Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 3)

   Губы "юного" Роджера дрогнули. Динни казалось, что он воспринимает это дело не совсем так, как полагалось бы юристу; и в его одежде было что-то несколько неожиданное: то ли жилет, то ли галстук? И потом он нюхает табак... Казалось, в Роджере есть что-то от художника, но он это в себе подавляет.
   - Слушаю вас, мистер Крум.
   Тони Крум, густо покраснев, посмотрел на Клер почти сердито.
   - Я люблю ее.
   - Так, - отозвался "юный" Роджер, снова открывая табакерку. - А вы, леди Корвен, относитесь к нему как к другу?
   Клер кивнула, ее лицо выразило легкое удивление.
   Динни вдруг почувствовала благодарность к Роджеру, который как раз подносил к носу пестрый носовой платок.
   - Автомобиль - это несчастная случайность, - поспешно добавила Клер. В лесу было темно, хоть глаз выколи, фары перегорели, нас могли увидеть вместе так поздно ночью, а мы не хотели рисковать.
   - Понятно! Простите мой вопрос, но вы оба готовы предстать перед судом и присягнуть, что между вами абсолютно ничего не было, ни в ту ночь, ни в другое время, кроме, как вы сказали, трех поцелуев?
   - В щеку, - добавила Клер. - Один на открытом воздухе, когда я сидела в машине, и два других... Где это произошло, Тони?
   Тони Крум ответил сквозь зубы:
   - У вас на квартире, после того как я не видел вас больше двух недель.
   - И ни один из вас не знал, что за вами... гм... следят?
   - Мой муж угрожал мне этим, но мы ничего не замечали.
   - А теперь, леди Корвен, о вашем уходе от мужа: можете ли вы мне указать причину?
   Клер покачала головой.
   - Я не намерена касаться моей жизни с ним ни здесь, ни где бы то ни было. Но я к нему не вернусь.
   - Несходство характеров или хуже?
   - По-моему, хуже.
   - Но вы не предъявляете ему никакого определенного обвинения? Вы понимаете всю важность этого?
   - Понимаю, но не хочу касаться этого даже в частной беседе.
   Крум неожиданно взорвался:
   - Он, конечно, вел себя с ней по-скотски.
   - Вы знали его, мистер Крум?
   - Ни разу в жизни не видел.
   - Тогда...
   - Он думает так оттого, что я ушла от Джерри внезапно. Он ничего не знает.
   Динни заметила, что глаза "юного" Роджера остановились на ней. "Ты-то знаешь", - казалось, говорили они. А она подумала: "Он не глуп".
   Роджер отошел от камина, слегка волоча ногу. Усевшись снова, он взял документ, прищурился и сказал:
   - Суду нужны не такие улики, и я вообще не уверен, что это улика, и все же надеяться на это не следует. Если бы вы могли привести серьезную причину разрыва с мужем и нам удалось бы как-нибудь обойти эту ночь в автомобиле... - Он взглянул сбоку, по-птичьи, сначала на Клер, потом на Крума. - Но вы же не захотите, чтобы суд взыскал с вас убытки и издержки ввиду неявки, раз вы... гм... ни в чем не виновны.
   Он опустил глаза, и Динни подумала: "Не очень-то он нам верит".
   "Юный" Роджер взял со стола разрезной нож.
   - Может быть, удалось бы договориться о сравнительно небольшой сумме, для этого вы должны опротестовать иск и не явиться на разбор дела. Смею спросить, вы деньгами располагаете, мистер Крум?
   - У меня ничего кет, но это не важно.
   - А что это значит "опротестовать иск"? - спросила Клер.
   - Вы оба должны явиться в суд и отрицать обвинения. Вас подвергнут перекрестному допросу, а мы подвергнем тому же истца и сыщиков. Но если вы не приведете достаточно веских причин вашего разрыва с мужем, судья почти наверняка встанет на его сторону. Да и потом, - добавил он как-то по-человечески просто, - при бракоразводном процессе ночь - это все-таки ночь, даже если она проведена в автомобиле. Хотя, повторяю, это не те улики, какие обычно требуются.
