Страница:
- Что ж, постараюсь уберечь ее от нескольких тяжелых минут. Так вот, в
позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но все кончилось
трагически.
- Его смертью?
- Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто
такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам
так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал
на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает,
но, боюсь, никогда не забудет.
- Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
- Сожалею, если огорчил вас, - ответил Эдриен, - но, по-моему, самое
лучшее - вовремя открыть человеку глаза.
- Бесспорно.
Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника.
На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее
глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я
желал бы ей, - чуткого, уравновешенного, удачливого, - размышлял Эдриен. -
Но жизнь чертовски сложная штука!"
- Она очень непохожа на свою сестру, - произнес он наконец вслух.
Дорнфорд улыбнулся:
- Она - смесь прошлого и современности.
- Однако Клер тоже очень милая девушка.
- О да, у нее масса достоинств.
- Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
- Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire
[9].
- Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась
ее семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы ее можно было наладить.
- Я никогда не встречался с Корвеном.
- С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, - в нем есть
что-то жестокое.
- Динни утверждает, что он мстителен.
- Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встает вопрос о
разводе. Но надеюсь, до него не дойдет, - грязное это дело, да и страдает
чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
- У нас тоже, но мы ведь католики.
- Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что
нравственный уровень англичан понижается?
- Нет. Скорей даже повышается.
- Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
- Нет, просто люди стали откровеннее, - это не одно и то же.
- Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, - исключительно нравственные
люди, - заметил Эдриен.
- Вот как? Откуда вы это знаете?
- Из газет.
Дорнфорд рассмеялся.
- Ну что ж, - сказал Эдриен, поднимаясь, - сыграем партию на
бильярде?..
В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре
Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал,
сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на
берегу реки. Уилфрид держит ее за руку, показывает на противоположный берег
и говорит: "Еще одну реку, переплывем еще одну реку!" Рука об руку они
спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она
больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у нее
из-под ног, течение подхватывает ее, она тщательно пытается найти руками
точку опоры, а голос Уилфрида раздается все дальше и дальше от нее: "Еще
одну реку, еще одну реку..." - и наконец замирает, как вздох. Динни
проснулась в холодном поту. За окном нависало темное небо, верхушка вяза
задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не
шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она
не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства
утраты.
Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в
звездную тьму и все еще дрожа от пережитой во сне боли. "Еще одну реку!.."
В дверь постучали.
- Кто там?
- Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает.
Доктор уже там, но...
- Бетти? Мама знает?
- Да, мисс, она сейчас туда идет.
- Нет, пойду я сама. Не пускайте ее, Энни.
- Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать,
что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
- Да, включите.
Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
- Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики.
Я буду внизу через две минуты.
Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку
и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери -
сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и
вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно теплая. Дорога
обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у нее ушло на
полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с
включенными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в
камельке теплился огонек, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не
осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую
дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла
жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на
подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и
просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шепотом
разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съежившегося на
стуле старичка - мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые,
темно-красные, как вишня, щеки подергивались. Старая хозяйка коттеджа
полулежала на старой кровати, лицо у нее было восковое, и Динни казалось,
что морщины на нем разгладились. С губ ее слетало слабое прерывистое
дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не
видели.
Врач подошел к двери.
- Наркоз, - сказал он. - Думаю, что не придет в сознание. Что ж, так
ей, бедняжке, легче! Если очнется, сестра повторит впрыскивание.
Единственное, что нам остается, - это облегчить ей конец.
- Я побуду здесь, - сказала Динни.
Доктор взял ее за руку:
- Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет легкая.
- Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, - воздух был
тяжелый.
- Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы
совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок,
глядя на восковые черты старушки.
- Теперь мало таких, - неожиданно прошептала сиделка. - Ну, я пойду,
захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел,
не утомляйтесь зря.
Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
- Бенджи!
Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не
повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу,
вернулась к постели и придвинула к ней единственный жесткий деревянный стул.
Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое
прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух
минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что
старая Бетти, но они сильно отличались от нее: у них не было ее здравого
смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности
господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у нее еще свежа память и
целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры
обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребенок. Бедный
старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь
останется один - трудно себе представить. Видимо, найдет пристанище у одной
из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько
теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня
кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком,
вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдет ли он
себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно,
подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух
стариков и одно для одного - это разные вещи.
"Ах, почему у меня нет денег!" - подумала девушка. Щегол ему теперь,
разумеется, не нужен. Она возьмет его с собой, поместит в старой теплице, а
клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать,
а потом выпустит его на волю.
Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своем темном уголке. Динни,
спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не
заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались,
морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не
доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на
умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и
склонилась над ней.
Мертва? Словно в ответ веки Бетти дрогнули, на губах мелькнула почти
неуловимая улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь покинула тело.
Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Ее
глаза, прикованные к восковому лицу старушки, увидели, как на нем появилось
выражение отрешенности, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства,
которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.
Смерть! Пусть спокойная, пусть безболезненная, и все-таки смерть!
Древнее всеутоляющее средство, общий жребий! Под этим низким просевшим
потолком, на этой кровати, в которой больше полувека подряд Бетти проводила
ночи, только что отошла маленькая старушка с большою душой. У нее не было
того, что принято называть знатностью, положением, богатством, властью.
Жизнь ее не осложнялась ни образованием, ни погоней за модой. Она рожала,
нянчила, кормила и обмывала детей, шила, готовила, убирала, ела скудно, за
всю жизнь ни разу никуда не съездила, много мучилась, не знала ни
довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд
ее был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит,
больших людей не бывает.
