Голяков Сергей. Рихард Зорге - Подвиг и трагедия разведчика

   Где жил Зорге в Токио? Теперь улица, спускающаяся у холма Роппонги, называется Отафкукдзака. Тогда, в 30-40-х, улица была тихой, зеленой и называлась Нагадзака, в квартале Адзабу, район Минато.
   Двухэтажное деревянное строение под номером 30. На первом этаже располагались миниатюрные гостиная, столовая, кухня, ванная, туалет. На втором - кабинет с телефоном, спальня. Теперь этого дома нет. На его месте частный доходный дом.
   Распорядок дня Зорге мало отличался от распорядка других зарубежных журналистов и тогда, и сейчас. По вечерам, если не присутствовал на приемах и встречах, Рихард бывал в баре отеля "Империал" или в пивном ресторане "Рейнгольд" Хельмута Кетеля, где работала его подруга Исии Ханако. В свой дом, кроме Исии, до мая 1941 года Зорге никого не водил...
   Исии вспоминала: "В июле 1941 года меня вызвали в полицию, пытались склонить к сотрудничеству, следить за Рихардом". Исии отказалась наотрез. На все уловки и предложения полицейских у Исии был один ответ: "Я его люблю. Можете меня пытать, судить, как угодно, но я преклоняюсь перед Рихардом. Он - человек всей моей жизни"...
   В квартирке Зорге с мая 1941 года стала часто бывать профессор консерватории, преподаватель по классу клавесина в Берлинском государственном высшем музыкальном училище сорокачетырехлетняя Эта Харих-Шнайдер. Она говорила, что Рихард возвращал ей воспоминания о молодости, заставлял дышать всей грудью и жить сердцем. Эта оставила со знанием дела полное описание жилища Зорге:
   "В его квартире мне всегда было жарко, как в духовке. Очертания пыльных улиц расплывались в нестерпимом блеске солнечных лучей. На террасе, расположенной на крыше, даже по ночам царила невыносимая духота... Воздух был напоен запахами горячего дерева. Дом, построенный в европейско-японском стиле, выглядел неряшливо, хотя я знала, что его всегда убирала японка.
   От пола до потолка - книжные полки. За дверью - спальня, которую почти целиком занимала широкая двуспальная удобная кровать. К спальне вел узкий коридорчик".
   Но к профессору музыки Исии не ревновала Зорге, как, впрочем, и ни к кому другому: восточная, японская верность, особое мироощущение и восприятие окружающего...
   Что больше всего радовало Исию Ханако и пятьдесят шесть лет спустя после казни Зорге в 1944 году и его реабилитации в СССР в 1964-м? Она была счастлива, что память о ее Рихарде достойно, всемирно восстановлена. Но что греха таить, сама Исии Ханако была обойдена должным официальным вниманием, несмотря на все, что она сделала для увековечения памяти о человеке ее жизни, о гражданине, вошедшем, по оценкам японской печати, в сотню самых замечательных личностей XX века.
   * * *
   Но вернемся к последовательному изложению событий. Следствие приближалось к концу. В толстых томах "дела Зорге" не хватало одного существенного основания: Зорге и его помощники никогда не прибегали для получения информации ни к насилию, ни к обману, а все сведения узнавали легальными методами. Тягчайшие обвинения, которые собирались предъявить им власти, выходило, были шиты белыми нитками. Нельзя их было назвать и "платными наемниками": все были трудоустроены и оплачивали свои расходы, никого не подкупали.
   Прокурор Ёсикава нарушил свое обещание не трогать Исии Ханако. В августе 1943 года агенты кемпэйтай арестовали ее. Начались допросы. От нее стремились выпытать какие-либо факты, уличающие Зорге. Но, ничего не добившись, ее освободили из-под стражи. В деле она фигурировала как гражданская жена Рихарда Зорге.
   * * *
   Через полтора года после ареста, 31 мая 1943 года, начались заседания токийского суда, слушавшего "дело Зорге" и его соратников. Их привозили в суд в черном тюремном автомобиле, закованными в наручники, с сетками на лицах. Судьи и прокуроры были облачены в черные мантии. Зловеще алела на черной ткани красная оторочка. В сумрачном зале судебного заседания сидели лишь агенты полицейских служб.
