку. Она решительна и, как все современные женщины, выше всего ценит
независимость.
- Не представляю себе Клер в домашнем кругу.
Дорнфорд помолчал и вдруг спросил:
- Про Динни вы скажете то же самое?
- Видите ли, я не могу представить себе Клер в роли матери. А Динни
могу. Не представляю себе Динни то здесь, то там, словом, повсюду, а Клер
представляю. Но Динни тоже не назовешь домашней. Не то слово.
- Конечно! - пылко поддержал Дорнфорд. - Но какое нужно - не знаю. Вы
очень верите в нее?
Эдриен кивнул:
- Безгранично.
- Для меня встреча с ней имела колоссальное значение, - тихо сказал
Дорнфорд, - но для Динни, боюсь, никакого.
- Надо подождать, - возразил Эдриен. - Терпение - добродетель или по
крайней мере было ею, пока мир не взлетел во время войны на воздух, так и не
опустившись обратно на землю.
- Но ведь мне под сорок.
- А Динни двадцать восемь с лишком.
- Меняется ли положение в связи с тем, что вы мне сейчас рассказали?
- Насчет Сиама? По-моему, да, и очень сильно.
- Благодарю.
Они крепко пожали друг другу руки и расстались. Эдриен повернул к
северу. Он неторопливо шел и раздумывал о балансе, который предполагает
неограниченную ответственность каждого из любящих. Никакой резервный
капитал, никакое страхование не обеспечивает и не гарантирует устойчивость
этой пожизненной ценности. Любовь рождает человека на свет; с любовью он
имеет дело почти до конца своих дней, занося ее то в свой актив, то в свой
пассив; когда же он умирает, плоды его любви, а если их нет - члены
приходского совета, хоронят его и забывают. В переполненном людьми Лондоне
нет никого, над кем не тяготела бы эта могучая, самовластная и неутолимая
сила, с которой ни один мужчина, ни одна женщина не стали бы связываться по
доброй воле. В активе - "удачная партия", "счастливый брак", "идеальная
пара", "союз на всю жизнь"; в пассиве - "несходство характеров", "мимолетное
увлечение", "недоразумение", "трагическая ошибка". Во всех других областях
своей жизнедеятельности человек может застраховаться, изменить планы,
предусмотреть разные возможности, парировать любые случайности (кроме самой
неприятной из всех - смерти); в любви он бессилен. Любовь приходит к нему из
тьмы и уходит во тьму. Она постоянно с ним и постоянно бежит от него. Она
произвольно делает запись то на одной, то на другой стороне баланса, а
человеку остается одно - подводить итог и покорно ждать следующей записи.
Она смеется над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и
даже благими намерениями. Она сводит с ума радостью и горем, предается
разврату, зачинает, крадет, убивает; она самоотверженна, верна, переменчива.
Она не знает ни стыда, ни власти над собой; она строит домашний очаг и
сметает его; она то безучастно проходит мимо, то сливает два сердца в одно
до самой смерти. Эдриен шел по Чэринг-кросс-род и пытался представить себе
Лондон, Манчестер, Глазго без любви. Легко сказать! Не будь ее, ни один из
проходящих мимо сограждан не дышал бы пробензиненным воздухом ночи, ни один
унылый кирпич не ложился бы на другой, ни один автобус не пролетал бы с
гудением мимо, ни один уличный певец не завывал бы под не освещенным ни
единым лучом небом. Любовь - всеобщий первоисточник. И Эдриен, который,
роясь в древних костях, искал первоисточник человечества, который знал, что
только останки любви нельзя ни откопать, ни классифицировать, ни поместить
под стекло, думал о том, подойдут ли друг другу Дорнфорд и Динни...