Динни стояла, опустив голову, до глубины души потрясенная этими
мыслями. Старый Бенджи в своем темном уголке снова прочистил себе глотку.
Динни опомнилась и, слегка дрожа, подошла к нему:
- Пойдите к ней, Бенджи. Она уснула.
Она взяла старика под руку и помогла ему встать, так как колени у него
одеревенели. Даже выпрямившись, этот иссохший человечек был девушке почти по
плечо. Поддерживая Бенджи, Динни помогла ему пересечь комнату.
Они стояли бок о бок и смотрели на покойницу, лоб и щеки которой
постепенно приобретали странную красоту смерти. Лицо старичка стало
малиновым; он надулся, как ребенок, потерявший игрушку, и сердито
проскрипел:
- Э, да она не спит. Она померла. Она уже больше словечка не скажет.
Посмотрите-ка сами! Нет больше матери... А сиделка где? Кто ей разрешал
уходить?
- Тс-с, Бенджи!
- Да она же померла. Что мне-то теперь делать?
Он повернул к Динни свое сморщенное, как печеное яблоко, личико, и на
нее повеяло запахом горя, немытого тела, табака и лежалой картошки.
- Не могу я тут оставаться, раз с матерью такое, - проворчал он. - Не
годится так!
- И не надо! Пойдите вниз, выкурите трубку и скажите сиделке, когда та
вернется.
- Что еще ей говорить? Я ей скажу - зачем ушла. О господи, господи!
Обняв старика рукой за плечо, Динни проводила его до лестницы и
подождала, пока он, спотыкаясь, хватаясь за стену и охая, не спустился вниз.
Затем вернулась к постели. Разгладившееся лицо покойницы неотразимо
притягивало к себе девушку. С каждой минутой оно все более облагораживалось.
Печать лет и страданий постепенно стиралась с него, оно выглядело почти
торжествующим и в этот краткий промежуток между жизненной мукой и смертным
тлением раскрывало истинный облик усопшей. "Чистое золото!" - вот какие
слова нужно высечь на ее скромном надгробии. Где бы она ни была теперь, -
пусть даже нигде, - неважно: она выполнила свой долг. Прощай, Бетти!
Когда сиделка вернулась, девушка все еще стояла и всматривалась в лицо
умершей.
После отъезда мужа Клер постоянно встречалась с Тони Крумом, но упорно
держала его на расстоянии вытянутой руки. Влюбленность сделала его
необщительным, да и показываться с ним на людях было бы неосторожно; поэтому
Клер не знакомила его со своими друзьями, и молодые люди назначали друг
другу свидания в дешевых ресторанах, ходили в кино или просто гуляли. Домой
к себе она его снова не приглашала, а он не набивался в гости. Его поведение
можно было бы назвать поистине безупречным, если бы он иногда не умолкал в
самый неподходящий момент, так напряженно глядя на Клер, что у нее чесались
руки встряхнуть его за плечи. Он, повидимому, неоднократно ездил на конский
завод Джека Масхема и просиживал долгие часы над книгами, трактующими о том,
обязан ли Эклипс своими редкостными статьями Листеру Турецкому или Дарли
Арабскому и предпочтительнее ли случать потомков Блеклока с мужскими, нежели
с женскими отпрысками Сен-Симона и Ласточки.
Приехав из Кондафорда после встречи Нового года, Клер целых пять дней
не получала от Тони никаких известий, вследствие чего он занял в ее мыслях
гораздо большее место, чем раньше, и она написала ему на адрес "Кофейни":
"Дорогой Тони,
Где вы и что с вами? Я вернулась. Желаю вам счастья в Новом году.
Всегда ваша
Клеро.
Ответ прибыл только через три дня, в течение которых она сначала
ощутила досаду, потом забеспокоилась и, наконец, немножко струхнула. Письмо
было помечено беблок-хайтской гостиницей.
"Клер, дорогая,
Ваша записка меня страшно порадовала, потому что я решил не писать
Вам, пока не получу от Вас весточки; мне меньше всего на свете хочется
докучать Вам своей персоной, а я иногда побаиваюсь, что так получается. У
меня все хорошо - настолько, насколько может быть хорошо тому, кто не видит
Вас. Присматриваю за оборудованием конюшен для маток. Они (конюшни) выйдут
первоклассными. Главная трудность - акклиматизация. Впрочем, предполагается,
что климат здесь довольно мягкий, пастбища тоже, кажется, на славу.
Местность тут красивая, особенно река. Жизнь в гостинице, слава богу,
недорогая, а я могу сидеть на яичнице с ветчиной хоть до скончания века.
Джек Масхем - замечательный парень: он назначил мне жалованье с Нового года,
так что я подумываю, не выложить ли оставшиеся у меня шестьдесят с чем-то
фунтов за старую двухместную машину Стейплтона, который уехал в Индию. Раз я
осяду здесь, мне без машины просто зарез, так как, не располагая ею, я не
смогу видеть Вас, а без этого вообще не стоит жить. Надеюсь, Вы прекрасно
провели время в Кондафорде. Известно ли Вам, что я не виделся с Вами целых
шестнадцать дней и прямо-таки чахну от тоски? Приеду в субботу к вечеру. Где
встретимся?
Ваш навсегда
Тони.
Клер пробежала письмо, сидя на кушетке в своей комнате. Распечатывая
его, она хмурилась; дочитывая - улыбалась.
