Страница:
Но все-таки первым встретил гостей принц Валерий. Два всадника выметнулись навстречу в нескольких часах пути до столицы. Лерка в неизменной своей дорожной куртке и нарядная девушка-степнячка.
– Лу! - заорал Лерка еще издали. - Зануда ты таргальская, мы тебя совсем заждались, а ты тут плетешься с обозом, как не к родным!
– А ты все без охраны рассекаешь, как последний шалопай, - привычно отпарировал Луи.
Лерка помрачнел, буркнул:
– Если бы. Под ногами не путаются, и на том спасибо. - Обернулся к спутнице, и Луи с удивлением увидел на лице друга несвойственную ему нежную улыбку. - Лара, это и есть тот самый Луи. Лу, Саглара - моя невеста.
Луи поздравил, едва сумев скрыть удивление. Вечно этот Лерка как учудит, так хоть стой, хоть падай!
– И нечего глазами хлопать, - немного резко заявил Валерий. - Уж поверь, лучшей королевы мне не сыскать. Отец согласен, а прочие пусть утрутся.
– Хорошая позиция, - кивнул король Таргалы. Поддерживаю всецело. Госпожа Саглара, счастлив знакомству.
Степнячка улыбнулась, сверкнув крепкими зубами.
Остаток пути Лерка рассказывал о своих степных приключениях. Весело, с шуточками и ухмылочками - не подумаешь, что десять раз погибнуть мог. Охламон, качал головой Луи. Лерка смеялся в ответ: мол, живы, и ладно, о чем говорить.
Еторий к встрече подготовился - да так, что Луи чуть не взвыл. Мало дома напировался! Но повод требовал, и таргальский король, нацепив на лицо маску благопристойной торжественности, подчинился. Жениха принцессы Радиславы чествовали весь вечер и всю ночь, и лишь под утро придворные Егория, приглашенные князья с семьями, случившиеся в Славышти послы и свитские самого Луи в изнеможении отвалились от пиршественных столов и расползлись отдыхать.
В результате счастливый жених проснулся за полдень, мучимый головной болью, немыслимой жаждой и острым желанием сбежать. Желательно с Радой, но…
Тут Луи разомкнул глаза, и мысль о побеге улетучилась: рядом с его постелью стояла пузатая кружка, и вряд ли здесь к нему относились так плохо, чтобы… в общем, кружка просто была обязана оказаться полной! Желательно - каким-нибудь подходящим к случаю снадобьем, но на крайний случай хоть водой.
Дрожащая рука нашарила кружку… и смахнула на пол. Глухой удар, острый запах… Луи свесил голову с постели и застонал: вожделенное снадобье растекалось лужицей по полу меж двух половинок разбитой кружки, А так как единственное жалкое движение, на которое он оказался способен, ясно показало всю невозможность побега, оставалось только умереть.
Спас его Вахрамей. Вошел, покачал головой, увидев разбитую кружку. Сказал ворчливо:
– А я ведь Валерия просил…
– Что?… - просипел таргальский король.
– Помнить, что ты и так-то с ним не вровень пьешь, а уж с дороги… - Магознатец порылся в сумке, всунул в рот Луи что-то едко-горькое. - Глотай и жди, страдалец. Сейчас принесу лекарство.
Через час или полтора, наглотавшись Вахрамеевых зелий, умывшись и категорически отказавшись от завтрака, Луи наконец-то добрался до отца Евлампия.
– Заходи, чадо, - пробасил духовник Егория, углядев в дверях часовни неурочного посетителя. - У меня тут как раз аббат твой сидел. Гнилой человечек, прости меня Господь. Как ты с ним уживаешься, чадо?
– У вас был отец Ипполит? - переспросил Луи.
– На сердце жаловался, - кивнул Евлампий. - Только не вылечить ему сердце, душу не исцелив, а душу… в общем, я не возьмусь. Не тот случай.
Луи с трудом удержал ругательство. Сам ведь виноват! Что велел? До Славышти из кареты лекаря не выпускать. Думал тут втихую под замок посадить. А вот надо сначала дела делать, а потом уж пировать!
