Страница:
А между тем нас прокатили по водохранилищу, мы проплыли под четырьмя мостами, к тому времени и туман рассеялся окончательно, даже дымки воспоминания о нем не осталось, и вода пускала акварельные выпуклые блики, а само хранилище воды было как изумруд в золотой оправе из лесов, начавших желтеть вдоль берегов. В пылу ристалища мы совсем забыли о своей даме, она скучала, зевая украдкой и прикрывая при этом ладошкой рот, — мне вдруг так сделалось ее жаль — несчастная, забытая, одинокая, впрочем, как и мы с этим сумасшедшим поэтом. Капитан спросил, хотим ли мы кататься еще, или можно считать заказанный рейс выполненным — ему видно, не терпелось поставить теплоход на прикол и предаться с командой той порочной страсти, что довольно недвусмысленно нагоняла мешки ему под глаза. Мы с поэтом пожали плечами, и четыре пары жаждущих и страждущих глаз — капитан и его команда — устремились на тебя. В ожидании решения. Ты царственно махнула рукой: можно считать… Нас высадили у моста, не довезя до пирса, видно, команде уж очень не терпелось приступить к дегустации своей латиноамериканской водки из… чего там? — из маиса? — нас высадили, и мы пошли вверх по разбитым ступеням, заросшим акацией и бузиной; и поэт сказал, что живет тут неподалеку и что к нему можно зайти, то есть он приглашает нас посетить его, так сказать, жилище, заодно он и переоденется, и мы согласились и пошли. Поднимались и поднимались в гору, а снизу, с «Рио-де-Жанейро», всё плыла нам вослед мелодия и плыла, теперь пел какой-то старик, натянуто пел, надтреснуто и хрипловато, и оттого еще одно, трагическое, обреченное, было звучание у песни…
Путь пролегал мимо кладбища и ты предложила его обойти, и на наши вопросительные взгляды сказала, что это твоя прихоть. Можешь ты иметь такую невинную прихоть?.. Конечно. И наш разговор пошел после этого другим путем, свернув в другое, более глубокое, но более и избитое, но никогда не надоедающее русло — о смысле жизни, о вечности и тщете. О, эти русские разговоры! Поэт сказал, что понимает жизнь всё меньше и меньше, но любит ее всё больше и больше — он явно кого-то цитировал, но кого, я не смог вспомнить. А то бы я ему… А тот распалился, ввернул про жизнь, что несладка она поначалу, видно, вся сладость собралась в конце, и тут, кажется, говорил свое, даже, может сокровенное, и я вдруг заметил, что поэт-то наш далеко уже не первой свежести, вон и волосы повылезли все, а шея — в морщинах; ты сказала поэту, что, дескать, зря он так пессимистично настроен, жизнь — понятие далеко не конечное и что смерть — это совсем не то, что мы думаем, это гораздо лучше; я не нашелся, что сказать — подходящее месту и приличествующее случаю и общему настроению, я смотрел на тебя (а поэт между тем тихо произнес: «Я знаю!»), а я смотрел, я хотел бы, чтобы ты говорила вечно, не переставая, ты бы говорила, а я бы смотрел — на эти золотистые пряди, на эти собольи коромысла бровей, на жемчужные зубы, на прозрачные уши, кокетливо выглядывающие из-под локонов и покрытые бархатным пушком, на черточку в глазу и на «чаинку» на губе, на шею как у лани, на грудь как у лебедушки, не познавшую еще ни грубой привычности мужа, ни ревнивого эгоизма младенца, — я смотрел на тебя, следил за движениями губ, глаз и мысли, глядел во все глаза и не мог наглядеться… А разговор, между тем, двигался к загробной жизни, потустороннее то и дело, по делу и без дела, и раз и другой, ненавязчиво, но твердо заявляло о себе, оно уже присутствовало меж нами, оно существовало и потому все настойчивее и смелее влекло к себе, — и вот ты начинаешь вдруг рассказывать случай, описанный в старой шотландской хронике, о том, как у одного графа умерла горячо любимая им жена; ее похоронили, как было тогда принято, надев на нее все ее драгоценности; а ночью могилу разрыли грабители; и только они стали снимать с покойницы драгоценности, как та зашевелилась, а потом села в гробу; они, конечно же, убежали; а в это время муж с родственниками справляли поминки, и вдруг слышат шум за дверью, и муж говорит, что если б не видел жену мертвой, готов поклясться, что это ее шаги. Да, да! — вскричал наш спутник. Оказалось, он тоже знает эту историю: дама открывает дверь, продолжает поэт, распахивает, значит, дверь и восклицает: «Что за шутки, Джон!» Ты киваешь утвердительно и добавляешь: «Она ожила только благодаря любви мужа. Он ее вымолил. Сам потом говорил…»
Поэт, раскланиваясь и извиняясь, напоминает, что живет тут поблизости и повторно приглашает зайти к нему, а не то мы пройдем («прошествуем», сказал он) мимо, и мы опять соглашаемся, даже я, захотелось вдруг посмотреть, как у нас поэты, любимцы богов, поживают, достаточно ли обеспечены материально (хотя, что толку смотреть, и так ясно), но через минуту-другую мы опять заговариваемся и опять забываем, и чуть было не прошествовали мимо, и тогда поэт берет нас за руки и ведет, и скоро мы входим в какой-то полуподвал, где и было его жилище, и куда, стало быть, приходит иногда, спускается по щербатым ступенькам Муза… Да, квартира представляла именно жилище, не более того: мебель была самая необходимая и как-то особенно изощренно изодранная, видимо, в знак презрения к ней, зато все стены, весь потолок и даже кое-где пол были исписаны разными словами. Присмотрелся — слова вроде приличные. Даже более того…
Прямо над дверью висела веревка и было начертано печатными буквами, словно выводил их ребенок или малограмотный: «Уходи из жизни как с пира: не жаждая, но и не упившись». И подпись: «Диоген». На грубых засаленных досках стола было вырезано ножом: «Умирай тогда, когда тебя еще ласкает жизнь. Публий Сир». А над кроватью, заваленной каким-то тряпьем: «Чтобы не бояться смерти, всегда думай о ней». — И ниже латинскими буквами: — «Seneca».
