Голяков Сергей. Рихард Зорге - Подвиг и трагедия разведчика

   Расположение и доверие полковника к корреспонденту "Франкфуртер цайтунг" неуклонно росли. Через некоторое время Зорге уже передавал в Центр:
   "Когда Отт получает интересный материал или сам собирается что-нибудь написать, он приглашает меня, знакомит с материалами. Менее важные материалы он передает мне на дом для ознакомления. Более важные секретные материалы я читаю у него в кабинете".
   Став военным атташе и, по-видимому, заручившись чьей-то надежной поддержкой в Берлине, полковник держался уже не так тихо и скромно, как раньше. Наоборот, он ступал по коридорам посольства громко, словно на плацу, фигура и выражение его лица приобрели резкость, губы то и дело кривила высокомерная усмешка.
   Раньше он всячески избегал высказывать свои взгляды. Теперь, оставаясь наедине с Зорге, безапелляционно разглагольствовал:
   - Мы, немцы, самая воинственная на земле нация, и самые славные страницы нашей истории - это страницы войны. А в Германии мы, военные, самые достойные люди. Бог вложил в наши руки меч для спасения цивилизации, и мы должны исправить историческую несправедливость - добыть для Германии жизненное пространство. "Огнем и мечом" - я признаю и принимаю этот девиз средневековых рыцарей.
   Зорге понимал, что все эти афоризмы из речей Гитлера и Геббельса выражали, однако и его нравственную суть.
   Полковник с удовольствием, растроганно говорил о том, что в Германии создаются отряды "гитлерюгенда":
   - Да, воспитание в рыцарском духе должно начинаться для каждого немца с колыбели. Всем членам "гитлерюгенда" вручают кинжалы, на которых выгравировано: "Кровь и честь".
   "Мрачные вести, - думал, слушая его, Рихард. - Гитлер хочет заставить всю нацию смотреть на мир через прицел пушек".
   Как-то Отт позвал Рихарда в свой кабинет, запер дверь на ключ и кивнул на стол, заваленный бумагами:
   - Не успеваю - столько работы. Помоги мне.
   Зорге глазам своим не поверил: на столе лежали таблицы сверхсекретного германского кода.
   - Что это за чертовщина? - Он небрежно показал на бумаги.
   - Сейчас я тебе объясню. Будешь помогать мне составлять и шифровать радиограммы.
   ...С очередным связным копии германского кода были отправлены в Центр.
   С Оттом Рихард был на дружеской ноге, но не строил иллюзий. Он прекрасно понимал, на чем основано расположение к нему военного атташе, да и других сотрудников посольства, представителей германских промышленных кругов в Токио, коллег журналистов. Об этом прямо сказал посол Дирксен: на глубоком знании дальневосточных проблем, на блеске уже знаменитого журналистского имени. Но для того чтобы сохранить этот блеск, надо неутомимо углублять свои знания, очень много работать.
   Об этом несколько лет спустя Рихард Зорге писал:
   "Я был твердо уверен, что, если мы хотим добиться успешного выполнения наших разведывательных целей в Японии, необходимо хорошо разбираться во всех вопросах, которые имеют хотя бы самое небольшое отношение к нашей миссии. Другими словами, я считал, что нельзя с головой уходить только в техническую и организационную работу, а именно: получив приказ, сообщить его товарищам и послать донесение в Москву. Как руководитель разведывательной группы, действующей за границей, я не мог допустить такого упрощенного понимания своих обязанностей. Безусловно, сбор информации сам по себе является важным делом. Но я считал, что еще более важно развивать способности впитывать в себя эту информацию, разбираться в общей политической обстановке и оценивать ее. Поэтому, естественно, нужно было постоянно глубоко анализировать и изучать проблемы Японии... Вот почему я, как только сошел на берег Японии, сразу посвятил себя всестороннему изучению японских проблем... Для работы в Японии общая подготовка, которую дала мне жизнь, имела ничуть не меньшее значение, чем знания, которые я получил во время учебы в университете. Я разбирался в экономике, истории, политике европейских стран... Уже во время пребывания в Китае я считал, что имею общее представление о Японии, и написал несколько работ об этой стране. В связи с этим я хочу добавить, что, занимаясь вот таким предварительным изучением и накапливанием знаний, я старался подходить ко всем вопросам с точки зрения марксизма... При изучении предмета с марксистской точки зрения необходимо обязательно анализировать основные вопросы во всех областях жизни - в