Ладно, не самому ж бегать в поисках и не стражу посылать… Евлампий поможет. Еще и к лучшему, что сам на него поглядел…
– Плохо я с ним уживаюсь, отче. О том и поговорить хотел: вроде бы не дело королю в дела Церкви лезть, а и не лезть уже никак.
Евлампий помрачнел.
– Пойдем в исповедальню. К исповеди, небось, давно не ходил?
– Давно, - согласился Луи. - Не такой я дурак, чтоб отцу Ипполиту душу раскрывать, а лгать пред лицом Господним…
Луи пробыл у Евлампия до вечера. Сначала исповедь затянулась, потом светлый отец просто расспрашивал. Об Анже и даре его, о заговоре, о злополучном письме, об императорском посольстве. Примерно на середине разговора пришел Егорий. Пришел по какому-то другому делу, но, услышав, о чем речь, остался. Изредка задавал вопросы - и все больше мрачнел. Сказал, когда Луи умолк:
– Зря затянул. Давно надо было с ними разобраться, вот уж беду нашел - королю неподсудны! Уж прости, от тебя не ожидал.
Евлампий оказался человеком решительным. Встал, буркнул:
– Вот сейчас и разберемся.
Кликнул служку, приказал:
– Кто из Капитула в Славышти сейчас - всех сюда. Отделение Святого Суда, что при миссии Братства святого Карела, отца настоятеля миссии. И таргальского аббата.
Скорость, с которой церковная верхушка Славышти собралась по зову королевского духовника, Луи потрясла и ввергла в зависть. Но отца Ипполита не нашли. Когда же раздосадованный отец Евлампий вопросил, куда мог задеваться не знающий Славышти гость, кто-то из пришедших ответил удивленно:
– Так он же обратно рванул. Стряслось там у него что-то. Господом всеблагим умолял перенос в Корварену ему сделать… Для брата разве жалко… А что, не надо было?
Первую порку сэр Бартоломью схлопотал еще в Ич-Тойвине: с арестантами здесь не церемонились и дерзости им не прощали, даже если дерзость эта выражалась всего лишь в непокорном взгляде. Впрочем, по сравнению с бесконечной чередой признаний - перед императором, его министрами, Капитулом, наконец, на храмовой площади, - унижение позорного наказания казалось сущим пустяком. Да, я привез в Ич-Тойвин гномьи огненные зерна, дабы покуситься на священную особу императора. Да, таков был приказ моего короля. Нет, я действовал один… Клянусь, один! Да что девчонка. она просто подвернулась под руку, обычная паломница, дура набитая. Удобное прикрытие. Глазки строила напропалую, вон, уже на корабле чуть замуж за ханджара не выскочила. Пришлось застращать ханджарской ненасытностью и запереть в каюте. Нет, во дворце сообщников не было, откуда бы. Не знаю, может, и есть разведка, кто ж ее станет раскрывать ради смертника. Да, понимал, что на смерть. Была причина. Неважно… вину заглаживал. Да, подобрался бы на церемонии в храме, самый удобный случаи. Да, получается, что и против Церкви. Раскаиваюсь. Чистосердечно. Признаю всю гнусность свою и молю о милости… Свет Господень, да что против этого какие-то плети!
Брат провозвестник пришел к нему под предлогом оказания помощи страждущему. Смирись, говорил светлый отец, поливая исполосованную спину незнакомым рыцарю снадобьем. Мариана в безопасности, ее ты спас. И себя спас, император внял твоему раскаянию и заменил казнь каторгой, завтра объявят. А там, глядишь, вовсе помилует. Вернешься в Таргалу, искупишь невольное предательство верной службой.
Какая верная служба, порывался ответить Барти, о чем вы, отче: единожды предавшему веры нет. Но молчал. Толку думать, как встретят в Таргале, когда еще здесь сто раз прикончить могут. Милость императора - что вода на песке, сегодня есть, а завтра… Да и не нужна ему та милость. Лишь бы Мариану не тронул.