Бедный милый Тони! Она взяла телеграфный бланк, написала: "Приходите
пить чай Мелтон тире Мьюз тчк К", - и отправила телеграмму по дороге в
Темпль.
Встреча двух молодых людей приобретает тем большее значение, чем больше
значения люди придают тому, чтобы помешать этой встрече. Подходя к
Мелтон-Мьюз, Тони думал только о Клер и, естественно, не заметил низенького
человечка в роговых очках, винно-красном галстуке и черных ботинках,
внешностью напоминавшего секретаря ученого общества. Этот ненавязчивый и
неприметный субъект сопровождал его от самого Беблокхайт до Пэддингтонского
вокзала, от вокзала до "Кофейни", от "Кофейни" до угла Мелтон-Мьюз;
проследив, как Тони вошел в дом N 2, он сделал заметку в записной книжке,
развернул вечернюю газету и стал ждать, когда тот выйдет обратно. Но газету
он не читал, а с трогательной преданностью впился взглядом в сине-зеленую
дверь, готовый в любую минуту сложиться, как зонтик, и скрыться в первом
попавшемся закоулке. Предаваясь ожиданию (что было его повседневным
занятием), он, как и остальные граждане, раздумывал об удорожании жизни, о
чашке чая, которого ему очень хотелось, о своей дочурке, о ее коллекции
иностранных марок и о том, придется ли ему платить подоходный налог. Его
воображение было также занято формами девицы из табачной лавочки, где он
обычно покупал свои дешевые сигареты.
Звали его Чейн, и существовал он за счет того, что отличался редкой
памятью на лица и неистощимым терпением, аккуратно заносил плоды своих
наблюдений в записную книжку, умел быть незаметным и, на свое счастье,
напоминал внешностью секретарей ученых обществ. Короче говоря, он служил в
агентстве Полтида, которое в свою очередь существовало за счет того, что
знало о людях больше, чем тем было желательно. Он получил инструкции еще в
тот день, когда Клер возвратилась из Кондафорда, "разрабатывал объект" уже
пятые сутки, и об этом не знал никто, кроме самого Чейна и его хозяина.
Поскольку, судя по прочитанным им книгам, люди, населяющие Британские
острова, заняты главным образом тем, что следят за жизнью себе подобных,
Чейн никогда не испытывал желания критически взглянуть на профессию, которой
добросовестно занимался уже семнадцать лет. Наоборот, он гордился своим
ремеслом и считал себя способным сыщиком. Невзирая на усиливающееся
расстройство дыхательных путей - следствие сквозняков, на которых ему так
часто приходилось стоять, Чейн даже не представлял себе ни иного
времяпрепровождения, ни иного способа зарабатывать свой хлеб. Адрес Крума он
раздобыл очень несложным путем - заглянув через плечо Клер, отправлявшей
телеграмму; но так как текст последней он прочесть не успел, то немедленно
отправился в Беблок-хайт, после чего до самого Мелтон-Мьюз все шло гладко.
Меняя время от времени свою позицию, он с наступлением темноты переместился
в глубину переулка. В половине шестого сине-зеленая дверь распахнулась, и на
улице появилась молодая пара. Она пошла пешком, и мистер Чейн пошел за нею.
Она шла быстро, и мистер Чейн с профессионально обостренным чувством ритма
следовал за нею в точно таком же темпе. Вскоре он удостоверился, что молодые
люди направляются всего лишь туда, куда он уже два раза провожал леди
Корвен, а именно - в Темпл. Это было чрезвычайно отрадно, так как
подогревало его надежды выпить чашку чая, о чем он уже давно мечтал. Прячась
за спинами прохожих, достаточно широкими, чтобы заслонить его, он дошел
вслед за молодыми людьми до Мидл-Темпл Лейн и увидел, что у Харкурт Билдингс
они расстались. Убедившись, что леди Корвен вошла в здание, а молодой
человек стал медленно прохаживаться от подъезда до набережной и обратно,
мистер Чейн посмотрел на карманные часы, повернул обратно вдоль Стрэнда и
забежал в закусочную со словами: "Пожалуйста, мисс, чашку чая и булочку".
Ожидая, пока подадут чай, он сделал пространную заметку в записной книжке.
Затем, дуя на чай, выпил его с блюдца, съел полбулочки, зажал вторую в руке,
расплатился и опять вышел на Стрэнд. Он покончил с булочкой как раз в тот
момент, когда подошел к Лейн. Молодой человек по-прежнему медленно
прохаживался взад и вперед. Мистер Чейн выждал, пока тот повернется к нему
спиной, и с видом клерка, который заставляет ждать своего стряпчего,
устремился мимо Харкурт Билдингс во Внутренний Темпл. Там, остановившись у
одного из подъездов, он изучал доску с фамилиями до тех пор, пока Клер не
появилась снова. Молодой человек присоединился к ней, и они пошли к Стрэнду,
а мистер Чейн пошел за ними. Они завернули в ближайшее кино и взяли билеты;
он тоже взял билет и сел сзади них. Он привык выслеживать людей, которые
держатся начеку, и взирал на откровенную беспечность этой пары если уж не с
презрительным сочувствием, то, во всяком случае, с легкой иронией. Они
казались ему форменными детьми. Ему не было видно, соприкасаются ли их ноги,
и он прошел между стульями позади них, чтобы взглянуть на положение их рук.
Оно удовлетворило его, и он выбрал себе свободное место сбоку от прохода.
