Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 3)

   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Когда смотришь на Темпл, на его ровный зеленый дерн, стройные деревья, каменные дома и зобатых голубей, испытываешь восхищение, которое, однако, сейчас же проходит при мысли о бесконечных пачках документов, перевязанных ярко-розовой тесьмой, о бесчисленных клерках, которые сидят в маленьких комнатках и бьют баклуши в ожидании стряпчих, и о переплетенных в кожу толстенных томах с отчетами о судебных процессах, разобранных столь детально, что человек легкомысленный при виде них начинает вздыхать и подумывать о кафе "Ройяль". Кто станет отрицать, что здесь человеческое сознание находит пристанище in excelsis {Паря в небесах (лат.).}, а человеческое тело - в креслах? Кто станет отрицать, что люди, входящие сюда, оставляют дух человечности за дверью, словно башмаки у входа в мечеть? Дух человечности не допускается сюда даже на "торжественные обеды", так как закон не должен "распускать нюни"; и, в виде предупреждения, на пригласительных билетах указывается, что гости должны являться "при орденах". В те редкие, осенние утра, когда светит солнце, обитатель Темпла, окна комнат которого выходят на восток, быть может, и почувствует то замирание сердца, какое мы испытываем, стоя на вершине горы или слушая симфонию Брамса, или при виде первых весенних нарциссов; но, вспомнив, где он находится, он поспешно обратится к делу: Коллистер versus {Против (лат.).} Дэвердей, посредник Попдик.
   И все же, светило солнце или не светило, Дорнфорду, человеку уже не очень молодому, чудилось, будто он сидит на низкой ограде, согретый первым весенним теплом, и жизнь в образе женщины с картины Боттичелли идет к нему по аллее плодового сада, среди апельсиновых деревьев и весенних цветов. Короче говоря, он был влюблен в Динни. Каждое утро, когда Клер приходила работать, ему хотелось не диктовать ей сухие парламентские бумаги, а завести разговор о ее сестре. Но, как человек, владеющий собой и, кроме того, не лишенный чувства юмора, он подчинялся требованиям, налагаемым его положением, и ограничился тем, что однажды пригласил Клер и се сестру пообедать с ним в субботу.
   - Здесь или в кафе "Ройяль"? - спросил он Клер.
   - Здесь было бы оригинальнее.
   - А вы не хотели бы пригласить кого-нибудь из ваших друзей в качестве четвертого?
   - Почему же не вы сами, мистер Дорнфорд?
   - Может быть, вы хотели бы позвать определенного человека?
   - Что ж, можно позвать Тони Крума, он был вместе со мной на пароходе. Славный мальчик.
   - Прекрасно! Значит, в субботу. Вы передадите вашей сестре?
   Клер не сказала ему: "Динни, вероятно, здесь сама", хотя Динни действительно стояла за дверью. Всю эту неделю она каждый вечер в половине седьмого заходила за Клер и провожала ее до Мелтон-Мьюз. Клер еще могли угрожать всякие случайности, и Динни старалась ее от них оградить.
   Узнав о приглашении, Динни сказала:
   - Когда я ушла от тебя в тот вечер, я столкнулась с Тони Крумом, и мы вместе дошли до Маунт-стрит.
   - Ты не говорила ему, что Джерри был у меня?
   - Конечно, нет!
   - Ему и так очень тяжело. Он по-настоящему славный мальчик, Динни.
   - Я тоже так думаю, и мне очень хотелось бы, чтобы он уехал из Лондона.
   Клер улыбнулась.
   - Что ж, долго он здесь не пробудет; он поступает на конный завод мистера Маскема в Беблок-Хайте.
   - Джек Маскем живет в Ройстоне.
   - Он выписал арабских кобыл, а они должны жить в местности с более мягким климатом.
   Динни с трудом оторвалась от нахлынувших на нее воспоминаний.
   - Что ж, детка, толкаться в подземке или раскошелимся и возьмем такси?