Я в удивлении замер на пороге, а ты пошла вдоль стен, и время от времени вскрикивала от восторга и восхищения. Поэт переодевался в какие-то мятые обноски, как ни в чем не бывало, прямо при нас, при мне, таком на вид невозмутимом и солидном — в шляпе! — и при девушке в белом нарядном платье, а он переодевался, коз-зел, и даже внимания не обращал на наши алые румянцы; мне стыдно было даже пошевелиться, даже сделать ему замечание, и я в каком-то трансе ждал, когда же наконец он приведет себя в порядок. А тот, кажется, и не думал смущаться, а нашего смущения, похоже, просто не замечал, когда, расхаживая по своему жилищу, застегивал молнию. Наконец он закончил свой туалет и, поведя рукой вокруг, бросил как само собой разумеющееся: «Все эти люди, что на стенах, бывали тут. (Я почувствовал, как челюсть сама собой отвалилась). Им у меня нравится… Последний собеседник — Федор Михайлович Достоевский. Вот, кстати, его автограф», — и указал на стену — там было нацарапано знакомым мелким почерком: «Любите жизнь больше, чем смысл ее. Ф.Достоевский». — «А почему всё написано по-русски, да притом по правилам современной орфографии? Диоген был неграмотный, а Достоевский свое имя писал через фиту, а у вас тут — через эф». — «Там нет языковых барьеров, — говоришь вдруг ты. — Там все друг друга понимают и понимают все существующие языки, — ты говоришь это таким тоном, как говорят обычно с маленькими детьми, и я понимаю, что ты подыгрываешь этим хозяину — нельзя перечить сумасшедшим. — А в какое время, интересно, они у вас бывают?» — «А в самое разное. Толстой, например, любит посещать по утрам (на простенке было написано рукой Толстого: „Мысли о смерти нужны для жизни“), а вот Магомет, например, является строго в полночь (на потолке зеленели буквы с примесью арабской вязи в начертании: „Одинаково недостойно человека разумного и желать смерти, и страшиться ее“), а кто и средь бела дня заявляется, — и кинул в твою, почему-то, сторону очень выразительный взгляд. — А один, самый лучший мой друг и постоянный собеседник, приходит каждый день после обеда на двадцать семь минут, — это Лукан (бросилось в глаза высказывание Лукана: „Всем-то ты, смерть, хороша, но если б еще не отнимала жизни“).
Что-то, заметил я, подбор авторов у вас какой-то несколько однобокий. Все они у вас какие-то ущербные. Достоевский и Магомет — эпилептики, Лукан и Сенека трусливо покончили с собой, стоило Нерону лишь цыкнуть на них. Публий Сир и Диоген, говоря нынешним языком — бомжи, а Толстой — закомплексованный барин; по большому счету все они неудачники, ну или таковыми себя считали. Почему к вам не ходят (усмехнулся при этих словах: это ж белая горячка!) люди с активной жизненной позицией, такие, как Эпикур, Цезарь, Наполеон, если хотите — Гитлер и Хемингуэй; да хоть тот же Христос! Им тоже есть что сказать. Говоря это, замечаю в глазах нашего поэта смятение и удивление — удивляйся, удивляйся, это тебе не о поэзии разглагольствовать, с этими ребятами, что на стенах, мне тоже встречаться приходилось, и не только с ними… Поэт пожимает плечами и отвечает, что ходят, дескать, те, кто близок именно ему, а что касается людей, мной названных, с активной, так сказать, позицией, так все они, извините, дурно кончили — кто на острове, кто на кресте. Я взвиваюсь (а зря!), кричу, что все они, уходя с этого пира безумных, хлопнули дверью, и каждый из них принял свою долю достойно, без нытья и слез… Поэт многозначительно пожимает плечами — это как посмотреть, — и обращается к тебе: не хотите ли оставить что-нибудь на память о своем визите? — и протягивает карандаш. И ты, приноровившись, пишешь на стене: «Любовь, одна только любовь воскрешает мертвых». И, написав, сразу же начинаешь собираться, торопишься, спешишь, словно и заходила-то затем только, чтоб посмотреть на переодевание поэта; да чтобы оставить автограф, — я тоже потянулся было к карандашу, уж я бы ему написал! — но хозяин твердо отвел мою руку и стал удерживать, уговаривать тебя побыть еще; однако, ты уже не слушала, ты прямо рвалась к выходу: скорее! скорее! Мы вышли из подвала. Я не знал, что сказать, но сказать хотелось. Ты нетерпеливо ждала, не хотела, видно, уходить без последнего моего слова. Расставанье затянулось. Поодаль, в сторонке, прогуливался поэт, мы бросали по очереди на него косые, резкие взгляды и томились. Я так и вижу тебя — на фоне ясного, акварельно-перламутрового, с прожилками голубизны, горизонта, над нагромождением города; твоя невесомая фигурка в легком, пузырящемся платье, как бы возносилась, парила, белоснежная, в этой бездонной сини, что синее оперенья селезня, ты бы, пожалуй, и вознеслась, если бы не зацепилась ногой за грешную нашу твердь, не хватало, похоже, одного лишнего дуновения, чтобы ты растворилась в расплавленном, разлитом хрустале простора. Я нервничал, чуть не скрипел зубами от досады, и потому ляпнул первое, что пришло на ум, лишь бы сказать, — я сказал про мелодию, которая все еще звучала на «Рио-де-Жанейро», стоявшем на воде, как белый монумент, в железном чреве которого команда безмятежно предавалась греху винопития во главе со своим латино-американоманом в штанах голубой мечты незабвенного Остапа, сына турецкоподданного, сказал, что мелодия эта (теперь ее исполнял какой-то очень восточный человек, чуть ли не китаец или кореец) до сих пор еще не:. надоела, и не только мне, но, похоже, и тем, которые на теплоходе, пьюще-работающим, а сейчас лакающим свою кукурузную водку, и конечно же тому, кто записал, собрав на одну пленку столько звучаний, столько исполнений, таких разных, это ж какой труд, чуть ли не подвиг, и что мелодия до сих пор еще переполняет мою душу и рвет ее — мне и больно, и сладко, и терпко, и как-то до восторга необычно, —
— словно умирать мне сейчас, сию минуту, ну так и шапку оземь!
— Целуй меня страстно… — говоришь ты, и я задыхаюсь от неожиданности.