Уверенный, что теперь целых два часа парочка от него не ускользнет, он сел,
закурил, пригрелся и стал наслаждаться фильмом. Это была приключенческая
картина: два главных героя, охотясь и путешествуя по Африке, все время
попадали в опасные положения, при съемке которых оператор, несомненно,
подвергался еще большей опасности. Мистер Чейн с интересом внимал их
мужественным голосам, с американским акцентом предупреждавшим: "Эй, смотри,
настигают!" хотя не забывал при этом, что вместе с ним картину смотрят и его
подопечные. Когда зажегся свет, он увидел их профили. "Все мы были молоды",
- подумал мистер Чейн, и его воображение еще отчетливей нарисовало себе юную
леди из табачной лавочки. Парочка сидела с таким видом, словно обосновалась
здесь надолго, и он отважился на минутку выскользнуть из зала. Кто знает,
когда еще повторится такой благоприятный случай! По мнению Чейна, одним из
слабых мест детективных романов (он тоже увлекался этим воскресным
развлечением тех, кто ездит в автобусах) было то, что авторы изображают
сыщиков этакими ангелами, которые способны по целым дням буквально ни на
минуту не выпускать из поля зрения своих подопечных. В жизни, разумеется,
дело обстояло по-иному.
Он вернулся и сел позади парочки, хотя уже с другой стороны, как раз в
ту минуту, когда свет опять погас. Сейчас должен был начаться фильм с
участием одной из любимых кинозвезд Чейна, и, не сомневаясь, что она
предстанет перед ним в ситуациях, позволяющих лицезреть ее прелести со всех
сторон, он сунул в рот мятную лепешку и со вздохом развалился на стуле.
Давно уже не доводилось ему так приятно проводить вечер при исполнении
служебных обязанностей. Время года теперь суровое, а работа у него такая,
что от нее не согреешься - и не надейся.
Но прошло всего минут десять, звезда еле-еле успела надеть вечерний
туалет, а парочка уже поднялась.
- Не могу больше слышать ее голос, - донесся до Чейна шепот леди
Корвен.
Молодой человек поддержал спутницу:
- Мерзость!
Обиженный и удивленный, мистер Чейн выждал, пока за ними сомкнутся
дверные портьеры, и, вздохнув, побрел им вслед. На Стрэнде они остановились,
посовещались и пошли дальше, но недалеко - в ресторан на другой стороне
улицы. Он задержался у двери, купил себе еще одну газету и увидел, что они
поднимаются по лестнице. Уж не в отдельный ли кабинет? Он осторожно
последовал за ними. Нет, просто расположились на балконе, где за колоннами
укромно стоят четыре столика.
Мистер Чейн спустился в туалет, где сменил роговые очки на пенсне и
винно-красный галстук на свободную черно-белую бабочку. Он нередко и с
неизменным успехом прибегал к этому приему. Вы надеваете броский галстук, а
затем заменяете его другим - иной формы и более скромной расцветки. Броский
галстук обладает свойством отвлекать внимание от лица. Вы превращаетесь
просто в "этого человека с ужасным галстуком", и стоит вам его снять, как
все принимают вас за другого. Мистер Чейн вновь поднялся наверх и, выбрав
столик, откуда легко было наблюдать за остальными тремя, заказал рагу и
пинту портера. Они, пожалуй, просидят здесь часа два; поэтому он постарался
придать себе вид литератора, вытащил кисет, свернул самодельную папироску,
подозвал официанта и попросил огня. Доказав таким образом свою
принадлежность к определенному социальному типу, он сделал то же, что сделал
бы на его месте всякий джентльмен, - принялся читать газету и разглядывать
стенные росписи. Они отличались яркостью красок; запечатленные на них
пейзажи с голубыми небесами, морем, пальмами и виллами говорили о радостях
жизни и притягательно действовали на мистера Чейна. Он никогда не ездил
дальше Булони и, судя по всему, уже не поедет. Естественно, что пятьсот
фунтов, интересная леди и дача в солнечной местности с игорным домом
неподалеку исчерпывали его представления о недостижимом, увы, рае. Он даже
не мечтал о нем, но при виде таких соблазнительных картин не мог все-таки не
испытывать известного томления. Ему всегда казалось нелепостью, что люди,
которых он выслеживал перед бракоразводным процессом, уезжали в этот рай и
ожидали там окончания дела только для того, чтобы опять жениться и вернуться
на землю. Жизнь в Финчли, где солнце светит раз в две недели, и заработок,
составлявший едва пятьсот фунтов в год, в зародыше подавили поэтические
задатки мистера Чейна; поэтому он испытывал нечто вроде облегчения, когда
жизнь тех, кого он выслеживал, давала пищу его фантазии. Вероятно, парочка,
- а вид у обоих шикарный, - поедет обратно на такси, и ему придется долго
ждать, пока молодой человек расстанется с дамой. В предвидении этого он
сдобрил красным перцем поданное ему рагу. Предстоит, видно, подежурить еще
вечер-другой, прежде чем они попадутся. Что ж, заработок в общем не слишком
тяжелый. Смакуя каждый кусок, чтобы полнее усвоить пищу, и с ловкостью
знатока сдувая пену с портера, он наблюдал, как молодые люди, увлеченные
разговором, склоняются над столом. Что они едят не видно. Жаль: детальное
знакомство с их меню могло бы послужить дополнительным ключом к разгадке их
отношений. Пища и любовь! После рагу он закажет сыр и кофе и занесет их в
графу издержек.
Он доел последнюю крошку, извлек из газеты всю возможную информацию,
исчерпал все свое воображение, разглядывая фрески, дал про себя
характеристику немногим обедающим, расплатился по счету, выкурил три
позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но все кончилось
трагически.