   - Мне хочется подышать свежим воздухом. Пройдемся пешком?
   - Отлично, пойдем по набережной и через парки.
   Они шагали быстро, так как было холодно. Озаренный светом фонарей, под россыпью звезд, этот огромный участок города был незабываемо сумрачно прекрасен; даже на зданиях, чьи контуры тонули в сумраке, лежала печать какого-то величия.
   Динни пробормотала:
   - Ночью Лондон действительно прекрасен.
   - Да, ложишься с красавицей, а встаешь с трактирщицей. И зачем вся эта суета? Какой-то сгусток энергии, точно муравейник.
   - Так утомительно, сказала бы тетя Эм.
   - Но ради чего все это, Динни?
   - Мастерская, которая старается дать превосходные образцы. И на каждую удачу - тысячи промахов.
   - Стоит ли игра свеч?
   - Почему же нет?
   - А во что тогда верить?
   - В человеческий характер.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Характер - это тот способ, каким человек выражает свое стремление к совершенствованию. Это воспитание лучшего, что в нас есть.
   - Гм, - отозвалась Клер, - а кто скажет мне, что во мне лучшего?
   - Хотя бы я, моя дорогая.
   - Нет, знаешь, я для этого все-таки слишком молода.
   Динни взяла сестру под руку.
   - Ты старше меня, Клер.
   - Нет. Если я и более опытна, чем ты, то все же еще не прикоснулась к своему подлинному "я", не прислушивалась к себе в тишине. А сейчас я прямо ощущаю, как Джерри бродит вокруг Мьюз.
   - Зайдем на Маунт-стрит, а потом пойдем в кино. В холле Блор подал Динни записку.
   - Был сэр Джералд Корвен, мисс, и оставил вам вот это.
   Динни вскрыла письмо.
   "Дорогая Динни,
   Я уезжаю из Англии завтра, а не в субботу. Если Клер передумала, буду счастлив увезти ее с собой. Если нет - пусть не рассчитывает на мое долготерпение. Я оставил ей на этот счет записку у нее на квартире, но так как не знаю, где она, то написал и вам для верности. Она сама или записка от нее застанут меня завтра, в четверг, в "Бристоле" до трех часов дня. После этого a la guerre comme a la guerre {На войне как на войне (франц.).}.
   Засим - с глубоким сожалением, что все сложилось так нелепо, и с пожеланием лично вам всего хорошего,
   Искренне ваш,
   Джералд Корвен".
   Динни прикусила губу.
   - Прочти!
   Клер прочитала записку.
   - Не пойду. Пусть делает, что хочет.
   Пока они приводили себя в порядок в комнате Динни, вошла леди Монт.
   - А! - сказала она. - Теперь и я могу вставить словечко. Ваш дядя опять виделся с Джерри Корвеном. Как ты намерена поступить, Клер?
   Клер повернулась к тетке, и яркий свет упал на ее щеки и губы, которые еще не были окончательно "приведены в порядок".
   - Я к нему никогда не вернусь, тетя Эм.
   - Можно сесть на твою кровать, Динни? Никогда - это очень долго... а тут еще... этот мистер Кревен... Я уверена, что у тебя есть принципы, Клер, но ты слишком хорошенькая.
   Клер перестала подкрашивать губы.
   - Ты очень добра, тетя Эм, но, право, я знаю, что делаю.
   - Подумаешь, утешение! Когда я сама это говорю, то уверена, что непременно сделаю глупость.
   - Если Клер обещает, тетечка, она исполнит.
   Леди Монт вздохнула.
   - Я вот обещала моему отцу не выходить замуж целый год, а через семь месяцев появился ваш дядя. Всегда появляется кто-нибудь...
   Клер стала поправлять мелкие локоны на затылке.
   - Обещаю целый год быть тише воды, ниже травы. Думаю, к тому времени я пойму, что мне надо, ну а уж если не пойму...
   Леди Монт пригладила рукой одеяло.