— Целуй меня страстно, — повторяешь ты, — так мелодия называется, — говоришь и поспешно, не оглядываясь, уходишь, а я стою, пораженный, до-олго стою с расхристанной душой, которая вибрировала, паря над водой и над крышами, над городом, которая купалась в теплых волнах чудной, распинающей мелодии, — как растрепанный ястреб стою над городом, лежащим у ног.
— , и, начертав это, рука сама собой вывела подпись: «Фридрих Ницше».
Мать говорит, в последнее время я стал разговаривать по ночам, вставать, бродить по комнате, кого-то звать, — наутро я ничего, как правило, не помню. Даже удивлялся: правда? Она печально кивала: правда. Такое у тебя уже бывало — в глубоком детстве, когда погиб отец. Мы жили тогда в Терновке, в райцентре, отец работал в типографии и часто возвращался заполночь, и тогда стучал в окно условным стуком: тук-тук-ту-ту-тук, — у нас был частный дом, на отшибе, среди старого сада. Мать очень горевала, когда погиб отец. Он был суровый, но ласковый с ней. Она была счастлива. Его убили — прямо неподалеку от дома. Он вступился, говорят, за какую-то девушку, совершенно незнакомую, даже чужую. Его ударили чем-то тяжелым по голове, сняли пальто и били бутылками, — на теле остались отпечатки от донышек. Убивали на глазах у девушки, она кричала, дико и громко, — никто не пришел на помощь. Разное говорили о нем: кто говорил, что погиб он как мужчина, отстаивая честь, а кто болтал, что… Ты был маленький тогда, и ничего толком еще не понимал.
— Да, сынок, ты ничего не понимал: ты дергал отца за нос, когда тот лежал в гробу и смеялся, ты не понимал тогда еще смерти, ты играл с ним, с мертвым. А я очень боялась одна оставаться, особенно по ночам, дом большой был, гулкий, в густом старом саду, а ночи тогда, в первый месяц после смерти, выдались долгие, лунные, тихие, со скрипучим снегом, с зеленоватыми тенями по сугробам… И вот сижу как-то одна — ты спишь, маленький, — сижу перед.телевизором и слышу в окошко стук. Замерла. Стук повторился. Знакомый. Так, именно так стучал твой отец — тук-тук-ту-ту-тук, — когда возвращался ночью с дежурства. Придет, бывало, и стучит в окно, а я выйду, сонная, впущу его. А тут… Нет, конечно же, мне мерещится, говорю себе, надо успокоиться, выпить, что ли, лекарства?.. И тут опять — тук-тук-ту-ту-тук! Подошла к окну. Выглянула. За окном — зеленоватый снег. И ни-ко-го. Пока смотрела в это окно, стук повторился в противоположном: тук-тук-ту-ту-тук. Может, кто балуется? Надо выйти, надрать уши. Оделась и вышла. Сейчас обойду дом, говорю себе, и никого не встречу, мне это все просто мерещится, я потихоньку схожу с ума, только и всего, от тоски и горя. Обошла дом, и действительно никого нигде не было, снег лежал, как пишут в романах, девственно-чистый, я успокоилась и пошла к веранде, и вдруг слышу: тук-тук-ту-ту-тук — и вижу птичку на раме, сидит и долбит в стекло. Я протянула к ней руку, а птичка — фрр — и улетела. На ватных ногах захожу в дом — часы бьют двенадцать, — ты проснулся и кричишь, и руки-ноги у тебя корежит. Я атеистка тогда была, комсомольский работник, но тут подошла к кроватке и прошептала: «Свят! Свят! С нами крестная сила!» — и перекрестила тебя. Ты уснул, но на следующую ночь — опять… Никакие врачи, никакие порошки и таблетки не помогали. Пока не привела одну старушку, она окропила углы святой водою и отслужила отходную; несколько раз приходила тебя «выливать», и всякий раз получалась из расплавленного воска странная форма: то ли бутылка, то ли женское тело. Похоже, сейчас, сынок, к тебе что-то подобное воротилось. Я выслушал, обнял мать и сказал, чтоб не беспокоилась, ничего страшного, просто я встретил на днях девушку, и теперь вот… Она покачала в ответ головой. Похудел весь, осунулся, — разве от любви бывает такое? Бывает, уверил ее, бывает. И вышел.
Странно, неужели мать права? Отчего это у меня всё не на месте? Отчего грустно и безысходно на душе? Отчего это всё звучит, звучит во мне раздирающая мелодия — «Бе-са-мэ… бесамэ мучо…» — и нет мне успокоения, и нет мне радости ни при солнечном свете, ни при ночной мгле? Раньше думал, что только две вещи в мире властны над мужчиной — опасность и игра, — нет, есть, есть, оказывается, и третья сила… Иду ли, мчусь ли в такси или автобусе (а за окном хмурь и хмарь, дождь и сырость), лихорадочно оглядываюсь, оглядываю спутников, всюду ищу кого-то. Кого же ищу?.. Тебя, конечно же тебя одну ищу я всюду. А кругом хмурые, погруженные в самоё себя индивидуумы, одинаковые, хоть номера на них вешай, переполненные лишь заботами, в лучшем случае, о продлении своей дальнейшей суеты, и некому… некому даже рассказать о своей печали — никому нет до меня дела, и никому не милы мои ищущие глаза — всяк поспешно отводит свои; увы, никому ты, братец, не нужен…
У всех у них свои страдания и боли, ничем не слабее моих, хотя я и презираю их проблемы и втайне называю суетой и тщетой, и все они, все, все эти люди, так же, как и я, один на один с жестокой своей судьбой, и не ждут ниоткуда и ни от кого соучастия и сочувствия, и все знают, что рано или поздно все они проиграют и всё кончится лопухом на могиле, и потому лица у них у всех каменные и застывшие, словно рубленные топором, как на полотнах Брейгеля Старшего, прозванного «Мужицким». И все покорились судьбе, согласились со своей участью, и давно уже не ищут лучшей доли, а молят Бога, чтоб не стало еще хуже. А я не согласен! Не согласен… Молчат, отворачиваются, а кое-кто даже думает с презрением: глупец!
И только один человек, светловолосая девушка, одна-единственная среди всех, еще не сдалась. Она стоит у двери, и от нее свет исходит. Правда, правда, — настоящий свет… Она улыбается своим мыслям. Они у нее чисты. Они у нее прекрасны, как сама она, хоть и грязь за окном, и дождь, и слякоть, и сумерки подкрадываются, по-волчьи припадая к земле. А она — как белая, запоздалая роза. Запоздала родиться на несколько столетий. Подойду к ней, погреюсь у чужого счастья.