Терпи, чадо, напутствовал напоследок светлый отец. Будь покорен. Опускай глаза перед стражей, не выказывай рыцарскую гордость. Господь благ, а император отходчив; веди себя смирно, и я выхлопочу тебе помилование. И помни о Мариане.
Когда назавтра «гнусного таргальского заговорщика» бросили на колени перед судом императора и огласили приговор: клеймо и каторга - рыцарь принял его почти с облегчением. Теперь он имел право молчать. Видит Господь, лжи в последние дни он наболтал предостаточно.
Клеймо накладывал придворный заклинатель. Кольнуло левую щеку мгновенным острым холодом, себастиец потянулся потрогать - и ощутил под пальцами привычно гладкую кожу. Но любой встречный мог теперь видеть: перед ним - враг короны. Справедливо, мрачно решил Барти, враг и есть. Дал бы Господь случай подобраться - убил бы. Жаль, не судьба. Император жив и готовится напасть на Таргалу, а рыцарь, трясясь на облезлом муле меж четверых конных конвоиров, под жарким солнцем пустынной степи, где песка куда больше, чем травы, угрюмо вертит в голове напутствие светлого отца.
И ничего нет сложного в терпении и смирении. Что ему с насмешек и пинков, щедро отмеряемых ханджарскими сабельниками, после того, как сам себя скрутил и растоптал, заставив предать?
Но чем дальше оставался Ич-Тойвин, тем хуже получалось черпать надежду и утешение в словах брата провозвестника. И тем отчаянней грызла рыцаря глухая черная тоска.
Второй раз Барти нарвался, когда скучающие от безупречной покорности арестанта конвойные сдавали его с рук на руки начальнику охраны рудника. И снова повод оказался пустячным: всего лишь невольная усмешка в ответ на глупо-напыщенное заявление о том, кто здесь хозяин…
Дерзкого новичка пинками прогнали через двор, втолкнули в тупичок между кривобокими сараями - в одном из них, похоже, стряпали хлёбово для каторжан, оттуда несло подгоревшей пресной кашей. Сюда, в тупичок, падала благоословенная тень, здесь притулился к стене сруб колодца, и меж щелями булыжника пробивалась по песку чахлая травка.
А еще здесь работал палач.
Плеть лениво, словно нехотя, раскрашивала алыми дорожками спину распростертой на камнях жертвы. Пальцы каторжанина вцепились в редкую траву, худые плечи заметно вздрагивали, - а иначе и не понять было бы, жив ли. Его не держали.
Два охранника сидели на корточках у стены, в полоске тени, вполголоса обсуждая некую вдову Иллиль, падкую до ласки.
– Заканчивай, - кинул начальник.
– Да вот, уже… - Палач аккуратно свернул плеть, положил на край сруба, рядом с полным ведром. Зачерпнул широким ковшом воды, плеснул каторжанину на спину. К резкому запаху крови и пота примешался горьковатый аромат не то снадобья, не то вовсе зелья. - Поднимайте, что ли.
Охранники действовали с привычной, повседневной ленью. Один поднял каторжанина на колени, другой плеснул на лицо из ковша, поднес остаток к искусанным губам:
– Пей.
Кадык наказанного задергался, отмечая глотки. Каторжанин оказался молод - пожалуй, лет двадцать пять, хотя по искаженному болью лицу трудно было судить определенно. Допил, отполз к стене.
– Что сказать надо, крыса? - Расшитый золотом сапог начальника тронул мокрую щеку - ту, на которой сияло алым клеймо в виде дохлой крысы, такое же, как у себастийца. Враг короны.
Ответ каторжанина прозвучал неожиданно спокойно, ровным, бесстрастным, вежливо-тихим голосом, какой бывает при полном самоконтроле, а у некоторых - в крайней степени ярости.
– Благодарю господина за урок.
Начальник брезгливо поморщился. Обернулся к Барти. Выцедил с той ленью, что отмечала здесь, похоже, всех:
– Запомни, крыса, здесь ты никто и звать тебя, никак. Всякие там благородные ухмылочки, ужимочки и закидончики остались в прошлой жизни. Раздевайся, ложись.
Барти замер. Этого еще не хватало! Самому стелиться им под ноги?!