   - Дядя полагает, - спокойно сказала Динни, - что хотя бы часть присяжных нам поверит и что денежное возмещение удастся уменьшить.
   Роджер кивнул.
   - Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Мне хотелось бы теперь повидать вашего отца и сэра Лоренса.
   Динни подошла к двери и открыла ее перед сестрой и Крумом. Обернувшись, оона взглянула на "юного" Роджера. У него был такой вид, точно кто-то очень просил его поверить в чудо. Он поймал ее взгляд, смешно дернул головой и вынул из кармана табакерку. Динни закрыла дверь и подошла к нему.
   - Вы сделаете большую ошибку, если не поверите. Они говорят чистую правду.
   - Почему она ушла от мужа, мисс Черрел?
   - Если она не хочет вам сказать, не могу сказать и я. Но я убеждена в ее правоте.
   Он несколько мгновений испытующе смотрел на нее.
   - Почему-то, - сказал он внезапно, - мне бы хотелось, чтобы на ее месте были вы.
   И, взяв понюшку табаку, он обернулся к генералу и сэру Лоренсу.
   - Ну, как? - спросил генерал.
   Лицо Роджера вдруг стало еще более красноватым.
   - Если у нее были достаточно серьезные основания, чтобы уйти от мужа...
   - Основания были.
   - Папа! - Она, очевидно, не хочет о них говорить.
   - Я тоже не стала бы, - негромко заметила Динни.
   Роджер пробормотал:
   - Однако от этого зависит все.
   - Для Крума дело может обернуться серьезно, мистер Форсайт, - сказал сэр Лоренс.
   - Безусловно, сэр Лоренс, и в любом случае. Я лучше поговорю с ними порознь. Потом узнаю точку зрения мистера Кингсона и завтра вас извещу. Это вас устраивает, генерал?
   - Но этот Корвен меня просто возмущает! - вырвалось у генерала.
   - Вот именно! - ответил "юный" Роджер, и Динни показалось, что она никогда не слышала более неуверенной интонации.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   Динни сидела в маленькой пустой приемной, перелистывая "Таймс". Тони Крум стоял у окна.
   - Динни, - сказал он, оборачиваясь к ней, - не могу ли я хоть чем-нибудь ей помочь? В известном смысле я кругом виноват, но я изо всех сил старался держать себя в руках.
   Динни взглянула на его огорченное лицо.
   - Не знаю. По-моему, нужно говорить только правду.
   - А вы верите в нашего адвоката?
   - Пожалуй. Мне нравится, как он нюхает табак.
   - А я не верю в эту защиту. Ради чего мучить Клер в суде, если она совершенно невиновна? И какое это имеет значение, если они меня разорят?
   - Мы должны как-нибудь помешать этому.
   - Неужели вы думаете, я допущу...
   - Не будем спорить. Тони. На сегодня хватит! Правда, здесь противно? В приемной у дантиста и то приятней: там хоть есть старые иллюстрированные журналы, гравюры на стенах, и можно привести с собой собаку.
   - А курить здесь разрешается?
   - Конечно.
   - Только у меня очень плохие сигареты.
   Динни взяла у него сигарету, и некоторое время они молча курили.
   - Нет, какая все-таки мерзость! - сказал он вдруг. - Этому господину придется ведь приехать сюда? Он по-настоящему, наверно, никогда ее ни капли не любил!
   - О нет, конечно, любил. "Souvent homme varie, folle est qui s'y fie" {Мужчина часто меняется, безрассудна женщина, доверяющая ему (франц.).}.
   - Ну, лучше бы ему со мной не встречаться, - мрачно сказал Крум.
   Он вернулся к окну и стал смотреть на улицу. Динни сидела, вспоминая другую сцену, когда двое мужчин все же столкнулись, и их унизительная встреча, похожая на встречу двух разъяренных псов, имела для нее столь трагические последствия.