   Разбирательство продолжалось три месяца. Не всем суждено было узнать приговор, который уготовили арестованным власти. Художник Мияги не вынес пыток и тюрьмы. 3 августа он скончался. Товарищи тяжело переживали смерть своего верного друга. Одзаки писал жене из тюрьмы: "Я прошу тебя тщательно хранить все картины Мияги, имеющиеся у нас в доме". Ётоку был другом дома Одзаки, много его полотен хранилось у него. Сам он обучал маленькую дочь Ходзуми, Ёко, рисунку и живописи. Оценивая творчество погибшего друга, Ходзуми писал жене о его картинах: "Они полны какого-то очарования. Выполнены они в каком-то совершенно особенном колорите, и в каждой из них скрыта глубокая грусть. Некоторые оставшиеся после него картины отличаются большим своеобразием и отмечены печатью истинного таланта".
   Кроме художника Мияги из семнадцати человек, арестованных в связи с "делом Зорге", умерли в тюрьме еще пятеро.
   Допрашивали каждого в отдельности и каждому отдельно выносили приговор. Еще в июле приговорили к пожизненному тюремному заключению Бранко Вукелича. Его тотчас же перевели из Сугамо на остров Хоккайдо, в тюрьму Абасири - самую суровую и жестокую в империи.
   Перед отправкой Бранко дали получасовое свидание с женой Ёсико. "Я привела и нашего маленького сына. Как могла я знать тогда, что это было наше последнее свидание?.. - вспоминала она несколько лет спустя. - Я не могла сдержать слез, когда увидела его таким худым и изможденным. Но его улыбка была полна оптимизма, и он меня успокоил, как это он делал всегда".
   К пожизненному тюремному заключению приговорили и Макса Клаузена. Его жену Анну - к трем годам лишения свободы.
   Незадолго до того, как должны были вынести приговор главным участникам процесса - Зорге и Одзаки, японские власти известили германское посольство, что бывший немецкий журналист настаивает на встрече с кем-нибудь из дипломатических сотрудников рейха. Он хочет сделать какие-то последние распоряжения. Работников посольства взбудоражило это сообщение: какое сенсационное заявление собирается сделать человек, который некогда был правой рукой посла?
   Министерство иностранных дел империи дало разрешение на встречу с Зорге атташе полиции Мейзингеру. Но гестаповец по каким-то неведомым причинам направил вместо себя сотрудника посольства Хаммеля.
   Хаммель приехал в Сугамо. Ввели Зорге. Зорге был бледен, невероятно худ. За стеклами очков - усталые воспаленные глаза. Но держался он совершенно спокойно. Что же он скажет?
   Зорге попросил лишь об одном:
   - Я настаиваю на том, чтобы была защищена от преследований моя восьмидесятилетняя мать, Нина Семеновна Кобелева-Зорге, проживающая в Гамбурге. Она ничего не знала о моей жизни и деятельности. Вот единственное мое желание.
   Хаммелю удалось обменяться с заключенным еще несколькими словами. По возвращении в посольство чиновник доложил, что Рихард Зорге "производит впечатление человека, гордого тем, что он совершил большое дело, и вполне готового покинуть арену своей деятельности. Зорге откровенно и не без торжества говорил о том, что он доволен результатами своей деятельности".
   Судебное разбирательство закончено. Прокурор потребовал для главных обвиняемых смертного приговора. Ни Зорге, ни Одзаки не заблуждались в том, какое наказание определит для них суд.
   Накануне вынесения приговора Одзаки написал своей жене:
   "Когда вы получите это письмо, судьба моя, я думаю, будет уже решена. Поэтому откровенно расскажу вам о моем душевном состоянии... Я вполне подготовлен к наихудшему... Смерть, однако не имеет уж столь большого значения. Особенно сейчас, когда происходит всемирная бойня рода человеческого, в результате которой уже погибло свыше десяти миллионов человек и сейчас ежедневно гибнут тысячи. Я дожил до 43 лет и провел их вместе с Эйко и Ёко. А ведь возможно, что мы могли расстаться несколько лет тому назад. Во всяком случае, если я должен буду умереть, то встречу смерть с достоинством... Может, вы думаете, что я, говоря о своем положении, только и делаю, что бравирую своим спокойным состоянием духа? Это не так. Это совсем не так! Но я думаю, что именно сейчас настало время, когда Ёко сможет понять, почему должен был умереть ее отец".