- Его смертью?
- Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто
такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам
так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал
на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает,
но, боюсь, никогда не забудет.
- Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
- Сожалею, если огорчил вас, - ответил Эдриен, - но, по-моему, самое
лучшее - вовремя открыть человеку глаза.
- Бесспорно.
Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника.
На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее
глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я
желал бы ей, - чуткого, уравновешенного, удачливого, - размышлял Эдриен. -
Но жизнь чертовски сложная штука!"
- Она очень непохожа на свою сестру, - произнес он наконец вслух.
Дорнфорд улыбнулся:
- Она - смесь прошлого и современности.
- Однако Клер тоже очень милая девушка.
- О да, у нее масса достоинств.
- Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
- Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire
[9].
- Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась
ее семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы ее можно было наладить.
- Я никогда не встречался с Корвеном.
- С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, - в нем есть
что-то жестокое.
- Динни утверждает, что он мстителен.
- Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встает вопрос о
разводе. Но надеюсь, до него не дойдет, - грязное это дело, да и страдает
чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
- У нас тоже, но мы ведь католики.
- Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что
нравственный уровень англичан понижается?
- Нет. Скорей даже повышается.
- Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
- Нет, просто люди стали откровеннее, - это не одно и то же.
- Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, - исключительно нравственные
люди, - заметил Эдриен.
- Вот как? Откуда вы это знаете?
- Из газет.
Дорнфорд рассмеялся.
- Ну что ж, - сказал Эдриен, поднимаясь, - сыграем партию на
бильярде?..
В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре
Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал,
сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на
берегу реки. Уилфрид держит ее за руку, показывает на противоположный берег
и говорит: "Еще одну реку, переплывем еще одну реку!" Рука об руку они
спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она
больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у нее
из-под ног, течение подхватывает ее, она тщательно пытается найти руками
точку опоры, а голос Уилфрида раздается все дальше и дальше от нее: "Еще
одну реку, еще одну реку..." - и наконец замирает, как вздох. Динни
проснулась в холодном поту. За окном нависало темное небо, верхушка вяза
задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не
шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она
не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства
утраты.
Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в
звездную тьму и все еще дрожа от пережитой во сне боли. "Еще одну реку!.."
В дверь постучали.
- Кто там?
- Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает.
Доктор уже там, но...
- Бетти? Мама знает?
- Да, мисс, она сейчас туда идет.
- Нет, пойду я сама. Не пускайте ее, Энни.
- Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать,
что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
- Да, включите.
Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
- Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики.
Я буду внизу через две минуты.
Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку
и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери -
сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и
вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно теплая. Дорога
обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у нее ушло на
полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с
включенными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в
камельке теплился огонек, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не
осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую
дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла
жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на
подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и
просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шепотом
разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съежившегося на
стуле старичка - мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые,
темно-красные, как вишня, щеки подергивались. Старая хозяйка коттеджа
полулежала на старой кровати, лицо у нее было восковое, и Динни казалось,
что морщины на нем разгладились. С губ ее слетало слабое прерывистое
дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не
видели.
Врач подошел к двери.
- Наркоз, - сказал он. - Думаю, что не придет в сознание. Что ж, так
ей, бедняжке, легче! Если очнется, сестра повторит впрыскивание.
Единственное, что нам остается, - это облегчить ей конец.
- Я побуду здесь, - сказала Динни.
Доктор взял ее за руку:
- Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет легкая.
- Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, - воздух был
тяжелый.
- Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы
совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок,
глядя на восковые черты старушки.
- Теперь мало таких, - неожиданно прошептала сиделка. - Ну, я пойду,
захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел,
не утомляйтесь зря.
Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
- Бенджи!
Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не
повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу,
вернулась к постели и придвинула к ней единственный жесткий деревянный стул.
Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое
прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух
минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что
старая Бетти, но они сильно отличались от нее: у них не было ее здравого
смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности
господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у нее еще свежа память и
целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры
обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребенок. Бедный
старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь
останется один - трудно себе представить. Видимо, найдет пристанище у одной
из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько
теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня
кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком,
вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдет ли он
себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно,
подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух
стариков и одно для одного - это разные вещи.
"Ах, почему у меня нет денег!" - подумала девушка. Щегол ему теперь,
разумеется, не нужен. Она возьмет его с собой, поместит в старой теплице, а
клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать,
а потом выпустит его на волю.
Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своем темном уголке. Динни,
спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не
заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались,
морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не
доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на
умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и
склонилась над ней.
Мертва? Словно в ответ веки Бетти дрогнули, на губах мелькнула почти
неуловимая улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь покинула тело.
Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Ее
глаза, прикованные к восковому лицу старушки, увидели, как на нем появилось
выражение отрешенности, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства,
которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.
Смерть! Пусть спокойная, пусть безболезненная, и все-таки смерть!
Древнее всеутоляющее средство, общий жребий! Под этим низким просевшим
потолком, на этой кровати, в которой больше полувека подряд Бетти проводила
ночи, только что отошла маленькая старушка с большою душой. У нее не было
того, что принято называть знатностью, положением, богатством, властью.
Жизнь ее не осложнялась ни образованием, ни погоней за модой. Она рожала,
нянчила, кормила и обмывала детей, шила, готовила, убирала, ела скудно, за
всю жизнь ни разу никуда не съездила, много мучилась, не знала ни
довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд
ее был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит,
больших людей не бывает.