   - Обещаешь? Положа руку на сердце?
   - По-моему, не надо, - быстро вмешалась Динни. Клер приложила пальцы к груди.
   - Кладу руку на то место, где у меня должно быть сердце.
   Леди Монт встала.
   - Лучше, если бы она переночевала сегодня здесь, Динни, как ты думаешь?
   - Да.
   - Тогда я скажу, чтобы приготовили комнату. Цвет морской воды тебе действительно идет больше всего, Динни. Лоренс говорит, будто у меня нет моего цвета.
   - Черный и белый, тетечка.
   - Чепуха!.. С тех пор как Майкл поступил в Винчестер, я не была в Аскоте - из экономии. К обеду приедут Хилери и Мэй. Переодеваться не нужно.
   - О! - удивилась Клер. - Дядя Хилери знает обо мне?
   - Он человек очень широких взглядов, - пробормотала леди Монт, - но, понимаешь, я ведь не могу не огорчаться!
   Клер поднялась.
   - Поверь мне, тетя Эм, Джерри долго страдать не будет: не такой он человек.
   - А ну, встаньте спина к спине... Я так и думала - Динни на дюйм.
   - Во мне пять футов пять дюймов, - сказала Клер, - без туфель.
   - Прекрасно. Когда вы будете готовы, приходите вниз.
   Леди Монт поплыла к двери, бормоча: "Полить Соломонову печать {Название растения.} - напомнить Босуэлу", - и вышла.
   Динни вернулась к камину и снова уставилась на пламя.
   За ее спиной раздался голос Клер:
   - Я петь готова от радости, Динни! Целый год настоящих каникул, во всех отношениях! Я рада, что тетя Эм заставила меня дать обещание. Но какая она чудачка!
   - Вовсе нет! Она самый мудрый член нашей семьи. Если относиться к жизни слишком серьезно, ничего не выйдет. А она не относится к жизни серьезно. Может быть, и хочет, да не может.
   - Но у нее ведь нет никаких серьезных забот.
   - Если не считать мужа, троих детей, нескольких внуков, двух хозяйств, трех собак, нескольких бестолковых садовников, отсутствия денег и двух страстей: одной - выдавать всех замуж и женить, а другой - вышивать по канве. Кроме того, она изо всех сил старается не располнеть.
   - Ну, она выглядит очень хорошо. Что ты посоветуешь мне делать с этими вихрами, вот тут, Динни? С ними прямо наказание! Подстричь их, что ли, опять?
   - Пускай пока растут. Мы не знаем, какая будет мода, - может быть, локоны.
   - Для чего, по-твоему, женщины следят за собой? Чтобы нравиться мужчинам?
   - Конечно, нет.
   - Значит, чтобы вызывать друг у друга зависть?
   - Больше всего - чтобы не отстать от моды. Во всем, что касается наружности, - женщины прямо какие-то овцы.
   - А в области морали?
   - Разве у нас есть мораль? Во всяком случае, это мораль, созданная мужчинами. Природа дала нам только чувства.
   - У меня нет чувств.
   - Ты в этом уверена?
   Клер рассмеялась.
   - По крайней мере сейчас.
   Она надела платье и уступила Динни место перед зеркалом.
   Священник, паства которого живет в городских трущобах, ужинает в гостях не для того, чтобы наблюдать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел провел большую часть дня, а также время, предназначенное для еды, выслушивая жалобы своих прихожан, не делавших запасов на завтра, потому что им не хватало их на сегодня, и теперь поглощал стоявшие перед ним вкусные блюда с большим воодушевлением. Если даже ему стало известно, что молодая женщина, которую он обвенчал с Джерри Корвеном, порвала брачные узы, он и виду не подал, что знает об этом. Он сидел рядом с ней, однако ни разу не коснулся ее семейной жизни и рассуждал только о выборах, французском искусстве, лесных волках в зоологическом саду Уилснейд и новой системе постройки школ, с разборной крышей, при которой можно заниматься на воздухе, в зависимости от погоды. По его длинному лицу, морщинистому, задумчивому и доброму, иногда скользила улыбка, как будто он что-то вспоминал или обдумывал, но молчал об этом, и только изредка он поглядывал на Динни, словно хотел сказать: "Вот подожди, мы с тобой потолкуем".