   Вошла Клер. На ее обычно бледных щеках горели красные пятна. - Ваша очередь, Тони,
   Крум отошел от окна, пристально посмотрел ей в лицо и направился в комнату адвоката. Динни почувствовала глубокую жалость.
   - Уф! - сказала Клер. - Идем скорей отсюда!
   На улице она продолжала:
   - Знаешь, Динни, уж лучше бы нам быть настоящими любовниками, а то и положение нелепое и все равно никто не верит.
   - Но мы верим.
   - Да, ты и папа. Но этот кролик с табакеркой не верит, да и никто не поверит. И все же я решила выдержать до конца. Тони я не предам и не уступлю Джерри ни на йоту.
   - Давай выпьем чаю, - предложила Динни. - Можно же где-нибудь в Сити напиться чаю!
   На людной улице они скоро увидели ресторанчик.
   - Значит, тебе не понравился "юный" Роджер? - спросила Динни, когда они уселись за круглый столик.
   - Нет, он славный и, кажется, вполне порядочный человек. Должно быть, юристы вообще не способны кому-нибудь верить. Но меня ничто не заставит рассказать о своей жизни с Джерри, я твердо решила.
   - Я понимаю Роджера. Ты начинаешь сражение, уже наполовину проиграв его.
   - Я не позволю защитникам касаться этой стороны вопроса. Раз мы их нанимаем, пусть делают то, что мы требуем. Отсюда я еду прямо в Темпл, а может быть, и в парламент.
   - Извини меня, но я опять возвращаюсь к тому же: как ты намерена вести себя с Тони Крумом до суда?
   - Так же, как и до сих пор, только не проводить ночей в машинах. Хотя какая разница между днем и ночью, в автомобиле или еще где-нибудь, - я, право, не вижу.
   - Юристы, вероятно, исходят из человеческой природы вообще.
   Динни откинулась на спинку стула. Сколько тут юношей и девушек! Они поспешно пили чай или какао, ели булочки и плюшки; то слышалась их болтовня, то наступало молчание. Воздух был спертый. Всюду столики, всюду снуют официанты. Что же такое в действительности эта самая человеческая природа? И разве не говорят теперь, что ее нужно изменить, а с затхлым прошлым пора покончить? И все-таки этот ресторанчик был совершенно такой же, как тот, в который она заходила с матерью до войны, и это было тогда так интересно, оттого что хлеб был такой пористый. А суд по бракоразводным делам, в котором она еще не бывала, - изменился ли он хоть сколько-нибудь?
   - Ну как, допила, старушка? - спросила Клер.
   - Да. Я провожу тебя до Темпла.
   Когда они остановились, прощаясь, у Мидл-Темпл-Лейн, высокий приятный голос произнес:
   - Вот повезло! - И кто-то легко и быстро сжал руку Динни.
   - Если вы идете прямо в парламент, - сказала Клер, - я забегу домой взять кое-что и догоню вас.
   - Очень тактично! - заметил Дорнфорд. - Давайте постоим здесь, возле этого портала. Когда я вас долго не вижу, Динни, я чувствую себя потерянным! Чтобы получить Рахиль, Иаков служил ее отцу четырнадцать лет, - конечно, сроки жизни были тогда другие, чем теперь, поэтому каждый мой месяц равняется его году.
   - Но ведь Рахиль и он ушли в странствие.
   - Знаю. Что ж, буду и я ждать и надеяться. Мне остается только ждать.
   Прислонившись к желтому "порталу", Динни смотрела на Дорнфорда. Его лицо вздрагивало. Ей стало вдруг жаль его, и она сказала:
   - Когда-нибудь я, может быть, вернусь к жизни. А теперь я пойду, мне пора. До свидания, и спасибо вам...