   29 сентября 1943 года судья зачитал приговор. Рихард Зорге и Ходзуми Одзаки выслушали его спокойно. Приговор гласил: "Обвиняемый приговаривается к смерти".
   Рихард и Ходзуми посмотрели друг на друга. Они виделись в первый раз со дня их последней встречи на воле, в октябре 1941 года. Как много прошло с той поры, как многое изменилось! Нет, их дело не было напрасным. Они дружески улыбнулись друг другу.
   Из зала суда их вывели по одному. Сначала - Ходзуми, потом - Рихарда. В Сугамо их перевели в камеры-одиночки - камеры смертников. Двери за ними захлопнулись. Теперь они обречены лишь на тягостное ожидание развязки. Когда она наступит? Завтра, через неделю, через две недели?..
   Они не пали духом.
   Ходзуми из камеры смертников писал Эйко:
   "Если вдуматься, я всегда был счастливым человеком. Всю свою жизнь я жил, ощущая любовь людей. Оглядываясь на нашу жизнь, я думаю, что то, что сверкало в ней, подобно ярким звездам, была поистине искренняя любовь. И среди них, как звезда первой величины, сверкала любовь друзей... - Он обращался к своей дочурке: - Ёко! Ты должна знать, что сияние любви тускнеет от себялюбия и эгоизма. Сам я, к счастью, с рождения был человеком, который до крайней степени не преследовал личных выгод".
   Рихарду не предоставили возможности писать письма. Да и нереально было посылать их кому-либо из друзей. Но он мог бы сказать в них то же самое.
   Шли дни, недели, месяцы... Власти не торопились исполнить приговор. Для обреченных потянулись дни тяжелого напряжения. Но они не меняли ни своего режима, ни своих привычек. Рихард все время проводил за чтением книг, большей частью трудов по истории. Очень много читал и Ходзуми. Он рассказывал жене в очередном письме:
   "Наиболее интересная книга, которую я прочел за последнее время, - это записки Папанина об экспедиции к Северному полюсу. Это отнюдь не какая-то политическая пропаганда Советского Союза. Это дневник подлинно научного исследования. Но более всего я поражен силой сознания - через служение науке целиком отдать себя родине. Это высокий патриотизм! Именно в этом и нужно искать объяснение столь стойкому, вопреки ожиданиям, сопротивлению Советского Союза в нынешней войне... - И снова обращался к дочери: - Я думаю, что эту книгу полезно будет прочитать и Ёко".
   Тюремщики оказали обреченным милость: разрешили им написать предсмертные записки. Ходзуми поверял жене летом 1944 года:
   "В последнее время я больше пишу, чем читаю. С увлечением я записываю свои размышления, наблюдения. Конечно, это очень похоже на то, как если бы я писал на песке. Не знаю, задержится кто-либо, чтобы посмотреть на написанное мною...".
   Рихард Зорге весь отдался работе. В полутемной камере, то налитой зноем, то превращавшейся в ледяной склеп, он долгие часы проводил над листами бумаги. Прислушиваясь к тому, что жило в нем самом, в его сердце, что запечатлелось в памяти и сформулировалось в мозгу, он писал. Это были строки, обращенные в будущее. Это были его "Тюремные записки", это было его Слово перед казнью...
   * * *
   Утром 7 ноября 1944 года в сопровождении коменданта тюрьмы и других официальных лиц Ходзуми Одзаки переступил порог небольшой железобетонной комнаты с голыми высокими стенами. В передней стоял алтарь Будды. Главный тюремный капеллан, склонив голову, предложил арестованному чаю или саке. Спросил:
   - Кого вы желаете известить о своей смерти и как вы хотите распорядиться своим имуществом?
   Одзаки неторопливо, с мягкой улыбкой на губах ответил.
   Священнослужитель заговорил снова:
   - Жизнь и смерть - это одно и то же для того, кто достиг высшего блаженства. Высшее блаженство может быть достигнуто, если положиться на милосердие Будды.
   Ходзуми все с той же мягкой улыбкой отозвался:
   - Против милосердия бессилен и меч.
   Затем он встал на колени, а священник прочел молитву. Одзаки слушал внимательно, закрыв глаза и наклонив голову. Потом он поднялся, поблагодарил священника и сказал:
   - Я готов.
   И направился к двери, расположенной рядом с алтарем.
   Прошло несколько минут. Та же группа во главе с комендантом Исидзимо вошла в другую камеру.