Палач подошел, взял жесткими пальцами за подбородок, заглянул в глаза. Пробасил:
– Никто и звать никак, слышал, крыса?
Одним движением содрал со строптивого арестанта рубаху - так резко, что порядком уже истрепанный ворот резанул рыцарю шею. Мотнул головой охранникам. Подскочили, схватили за руки швырнули на камни. Припечатали ладони к булыжникам - сапогами. Ленивый голос начальника пролился над головой вязкой патокой:
– А за норов получишь вдвое.
Рыцарь прижался лбом к мокрым от чужой крови булыжникам и закусил губу.
Барти смутно ощущал, как ему окатили водой спину, поставили на колени. Холодные струйки защекотали кожу, поползли в штаны. Чьи-то грязные пальцы разжали стиснутые зубы, в рот полилось горькое зелье.
– Глотай, шваль. Возиться еще с ним, тьфу, погань. Одно слово, крыса.
Уплывающее сознание вернулось, а с ним и боль. Но, странно, терпеть эту боль оказалось проще, чем тоску последних дней. Настолько проще, что на издевательский вопрос «хозяина» - усвоен ли урок? - Барти снова ответил улыбкой.
Наверное, выглядел он при этом донельзя глупо и жалко, потому что ханджар лишь сплюнул и сообщил:
– Учти, крыса, я тебя запомнил.
Но рыцарю было все равно.
Его так и бросили - стоящим на коленях на мокром от воды и крови булыжнике. Казалось, больше никому нет дела до новоприбывшего арестанта. Каторжанин, выпоротый до него, сидел в полоске тени, привалясь плечом к стене, и, похоже, принимал отсутствие надзора как должное. Таргалец поднялся; шатаясь, подошел ближе. Спросил:
– И что дальше?
– Садись, - предложил каторжанин. - Отдыхай, пока никому не нужен.
Сейчас его голос казался куда более живым. Не потому ли, что в нем явственно мешались боль, насмешка и ненависть?
– Я не понял, - Барти осторожно, цепляясь за стену вздрагивающими пальцами, сел рядом, - охрана здесь что, для того только, чтоб у палача зрители были?
– Да куда ты денешься, пески вокруг, - хмыкнул ханджар; впрочем, ханджар ли? Барти вгляделся, отмечая незаметные на первый взгляд черточки: широкие скулы, чуть более жесткие, чем у коренных жителей Ингара и Ич-Тойвина, волосы, слегка раскосые глаза. Диарталец.
Диарталец и враг короны. Ясно.
Теперь его бесстрастное «благодарю господина за урок» прозвучало для Барти иначе. Этот человек здесь самое малое три года. Именно тогда, три года тому назад, император окончательно раздавил недовольных, требовавших для Диарталы освобождения от винного налога до тех пор, пока провинция не восстановит уничтоженные небывалой засухой виноградники.
Три года. И, по всему видно, не сломался.
А еще очень похоже, что он не из простого люда. В нем чувствуется воспитание и то, что иногда называют словом «порода».
Свет Господень, о чем я думаю, осадил себя Барти. Чем это поможет мне - теперь? Такой знакомый пригодился бы в Ич-Тойвине… если и впрямь собираться убить императора.
Между тем диарталец тоже изучал нового соседа - открыто, ничуть не смущаясь, даже, пожалуй, нагло. Во всяком случае, дома настолько оценивающий взгляд сэр Бартоломью не спускал никому, кроме капитана. Каторжанин чуть заметно качнул головой - как видно, сделал какие-то непонятные рыцарю выводы, - и спросил с насмешливым интересом:
– И откуда ты такой взялся?
– Какой? - не понял Барти.
– Глупый. - Товарищ по несчастью грустно усмехнулся. - Глупый и наглый. И неправильный.
– Чем это я, по-твоему, неправильный? - ошеломленно поинтересовался Барти.
– У тебя клеймо личного врага императора, - каторжанин ткнул пальцем в крысу на своей щеке, - но с каких пор Законник клеймит таргальцев? Что, мы пропустили маленькую победоносную войну?