   Этот неожиданный разговор заставил ее подумать о самой себе, и от этого ей не стало легче. Возвращаясь домой в автобусе, она видела перед собой взволнованное лицо Дорнфорда, и на душе у нее было тревожно и грустно. Зачем причинять ему страдания, - он такой хороший человек, такой внимательный к Клер, у него приятный голос и милое лицо; и по духу он ей неизмеримо ближе, чем был когда-либо Уилфрид. Но где же то неудержимое, сладостное влечение, при котором все приобретает иную окраску и весь мир воплощается в одном существе, в единственном и желанном возлюбленном? Она сидела в автобусе неподвижно и смотрела поверх головы какой-то женщины на противоположной скамейке; женщина судорожно сжимала пальцами лежавшую на коленях сумку, и у нее было выражение лица охотника, пытающего счастье в незнакомой местности. На Риджент-стрит уже вспыхивали огни, стоял холодный, совсем зимний вечер. Здесь когда-то тянулась изогнутая линия низких домов и приятно желтел Квадрант. Динни вспомнила, как, сидя на империале автобуса, она спорила с Миллисент Поул о старой Риджент-стрит. Все меняется, все меняется на этом свете! И перед ее внезапно закрывшимися глазами возникло лицо Уилфрида с оскаленными зубами, каким она видела его в последний раз, когда он прошел мимо нее в Грин-парке. Кто-то наступил ей на ногу. Она открыла глаза и сказала:
   - Простите!
   - Пожалуйста.
   Страшно вежливо! С каждым годом люди становятся все вежливей.
   Автобус остановился. Динни поспешно вышла. На Кондуит-стрит она прошла мимо мастерской портного, который раньше шил на ее отца. Бедный отец, он теперь никогда здесь не бывает: одежда стоит слишком дорого, и он "терпеть не может" заказывать себе новые костюмы! А вот и Бонд-стрит.
   Здесь образовалась пробка, вся улица казалась сплошной вереницей остановившихся машин. А говорят, Англия разорена! Динни свернула на Брютон-стрит и вдруг увидела впереди себя знакомую фигуру мужчины, который медленно шел, опустив голову. Девушка догнала его.
   - Стак!
   Он поднял голову; по его щекам текли слезы. Он заморгал выпуклыми темными глазами и провел рукой по лицу.
   - Это вы, мисс? А я как раз шел к вам. И он протянул ей телеграмму.
   Поднеся ее к глазам, Динни при тусклом свете прочла:
   "Генри Стаку, 50-а, Корк-стрит, Лондон. С прискорбием извещаем вас, что мистер Уилфрид Дезерт несколько недель тому назад утонул во время экспедиции в глубь страны. Тело опознано и захоронено на месте. Известие только что получено. Сомнения исключаются. Примите сочувствие. Британский консул в Бангкоке". Она стояла, окаменев, ничего не видя. Стак тихонько взял из ее рук телеграмму.
   - Да, - сказала она. - Спасибо. Покажите мистеру Монту, Стак. Не горюйте.
   - Ох, мисс...
   Динни положила руку на его рукав, тихонько погладила и быстро пошла прочь.
   - Не горюйте!
   Пошел мокрый снег. Она подняла лицо, чтобы почувствовать щекочущее прикосновение снежинок. Для нее он теперь не более мертв, чем раньше. Но все-таки мертв! И так далеко, так страшно далеко! Он лежит теперь где-то в земле на берегу реки, в которой утонул, среди лесной тишины, и никто никогда не найдет его могилы. Вдруг все дремавшие в ее душе воспоминания о нем нахлынули так неудержимо, что совсем лишили ее сил, и она едва не упала на заснеженной улице. Она оперлась затянутой в перчатку рукой о решетку какогото дома. Почтальон, разносивший вечернюю почту, остановился, обернулся и посмотрел на нее. Может быть, в глубине ее души до сих пор еще тлел слабый огонек надежды, что когда-нибудь он вернется... Теперь он погас... А может быть, это только снежный холод пронизывает ее до костей? Она чувствовала во всем теле леденящий озноб и оцепенение.
   Наконец она доплелась до Маунт-стрит и вошла в дом. И вдруг ее охватил ужас: ведь она может выдать свое горе и пробудить к себе жалость, внимание и вообще какие-то чувства, - и она поспешила прямо в свою комнату. Кого трогает эта смерть, кроме нее? И гордость заговорила в ней с такой силой, что даже сердце стало холодным, словно камень.