экономике, истории, социологии, политике, идеологии, а так же в культуре. Поэтому я считаю, что, если мы хотим разобраться в основных проблемах какого-либо государства, такой метод исследования, естественно, сильно облегчит нам работу. С осени 1933 года, используя такой метод, я и приступил к детальному изучению проблем Японии. У меня дома было от 800 до 1000 книг... В основном это были книги о Японии. В свою библиотеку я собрал все, что попалось мне в руки из японских книг, изданных в переводе на иностранные языки, наиболее ценные работы иностранцев, посвященные Японии, лучшие переводы основных произведений японской художественной литературы... Я много занимался изучением древней истории Японии... политической истории древнего периода, а так же социальной и экономической истории... Все это я использовал в качестве материала для изучения истории японской экспансии начиная с древнего времени... Одновременно я сделал много переводов, касающихся экономики и политики древней Японии, которые очень пригодились мне в моей исследовательской работе. Изучение вопросов экономики и политики современной Японии без такой подготовки было бессмысленным делом. Я очень подробно изучал аграрную проблему, потом переходил к мелкой промышленности, средней и наконец тяжелой индустрии. Я, конечно, изучал так же общественно-социальное положение японского крестьянина, рабочего и мелкого буржуа... Я использовал по возможности непосредственно японские материалы, в моем распоряжении были экономические журналы и публикации правительственных органов. Я интересовался так же развитием японской культуры и искусства с древних времен... Вдобавок к своей библиотеке я пользовался библиотекой посольства, личной библиотекой посла, библиотекой Восточноазиатского германского общества в Токио, особенно богатой научной литературой. В этом обществе часто устраивались научные конференции и лекции, на которых, как правило, обсуждались вопросы истории Японии. Я сблизился в какой-то степени со своими немецкими знакомыми, проявлявшими интерес к этим проблемам, и обменивался с ними мнениями.
   Вскоре после прибытия в Японию я поручил перевести несколько книг по истории этого государства... Кроме того, я поручал делать переводы статей из различных журналов... Но мое изучение Японии базировалось не только на материалах, появлявшихся в книгах и журналах. Прежде всего, я должен упомянуть встречи с Одзаки и Мияги...".
   Эти встречи были нужны Рихарду. Они помогали ему узнать душу народа то, что обычно остается для иностранца за семью печатями, особенно в такой сугубо своеобразной стране, к которой неприложимы мерки европейской жизни.
   Ходзуми Одзаки не раз говорил Рихарду о том, какую роль в осуществлении государственной политики играет официальная религия синтоизм.
   - Синто - "путь богов" - пришло к нам от верований первобытных народов, обожествлявших все сущее на земле, - рассказывал он, когда они прогуливались по аллеям парка Мэйдзи, где стоит один из крупнейших синтоистских храмов, а их в Японии более ста пятидесяти тысяч. - Главное наше божество - Аматэрасу "великое сияющее божество неба". Синтоизм требует почитания явлений природы, лесов и гор, рек и животных. Он требует сыновней почтительности к природе. Казалось бы, куда уж лучше! Но его постулаты: подчинение слабого сильному, нижестоящего - вышестоящему. А в основе религии - миф о божественном происхождении императора, который якобы прямой потомок богини солнца Аматэрасу. И отсюда совсем несообразный вывод: Япония - божественная страна, призванная управлять всем миром. А венчает этот миф кодекс "самурайской чести" - "бусидо", кодекс тех, кто с оружием в руках верно служит императору. Тут вам и проповедь насилия, жестокости и войны. На этакой почве идеолог японского фашизма генерал Араки сеял свои мысли: "Японский народ выше других народов на земле. Мы заявляем всему миру, что мы - нация милитаристов!"
   Такие воинственные зaявлeния Рихард уже слышал и в Берлине, и во Франкфурте, и от пьяного комиссара, приставленного к газете, и совсем недавно - от военного атташе Отта. Только речь в них шла о великой миссии немцев. Здесь то же говорят о себе японцы, и дух один.
   - Культ императора в Японии принял самые фантастические формы, продолжал Одзаки. - Его фанатики с искренней убежденностью утверждают: если не было бы императора, то не было бы и японской нации, а наше отечество перестало бы существовать.