– Сейчас, - буркнул Барти. - Пса вам шелудивого, а не победоносную войну.
– Тогда почему ты здесь?
Таргалец тоскливо вздохнул:
– Потому что война все-таки будет.
Любопытный каторжанин явно ожидал продолжения, но Барти не хотелось говорить. Видит Господь, если и здесь начнется та же ложь, то лучше бы казнили.
– Так за что тебя сюда, северянин?
«Смирись, чадо», - явственно, словно наяву, прозвучало в голове. Таргалец поднял бешеный взгляд к небу. Здесь оно палящее, недосягаемо высокое, ослепительное, как Свет Господень - для грешника.
– За то, что хотел убить императора, - ровно ответил Барти.
Диарталец несколько долгих мгновений молча глядел на рыцаря - а потом оглушительно расхохотался. Так, что аж стукнулся затылком в стену; впрочем, это лишь вызвало у него новый взрыв смеха.
– Ты? Вот с такой вот рожей? Убить императора?
– Чем тебе моя рожа не нравится? - хмуро спросил таргалец. Выяснять отношения на кулаках сил не было, но и спускать молча такие выпады…
– Да хотя бы тем, что она таргальская, - утирая слезы, объяснил каторжанин. - Убийца императора должен быть незаметен. Понимаешь ты, олух? Не-за-ме-тен!!! А ты?!
– Можно подумать, я взаправду его убивать собирался, - буркнул рыцарь.
Диарталец присвистнул:
– А-а-а, вон оно что. Тогда да, тогда ясно. Извини. Я должен был бы сразу понять. Теряю хватку.
– Что понять?
– Да то, что ты просто под руку подвернулся. Знаешь, как говорят? В удобном месте в удобное время приключился.
– Да, пожалуй, так, - вяло согласился Барти.
– А вот почему ты в итоге здесь, а не на плахе? - Диарталец задумчиво потер переносье. - Трусом не кажешься.
– И на том спасибо, - хмыкнул рыцарь.
– Ладно, - отмахнулся не то от него, не то от вопроса каторжанин. - Сам расскажешь, когда захочешь. Звать-то тебя как?
– Барти, - рыцарь представился коротко, удобным звучанием для уха, привыкшего к ханджарской речи.
– А я Альнари. Ладно, Барти, добро пожаловать в наш райский уголок. Ты меня держись. А то здесь правил не объясняют, что не так - или без пайки, или в ночную смену в забой. Или, вон, сюда, - мотнул головой на испятнанный бурым булыжник.
Рыцарь молча кивнул. Диарталец ему нравился, чего нельзя было сказать о покровительственном отношении того к новичку. Оно, может, и правильно, - однако обидно.
Альнари осторожно повел плечами. Встал. Барти потянулся следом, превозмогая внезапный шум в голове; диарталец, заметив неловкое движение, приказал:
– Сиди, я сам.
Что сам, Барти спросить не успел: растерялся. И то сказать, за короткий разговор Альнари успел вогнать новичка в полное недоумение. Диарталец подбрел к колодцу, столкнул вниз ведро, закрутил ворот. Едва подсохшая корочка на кровавых полосах от плети взялась трещинками, по напрягшейся худой спине скатилось несколько красных капель, оставляя извилистый тонкий след. Подхватив мокрое ведро, Альнари опустил в воду лицо, простоял так несколько мгновений… и вдруг с размаху выплеснул всю воду на булыжник.
Барти аж застонал.
Диарталец оглянулся:
– А, тьма! Ты ж пить хочешь. Сейчас.
Ведро снова полетело в колодец; рыцарю показалось, что он слышит далекий всплеск. Себастиец закусил губу, еще раз попробовал встать. Альнари, как затылком видел, обернулся тут же:
– Кому сказано, сиди! Вот ведь послал Господь…
Второе ведро подоспело быстро. Альнари нес воду Барти, не заботясь, сколько выплеснется под ноги, а рыцарю вдруг вспомнился путь в Ич-Тойвин и песенка, вогнавшая Мариану в краску. Красотка Катрина к колодцу идет… Диарталец, конечно, на красотку Катрину не походил, но…
– Пей.