   Горячая ванна немного подбодрила ее. Динни быстро переоделась к ужину и сошла вниз.
   В этот вечер все были особенно молчаливы, но молчание все же переносить было легче, чем попытки забязать разговор. Динни чувствовала себя совсем больной. Когда она поднялась к себе, чтобы лечь, пришла тетя Эм.
   - Динни, ты похожа на привидение.
   - Я очень прозябла, тетечка.
   - Юристы хоть кого заморозят. Я принесла тебе поссет {Горячий напиток, состоящий из вина, молока и пряностей.}.
   - А! Мне давно хотелось попробовать, что это за штука!
   - На-ка выпей.
   Динни выпила и чуть не задохнулась.
   - Страшно крепко!
   - Это тебе дядя приготовил. Звонил Майкл. Взяв пустой стакан, леди Монт наклонилась над племянницей и поцеловала ее в щеку.
   - Вот и все, - сказала она. - Ложись, а то заболеешь.
   Динни улыбнулась.
   - Не заболею, тетя Эм.
   И на следующее утро Динни, не желая сдаваться, спустилась к завтраку.
   Оракул наконец заговорил, - пришло напечатанное на машинке письмо из конторы "Кингсон, Кэткот и Форсайт". Оракул советовал леди Корвен и мистеру Круму опротестовать обвинение. Когда будут выполнены все предварительные формальности, соответчики получат дальнейшие указания.
   И тут даже Динни почувствовала тот особый холодок под ложечкой, с которым мы обычно читаем письма юристов, хотя в душе у нее, кажется, и без того воцарился смертельный холод.
   Утренним поездом она вернулась вместе с отцом в Кондафорд и перед отъездом несколько раз повторила тете Эм, как заклинание: "Не заболею".
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Но Динни все же заболела и целый месяц пролежала в своей келье в Кондафорде; ей не раз хотелось, чтобы смерть пришла за ней и все кончилось. Она действительно легко могла бы умереть, но, к счастью, вера в загробную жизнь вместе с возраставшей слабостью не крепла, а иссякала. Уйти к Уилфриду - в мир иной, где нет ни земных страданий, ни людской молвы, - в этой мысли было что-то неотразимо влекущее. Угаснуть во сне небытия представлялось ей легким, но нельзя сказать, чтобы она стремилась к смерти, а по мере того, как здоровье возвращалось к ней, стремление казалось все менее естественным. Всеобщее внимание незаметно, но явно помогало исцелению; жители деревни ежедневно спрашивали о ее здоровье, мать звонила и писала чуть ли не десятку людей. В конце недели обычно приезжала Клер и привозила цветы от Дорнфорда. Два раза в неделю тетя Эм присылала продукцию Босуэла и Джонсона, а Флер буквально засыпала ее изделиями с Пикадилли. Три раза неожиданно являлся Адриан, и, как только миновал кризис, больная стала получать шутливые записочки от Хилери.
   Тридцатого марта весна принесла в ее комнату дуновение юго-западного ветра, на столе появился небольшой букетик первых весенних цветов - пушистые сережки ивы и ветка дикого терновника. Динни быстро поправлялась и через три дня уже вышла на воздух. Все в природе захватывало ее с необычайной остротой, которой она давно не испытывала. Крокусы, нарциссы, набухающие почки, отблески солнца на крыльях голубей, причудливые очертания и цвет облаков, запах ветра - все это волновало почти до боли. И все же ей ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. В состоянии этой странной апатии она и приняла предложение Адриана на время его короткого отпуска поехать с ним за границу.
   От этих двух недель, проведенных в Пиренеях, в небольшом городке Аржеле, у нее остались в памяти долгие прогулки, пиренейские овчарки, цветущий миндаль, цветы, которые они собирали, и разговоры, которые они вели. Взяв с собой завтрак, они проводили целые дни на воздухе, и никто не мешал им беседовать. В горах Адриан становился красноречивым. Он, как и в юности, страстно любил альпинизм. Динни подозревала, что он всеми силами старается вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
   - Когда я поднимался с Хилери перед войной на "Маленького Грешника" в Доломитских горах, - сказал он однажды, - я впервые в жизни почувствовал себя так близко к богу. Это было девятнадцать лет назад, черт побери! А ты когда чувствовала себя ближе всего к богу?