   Навстречу поднялся с циновки высокий мужчина в роговых очках. Годы, проведенные в каменном застенке, покрыли землистой бледностью его волевое красивое лицо. Светлые глаза смотрели из-за стекол очков спокойно и даже чуть насмешливо, хотя он понимал, что должен означать этот необычно ранний визит.
   Комендант, соблюдая ритуал, спросил:
   - Ваше имя, заключенный?
   - Рихард Зорге.
   - Ваш возраст?
   - Сорок девять лет.
   - Вы женаты?
   - Да...
   Он посмотрел на потолок камеры - туда, где узкой щелью светилось окно. К счастью, он не мог знать, что уже нет в живых его Кати. Еще летом прошлого, сорок третьего года она тяжело заболела и умерла в маленькой сибирской деревне под Красноярском. Он не получил ее последнего, так и не отправленного письма, в котором Катя писала: "Милый Ика! Я так давно не получала от тебя никаких известий, не знаю, что и думать. Я потеряла надежду, что ты вообще существуешь... Все это время для меня было очень тяжелым, трудным. Очень трудно и тяжело еще потому, что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это, и я устала от одиночества. Если можешь, ответь мне... Что тебе сказать о себе? Я здорова. Старею потихоньку. Много работаю и теряю надежду когда-либо увидеть тебя. Обнимаю тебя крепко. Твоя К.".
   Комендант продолжал:
   - У вас имеются дети?
   - Нет.
   - Токийским судом вы приговорены к смертной казни через повешение.
   - Знаю.
   - Верховный суд империи апелляцию отклонил.
   - Знаю.
   - Приговор должен быть приведен в исполнение 7 ноября 1944 года. То есть сегодня. Сейчас.
   Наступила тишина. Зорге молча собрал со стола бумаги.
   - Я готов.
   Он направился к двери камеры. Тюремщики расступились. Он вышел.
   Он шел твердо, прямо. Семенившие по бокам и сзади низкорослые охранники с тревогой и изумлением смотрели на него: этот человек совсем не похож на обреченного, которого ведут на смерть.
   Надо было пересечь тюремный двор. Яркий свет ослепил Рихарда.
   Зорге открыл глаза, неторопливо пересек двор тюрьмы, вошел в пустое помещение.
   К нему приблизился буддийский священник:
   - Кого вы желаете известить о смерти, сын мой?
   - Никого.
   - Как вы желаете распорядиться своим имуществом?
   - У меня нет имущества.
   Священник привычным скорбным голосом повторил формулу о жизни и смерти, о высшем блаженстве и милосердии Будды и спросил:
   - Какие будут ваши последние желания?
   - Я прошу сохранить в моем "деле" эту рукопись, - он протянул священнику листки своих последних записей.
   - Непременно будет сделано, сын мой.
   - Я прошу сказать, что стало с моими друзьями, арестованными вместе со мной.
   Священник повернулся к коменданту тюрьмы:
   - Я думаю, в последнюю минуту это не будет нарушением.
   Комендант кивнул:
   - Хорошо, я отвечу. Я знаю лишь о Ходзуми Одзаки. - Он посмотрел на часы: - Сорок шесть минут назад, в десять часов пятьдесят одну минуту, Одзаки принял смерть.
   Рихард склонил голову.
   - Он встретил ее достойно, - отозвался священник. - У вас есть еще желания, сын мой?
   - Да. Последнее. Какие вести с русского фронта, из России?
   Тюремщики пришли в замешательство. Но священник жестом показал коменданту, что желание осужденного нужно удовлетворить.
   - В России германских войск уже нет, - сказал комендант.
   Наступила пауза.
   - Вы хотите что-нибудь сказать, сын мой?
   - Да. - Зорге поднял голову. - Я хочу верить, что люди не забудут нас. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная армия!
   О дальнейшем читатель уже знает.
   Так в тихое утро 7 ноября 1944 года в тюрьме Сугамо оборвалась жизнь Рихарда Зорге.
   Эпилог
   После вынесения приговора Макса Клаузена перевели из Сугамо в тюрьму Сэндай. В этом новом застенке было еще хуже, чем в токийской тюрьме. Позже Макс вспоминал: "В камере, куда меня бросили, уже давно никто не сидел. Там не было даже циновки, а из щелей пола выползали сотни тысяч блох. Я не мог спать. Я не знал покоя ни ночью, ни днем".