   Все же потолковать так и не удалось, так как его вызвали по телефону к умирающему, и ему пришлось уйти, даже не допив свой стакан портвейна. Миссис Хилери последовала за ним.
   Обе сестры сели с дядей и теткой за бридж и в одиннадцать часов поднялись к себе.
   - Ты знаешь, что сегодня одиннадцатое ноября - годовщина перемирия? сказала Клер, выходя из комнаты.
   - Да.
   - Я ехала в автобусе в одиннадцать часов утра и вдруг заметила, что у двух-трех людей какое-то странное выражение лица. Но что мы могли в те дни переживать? Когда война кончилась, мне было всего десять лет.
   - А я помню перемирие, - сказала Динни, - оттого что мама плакала. У нас в Кондафорде жил дядя Хилери. И он произнес проповедь на тему: "Служат и те, кто стоит и ждет".
   - Все служат только тогда, когда они что-нибудь за это получают.
   - Многие всю жизнь заняты очень тяжелой работой и получают гроши.
   - Что ж, верно.
   - А почему они это делают?
   - Динни, знаешь, мне иногда кажется, что ты кончишь религией. Если только не выйдешь замуж.
   - "Офелия, ступай в монастырь!"
   - На самом деле, дружок, мне хотелось бы видеть в тебе побольше от нашей праматери - соблазнительницы Евы. Тебе следовало бы стать матерью.
   - Да, если врачи найдут способ иметь детей без всего, что этому предшествует.
   - Ты пропадаешь даром, детка. Стоит тебе только пальчиком пошевелить, и Дорнфорд упадет перед тобой на колени. Разве он тебе не нравится?
   - Самый приятный человек из всех, кого я видела за последнее время.
   - "Холодно пробормотала она, направляясь к двери". Поцелуй меня.
   - Я надеюсь, дорогая, что все уладится, - сказала Динни. - Не буду молиться за тебя, хотя вид у меня и унылый, но буду мечтать, что и твоя мятущаяся душа обретет покой и счастье.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Крум вторично встретился с прошлым Англии в Друри-Лейн. Для трех остальных приглашенных на обед Дорнфордом это посещение было первым, и не случайно тот, кто взял билеты, устроил так, чтобы они сидели по двое: Тони и Клер - в середине десятого ряда, а Дорнфорд и Динни - в конце третьего.
   - О чем вы думаете, мисс Черрел?
   - Я думаю о том, насколько английские лица изменились с тысяча девятисотого года.
   - Все дело в волосах. Лица на картинах, написанных сто - полтораста лет тому назад, гораздо больше похожи на современные.
   - Свисающие усы и шиньоны меняют выражение лица. Но было ли у них выражение?
   - Вы считаете, что у людей викторианской эпохи были менее выразительные лица?
   - Нет, едва ли, но они умели носить маску. А взгляните на их одежду: сюртук, высокие воротнички, шейные платки, турнюры, высокие башмаки на пуговицах.
   - Да, ноги у них были выразительные, а шеи нет.
   - Женскую шею я вам уступаю. А их обстановка: огромные буфеты, кисти, фестоны, бахрома, канделябры... Нет, они, несомненно, играли в прятки со своей душой, мистер Дорнфорд.
   - А время от времени она все-таки выглядывала, как маленький принц Эдуард, когда он разделся под обеденным столом королевы матери в Виндзоре.
   - Это было самое замечательное из всего, что он сделал за всю свою жизнь.
   - Не знаю. Та же реставрация, только в более мягкой форме. При нем открылись какие-то широкие шлюзы...
   - Но он уехал, Клер?