   Она не ответила.
   - Слушай, детка, тебе сколько сейчас? Двадцать семь?
   - Почти двадцать восемь.
   - Ты еще не переступила порога молодости. А ты не думаешь, что тебе станет легче, если ты поговоришь со мной откровенно?
   - Пора бы тебе знать, дядя, что откровенность не в обычаях нашей семьи.
   - Верно! Чем нам тяжелее, тем больше мы замыкаемся. Но нельзя слишком предаваться скорби, Динни.
   - Я теперь вполне понимаю, - вдруг сказала Динни, - почему женщины уходят в монастырь или посвящают себя благотворительности. Раньше мне казалось, что это от недостатка чувства юмора.
   - И от недостатка мужества тоже или от его избытка, от какого-то фанатизма.
   - Или потому, что утрачена воля к жизни.
   Адриан посмотрел на нее.
   - У тебя воля к жизни не утрачена, Динни. Она сильно ослаблена, но не утрачена окончательно.
   - Будем надеяться. Но пора бы ей уже начать укрепляться.
   - У тебя теперь и вид лучше...
   - Да, аппетит у меня хороший, даже с точки зрения тети Эм, но вся беда в том, что жизнь меня не влечет.
   - Согласен. Я спрашиваю себя, уж не...
   - Нет, милый, это не то, - рана зарастает изнутри.
   Адриан улыбнулся.
   - Я думал о детях.
   - Их пока еще не научились делать искусственным способом. Я чувствую себя прекрасно, и вообще все могло быть гораздо хуже. Говорила я тебе, что старая Бетти умерла?
   - Добрая душа! Когда я был маленький, она давала мне мятные конфеты...
   - Вот она была настоящим человеком! Мы читаем слишком много книг, дядя.
   - Несомненно. Надо больше ходить и меньше читать. А теперь пора обедать.
   Возвращаясь в Англию, они прожили два дня в Париже, в маленьком отеле над рестораном возле вокзала Сен-Лазар. Там топили камины дровами, и в номерах были мягкие постели.
   - Только французы понимают, что такое удобная постель, - сказал Адриан.
   Кухня соответствовала вкусам любителей скачек и любителей поесть. Официанты в белых фартуках напоминали, по выражению Адриана, монахов, занятых необычной работой; наливая вино и заправляя салаты, они словно священнодействовали. Он и Динни были единственными иностранцами в этой гостинице и едва ли не единственными в Париже.
   - Волшебный город, Динни! Кроме автомобилей, Заменивших фиакры, да Эйфелевой башни, я не вижу в нем существенных перемен с того времени, когда приезжал сюда в восемьдесят восьмом году, - твой дедушка был тогда посланником в Копенгагене. Тот же запах кофе и горящих дров, у людей те же широкие спины и те же красные пуговицы, перед теми же кафе стоят те же столики, и на углах афиши, и везде на улицах те же смешные киоски для продажи книг, и необычайно бурное движение, и тот же царящий повсюду серовато-зеленый цвет, даже у неба. И у людей те же сердитые лица, словно на все, кроме Парижа, им наплевать. Париж задает тон модам, и вместе с тем это самый консервативный город в мире. Здесь говорят, что передовые литераторы считают, будто мир начался не раньше тысяча девятьсот четырнадцатого года, что они выбрасывают в мусорный ящик все созданное до войны и презирают все долговечное, и что они в большей части своей евреи, поляки и ирландцы; а между тем они выбрали для своей деятельности именно этот никогда не меняющийся город. То же самое делают художники, музыканты и всевозможные экстремисты. Они собираются, болтают и экспериментируют до упаду, а добрый старый Париж смеется и живет все так же, не задумываясь ни о сегодняшнем дне, ни о вчерашнем. Париж порождает анархию, как пиво - пену.