Я нашел тебя — на седьмые сутки. Ты была на выставке, в Музее Изобразительных Искусств. С тобой был уже знакомый мне тип. Правда, в этот раз на нем не оказалось резиновых сапог, хлопали задниками какие-то старые растоптанные башмаки, похожие на матросские прогары. А на тебе было всё то же знакомое белое платье — более чем рискованно ты одета, заметил я, подходя, на улице-то не май месяц, на что ты обрадованно отозвалась, что любой холод тебе нипочем, и что рада меня видеть — очень рада! — и от радости даже захлопала в ладоши. Так ты, может, и искала меня? Да, искала! И очень рада, что нашла. Эх, лучше бы ты этого не говорила, — у поэта даже лысина покрылась неприязненными мурашками. Хотя, впрочем, это его постоянное настроение — ведь это только здоровые, сильные смеются, для таких, как этот субъект все дороги в гору и всякий ветер навстречу. Я позвал вас в буфет, взял бутылку красного вина, мы присели за угловой столик. Сидели, потягивали вино — поэт морщился, похоже, для него и прекрасное это терпкое вино — уксус, такие, садясь за чужой стол, не приносят с собой ничего, даже здорового аппетита, а мы смотрели друг другу в глаза и улыбались, но сказать ничего невозможно было, ведь между нами был не только столик, бутылка, но еще и этот мрачный поэт (нет ничего пошлее на свете, чем обиженный поэт!), который молчал хмуро и отчужденно, молчал красноречиво, потягивая с кривенькой ухмылочкой мое отличное вино, и чье молчание стоило многих гневных монологов, — и потому мы общались с тобой особым способом:
— я твердил, что ждал тебя всю жизнь;
— ты отвечала: знаешь это;
— я сетовал на судьбу: за что такие муки?
— а ты извинялась, дескать, не вправе распоряжаться собой;
— что я тебе сделал дурного, — молил я, — за что ты так со мной;
— а ты скорбно повторяла, что не принадлежишь себе;
— а кому? кому? — летели мои флюиды — этому? раскрой глаза: он же просто блаженный;
— ты почти заученно вздыхала: это как посмотреть;
— хуже! хуже! напыщенный индюк! все многознающие — ослы;
— на это ты вспомнила старую притчу: два человека смотрели в лужу: один видел грязь, другой — отраженные звезды;
— ты надеешься сделать из этого сухого лимона — лимонад? Но зачем, зачем — чуть не кричал я, — исцелять неизлечимых: если б он мог по-другому жить, он бы другое и хотел;
— на что ты уклончиво возражаешь, что не все так просто, как мне кажется…
Тут поэт порывисто вскакивает; он, видно, подслушивал наш разговор — это самое гадкое: подслушивать чужие мысли, — он вскочил с ненавистью на лице (да он способен еще, оказывается, на настоящие страсти — не совсем еще амеба!), и от него пришло:
«Извиняюсь, но если вы не возражаете, я скажу только одно: вы оба читали Карнеги. Не самого, надо сказать, достойного автора…»
«И не только его!» — поднимаюсь и я.
Я поднялся; я почуял скандал; я бросил перчатку:
«У того, другого автора, есть выражения и похлестче. Например: падающего — подтолкни!» —
— , влепил я с вызовом, и кулаки мои сами собой сжались; да, я хотел скандала, я шел на конфликт, мне хотелось, чтобы поэт возмутился, чтобы «дернулся», чтобы в глазах его загорелась ответная злость, что послужило бы мне оправданием, моя гремучая смесь вспенилась в жилах, мышцы напряглись, я же.,ал, сладострастно жаждал драки, я вырубил бы этого мозгляка одним ударом — снизу в челюсть! — и потому, вставая и прицеливаясь, задел свой недопитый стакан, вино разлилось, потекло по столу и залило твое белое платье. «Ах!» — вскрикнула ты, сорвалась и побежала к выходу. И эта пролитая кровь Спасителя меня отрезвила. Видно, ангел мой недалеко стоял. Некоторое, впрочем, недолгое время торчал столбом я, растерянный, оглохший, с пульсирующими, затихающими толчками в затылке, стоял, не двигался — среди гомонящих людей, снующих по буфету, шаркающих, кашляющих, шмыгающих носом, — чужих, чужих… Когда поднял взгляд — поэта рядом не было; трусливые — умны. Правильно говорили мне, и не раз: с таким характером, братец, умрешь под забором, и притом не своей смертью. Как папашка… Ну и плевать!
Выйти из-за стола мне не дала буфетчица, она стала распекать за пролитое вино, ей на помощь прибежала уборщица… Я стоял, хлопал глазами, и был как петух в чужом курятнике, — меня клевали даже куры.
Спал в ту ночь дурно. Злополучная сцена с вином прокручивалась, прокручивалась — черт бы ее побрал! — прокручивалась в мозгу вперед, назад, с середины, с конца, — и каждый раз являлся плешивый поэт и гаденько ухмылялся: «Тоже мне — смеющийся лев!
Ха-ха-ха!» — и я скрипел зубами от злости и бессилия, а дать ему в морду, в челюсть, снизу вверх провести хорошего крюка почему-то не мог, не смел, не имел права; а тут еще, уже под утро, винные пятна на белом платье стали казаться кровавыми… Всю ночь меня корежило. Колотило. Бросало то в пот, то в холод. Но проснулся бодрым. Проснулся с ясной головой и с решением. Неясным пока, но твердым. Бывает же такое: голова ясна, а решение — неясно. Но оно есть… Быстро и решительно одеваясь, отметил, что движения экономны и точны, расчетливы, как всегда у меня бывает в решающие минуты. Я чувствовал успех; удача уже кружила надо мной. Одно настораживало — странное поведение матери, она была тиха сегодня, со скорбным выражением на лице. Я ей кивнул: не горюй! И, выходя, увидел в зеркало, как она воровато и неумело перекрестила меня.
Ну наконец-то я на улице. Уфф! И вот оно — решение: после залитого платья у меня теперь есть причина зайти к тебе. Попросить прощения, и как-нибудь компенсировать причиненный ущерб. Ну так и сделаем.