   Все ослеплены этим культом. Доходит до комичного. На приеме у императора дипломат одной из стран чихнул. Это расценили так: "начхать нам на императора и Японию". С трудом удалось избежать разрыва дипломатических отношений с этой страной.
   В другой раз Одзаки дал Рихарду прочесть в школьном учебнике такую притчу: юноша купался в реке и начал тонуть; испуганно он звал на помощь. Мимо проходил японец. Он услышал отчаянные крики, бросился в воду. Юноша поблагодарил своего спасителя, а когда тот отошел - догнал его и убил.
   - Как ты думаешь: зачем помещено это в школьном учебнике?
   - Как зачем? - удивился Рихард. - Чтобы показать дикую подлость такого поступка.
   - Ты ошибаешься. Убийца превозносится как праведник. Он убил своего спасителя для того, чтобы не осталось свидетеля его трусости и малодушия, и тем сохранил свою честь...
   Как-то в середине лета Рихард стал свидетелем непонятных событий в День поминовения усопших ("О-бон"). С утра люди стали заполнять улицы, процессия двинулась к берегу залива. Собравшиеся били в барабаны, в кастрюли и сковороды, в картонные коробки - во все, что попадалось под руку. Молодые люди несли в руках сделанные из дерева и бумаги кораблики, украшенные фонариками, в которых горели свечи. Парусами этим корабликам служили листы бумаги с иероглифами. "Кораблики" разные: и совсем маленькие, и такие огромные, что их с трудом тащили несколько человек. Шли целыми семьями, матери несли малышей. Но что удивительно: все были принаряжены, как на праздник, со всех сторон неслись музыка и смех. Процессия приблизилась к заливу. Там кораблики спустили на воду, а потом подожгли. Огонь заполыхал на воде. Пламя бесчинствовало и в небе: ночной мрак разгонял фейерверк.
   Как же так? Ведь для каждого смерть близкого человека - тяжкое горе, огромная утрата.
   - Ты ошибаешься, - объяснил при встрече Ходзуми. - Для японцев День поминовения усопших - праздник. Японцы верят, что душа умершего отправляется в плавание, а потом возвращается, но только в другом обличии. Так что горевать не о чем. И этот синтоистский обряд на руку милитаристам: идти на войну и погибать вовсе не страшно. Отсюда бесстрашие и самоистребление самураев.
   Неудивительно, что даже рождение национального танца приписывалось религией божеству. По легенде, Аматэрасу однажды рассердилась на какого-то из богов и спряталась в небесной пещере. Скрылось солнце - и наступила ночь. Совет восьми миллионов богов решал, что же делать. И решил: одному из богов повелели исполнить перед входом в пещеру танец. Аматэрасу услышала, что перед пещерой веселятся, не смогла преодолеть своего любопытства и выглянула. Тут-то боги и уговорили ее оставить убежище и поселиться в небесном дворце. Снова засияло солнце, а с тех пор этот танец - от Бога дарован народу...
   Художник Мияги знакомил Рихарда с искусством своей страны, с удивительной и ни с чем не сравнимой традиционной икэбаной - искусством составления композиций из веточек и цветов. Ну где еще в мире существуют целые школы, в которых годами осваивают мастерство сочетания цветов в букеты для низких и широких ваз? Это тоже приоткрывало удивительное своеобразие мироощущения японца.
   Рихард много ездил по стране. В древней столице Японии Киото он посетил сёгунский дворец Нидзё - великолепное строение целиком из резного дерева. Он шел по коридору, и половицы под его ногами издавали соловьиные трели. Древние мастера так сочетали половицы из разных сортов дерева, чтобы они создавали такое замечательное звучание. Впрочем, эти трели не только услаждали слух правителя, но и предупреждали его: "Остерегайся, кто-то идет!.." И таким поэтическим и изощренным было многое в стране...
   "Я стремился узнать людей, развить в себе интуицию, без которой невозможно познать страну", - писал Зорге.
   И еще:
   "Без должного авторитета и достаточной эрудиции я не смог бы занимать столь прочное положение в германском посольстве. Именно по этим причинам, приехав в Японию, я занялся доскональным изучением японских проблем".
   Ум, знания, интуиция, богатейший опыт, дар слова позволили Зорге стать лучшим корреспондентом в Японии. "Франкфуртер цайтунг" и другие немецкие издания отводили для его корреспонденций самое видное место. Газеты наперебой заказывали ему статьи. И Рихард понимал, как важно для него это профессиональное признание.