– Спасибо.
Барти набрал воду в пригоршню. Руки дрожали. Рыцарь, сипло выругавшись, перевалился на колени, наклонился лицом к зыбкому кругу воды. Закрыл глаза - не видеть пылающую на щеке алую крысу. Вода была холодной, аж зубы заломило и застучало в висках. Таргалец блаженно замер.
До тех пор, пока сильная рука не выдернула за волосы его голову из воды.
– Сумасшедший. Слушай, таргалец, я понимаю, что тебе сейчас жизнь не кажется чем-то таким, за что стоит держаться, но ты не нрав. Все еще может перемениться. А если тебе, благородному, плети таким уж несмываемым позором кажутся, так только скажи, я тебе эту дурь из башки сам выбью.
– Сам ты сумасшедший, - обиженно возразил себастиец. - Дитя степей. Небось не то что нырять, плавать не умеешь?
Диарталец молча выплеснул воду на камни. И пошел к колодцу - как оказалось, за третьим ведром.
Делать ему, что ли, нечего, моргнул Барти.
– Эй… Альнари?
– У?
– Какого пса ты булыжники поливаешь?
– Не видишь, что ли? Кровь отмачиваю.
Похоже, на лице Барти не хуже алого клейма отпечаталось недоумение; диарталец криво усмехнулся, объяснил:
– Убираю рабочее место Джиха. А ты смотри и запоминай. Когда попадешь сюда снова, самому придется. И чтоб ни пятнышка кровавого не осталось.
Выудил из-за колодца обрывок рогожи и, опустившись на колени, принялся тереть булыжники - как усердная хозяйка полы в кухне.
Шумная суета сразу двух свадеб проплыла мимо сознания, оставив лишь крайнюю усталость. Что поделать - не любил король Луи праздновать да развлекаться. А вот разговор с Егорием и отцом Евлампием в ночь перед отъездом отложился в памяти накрепко - наглядным примером тому, что все в мире связано и не только твои беды могут оказаться соседу в радость - это-то известная истина! - но и твои вопросы могут стать для соседа ответами.
– Наши ведь тоже в Ич-Тойвин ездили, - неторопливо рассказывая Евлампий. - Вот я и подумал: с чего бы Таргале такая честь, а Двенадцать Земель - мимо? Оно ясно, вас досель империя своей провинцией считает, так ведь и с нашими врагами Омерхад в дружбе. Вот и предложил всем, кто там был, под заклятием правдивости об Ич-Тойвине рассказать. О чем там речи вели, в чем пользу для Церкви видели и чего ради сей пользы требовали…
– Так Лерку?… - ушам не поверил Луи.
– Сразу все ниточки нашлись, - кивнул Егорий. - Тоже своего короля посадить хотели, Церкви верного.
– Не верного, - резко возразил отец Евлампий. - Путать не надо. И вы, ваше величество Егорий, и ты, сын мой Луи, Церкви и Господу верны, как государям подобает - прежде всего о своей стране радея. И если ради блага государства Церкви утесниться придется, правильно в том зла не видите. Им же нужны куклы безвольные, овцы, пастырю послушные. Только много ли Господу радости от подобного улова? Проще веры добиться, бедами и карами пугая, но вера, не страхом рожденная, крепче. Заигрался Светлейший Капитул, не туда пошел. И Церковь ошибаться может.
– Так что же мне делать? - Давно уж Луи не ощущал себя таким по-детски беспомощным. Лишь теперь, оценив истинный размах заговора, понял - и впрямь ведь будут и отлучение, и анафема…
– Верить, чадо, - пробасил Евлампий. - В горестях и испытаниях - верить. И помни - отлучение лишь в этом мире властно, душу твою оно не погубит. Господу, чадо, подсказки не нужны, он в душах зрит. Буде же захочешь утешения - приходи. Ты мне духовный сын теперь. Я не отрекусь от тебя до самого Света Господня, что бы ни решил на твой счет Капитул, помни это, чадо.