Найдя через справочную твой адрес, я поехал.
Путь пролегал мимо кладбища и ты предложила его обойти, и на наши вопросительные взгляды сказала, что это твоя прихоть. Можешь ты иметь такую невинную прихоть?.. Конечно. И наш разговор пошел после этого другим путем, свернув в другое, более глубокое, но более и избитое, но никогда не надоедающее русло — о смысле жизни, о вечности и тщете. О, эти русские разговоры! Поэт сказал, что понимает жизнь всё меньше и меньше, но любит ее всё больше и больше — он явно кого-то цитировал, но кого, я не смог вспомнить. А то бы я ему… А тот распалился, ввернул про жизнь, что несладка она поначалу, видно, вся сладость собралась в конце, и тут, кажется, говорил свое, даже, может сокровенное, и я вдруг заметил, что поэт-то наш далеко уже не первой свежести, вон и волосы повылезли все, а шея — в морщинах; ты сказала поэту, что, дескать, зря он так пессимистично настроен, жизнь — понятие далеко не конечное и что смерть — это совсем не то, что мы думаем, это гораздо лучше; я не нашелся, что сказать — подходящее месту и приличествующее случаю и общему настроению, я смотрел на тебя (а поэт между тем тихо произнес: «Я знаю!»), а я смотрел, я хотел бы, чтобы ты говорила вечно, не переставая, ты бы говорила, а я бы смотрел — на эти золотистые пряди, на эти собольи коромысла бровей, на жемчужные зубы, на прозрачные уши, кокетливо выглядывающие из-под локонов и покрытые бархатным пушком, на черточку в глазу и на «чаинку» на губе, на шею как у лани, на грудь как у лебедушки, не познавшую еще ни грубой привычности мужа, ни ревнивого эгоизма младенца, — я смотрел на тебя, следил за движениями губ, глаз и мысли, глядел во все глаза и не мог наглядеться… А разговор, между тем, двигался к загробной жизни, потустороннее то и дело, по делу и без дела, и раз и другой, ненавязчиво, но твердо заявляло о себе, оно уже присутствовало меж нами, оно существовало и потому все настойчивее и смелее влекло к себе, — и вот ты начинаешь вдруг рассказывать случай, описанный в старой шотландской хронике, о том, как у одного графа умерла горячо любимая им жена; ее похоронили, как было тогда принято, надев на нее все ее драгоценности; а ночью могилу разрыли грабители; и только они стали снимать с покойницы драгоценности, как та зашевелилась, а потом села в гробу; они, конечно же, убежали; а в это время муж с родственниками справляли поминки, и вдруг слышат шум за дверью, и муж говорит, что если б не видел жену мертвой, готов поклясться, что это ее шаги. Да, да! — вскричал наш спутник. Оказалось, он тоже знает эту историю: дама открывает дверь, продолжает поэт, распахивает, значит, дверь и восклицает: «Что за шутки, Джон!» Ты киваешь утвердительно и добавляешь: «Она ожила только благодаря любви мужа. Он ее вымолил. Сам потом говорил…»
Поэт, раскланиваясь и извиняясь, напоминает, что живет тут поблизости и повторно приглашает зайти к нему, а не то мы пройдем («прошествуем», сказал он) мимо, и мы опять соглашаемся, даже я, захотелось вдруг посмотреть, как у нас поэты, любимцы богов, поживают, достаточно ли обеспечены материально (хотя, что толку смотреть, и так ясно), но через минуту-другую мы опять заговариваемся и опять забываем, и чуть было не прошествовали мимо, и тогда поэт берет нас за руки и ведет, и скоро мы входим в какой-то полуподвал, где и было его жилище, и куда, стало быть, приходит иногда, спускается по щербатым ступенькам Муза… Да, квартира представляла именно жилище, не более того: мебель была самая необходимая и как-то особенно изощренно изодранная, видимо, в знак презрения к ней, зато все стены, весь потолок и даже кое-где пол были исписаны разными словами. Присмотрелся — слова вроде приличные. Даже более того…
Прямо над дверью висела веревка и было начертано печатными буквами, словно выводил их ребенок или малограмотный: «Уходи из жизни как с пира: не жаждая, но и не упившись». И подпись: «Диоген». На грубых засаленных досках стола было вырезано ножом: «Умирай тогда, когда тебя еще ласкает жизнь. Публий Сир». А над кроватью, заваленной каким-то тряпьем: «Чтобы не бояться смерти, всегда думай о ней». — И ниже латинскими буквами: — «Seneca».
Я в удивлении замер на пороге, а ты пошла вдоль стен, и время от времени вскрикивала от восторга и восхищения. Поэт переодевался в какие-то мятые обноски, как ни в чем не бывало, прямо при нас, при мне, таком на вид невозмутимом и солидном — в шляпе! — и при девушке в белом нарядном платье, а он переодевался, коз-зел, и даже внимания не обращал на наши алые румянцы; мне стыдно было даже пошевелиться, даже сделать ему замечание, и я в каком-то трансе ждал, когда же наконец он приведет себя в порядок. А тот, кажется, и не думал смущаться, а нашего смущения, похоже, просто не замечал, когда, расхаживая по своему жилищу, застегивал молнию. Наконец он закончил свой туалет и, поведя рукой вокруг, бросил как само собой разумеющееся: «Все эти люди, что на стенах, бывали тут. (Я почувствовал, как челюсть сама собой отвалилась). Им у меня нравится… Последний собеседник — Федор Михайлович Достоевский. Вот, кстати, его автограф», — и указал на стену — там было нацарапано знакомым мелким почерком: «Любите жизнь больше, чем смысл ее. Ф.Достоевский». — «А почему всё написано по-русски, да притом по правилам современной орфографии? Диоген был неграмотный, а Достоевский свое имя писал через фиту, а у вас тут — через эф». — «Там нет языковых барьеров, — говоришь вдруг ты. — Там все друг друга понимают и понимают все существующие языки, — ты говоришь это таким тоном, как говорят обычно с маленькими детьми, и я понимаю, что ты подыгрываешь этим хозяину — нельзя перечить сумасшедшим. — А в какое время, интересно, они у вас бывают?» — «А в самое разное. Толстой, например, любит посещать по утрам (на простенке было написано рукой Толстого: „Мысли о смерти нужны для жизни“), а вот Магомет, например, является строго в полночь (на потолке зеленели буквы с примесью арабской вязи в начертании: „Одинаково недостойно человека разумного и желать смерти, и страшиться ее“), а кто и средь бела дня заявляется, — и кинул в твою, почему-то, сторону очень выразительный взгляд. — А один, самый лучший мой друг и постоянный собеседник, приходит каждый день после обеда на двадцать семь минут, — это Лукан (бросилось в глаза высказывание Лукана: „Всем-то ты, смерть, хороша, но если б еще не отнимала жизни“).