Динни стояла, опустив голову, до глубины души потрясенная этими
мыслями. Старый Бенджи в своем темном уголке снова прочистил себе глотку.
Динни опомнилась и, слегка дрожа, подошла к нему:
- Пойдите к ней, Бенджи. Она уснула.
Она взяла старика под руку и помогла ему встать, так как колени у него
одеревенели. Даже выпрямившись, этот иссохший человечек был девушке почти по
плечо. Поддерживая Бенджи, Динни помогла ему пересечь комнату.
Они стояли бок о бок и смотрели на покойницу, лоб и щеки которой
постепенно приобретали странную красоту смерти. Лицо старичка стало
малиновым; он надулся, как ребенок, потерявший игрушку, и сердито
проскрипел:
- Э, да она не спит. Она померла. Она уже больше словечка не скажет.
Посмотрите-ка сами! Нет больше матери... А сиделка где? Кто ей разрешал
уходить?
- Тс-с, Бенджи!
- Да она же померла. Что мне-то теперь делать?
Он повернул к Динни свое сморщенное, как печеное яблоко, личико, и на
нее повеяло запахом горя, немытого тела, табака и лежалой картошки.
- Не могу я тут оставаться, раз с матерью такое, - проворчал он. - Не
годится так!
- И не надо! Пойдите вниз, выкурите трубку и скажите сиделке, когда та
вернется.
- Что еще ей говорить? Я ей скажу - зачем ушла. О господи, господи!
Обняв старика рукой за плечо, Динни проводила его до лестницы и
подождала, пока он, спотыкаясь, хватаясь за стену и охая, не спустился вниз.
Затем вернулась к постели. Разгладившееся лицо покойницы неотразимо
притягивало к себе девушку. С каждой минутой оно все более облагораживалось.
Печать лет и страданий постепенно стиралась с него, оно выглядело почти
торжествующим и в этот краткий промежуток между жизненной мукой и смертным
тлением раскрывало истинный облик усопшей. "Чистое золото!" - вот какие
слова нужно высечь на ее скромном надгробии. Где бы она ни была теперь, -
пусть даже нигде, - неважно: она выполнила свой долг. Прощай, Бетти!
Когда сиделка вернулась, девушка все еще стояла и всматривалась в лицо
умершей.
После отъезда мужа Клер постоянно встречалась с Тони Крумом, но упорно
держала его на расстоянии вытянутой руки. Влюбленность сделала его
необщительным, да и показываться с ним на людях было бы неосторожно; поэтому
Клер не знакомила его со своими друзьями, и молодые люди назначали друг
другу свидания в дешевых ресторанах, ходили в кино или просто гуляли. Домой
к себе она его снова не приглашала, а он не набивался в гости. Его поведение
можно было бы назвать поистине безупречным, если бы он иногда не умолкал в
самый неподходящий момент, так напряженно глядя на Клер, что у нее чесались
руки встряхнуть его за плечи. Он, повидимому, неоднократно ездил на конский
завод Джека Масхема и просиживал долгие часы над книгами, трактующими о том,
обязан ли Эклипс своими редкостными статьями Листеру Турецкому или Дарли
Арабскому и предпочтительнее ли случать потомков Блеклока с мужскими, нежели
с женскими отпрысками Сен-Симона и Ласточки.
Приехав из Кондафорда после встречи Нового года, Клер целых пять дней
не получала от Тони никаких известий, вследствие чего он занял в ее мыслях
гораздо большее место, чем раньше, и она написала ему на адрес "Кофейни":
"Дорогой Тони,
Где вы и что с вами? Я вернулась. Желаю вам счастья в Новом году.
Всегда ваша
Клеро.
Ответ прибыл только через три дня, в течение которых она сначала
ощутила досаду, потом забеспокоилась и, наконец, немножко струхнула. Письмо
было помечено беблок-хайтской гостиницей.
"Клер, дорогая,
Ваша записка меня страшно порадовала, потому что я решил не писать
Вам, пока не получу от Вас весточки; мне меньше всего на свете хочется
докучать Вам своей персоной, а я иногда побаиваюсь, что так получается. У
меня все хорошо - настолько, насколько может быть хорошо тому, кто не видит
Вас. Присматриваю за оборудованием конюшен для маток. Они (конюшни) выйдут
первоклассными. Главная трудность - акклиматизация. Впрочем, предполагается,
что климат здесь довольно мягкий, пастбища тоже, кажется, на славу.
Местность тут красивая, особенно река. Жизнь в гостинице, слава богу,
недорогая, а я могу сидеть на яичнице с ветчиной хоть до скончания века.
Джек Масхем - замечательный парень: он назначил мне жалованье с Нового года,
так что я подумываю, не выложить ли оставшиеся у меня шестьдесят с чем-то
фунтов за старую двухместную машину Стейплтона, который уехал в Индию. Раз я
осяду здесь, мне без машины просто зарез, так как, не располагая ею, я не
смогу видеть Вас, а без этого вообще не стоит жить. Надеюсь, Вы прекрасно
провели время в Кондафорде. Известно ли Вам, что я не виделся с Вами целых
шестнадцать дней и прямо-таки чахну от тоски? Приеду в субботу к вечеру. Где
встретимся?
Ваш навсегда
Тони.
Клер пробежала письмо, сидя на кушетке в своей комнате. Распечатывая
его, она хмурилась; дочитывая - улыбалась.