   Его жену Анну заключили в другую тюрьму - Точиги. Женщине давали прогулку только один раз в месяц; даже здесь, в каменном склепе, заковали в кандалы. Пищу приносили такую скудную, что Анна все время находилась на грани голодной смерти. Тюремщики делали все, чтобы она не выдержала определенного судом трехлетнего срока заточения.
   В тюрьме на острове Хоккайдо томился Бранко Вукелич. Наверное, ему было еще тяжелей, чем другим. В отличие от всех островов Японии Хоккайдо расположен в зоне северных ветров. Зимой температура падает до минус тридцати градусов, свирепствуют метели.
   С первого же дня Бранко тяжело заболел. Но физические страдания никак не отразились на состоянии его духа. Он писал жене: "Ты, конечно, представляешь себе, как я восхищаюсь и вместе с тем беспокоюсь о твоей напряженной жизни. Прошу тебя: хорошенько позаботься о себе ради меня, ведь я так люблю тебя...". Он успокаивал: "В отношении моего здоровья не беспокойся... В течение последнего месяца рецидивов не было, и я быстро поправляюсь. Кроме того, я переношу холод гораздо лучше, чем ожидал (вот только мой почерк становится от него хуже, чем обычно). Мы вполне можем рассчитывать на встречу в будущем году...".
   Ёсико добивалась разрешения навестить его на Хоккайдо. Наконец зимой, накануне 1945 года, разрешение она получила. Но Бранко воспротивился. Он написал, что Ёсико прежде всего должна заботиться о сыне, о его здоровье и благополучии, а сейчас он еще слишком мал, чтобы оставлять его. Он просил жену отложить приезд до весны.
   В середине января Ёсико получила очередное письмо: "Пожалуйста, пришли мне свою фотографию и фото нашего ребенка. Может быть, мне разрешат посмотреть на них... Мысли о вас придают мне сил. Пожалуйста, расскажи нашему мальчику, как я был рад его письму. Позаботься о своем здоровье; я постараюсь быть бодрым".
   Она читала это письмо и не знала, что Бранко уже нет в живых. В ночь на 15 января ей вручили телеграмму: "Приедете ли вы сами, чтобы позаботиться об умершем, или мы должны принять необходимые меры? Тюрьма Абасири".
   Много позже Ёсико собралась с силами рассказать о своем горе:
   "В тюрьме я увидела его уже в гробу. Он был одет во все белое по японскому обычаю. Страшно худой, буквально - кожа да кости. Рыдания моего одинокого сердца могли бы растопить небеса... Его отвезли на автомобиле в крематорий, и я присутствовала при кремации. Видеть все это для меня было ужасно. Я хотела броситься в огонь вместе с ним, но мысль о маленьком Хироси, который ждал меня в Токио, сдержала меня...".
   К декабрю 1941 года в Токио вопрос о вторжении в СССР уже считался почти решенным. В одном документе общества по изучению государственной политики и "института тотальной войны" говорилось:
   "Будущее советской территории. Этот вопрос будет разрешен японо-германским соглашением. В настоящее время его решить трудно. Тем не менее Приморская область будет присоединена к территориальным владениям империи, и районы, прилегающие к Маньчжурской империи, будут включены в ее сферу влияния. Сибирская железная дорога будет поставлена целиком под контроль Германии и Японии. При этом линия разграничения между ними пройдет в Омске".
   Предусматривалось, что "в рациональные границы сферы сопроцветания" входят "районы восточной части СССР, включая озеро Байкал и Внешнюю Монголию". Западную часть Советского Союза отдавали Третьему рейху.
   Так в "нейтральном" Токио в декабре 1941 года по заданию правительства разрабатывались планы полного уничтожения СССР, раздела всей советской земли между Японией и Германией. В одном из разделов "плана управления" говорилось:
   "Через четыре месяца после оккупации послать вооруженных колонистов, которым поручить снабжение армии необходимыми овощами и другими продуктами, и, с другой стороны, с помощью этих колонистов расширять влияние Японии. В этом смысле нужно подумать о Голландской Индии и особенно тщательно продумать вопрос о посылке колонистов в СССР".