   Но успеху Зорге как журналиста для достижения его цели должно было сопутствовать и безоговорочное признание его как нациста - иначе никак нельзя было рассчитывать на доверительное отношение к нему нацистских деятелей германской колонии в Токио. Здесь, вдали от Германии, Зорге не составило труда вступить в национал-социалистскую партию: он привез рекомендательные письма от высокопоставленных лиц из Берлина и вел себя как приверженец фюрера. "Единством идейных взглядов" объяснялась его тесная дружба с руководителем отделения германского телеграфного агентства ДНБ Виссе - маленьким "фюрером" нацистской организации в колонии. Как нельзя лучше складывались у Рихарда отношения с фон Урахом, корреспондентом "Фёлькишер беобахтер". Зорге выказывал свое недоброжелательство по отношению к Гердеру, сотруднику "Кёльнишер цайтунг", скептически относившемуся к гитлеровцам. Высокомерно держал себя он с коллегами по перу - англичанами и французами и совершенно игнорировал советских журналистов, а агентство ТАСС находилось в том же здании на Гиндзе, где была контора Бранко Вукелича... Здесь Зорге часто видел советского журналиста Владимира Леонтьевича Кудрявцева, в прошлом бойца Конармии, а в будущем ведущего политобозревателя "Известий".
   Дом на улице Нагадзака-мати
   Рихард решил покинуть фешенебельный отель "Тэйкоку" с его дорогими номерами. Он снял в буржуазном районе Токио Адзабуку небольшой двухэтажный дом на улице Нагадзака-мати, 30, и перевез туда свои вещи.
   Дом был деревянный, японский: с раздвижными стенами, внизу - две комнаты. Одна из них - 12-метровая гостиная. Наверху тоже две - спальня и кабинет.
   Стены комнат Рихарда теперь сплошь в географических картах, на полках - одни книги, кабинет от стены до стены перегорожен письменным столом, на нем - пишущая машинка. Среди вороха бумаг, наваленных на столе, - патефон. В кабинете на полу - ковер, у стола - вращающийся стул.
   Зато спальня вполне выдержана в стиле японского жилища: на полу циновки - татами, жесткие подушки. Тут нельзя ступать в уличной обуви. Рядом со шлепанцами - японский халат с широкими рукавами.
   Хозяйничал здесь он один. Для посетителей - гостиная внизу и маленький дворик около дома. Даже горничная, пожилая японка, поднималась на второй этаж только по утрам, чтобы разбудить его.
   Город просыпался очень рано. В 6 часов уже начинали работать предприятия и магазины, уличные торговцы везли свои тележки, нагруженные снедью, - и Рихард распорядился, чтобы его будили ровно в пять.
   - Данна-сан, уже пять часов, - говорила служанка. - Ванна готова.
   Рихард просыпался, закуривал трубку и шел вниз. Ванна была тоже японская - деревянная круглая бочка, глубокая, чуть ли не по горло. Внутри - скамеечка.
   Потом он делал зарядку с эспандерами и гантелями: следил за тем, чтобы тело оставалось таким же мускулистым, тренированным, как в юности, когда он занимался многими видами спорта.
   За завтраком Рихард просматривал газеты. Потом поднимался на второй этаж, в кабинет, и садился за машинку. Отрывался лишь для того, чтобы набить погасшую трубку табаком или закурить сигарету. В комнате плавал сизый дым, который едва рассеивался потоком воздуха, шедшим в распахнутые окна. Когда очень уставал - заводил патефон, слушал Моцарта, Баха.
   За столом он работал до обеда, если не вызывали в посольство или не было других срочных дел. Встречи в пресс-центре, все деловые свидания назначал на вторую половину дня. Возвращался поздно. К домику машина подъехать не могла - оставлял ее за углом. Из окна кабинета или спальни он всегда видел, кто идет к нему в гости.
   Полиция наблюдения за Зорге не снимала, слежка продолжалась. Он замечал это по бумагам на столе. Исчезали копирки и даже черновики. И он делал вид, что не замечает всего этого.
   Как-то наведался к нему все тот же Мацукава. Болтал без умолку, расхваливал его новое жилище, выспрашивал, сколько он платит за дом, познакомился ли с соседями. Просмотрел книги на полках:
   - Когда это вы успели обзавестись такой изысканной библиотекой?..