   - Да, уехал, уехал... Вы только посмотрите на Дорнфорда: окончательно влюблен. Я ужасно хотела бы, чтобы она тоже им увлеклась.
   - А почему бы ей не увлечься?
   - Милый юноша, у Динни была очень трагическая история. И она до сих пор еще от нее не оправилась.
   - Лучшей свояченицы я бы не желал.
   - А вы бы очень этого хотели?
   - Господи! Ну конечно! Еще как!
   - А какого вы мнения о Дорнфорде, Тони?
   - Очень приятный человек, и совсем не сухарь.
   - Будь он врачом, он, наверно, удивительно обращался бы с больными. Он католик.
   - Это ему не помешало при выборах?
   - Наверное, помешало бы, но его соперник оказался атеистом, так что вышло одно на одно.
   - Политика - ужасно нелепая штука!
   - А все-таки занятная.
   - Раз уж Дорнфорд сделал такую блестящую карьеру как адвокат, значит, он человек напористый.
   - Весьма. Мне кажется, он с этим своим спокойствием может преодолеть любые препятствия. Я его очень люблю.
   - Ах, вот как!
   - Я и не думала дразнить вас, Тони.
   - Это все равно, что сидеть на пароходе рядышком я быть связанным по рукам и ногам. Пойдем покурим.
   - Публика уже возвращается. Приготовьтесь объяснить мне мораль второго действия. Пока я никакой не вижу.
   - Подождите!..
   Динни глубоко вздохнула.
   - Какой ужас! Я еще помню историю с "Титаником". Сколько жизней гибнет даром! Просто страшно становится!
   - Вы правы.
   - Гибнут жизни, и гибнет даром любовь.
   - И у вас тоже многое погибло?
   - Да.
   - Вы не хотите об этом говорить?
   - Нет.
   - Я не думаю, чтобы жизнь вашей сестры пропала даром. Она слишком живой человек.
   - Да, но она оказалась в капкане.
   - Она из него вырвется.
   - Не могу допустить мысли, чтобы ее жизнь оказалась испорченной. Нет ли какого-нибудь законного обхода, мистер Дорнфорд? Чтобы не предавать дела гласности.
   - Только если ее муж даст повод.
   - Не даст, он будет мстить.
   - Понимаю. Тогда боюсь, что остается только одно - ждать. Такие истории обычно разрешаются сами собой. Католикам, собственно говоря, не полагалось бы признавать развод. Но если вы считаете, что есть серьезные основания...
   - Клер всего двадцать четыре. Не может же она жить одна всю жизнь.
   - А вы собираетесь?
   - Я? Это совсем другое дело.
   - Да, вы очень разные; но если ваша жизнь пройдет без счастья, это будет еще хуже. Настолько же хуже, как потерять чудесный день зимой страшнее, чем летом.
   - Занавес поднимается...
   - Удивительно! - пробормотала Клер. - Смотрела я на них, и мне все время казалось, что их любовь недолговечна. Они пожирали друг друга, как сахар.
   - Боже мой, если бы мы с вами на том пароходе...
   - Очень уж вы молоды, Тони.
   - На два года старше вас.
   - И все-таки на десять лет моложе.
   - Неужели вы совсем не верите в вечную любовь, Клер?
   - В страсть - нет. Лишь бы ее утолить, а там хоть трава не расти. Конечно, для тех, на "Титанике", конец любви настал слишком скоро. И какой: холодные морские волны! Брр!
   - Разрешите мне накинуть на вас пальто.
   - Знаете, Тони, я от этой пьесы не в восторге. Она переворачивает душу, а я вовсе не хочу, чтобы мою душу переворачивали.
   - В первый раз она мне, конечно, больше понравилась.
   - Спасибо!
   - Все дело в том, что я рядом с вами и все-таки далеко. Лучше всего в пьесе те сцены, где изображается война.
   - А мне, глядя на все это, расхотелось жить.
   - В этом-то и заключается ирония.