Что-то, заметил я, подбор авторов у вас какой-то несколько однобокий. Все они у вас какие-то ущербные. Достоевский и Магомет — эпилептики, Лукан и Сенека трусливо покончили с собой, стоило Нерону лишь цыкнуть на них. Публий Сир и Диоген, говоря нынешним языком — бомжи, а Толстой — закомплексованный барин; по большому счету все они неудачники, ну или таковыми себя считали. Почему к вам не ходят (усмехнулся при этих словах: это ж белая горячка!) люди с активной жизненной позицией, такие, как Эпикур, Цезарь, Наполеон, если хотите — Гитлер и Хемингуэй; да хоть тот же Христос! Им тоже есть что сказать. Говоря это, замечаю в глазах нашего поэта смятение и удивление — удивляйся, удивляйся, это тебе не о поэзии разглагольствовать, с этими ребятами, что на стенах, мне тоже встречаться приходилось, и не только с ними… Поэт пожимает плечами и отвечает, что ходят, дескать, те, кто близок именно ему, а что касается людей, мной названных, с активной, так сказать, позицией, так все они, извините, дурно кончили — кто на острове, кто на кресте. Я взвиваюсь (а зря!), кричу, что все они, уходя с этого пира безумных, хлопнули дверью, и каждый из них принял свою долю достойно, без нытья и слез… Поэт многозначительно пожимает плечами — это как посмотреть, — и обращается к тебе: не хотите ли оставить что-нибудь на память о своем визите? — и протягивает карандаш. И ты, приноровившись, пишешь на стене: «Любовь, одна только любовь воскрешает мертвых». И, написав, сразу же начинаешь собираться, торопишься, спешишь, словно и заходила-то затем только, чтоб посмотреть на переодевание поэта; да чтобы оставить автограф, — я тоже потянулся было к карандашу, уж я бы ему написал! — но хозяин твердо отвел мою руку и стал удерживать, уговаривать тебя побыть еще; однако, ты уже не слушала, ты прямо рвалась к выходу: скорее! скорее! Мы вышли из подвала. Я не знал, что сказать, но сказать хотелось. Ты нетерпеливо ждала, не хотела, видно, уходить без последнего моего слова. Расставанье затянулось. Поодаль, в сторонке, прогуливался поэт, мы бросали по очереди на него косые, резкие взгляды и томились. Я так и вижу тебя — на фоне ясного, акварельно-перламутрового, с прожилками голубизны, горизонта, над нагромождением города; твоя невесомая фигурка в легком, пузырящемся платье, как бы возносилась, парила, белоснежная, в этой бездонной сини, что синее оперенья селезня, ты бы, пожалуй, и вознеслась, если бы не зацепилась ногой за грешную нашу твердь, не хватало, похоже, одного лишнего дуновения, чтобы ты растворилась в расплавленном, разлитом хрустале простора. Я нервничал, чуть не скрипел зубами от досады, и потому ляпнул первое, что пришло на ум, лишь бы сказать, — я сказал про мелодию, которая все еще звучала на «Рио-де-Жанейро», стоявшем на воде, как белый монумент, в железном чреве которого команда безмятежно предавалась греху винопития во главе со своим латино-американоманом в штанах голубой мечты незабвенного Остапа, сына турецкоподданного, сказал, что мелодия эта (теперь ее исполнял какой-то очень восточный человек, чуть ли не китаец или кореец) до сих пор еще не:. надоела, и не только мне, но, похоже, и тем, которые на теплоходе, пьюще-работающим, а сейчас лакающим свою кукурузную водку, и конечно же тому, кто записал, собрав на одну пленку столько звучаний, столько исполнений, таких разных, это ж какой труд, чуть ли не подвиг, и что мелодия до сих пор еще переполняет мою душу и рвет ее — мне и больно, и сладко, и терпко, и как-то до восторга необычно, —
— словно умирать мне сейчас, сию минуту, ну так и шапку оземь!
— Целуй меня страстно… — говоришь ты, и я задыхаюсь от неожиданности.
— Целуй меня страстно, — повторяешь ты, — так мелодия называется, — говоришь и поспешно, не оглядываясь, уходишь, а я стою, пораженный, до-олго стою с расхристанной душой, которая вибрировала, паря над водой и над крышами, над городом, которая купалась в теплых волнах чудной, распинающей мелодии, — как растрепанный ястреб стою над городом, лежащим у ног.
* * *
Несколько дней я был сам не свой. Бродил по городу как неприкаянный. Поехал к поэту, дом нашел сразу, но полуподвала в доме том почему-то не оказалось, сколько ни разыскивал; поворачивался и так и этак, заходил и со двора, и с улицы — не было полуподвала! Вот помойка, вот согнутый ясень, и вид на «море» тот же самый, что и тогда, и пароход стоит на приколе, только что мелодию мексиканскую на нем не крутят, — а двери в полуподвал нету, как будто ее и не бывало вовсе. Я никогда в жизни не блуждал, было дело, летал в тумане, без компаса, по одной карте, чуть ли не по мусоркам и задворкам, а тут не мог найти какой-то полуподвал — странно. Психотбор в училище проходил всегда по первой группе, чертей даже во сне не видал, а тут… Очень странно. Была, правда, у меня небольшая контузия, но это ж давно и мелочь, как доктор сказал, почти царапина. А все-таки стра-анно. Такое ощущение, словно меня водят за нос, да при этом еще и гаденько хихикают. Я не мог уйти от этой глухой стены просто так, без какой-то ответной реакции, — я не привык спускать издевательства. Подняв уголь, жирно и размашисто, словно кто-то водил моей рукой, написал на стене — там, где была — должна быть! — дверь в полуподвал: «Я жду сильных, победоносных, высших, бодрых духом, у кого душа и тело — в гармонии: должны прийти смеющиеся львы!» —— , и, начертав это, рука сама собой вывела подпись: «Фридрих Ницше».