   А глаза так и бегали по сторонам.
   * * *
   Припав к наушникам, Рихард слушал далекий, слабый, прерывающийся сигнал. Он казался чудесной музыкой: это был голос Москвы. Подтверждение получения радиограмм и "оказий" со связниками... Ответы... Новые задания... И короткие, в два слова, но такие славные ободрения Старика: "Молодцы, ребята"; "Вами довольны"; "Работа отличная".
   Но сам Рихард был не всем доволен. Сделано очень мало. И важные сведения часто устаревали, потому что не удавалось их своевременно передать. Собранная столь дорогой ценой информация превращалась в ноль, если нет и нет связи. Тут вина была на Бернхарде. Преданный, смелый парень, он оказался плохим радистом: собранный им передатчик оказался очень громоздким, слишком маломощным и часто выходил из строя.
   Но они работали. Все ближе проникали к самым истокам важной информации.
   И так - два года. И наконец вызов в Москву.
   Катя
   Снова Никитский бульвар, тихий переулок у Арбата. Ступени, ведущие вниз. Снова, как когда-то, невероятно давно, приближаются из глубины коридора ее шаги, шлепают по полу тапочки без задников. И снова радостью и болью перехватывает дыхание от ее голоса:
   - Рихард!
   Он подхватывает ее на руки.
   - Задушишь!
   Катя высвобождается из его рук, чуть отступает:
   - Вернулся!
   Он на руках несет ее в комнату, а она, смеясь и плача, говорит:
   - Осторожней, не наскочи на ведро!
   В комнате все так же. Только на стене - его фотография, а на книжной полке - подаренные им китайские фигурки.
   - Как хорошо! - Он сел на диван. - Как ты?
   - А ты? Где ты был на этот раз?
   - Далеко... В некотором царстве, в тридевятом государстве.
   - Я страшно боялась!
   - И напрасно. Теперь я дома. Как ты жила эти годы?
   - Как все. Правда, теперь я уже...
   - Директор? - улыбается он.
   - Нет, мастер цеха.
   С улицы доносился шум.
   - Слышишь? Это троллейбус! Вместо трамвая - от Арбата по улице Коминтерна! Мягкие сиденья. Недавно пустили. Я каталась.
   - Ты - прелесть!
   - А набережные видел? Гранит! А Триумфальную переименовали в площадь Маяковского. А самое-самое главное, чего ты еще не видел, - метрополитен!
   - Это хорошо. А как ты жила?
   - Все так же, Ика... Ждала. И дождалась.
   - Все, Катя. Все позади - и все впереди. Завтра же ты берешь отпуск, и мы махнем на юг, к морю.
   - А потом?
   Он подошел к ней, провел пальцами по ее лицу.
   - Морщины? - спросила она. - Их не было два года назад... Или пока всего на два года больше...
   - Ну что ты?.. - Рихард обнял ее. - Это тени тревог. Море и солнце смахнут их. Теперь все будет совсем по-другому. Помнишь, ты сказала: ожидание - мера всему. Я снова засяду за книгу. Это будет большое исследование по истории. На тему, о которой еще никто не писал.
   Он поцеловал ее:
   - Я люблю тебя, Катя.
   Катя показывала ему Москву - с волнением, как художник свои так трудно давшиеся полотна: словно это она одевала булыжные мостовые в асфальт, заменяла на проспектах и бульварах газовые и керосиновые фонари на электрические, строила во всю длину лавочного Охотного ряда громады гостиницы "Москва" и Дома Совнаркома... И Рихард, хотя и трудно было удивить его чем-либо, радовался вместе с ней этим переменам.
   Но иногда глаза Кати становились грустными и вопрошающими. И он, внимательно глядя на ее помолодевшее от встречи лицо, улавливал эту озабоченность.
   Однажды Катя не выдержала и спросила:
   - А как дальше?
   - Отчитался... Работу признали успешной... - Он помолчал и, обняв ее за плечи, проговорил не так решительно: - Как бы там ни было дальше, завтра мы умчим с тобой на юг!
   А наутро Рихарда снова вызвали в управление.
   Урицкий
   - Семен Петрович уже спрашивал вас, - сказала Наташа и кивнула на плотно прикрытую дверь кабинета.