Бедный милый Тони! Она взяла телеграфный бланк, написала: "Приходите
пить чай Мелтон тире Мьюз тчк К", - и отправила телеграмму по дороге в
Темпль.
Встреча двух молодых людей приобретает тем большее значение, чем больше
значения люди придают тому, чтобы помешать этой встрече. Подходя к
Мелтон-Мьюз, Тони думал только о Клер и, естественно, не заметил низенького
человечка в роговых очках, винно-красном галстуке и черных ботинках,
внешностью напоминавшего секретаря ученого общества. Этот ненавязчивый и
неприметный субъект сопровождал его от самого Беблокхайт до Пэддингтонского
вокзала, от вокзала до "Кофейни", от "Кофейни" до угла Мелтон-Мьюз;
проследив, как Тони вошел в дом N 2, он сделал заметку в записной книжке,
развернул вечернюю газету и стал ждать, когда тот выйдет обратно. Но газету
он не читал, а с трогательной преданностью впился взглядом в сине-зеленую
дверь, готовый в любую минуту сложиться, как зонтик, и скрыться в первом
попавшемся закоулке. Предаваясь ожиданию (что было его повседневным
занятием), он, как и остальные граждане, раздумывал об удорожании жизни, о
чашке чая, которого ему очень хотелось, о своей дочурке, о ее коллекции
иностранных марок и о том, придется ли ему платить подоходный налог. Его
воображение было также занято формами девицы из табачной лавочки, где он
обычно покупал свои дешевые сигареты.
Звали его Чейн, и существовал он за счет того, что отличался редкой
памятью на лица и неистощимым терпением, аккуратно заносил плоды своих
наблюдений в записную книжку, умел быть незаметным и, на свое счастье,
напоминал внешностью секретарей ученых обществ. Короче говоря, он служил в
агентстве Полтида, которое в свою очередь существовало за счет того, что
знало о людях больше, чем тем было желательно. Он получил инструкции еще в
тот день, когда Клер возвратилась из Кондафорда, "разрабатывал объект" уже
пятые сутки, и об этом не знал никто, кроме самого Чейна и его хозяина.
Поскольку, судя по прочитанным им книгам, люди, населяющие Британские
острова, заняты главным образом тем, что следят за жизнью себе подобных,
Чейн никогда не испытывал желания критически взглянуть на профессию, которой
добросовестно занимался уже семнадцать лет. Наоборот, он гордился своим
ремеслом и считал себя способным сыщиком. Невзирая на усиливающееся
расстройство дыхательных путей - следствие сквозняков, на которых ему так
часто приходилось стоять, Чейн даже не представлял себе ни иного
времяпрепровождения, ни иного способа зарабатывать свой хлеб. Адрес Крума он
раздобыл очень несложным путем - заглянув через плечо Клер, отправлявшей
телеграмму; но так как текст последней он прочесть не успел, то немедленно
отправился в Беблок-хайт, после чего до самого Мелтон-Мьюз все шло гладко.
Меняя время от времени свою позицию, он с наступлением темноты переместился
в глубину переулка. В половине шестого сине-зеленая дверь распахнулась, и на
улице появилась молодая пара. Она пошла пешком, и мистер Чейн пошел за нею.
Она шла быстро, и мистер Чейн с профессионально обостренным чувством ритма
следовал за нею в точно таком же темпе. Вскоре он удостоверился, что молодые
люди направляются всего лишь туда, куда он уже два раза провожал леди
Корвен, а именно - в Темпл. Это было чрезвычайно отрадно, так как
подогревало его надежды выпить чашку чая, о чем он уже давно мечтал. Прячась
за спинами прохожих, достаточно широкими, чтобы заслонить его, он дошел
вслед за молодыми людьми до Мидл-Темпл Лейн и увидел, что у Харкурт Билдингс
они расстались. Убедившись, что леди Корвен вошла в здание, а молодой
человек стал медленно прохаживаться от подъезда до набережной и обратно,
мистер Чейн посмотрел на карманные часы, повернул обратно вдоль Стрэнда и
забежал в закусочную со словами: "Пожалуйста, мисс, чашку чая и булочку".
Ожидая, пока подадут чай, он сделал пространную заметку в записной книжке.
Затем, дуя на чай, выпил его с блюдца, съел полбулочки, зажал вторую в руке,
расплатился и опять вышел на Стрэнд. Он покончил с булочкой как раз в тот
момент, когда подошел к Лейн. Молодой человек по-прежнему медленно
прохаживался взад и вперед. Мистер Чейн выждал, пока тот повернется к нему
спиной, и с видом клерка, который заставляет ждать своего стряпчего,
устремился мимо Харкурт Билдингс во Внутренний Темпл. Там, остановившись у
одного из подъездов, он изучал доску с фамилиями до тех пор, пока Клер не
появилась снова. Молодой человек присоединился к ней, и они пошли к Стрэнду,
а мистер Чейн пошел за ними. Они завернули в ближайшее кино и взяли билеты;
он тоже взял билет и сел сзади них. Он привык выслеживать людей, которые
держатся начеку, и взирал на откровенную беспечность этой пары если уж не с
презрительным сочувствием, то, во всяком случае, с легкой иронией. Они
казались ему форменными детьми. Ему не было видно, соприкасаются ли их ноги,
и он прошел между стульями позади них, чтобы взглянуть на положение их рук.
Оно удовлетворило его, и он выбрал себе свободное место сбоку от прохода.