   Динни сжала его локоть.
   - Мне эта поездка принесла большую пользу. Должна сказать, я давным-давно не чувствовала в себе столько жизни.
   - Да, Париж обостряет наши чувства. Давай зайдем сюда, на воздухе слишком холодно. Чего ты хочешь: чаю или абсента?
   - Абсента.
   - Тебе ведь не понравится.
   - Ладно, тогда чаю с лимоном.
   Сидя в ожидании чая среди однообразной сутолоки "Кафе-де-ла-Пэ", Динни рассматривала худое, с острой бородкой лицо Адриана и думала, что здесь он чувствует себя вполне в "своей стихии" и что в Париже у него появилось особое выражение интереса и удовлетворенности, и его не отличишь от парижанина.
   Интересоваться жизнью и не нянчиться с собой! Она оглянулась. Ее соседи не были ничем примечательны или особенно типичны, но они производили впечатление людей, которые делают то, что им нравится, и не хотят ничего другого.
   - Они живут минутой, правда? - сказал вдруг Адриан.
   - Да, я как раз об этом думала.
   - Для француза жизнь - своего рода искусство. Мы всегда или надеемся на будущее, или сожалеем о прошлом. Англичане совсем не умеют жить настоящим.
   - А почему англичане и французы так ужасно несхожи?
   - У французов меньше северной крови, больше вина и масла, их головы круглее наших, их тела приземистее, глаза у большинства из них карие.
   - Ведь таких вещей все равно не изменишь.
   - Французы, по существу, люди золотой середины. Они довели искусство равновесия до высокого совершенства. У них чувства и интеллект находятся в гармонии друг с другом.
   - Но французы толстеют, дядя.
   - Да, но они толстеют равномерно, у них ничего не выпирает, и они прекрасно держатся. Конечно, я предпочитаю быть англичанином, но если бы я им не был, я бы хотел быть французом.
   - Разве в нас не живет стремление к чему-то лучшему, чем то, что в нас есть?
   - А! Обрати внимание, Динни, что, когда мы говорим "будьте хорошими", они говорят "soyez sage" {"Будьте благоразумны" (франц.).}. В этом кроется очень многое. Некоторые французы утверждают, будто наша скованность результат пуританских традиций. Но это ошибка: они принимают следствие за причину и результат за предпосылку. Допускаю, что в нас действительно живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только частью этой тоски, так же как наше стремление к путешествиям и жажда завоеваний. Такими же элементами являются протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Но ни один из них не учит нас искусству жить. Посмотри только на наш индустриализм, на наших старых дев, чудаков, на наш гуманизм, на поэзию! Мы "выпираем" во все стороны. У нас есть два-три способа вырабатывать стандартных молодых людей - закрытые средние школы, "крикет" во всех его формах, - но как народ мы полны крайностей. Средний бритт - исключение, и хотя он до смерти боится это показать, он горд своей исключительностью. В какой еще стране ты найдешь столько людей, сложенных совершенно по-разному? Мы изо всех сил стараемся быть "средними", но, клянусь богом, все время "выпираем".
   - Ты прямо загорелся, дядя.
   - Когда вернешься домой, оглянись вокруг.
   - Непременно, - отозвалась Динни.
   На другой день они благополучно пересекли Ла-Манш, и Адриан отвез Динни на Маунт-стрит. Целуя дядю, она стиснула его мизинец.
   - Спасибо, дядя, ты очень, очень помог мне!
   За эти шесть недель она почти не думала ни о Клер, нк о ее неприятностях и поэтому сейчас же спросила, каковы последние новости. Оказалось, что иск уже опротестован и борьба началась, дело будет слушаться, вероятно, через несколько недель.
   - Я не видел ни Клер, ни Крума, - сказал сэр Лоренс, - но узнал от Дорнфорда, что у них все по-прежнему. Роджер продолжает настаивать на том, чтобы Клер рассказала суду о своей семейной жизни. Юристы, видимо, считают суд исповедальней, где вы должны исповедоваться в грехах своих врагов.