А Дорнфорд, возвращаясь в Харкурт Билдингс, был еще глубже погружен в
размышления о себе и о Динни. Ему под сорок! Он должен осуществить свое
непреодолимое желание. Теперь или никогда! Он должен жениться, иметь детей,
иначе он опустится до уровня обыкновенного карьериста. Одна Динни способна
придать вкус и смысл его жизни, похожей сейчас на недопеченный хлеб. Она
стала для него... Чем только она для него не стала! И, проходя под узкими
порталами Мидл-Темпл Лейн, он спросил ученого собрата, как и он,
направлявшегося домой, чтоб отбыть ко сну:
- Кто будет победителем дерби, Стабз?
- А бог его знает! - ответил ученый собрат, размышлявший о том, зачем
он в последний раз пошел с козырей, хотя делать это не следовало...
А на Маунт-стрит сэр Лоренс, надев свой черный шелковый халат и войдя в
спальню жены, чтобы пожелать ей доброй ночи, увидел, что леди Монт в чепце с
лентами, который так ее молодил, полулежит в кровати, и присел на край:
- Ну что, Эм?
- У Динни будет двое мальчиков и одна дочка.
- Черт его знает, что будет! Цыплят по осени считают.
- Вот увидишь. Поцелуй меня покрепче.
Сэр Лоренс наклонился и выполнил просьбу жены.
- Ко'да они поженятся, - продолжала леди Монт, закрывая глаза, - она
еще дол'о будет замужней только наполовину.
- Лучше быть ею наполовину вначале, чем вовсе не быть в конце. Но с
чего ты взяла, что она пойдет за него?
- Сердцем чувствую. В решительную минуту женщина не допустит, чтобы ее
обошли...
- Инстинкт продолжения рода? Гм!..
- Хоть бы он попал в беду и сломал себе но'у...
- Намекни ему.
- У не'о здоровая печень.
- Ты-то откуда знаешь?
- Белки глаз у не'о голубые. Сму'лые мужчины часто страдают печенью.
Сэр Лоренс поднялся.
- Мне нужно одно, - сказал он, - чтобы Динни научилась интересоваться
собой. Тогда она выйдет замуж. А в конце концов это ее личное дело.
- Кровати - у Хэрриджа, - изрекла леди Монт.
Сэр Лоренс приподнял бровь. Эм неисправима!
Та, что не интересовалась собой и тем самым вызывала интерес к себе в
стольких людях, получила в среду утром три письма. Первое, которое она
распечатала, гласило:
"Динни, родная,
Я сделала попытку расплатиться, но Тони не согласился и вылетел от
меня, как ракета, так что я опять стала совершенно свободной. Если
что-нибудь узнаешь о нем, сообщи.
Дорнфорд с каждым днем выглядит все более интересным. Разговариваем мы
с ним только о тебе, за что мой оклад повышен до трехсот фунтов.
Привет тебе и всем нашим.
Клер".
Второе вскрытое ею письмо гласило:
"Дорогая Динни,
Я все-таки решил остаться. В понедельник прибывают матки. Вчера заезжал
Масхем, был очень деликатен: ни слова о процессе. Пытаюсь заняться
птицеводством. Вы меня страшно обяжете, если узнаете, кто уплатил издержки,
- это не выходит у меня из головы.
С бесконечной признательностью за Вашу неизменную доброту.
Всегда Ваш
Тони Крум".
Третье прочитанное ею письмо гласило:
"Дорогая моя Динни,
Ничего не вышло. Он или не платил или прикинулся простачком, но
прикинулся очень умело. Мне все-таки не верится, что это притворство. Если
ты действительно хочешь докопаться до истины, спроси у него прямо. По-моему,
тебе он не солжет ни а чем, даже в пустяке. Не скрою, он мне нравится. На
мой, дядюшкин, взгляд, он - как незыблемый золотой стандарт.
Неизменно преданный тебе
Эдриен.
Так! Она ощутила смутное раздражение, и это чувство, сперва
показавшееся ей мимолетным, не прошло. Ее настроение, как погода, снова
стало холодным и вялым. Она написала сестре, изложив ей письмо Тони Крума и
прибавив, что он о ней не упомянул. Она написала Тони Круму, не упомянув о
Клер, не ответив на его вопрос относительно уплаты издержек и рассуждая
исключительно о птицеводстве - теме безопасной и ни к чему не обязывающей.