Мать говорит, в последнее время я стал разговаривать по ночам, вставать, бродить по комнате, кого-то звать, — наутро я ничего, как правило, не помню. Даже удивлялся: правда? Она печально кивала: правда. Такое у тебя уже бывало — в глубоком детстве, когда погиб отец. Мы жили тогда в Терновке, в райцентре, отец работал в типографии и часто возвращался заполночь, и тогда стучал в окно условным стуком: тук-тук-ту-ту-тук, — у нас был частный дом, на отшибе, среди старого сада. Мать очень горевала, когда погиб отец. Он был суровый, но ласковый с ней. Она была счастлива. Его убили — прямо неподалеку от дома. Он вступился, говорят, за какую-то девушку, совершенно незнакомую, даже чужую. Его ударили чем-то тяжелым по голове, сняли пальто и били бутылками, — на теле остались отпечатки от донышек. Убивали на глазах у девушки, она кричала, дико и громко, — никто не пришел на помощь. Разное говорили о нем: кто говорил, что погиб он как мужчина, отстаивая честь, а кто болтал, что… Ты был маленький тогда, и ничего толком еще не понимал.
— Да, сынок, ты ничего не понимал: ты дергал отца за нос, когда тот лежал в гробу и смеялся, ты не понимал тогда еще смерти, ты играл с ним, с мертвым. А я очень боялась одна оставаться, особенно по ночам, дом большой был, гулкий, в густом старом саду, а ночи тогда, в первый месяц после смерти, выдались долгие, лунные, тихие, со скрипучим снегом, с зеленоватыми тенями по сугробам… И вот сижу как-то одна — ты спишь, маленький, — сижу перед.телевизором и слышу в окошко стук. Замерла. Стук повторился. Знакомый. Так, именно так стучал твой отец — тук-тук-ту-ту-тук, — когда возвращался ночью с дежурства. Придет, бывало, и стучит в окно, а я выйду, сонная, впущу его. А тут… Нет, конечно же, мне мерещится, говорю себе, надо успокоиться, выпить, что ли, лекарства?.. И тут опять — тук-тук-ту-ту-тук! Подошла к окну. Выглянула. За окном — зеленоватый снег. И ни-ко-го. Пока смотрела в это окно, стук повторился в противоположном: тук-тук-ту-ту-тук. Может, кто балуется? Надо выйти, надрать уши. Оделась и вышла. Сейчас обойду дом, говорю себе, и никого не встречу, мне это все просто мерещится, я потихоньку схожу с ума, только и всего, от тоски и горя. Обошла дом, и действительно никого нигде не было, снег лежал, как пишут в романах, девственно-чистый, я успокоилась и пошла к веранде, и вдруг слышу: тук-тук-ту-ту-тук — и вижу птичку на раме, сидит и долбит в стекло. Я протянула к ней руку, а птичка — фрр — и улетела. На ватных ногах захожу в дом — часы бьют двенадцать, — ты проснулся и кричишь, и руки-ноги у тебя корежит. Я атеистка тогда была, комсомольский работник, но тут подошла к кроватке и прошептала: «Свят! Свят! С нами крестная сила!» — и перекрестила тебя. Ты уснул, но на следующую ночь — опять… Никакие врачи, никакие порошки и таблетки не помогали. Пока не привела одну старушку, она окропила углы святой водою и отслужила отходную; несколько раз приходила тебя «выливать», и всякий раз получалась из расплавленного воска странная форма: то ли бутылка, то ли женское тело. Похоже, сейчас, сынок, к тебе что-то подобное воротилось. Я выслушал, обнял мать и сказал, чтоб не беспокоилась, ничего страшного, просто я встретил на днях девушку, и теперь вот… Она покачала в ответ головой. Похудел весь, осунулся, — разве от любви бывает такое? Бывает, уверил ее, бывает. И вышел.
Странно, неужели мать права? Отчего это у меня всё не на месте? Отчего грустно и безысходно на душе? Отчего это всё звучит, звучит во мне раздирающая мелодия — «Бе-са-мэ… бесамэ мучо…» — и нет мне успокоения, и нет мне радости ни при солнечном свете, ни при ночной мгле? Раньше думал, что только две вещи в мире властны над мужчиной — опасность и игра, — нет, есть, есть, оказывается, и третья сила… Иду ли, мчусь ли в такси или автобусе (а за окном хмурь и хмарь, дождь и сырость), лихорадочно оглядываюсь, оглядываю спутников, всюду ищу кого-то. Кого же ищу?.. Тебя, конечно же тебя одну ищу я всюду. А кругом хмурые, погруженные в самоё себя индивидуумы, одинаковые, хоть номера на них вешай, переполненные лишь заботами, в лучшем случае, о продлении своей дальнейшей суеты, и некому… некому даже рассказать о своей печали — никому нет до меня дела, и никому не милы мои ищущие глаза — всяк поспешно отводит свои; увы, никому ты, братец, не нужен…
У всех у них свои страдания и боли, ничем не слабее моих, хотя я и презираю их проблемы и втайне называю суетой и тщетой, и все они, все, все эти люди, так же, как и я, один на один с жестокой своей судьбой, и не ждут ниоткуда и ни от кого соучастия и сочувствия, и все знают, что рано или поздно все они проиграют и всё кончится лопухом на могиле, и потому лица у них у всех каменные и застывшие, словно рубленные топором, как на полотнах Брейгеля Старшего, прозванного «Мужицким». И все покорились судьбе, согласились со своей участью, и давно уже не ищут лучшей доли, а молят Бога, чтоб не стало еще хуже. А я не согласен! Не согласен… Молчат, отворачиваются, а кое-кто даже думает с презрением: глупец!
И только один человек, светловолосая девушка, одна-единственная среди всех, еще не сдалась. Она стоит у двери, и от нее свет исходит. Правда, правда, — настоящий свет… Она улыбается своим мыслям. Они у нее чисты. Они у нее прекрасны, как сама она, хоть и грязь за окном, и дождь, и слякоть, и сумерки подкрадываются, по-волчьи припадая к земле. А она — как белая, запоздалая роза. Запоздала родиться на несколько столетий. Подойду к ней, погреюсь у чужого счастья.