   - Герой точно сам над собой смеется. Даже мороз по коже подирает. Слишком похоже на всех нас.
   - Лучше бы мы пошли в кино, там я мог бы хоть держать вашу руку.
   - Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а ему хочется превратить ее в мадонну прошлого.
   - Видимо, так оно и есть.
   - У него приятное лицо. Интересно, понравится ли ему военный эпизод? "Ура! Флаг взвился!" {Припев английской матросской песни.}.
   Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках непросохшую влагу слез.
   - Но она никогда бы не поступила так, - сказала она охрипшим голосом, не стала бы махать флагом и кричать "ура", никогда! Может быть, смешалась бы с толпой, но так - никогда!
   - Ну, это сценический эффект. А жаль! Прекрасный акт, действительно очень хорошо сделано.
   - А эти несчастные накрашенные девицы, которые становятся все несчастнее и все сильнее красятся, и потом эта "Типперери" {"Типперери" песенка английских солдат.}, которую они насвистывают! Война, должно быть, все-таки ужасная штука!
   - Человек впадает как бы в экстаз.
   - И долго он находится в таком состоянии?
   - В известном смысле - все время. Вам это кажется отвратительным?
   - Я никогда не берусь судить о том, что люди должны были бы чувствовать. Но, по рассказам брата, все примерно так и было.
   - Это нельзя назвать жаждой "ринуться в бой", - продолжал Дорнфорд, - я ведь совсем не вояка по природе. Но говорить, что война - самое потрясающее из человеческих переживаний, уже стало штампом.
   - Вы и теперь считаете это самым потрясающим?
   - До сих пор считал". Но... я должен вам сказать, пока мы вдвоем... я люблю вас, Динни. Я ничего не знаю о вас, а вы - обо мне. Но это не важно. Я сразу полюбил вас, и мое чувство становится все глубже. Я не жду от вас ответа, я только хотел бы, чтобы вы иногда вспоминали о моей любви...
   Клер пожала плечами.
   - Неужели люди в самом деле вели себя так во время перемирия, Тони? Неужели люди...
   - Что?
   - Так себя вели?
   - Я не знаю.
   - Где же вы были?
   - В Веллингтоне, только что поступил в школу. Отца убили на фронте.
   - Мой тоже мог быть убит, и брат. Но все равно! Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
   - Моя, наверное, тоже.
   - Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом - пьеса слишком волнует. Давайте выйдем, я хочу покурить. Впрочем, нет, лучше не надо. Всегда рискуешь встретить знакомых.
   - Черт!
   - Видите, я пришла сюда с вами, и это уже много. А ведь я дала торжественное обещание целый год не подавать никакого повода... Не унывайте же! Мы будем видеться очень часто...
   - "Величие, достоинство и мир", - пробормотала Динни, вставая, - и самое великое - это "достоинство".
   - Оно всего труднее достигается.
   - А эта женщина, которая пела в ночном клубе, и небо, все в рекламах... Огромное вам спасибо, мистер Дорнфорд! Я не скоро забуду эту пьесу.
   - И то, что я сказал вам?
   - Вы очень добры ко мне, мистер Дорнфорд, но алоэ цветет только раз в столетие.
   - Я могу ждать. Для меня это был чудесный вечер.
   - А где те двое?
   - Мы их найдем в вестибюле.
   - Как вы думаете, у Англии когда-нибудь были величие, достоинство и мир?
   - Нет.
   - Но "где-то есть зеленый холм, за городской стеной"... {Строка из религиозного гимна.}. Спасибо. Это пальто у меня уже три года.
   - Оно прелестно.
   - Вероятно, большинство этих людей отправятся сейчас в ночные клубы?
   - Меньше пяти процентов.
   - А мне хотелось бы сейчас подышать родным воздухом и посмотреть на звезды...
   Клер отстранилась.
   - Тони, нельзя!
   - Почему?
   - Мы и так были вместе целый вечер.