Уверенный, что теперь целых два часа парочка от него не ускользнет, он сел,
закурил, пригрелся и стал наслаждаться фильмом. Это была приключенческая
картина: два главных героя, охотясь и путешествуя по Африке, все время
попадали в опасные положения, при съемке которых оператор, несомненно,
подвергался еще большей опасности. Мистер Чейн с интересом внимал их
мужественным голосам, с американским акцентом предупреждавшим: "Эй, смотри,
настигают!" хотя не забывал при этом, что вместе с ним картину смотрят и его
подопечные. Когда зажегся свет, он увидел их профили. "Все мы были молоды",
- подумал мистер Чейн, и его воображение еще отчетливей нарисовало себе юную
леди из табачной лавочки. Парочка сидела с таким видом, словно обосновалась
здесь надолго, и он отважился на минутку выскользнуть из зала. Кто знает,
когда еще повторится такой благоприятный случай! По мнению Чейна, одним из
слабых мест детективных романов (он тоже увлекался этим воскресным
развлечением тех, кто ездит в автобусах) было то, что авторы изображают
сыщиков этакими ангелами, которые способны по целым дням буквально ни на
минуту не выпускать из поля зрения своих подопечных. В жизни, разумеется,
дело обстояло по-иному.
Он вернулся и сел позади парочки, хотя уже с другой стороны, как раз в
ту минуту, когда свет опять погас. Сейчас должен был начаться фильм с
участием одной из любимых кинозвезд Чейна, и, не сомневаясь, что она
предстанет перед ним в ситуациях, позволяющих лицезреть ее прелести со всех
сторон, он сунул в рот мятную лепешку и со вздохом развалился на стуле.
Давно уже не доводилось ему так приятно проводить вечер при исполнении
служебных обязанностей. Время года теперь суровое, а работа у него такая,
что от нее не согреешься - и не надейся.
Но прошло всего минут десять, звезда еле-еле успела надеть вечерний
туалет, а парочка уже поднялась.
- Не могу больше слышать ее голос, - донесся до Чейна шепот леди
Корвен.
Молодой человек поддержал спутницу:
- Мерзость!
Обиженный и удивленный, мистер Чейн выждал, пока за ними сомкнутся
дверные портьеры, и, вздохнув, побрел им вслед. На Стрэнде они остановились,
посовещались и пошли дальше, но недалеко - в ресторан на другой стороне
улицы. Он задержался у двери, купил себе еще одну газету и увидел, что они
поднимаются по лестнице. Уж не в отдельный ли кабинет? Он осторожно
последовал за ними. Нет, просто расположились на балконе, где за колоннами
укромно стоят четыре столика.
Мистер Чейн спустился в туалет, где сменил роговые очки на пенсне и
винно-красный галстук на свободную черно-белую бабочку. Он нередко и с
неизменным успехом прибегал к этому приему. Вы надеваете броский галстук, а
затем заменяете его другим - иной формы и более скромной расцветки. Броский
галстук обладает свойством отвлекать внимание от лица. Вы превращаетесь
просто в "этого человека с ужасным галстуком", и стоит вам его снять, как
все принимают вас за другого. Мистер Чейн вновь поднялся наверх и, выбрав
столик, откуда легко было наблюдать за остальными тремя, заказал рагу и
пинту портера. Они, пожалуй, просидят здесь часа два; поэтому он постарался
придать себе вид литератора, вытащил кисет, свернул самодельную папироску,
подозвал официанта и попросил огня. Доказав таким образом свою
принадлежность к определенному социальному типу, он сделал то же, что сделал
бы на его месте всякий джентльмен, - принялся читать газету и разглядывать
стенные росписи. Они отличались яркостью красок; запечатленные на них
пейзажи с голубыми небесами, морем, пальмами и виллами говорили о радостях
жизни и притягательно действовали на мистера Чейна. Он никогда не ездил
дальше Булони и, судя по всему, уже не поедет. Естественно, что пятьсот
фунтов, интересная леди и дача в солнечной местности с игорным домом
неподалеку исчерпывали его представления о недостижимом, увы, рае. Он даже
не мечтал о нем, но при виде таких соблазнительных картин не мог все-таки не
испытывать известного томления. Ему всегда казалось нелепостью, что люди,
которых он выслеживал перед бракоразводным процессом, уезжали в этот рай и
ожидали там окончания дела только для того, чтобы опять жениться и вернуться
на землю. Жизнь в Финчли, где солнце светит раз в две недели, и заработок,
составлявший едва пятьсот фунтов в год, в зародыше подавили поэтические
задатки мистера Чейна; поэтому он испытывал нечто вроде облегчения, когда
жизнь тех, кого он выслеживал, давала пищу его фантазии. Вероятно, парочка,
- а вид у обоих шикарный, - поедет обратно на такси, и ему придется долго
ждать, пока молодой человек расстанется с дамой. В предвидении этого он
сдобрил красным перцем поданное ему рагу. Предстоит, видно, подежурить еще
вечер-другой, прежде чем они попадутся. Что ж, заработок в общем не слишком
тяжелый. Смакуя каждый кусок, чтобы полнее усвоить пищу, и с ловкостью
знатока сдувая пену с портера, он наблюдал, как молодые люди, увлеченные
разговором, склоняются над столом. Что они едят не видно. Жаль: детальное
знакомство с их меню могло бы послужить дополнительным ключом к разгадке их
отношений. Пища и любовь! После рагу он закажет сыр и кофе и занесет их в
графу издержек.
Он доел последнюю крошку, извлек из газеты всю возможную информацию,
исчерпал все свое воображение, разглядывая фрески, дал про себя
характеристику немногим обедающим, расплатился по счету, выкурил три