   В другой разработке того же общества - в проекте "границ и структуры великой восточноазиатской сферы сопроцветания" (февраль 1942 года) есть раздел о "мерах предотвращения концентрации в Сибири славян, изгоняемых из европейской части России". Этим проектом намечалось принудительное переселение советских людей, депортированных нацистами, в самые отдаленные и необжитые районы.
   Советский обвинитель А.Н. Васильев перешел к планам, составленным "институтом тотальной войны". Они разрабатывались, как показал трибуналу директор этого института генерал-лейтенант Кэйсаку Мураками, по поручению премьер-министра Тодзио, который со скамьи подсудимых осмеливался обвинять в агрессии Советский Союз.
   Так, в первоначальном проекте создания "сферы сопроцветания Великой Восточной Азии", разработанном институтом 27 января 1942 года, в разделе "восточные территории СССР" откровенно указывалось:
   "Первым принципом является обеспечение потребностей Японии и Маньчжоу-Го. Военные дела находятся в руках нашей страны. После полного искоренения красного влияния в СССР может быть принята, если в этом будет необходимость, форма минимального самоуправления".
   В "сводных исследовательских записках института" за 1943 год содержались детально разработанные "мероприятия по управлению Сибирью и Внешней Монголией". Здесь предусматривалось:
   "В оккупированных районах должна быть введена военная администрация... Объявляются полностью недействительными прежние законы. Это делается простым и сильным военным приказом... Местные жители, в принципе, не принимают участия в политике. Если необходимо, предоставляется минимальное самоуправление... Если это необходимо в интересах обороны государства и из соображений экономики, то проводится переселение японцев, корейцев, маньчжур... В соответствии с необходимостью проводится принудительное переселение местных жителей... Имея целью внедрение нашей мощи, пользоваться строго реальной силой, не опускаясь до так называемого принципа умеренности... Жители Северного Сахалина закрепляются в качестве рабочей силы для разработки рудных ресурсов".
   Таким образом, под действие террористического режима должны были подпасть все дальневосточные территории Советского Союза и значительная часть Сибири.
   Все это подтвердил в своих показаниях и свидетель Мураками.
   Мы всесторонне рассмотрели реальные и обширные приготовления Японии к агрессии против СССР в 1941-1942 годах. Но если у кого-нибудь все же возникнет вопрос - а почему все эти приготовления не кончились войной? - на этот вопрос ответило само тогдашнее японское правительство.
   ...Берлин, 6 марта 1943 года. В кабинете - Риббентроп и Осима. В который раз Риббентроп просил японское правительство вступить наконец в войну с Советским Союзом. На эти просьбы, всегда поддерживаемые Осимой, Токио неоднократно давал неопределенные ответы, ожидая решительного поворота событий в пользу Третьего рейха. А вот теперь, через месяц после окончания Сталинградского сражения, впервые пришел категорический отказ. Разумеется, в нем нет ни слова о советско-японском пакте о нейтралитете. Осима, тщательно подыскивая наименее обидные слова, не торопясь сказал:
   - Предложение германского правительства о нападении на Россию обсуждалось японским правительством... Японское правительство полностью понимает опасность, которая угрожает со стороны России, и полностью понимает желание своего германского союзника, чтобы Япония так же вступила в войну против России. Однако учитывая нынешнее военное положение, для японского правительства невозможно вступить в войну.
   Если вторжение в СССР не осуществилось, то причина была одна - военные поражения нацистов, высокая боеспособность вооруженных сил СССР.
   Токийские правительственные органы вели военный и экономический шпионаж в пользу своего берлинского союзника, вели с первых дней войны и до дня капитуляции нацистской Германии.
   Мы уже сообщали, что 10 июля 1941 года Риббентроп поручил Отту "поблагодарить японское Министерство иностранных дел за пересылку телеграфного отчета японского посла в Москве... Было бы хорошо, подчеркнул он, - если бы мы и впредь могли постоянно получать таким путем известия из России".
   Давал показания на процессе в Токио генерал-майор японской армии свидетель Мацумура, работавший с октября 1942 года до августа 1943 года начальником русского отделения Генерального штаба. Он по приказанию руководства Генштаба "систематически передавал в 16-е (германское) отделение - для полковника Кречмера (германский военный атташе в Токио) сведения о силах Красной армии, о дислокации частей Красной армии на Дальнем Востоке, о военном потенциале СССР.
   Все эти сведения давались на основании донесений, поступавших в японский Генштаб от японского военного атташе в Москве, и из других источников.