   Рихард еще в первый день, как приехал, узнал, что у него теперь новый начальник - комкор Семен Петрович Урицкий. А Павел Иванович, суровый и дорогой Старик, с весны был уже совсем недалеко от Рихарда: он назначен заместителем Блюхера, командующего Особой краснознаменной Дальневосточной армией.
   В приказе наркома обороны от 15 апреля 1935 года говорилось:
   "Начальник Разведывательного управления РККА тов. Берзин Я.К. согласно его просьбе освобождается от занимаемой должности и зачисляется в мое распоряжение. Тов. Берзин проработал в Разведывательном управлении без перерыва более 14 лет, из них последние десять лет возглавлял разведывательную работу РККА. Преданный большевик-ленинец, на редкость скромный, глубоко уважаемый и любимый и своими подчиненными, и всеми, кто с ним соприкасался по работе, тов. Берзин все свое время, все свои силы и весь свой богатый революционный опыт отдавал труднейшему и ответственнейшему делу, ему порученному. За долголетнюю упорную работу, давшую очень много ценного делу укрепления Рабоче-Крестьянской Красной армии и обороны Советского Союза, объявляю тов. Берзину Яну Карловичу благодарность. Уверен, что и в будущей своей работе тов. Берзин вполне оправдает заслуженный авторитет одного из лучших людей РККА".
   * * *
   О новом руководителе Рихард много слышал.
   Семнадцатилетним пареньком, в 1912 году, Урицкий вступил в большевистскую партию, вел пропагандистскую работу на заводах и фабриках, распространял "Правду". В том же двенадцатом году в Одессе он познакомился с Вацлавом Воровским. Спустя три года Урицкий был призван в царскую армию, начал службу в драгунском полку. Он собрал вокруг себя революционно настроенных солдат. В первые же дни Февральской революции его группа стала большевистской.
   После победы Октября Семен Петрович был назначен руководителем отрядов Красной гвардии Одессы, участвовал в боях за утверждение советской власти на Черноморье. Потом он был начальником и комиссаром кавалерии 3-й армии, начштадивом на деникинском фронте, командиром кавбригады во Второй Конной армии. В 1920 году он ненадолго пришел в Разведывательное управление штаба РККА, начальником оперативного отдела. В марте 1921-го Урицкий участвовал в подавлении кронштадтского мятежа. На память о том остались именные часы с выгравированной надписью: "Честному воину Красной армии от Петроградского Совета".
   Потом была учеба в Военной академии, партийная работа - членом бюро того самого Хамовнического райкома, который принимал в партию Рихарда Зорге. Каждый год в жизни Урицкого - задания партии и командования: нелегальная работа за рубежом, руководство Московской интернациональной пехотной школой, командование дивизиями и корпусами. Последнее назначение заместитель начальника Автобронетанкового управления РККА. Танки так пришлись по душе бывшему кавалеристу, что даже в Разведуправлении он не расстался с черными петлицами и черным бархатным околышем на фуражке.
   Имя Урицкого было известно не только в кругу военных - лингвисты знали его как переводчика, превосходно владевшего французским, немецким и польским языками; математики - как специалиста в области астрономии. Он выступал и как журналист - еще с той поры, когда стал одним из первых корреспондентов дореволюционной "Правды". Семен Петрович пробовал свои силы и в литературе. Его рассказы публиковались в журнале "30 дней" и других столичных периодических изданиях.
   Рихард приглядывался к новому начальнику с особым интересом, сравнивая его со Стариком. Семен Петрович внешне отличался от Берзина. Ниже ростом, но так же крепок. Не сед, а темноволос и смугл. Щеточка коротко стриженных усов, лицо суровое, голос громкий. Как и у Старика - два ордена Красного Знамени. Тяжеловатый взгляд. Смелые мысли. Чувствуется: хорошо разбирается во всех тонкостях разведывательного дела - этой особенно тонкой сферы политики и военного искусства.
   Сейчас в кабинете начальника управления находились еще два человека, которых Рихард знал давно: Василий и Оскар.
   Урицкий бросил взгляд на часы. Молча показал на свободный стул.
   Говорил Оскар:
   - Как нам стало известно, Гаус посетил Осиму и - неофициально конечно - поставил перед ним вопрос о заключении военного союза между Германией и Японией. Этот шаг мы предвидели. Но странно, что такое предложение было сделано не послу, а военному атташе.