Она написала Эдриену:
"Чувствую, что мне пора подтянуться, иначе акционеры не получат
дивидендов. Погода у нас холодная, пасмурная; мое единственное утешение
маленький Кат, который уже умеет ходить и начал узнавать меня".
Затем, словно вступив в сговор с дирекцией Эскотского ипподрома,
барометр встал на "ясно", и Динни неожиданно написала Дорнфорду. Она писала
о свиньях и свинарниках, о правительстве и фермах. Заключила она следующим
образом:
"Мы все страшно обеспокоены, не зная, кто уплатил судебные издержки по
процессу моей сестры. Чувствовать себя обязанной неизвестному лицу крайне
тягостно. Нельзя ли как-нибудь выяснить, кто это?"
Она довольно долго раздумывала, как подписать свое первое письмо к
нему, и наконец подписалась:
"Преданная вам
Динни Черрел".
Ответ прибыл незамедлительно.
"Дорогая Динни,
Я был счастлив получить письмо от Вас. Прежде всего отвечаю на Ваш
вопрос. Постараюсь по мере сил вытянуть из адвокатов всю подноготную, но раз
они не сказали Вам то, наверняка не скажут и мне. Тем не менее попробую.
Впрочем, если Ваша сестра или Крум проявят настойчивость, они, вероятно,
сознаются. Теперь перехожу к свиньям..."
Затем следовала различная информация и жалобы на то, что за сельское
хозяйство еще не взялись как следует.
"Если бы правительство поняло, что мы можем производить у себя в стране
все потребные нам яйца, свинину и картофель, почти все овощи, значительную
часть фруктов и молочные продукты в количестве, далеко превышающем наше
теперешнее производство, что путем постепенного ограничения ввоза мы в
состоянии побудить и даже просто принудить наших фермеров работать на
внутренний рынок, то за десять лет мы возродили бы жизнеспособное и
прибыльное сельское хозяйство, избежав удорожания жизни и сэкономив
колоссальные деньги на импорте. Видите, насколько я прогрессивен в политике!
Вопрос о пшенице и говядине не должен сбивать нас с толку. Да, пшеница и
говядина из доминионов, но все остальное (кроме южных фруктов и овощей) -
отечественное. Вот мое кредо. Надеюсь, Ваш отец его разделяет? Клер что-то
нервничает, и я спрашиваю себя, не пора ли ей подыскать работу, требующую
большего расхода энергии? Если подвернется что-нибудь подходящее, я
посоветую ей перейти. Узнайте, пожалуйста, у Вашей матушки, не помешаю ли я,
если приеду провести у вас конец последней недели этого месяца? Она была так
любезна, что просила предупреждать ее всякий раз, когда я объезжаю свой
избирательный округ. На днях я вторично побывал на "Кавалькаде". Вещь
хорошая, но мне не хватало там Вас. Не могу даже выразить, как мне Вас не
хватает!
Искренне Ваш
Юстейс Дорнфорд".
Ему не хватает ее! Эти тоскливые слова вызвали теплый, хотя и слабый
отклик в душе Динни, но мысли ее тут же обратились к Клер. Нервничает? А
разве можно быть спокойной в ее ненормальном положении? После суда она ни
разу не была в Кондафорде. Динни находила это вполне естественным. Пусть
люди говорят, что им нет дела до мнения окружающих, - это неправда, особенно
в тех случаях, когда человек, подобно Клер, вырос здесь и принадлежит к
местной аристократии. "Не знаю, чего я для нее хочу, грустно подумала
девушка. - И так даже лучше: наступит день, когда она сама наконец поймет,
что ей нужно!" Как хорошо понимать, что тебе нужно! Она перечитала письмо
Дорнфорда и вдруг впервые захотела разобраться в своих чувствах. Намерена