* * *
…Я искал тебя шесть дней. Шесть суток. Сто сорок часов. Я может, всю жизнь тебя искал. Тебя, одну тебя, именно такую, какой ты мне явилась на теплоходе, под редким дождем и в белом платье.Я нашел тебя — на седьмые сутки. Ты была на выставке, в Музее Изобразительных Искусств. С тобой был уже знакомый мне тип. Правда, в этот раз на нем не оказалось резиновых сапог, хлопали задниками какие-то старые растоптанные башмаки, похожие на матросские прогары. А на тебе было всё то же знакомое белое платье — более чем рискованно ты одета, заметил я, подходя, на улице-то не май месяц, на что ты обрадованно отозвалась, что любой холод тебе нипочем, и что рада меня видеть — очень рада! — и от радости даже захлопала в ладоши. Так ты, может, и искала меня? Да, искала! И очень рада, что нашла. Эх, лучше бы ты этого не говорила, — у поэта даже лысина покрылась неприязненными мурашками. Хотя, впрочем, это его постоянное настроение — ведь это только здоровые, сильные смеются, для таких, как этот субъект все дороги в гору и всякий ветер навстречу. Я позвал вас в буфет, взял бутылку красного вина, мы присели за угловой столик. Сидели, потягивали вино — поэт морщился, похоже, для него и прекрасное это терпкое вино — уксус, такие, садясь за чужой стол, не приносят с собой ничего, даже здорового аппетита, а мы смотрели друг другу в глаза и улыбались, но сказать ничего невозможно было, ведь между нами был не только столик, бутылка, но еще и этот мрачный поэт (нет ничего пошлее на свете, чем обиженный поэт!), который молчал хмуро и отчужденно, молчал красноречиво, потягивая с кривенькой ухмылочкой мое отличное вино, и чье молчание стоило многих гневных монологов, — и потому мы общались с тобой особым способом:
— я твердил, что ждал тебя всю жизнь;
— ты отвечала: знаешь это;
— я сетовал на судьбу: за что такие муки?
— а ты извинялась, дескать, не вправе распоряжаться собой;
— что я тебе сделал дурного, — молил я, — за что ты так со мной;
— а ты скорбно повторяла, что не принадлежишь себе;
— а кому? кому? — летели мои флюиды — этому? раскрой глаза: он же просто блаженный;
— ты почти заученно вздыхала: это как посмотреть;
— хуже! хуже! напыщенный индюк! все многознающие — ослы;
— на это ты вспомнила старую притчу: два человека смотрели в лужу: один видел грязь, другой — отраженные звезды;
— ты надеешься сделать из этого сухого лимона — лимонад? Но зачем, зачем — чуть не кричал я, — исцелять неизлечимых: если б он мог по-другому жить, он бы другое и хотел;
— на что ты уклончиво возражаешь, что не все так просто, как мне кажется…
Тут поэт порывисто вскакивает; он, видно, подслушивал наш разговор — это самое гадкое: подслушивать чужие мысли, — он вскочил с ненавистью на лице (да он способен еще, оказывается, на настоящие страсти — не совсем еще амеба!), и от него пришло:
«Извиняюсь, но если вы не возражаете, я скажу только одно: вы оба читали Карнеги. Не самого, надо сказать, достойного автора…»
«И не только его!» — поднимаюсь и я.
Я поднялся; я почуял скандал; я бросил перчатку:
«У того, другого автора, есть выражения и похлестче. Например: падающего — подтолкни!» —
— , влепил я с вызовом, и кулаки мои сами собой сжались; да, я хотел скандала, я шел на конфликт, мне хотелось, чтобы поэт возмутился, чтобы «дернулся», чтобы в глазах его загорелась ответная злость, что послужило бы мне оправданием, моя гремучая смесь вспенилась в жилах, мышцы напряглись, я же.,ал, сладострастно жаждал драки, я вырубил бы этого мозгляка одним ударом — снизу в челюсть! — и потому, вставая и прицеливаясь, задел свой недопитый стакан, вино разлилось, потекло по столу и залило твое белое платье. «Ах!» — вскрикнула ты, сорвалась и побежала к выходу. И эта пролитая кровь Спасителя меня отрезвила. Видно, ангел мой недалеко стоял. Некоторое, впрочем, недолгое время торчал столбом я, растерянный, оглохший, с пульсирующими, затихающими толчками в затылке, стоял, не двигался — среди гомонящих людей, снующих по буфету, шаркающих, кашляющих, шмыгающих носом, — чужих, чужих… Когда поднял взгляд — поэта рядом не было; трусливые — умны. Правильно говорили мне, и не раз: с таким характером, братец, умрешь под забором, и притом не своей смертью. Как папашка… Ну и плевать!
Выйти из-за стола мне не дала буфетчица, она стала распекать за пролитое вино, ей на помощь прибежала уборщица… Я стоял, хлопал глазами, и был как петух в чужом курятнике, — меня клевали даже куры.
Спал в ту ночь дурно. Злополучная сцена с вином прокручивалась, прокручивалась — черт бы ее побрал! — прокручивалась в мозгу вперед, назад, с середины, с конца, — и каждый раз являлся плешивый поэт и гаденько ухмылялся: «Тоже мне — смеющийся лев!
Ха-ха-ха!» — и я скрипел зубами от злости и бессилия, а дать ему в морду, в челюсть, снизу вверх провести хорошего крюка почему-то не мог, не смел, не имел права; а тут еще, уже под утро, винные пятна на белом платье стали казаться кровавыми… Всю ночь меня корежило. Колотило. Бросало то в пот, то в холод. Но проснулся бодрым. Проснулся с ясной головой и с решением. Неясным пока, но твердым. Бывает же такое: голова ясна, а решение — неясно. Но оно есть… Быстро и решительно одеваясь, отметил, что движения экономны и точны, расчетливы, как всегда у меня бывает в решающие минуты. Я чувствовал успех; удача уже кружила надо мной. Одно настораживало — странное поведение матери, она была тиха сегодня, со скорбным выражением на лице. Я ей кивнул: не горюй! И, выходя, увидел в зеркало, как она воровато и неумело перекрестила меня.
Ну наконец-то я на улице. Уфф! И вот оно — решение: после залитого платья у меня теперь есть причина зайти к тебе. Попросить прощения, и как-нибудь компенсировать причиненный ущерб. Ну так и сделаем.
Найдя через справочную твой адрес, я поехал.