   - Если бы только вы позволили проводить вас домой!
   - Нельзя, милый. Пожмите мой мизинец и успокойтесь.
   - Клер!
   - Смотрите! Вон они идут впереди нас. А теперь исчезните! Пойдите в клуб, выпейте хорошего вина, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну вот! Теперь доволен? Спокойной ночи, милый Тони!
   - О боже! Спокойной ночи.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Время сравнивают с потоком, но между ними есть разница: время нельзя пересечь, оно течет вечно, серое и широкое, как мир, в нем нет ни брода, ни моста, и хотя философы утверждают, что оно может течь и вперед и назад, но календарь следует за ним только в одном направлении.
   Итак, Ноябрь сменился декабрем, но после декабри не наступил ноябрь. Если не считать двух-трех морозных дней, погода стояла мягкая. Безработица уменьшилась, пассивное сальдо торгового баланса еще увеличилось; одного зайца убили, семерых проворонили. Газеты трепетали от бурь в стакане воды; значительная часть подоходного налога была выплачена, еще более значительная часть выплачена не была. Вопрос о том, почему благосостоянию страны пришел конец, продолжал стоять перед каждым; фунт поднимался, фунт падал, - словом, время продолжало течь, но загадка человеческого существования оставалась нерешенной.
   Владельцы Кондафорда отказались от плана построить пекарню. Каждое пенни следовало вкладывать в свиней, птицу и картофель. Сэр Лоренс и Майкл были поглощены планом "С. П. К" и заразили Динни. Она и генерал целыми днями готовились к золотому веку, который должен настать, как только осуществится этот план. Юстэс Дорнфорд выразил свое согласие защищать его в парламенте. Были подготовлены цифры, доказывавшие, что через десять лет Англия благодаря постепенному сокращению ввоза указанных трех пищевых продуктов будет экономить на импорте до ста миллионов в год, причем стоимость жизни от этого не повысится. Защитники плана были убеждены, что при правильной организации, небольшом изменении в нравах англичан и увеличении отхода пшеничных отрубей успех можно считать обеспеченным. А тем временем генерал призанял денег под страхование своей жизни и уплатил налоги.
   Новый член парламента, объезжая свой избирательный округ, провел рождество в Кондафорде и говорил только о свиньях, чувствуя, что сейчас это вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество у своих. Что она делала в часы, свободные от службы, об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен не подавал признаков жизни, но Клер узнала из газет, что он уже вернулся на Цейлон. В дни между рождеством и Новым годом жилая часть старого дома в Кондафорде была полна; приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Адриан и Диана с Шейлой и Рональдом - корь у них уже прошла, словом, семья не бывала в таком полном сборе уже много лет. Даже сэр Лайонел и леди Алисой завтракали здесь под Новый год. Такое торжественное сборище всей достопочтенной родни явно было неспроста: 1932 год обещал быть знаменательным. Динни буквально сбилась с ног. Она ничего не говорила, но была теперь как будто менее погружена в свое прошлое. Она до такой степени была душою общества, что, казалось, совсем не живет для себя. Дорнфорд задумчиво наблюдал за нею. Что кроется под этой неутомимой и веселой самоотверженностью? Он даже рискнул заговорить о Динни с Адрианом, который был, как видно, ее любимцем.
   - Весь дом держится на вашей племяннице, мистер Черрел.
   - Безусловно. Динни - это просто чудо.
   - Она думает когда-нибудь о себе?
   Адриан искоса взглянул на собеседника. Этот смуглый темноволосый человек с худощавым лицом и карими глазами был ему симпатичен; он казался более мягким, чем можно было ожидать от юриста и политического деятеля. Однако, когда речь заходила о Динни, Адриан тотчас же занимал позицию сторожевого пса и поэтому сдержанно ответил:
   - Нет, почему же, думает, но в меру; впрочем, не слишком много.
   - Мне иногда кажется, что она пережила что-то очень тяжелое.
   Адриан пожал плечами.