И Луи впрямь почувствовал себя ребенком, но уже не покинутым. Он мог идти вперед, он имел право ошибаться на этом пути - теперь есть тот, кто примет его со всеми бедами и ошибками, от кого можно ждать совета и принимать порицание.
Тот, кем должен был стать для него отец Ипполит - но не стал.
Король Таргалы уезжал из Славышти счастливым, и не только молодая жена была тому причиной.
В Таргале каторжан отправляли на галеры. Упаси Господь сравнивать воочию, думал Барти, но соляная шахта посреди пустыни, верно, не хуже отрезана от мира, чем галера в море. Будка над спуском в штольню, жилой барак, колодец, кухня, сарай для всякого хлама вроде худых бадей, лопат со сломанными ручками и ржавых ведер. Никого не волнует, чем заняты каторжане на этом крохотном пятачке, пока они не буянят и выдают положенную выработку. Единственная забота охраны - стена и ворота. Склады - там, за стеной; там же останавливаются императорские сборщики и торговые караваны.
Как себя вести, Альнари объяснил новичку в первый же день. Не шуми, со считарем не спорь, перед охраной опускай глаза - и не вздумай снова ухмыляться, олух! - в остальном слушай меня, по ходу разберешься. Все. Рыцарь молча кивал. На душе у него было пусто; если бы не горящая огнем спина и противная, с шумом в голове, слабость, Барти, пожалуй, чувствовал бы себя мертвецом.
Остаток того дня они так и просидели в тени у колодца, изредка отхлебывая прямо из ведра сначала холодной, а после согревшейся воды. Альнари поглядывал на новичка, словно решая что-то про себя. Изредка, будто вспоминая: а вот еще об этом радо бы сказать! - ронял фразу-другую. Ты, Барти, вот что учти: охране скучно. Там, за стеной, одна баба на них на всех: вдова Иллиль, стерва ненасытная. Да караванщики вино привозят, только его надолго не хватает. А мы тут под рукой, и за нас никто не спросит, хоть что делай. Это даже хороню, что Хозяин тебя своей добычей объявил: остальные не тронут, доля начальника - святое. Но лучше все равно не нарывайся. Да, Барти, вот еще что: у нас тут вообще-то и управляющий имеется, но главный - Хозяин. Если тебе так свински повезет, что один одно велит, а другой другое, соображай, кого первого слушать. Да, чуть не забыл: духовник у нас тут - шакал из шакалов. Он тебе предложит весточку на волю передать, обязательно предложит, так ты знай, это подстава. Себастиец окончательно махнул рукой на непонятные взгляды; советы и указания тоже скользили по самому краешку сознания. Но то, что рядом сидит человек, не честящий его крысой, отродьем шакала и гиены или таргальским выползком, было приятно. И плевать, что Альнари его чуть ли не на десяток лет моложе: здесь он старший, потому что знает лучше.
Когда на потемневшем небе загорелись первые звезды, к воняющему горелой кашей сарайчику выстроилась очередь тощих оборванцев с глиняными мисками в руках. Альнари остался сидеть; похоже, решил Барти, наказанным тут еды не полагается. Впрочем, судя по запаху, называть это едой можно разве что на грани голодной смерти. Каторжане стояли тихо, заходили в сарай по одному, а вынырнув с бережно прижатой к груди миской, торопливо уходили кто куда.
– Лу! - заорал Лерка еще издали. - Зануда ты таргальская, мы тебя совсем заждались, а ты тут плетешься с обозом, как не к родным!
– А ты все без охраны рассекаешь, как последний шалопай, - привычно отпарировал Луи.
Лерка помрачнел, буркнул:
– Если бы. Под ногами не путаются, и на том спасибо. - Обернулся к спутнице, и Луи с удивлением увидел на лице друга несвойственную ему нежную улыбку. - Лара, это и есть тот самый Луи. Лу, Саглара - моя невеста.
Луи поздравил, едва сумев скрыть удивление. Вечно этот Лерка как учудит, так хоть стой, хоть падай!
– И нечего глазами хлопать, - немного резко заявил Валерий. - Уж поверь, лучшей королевы мне не сыскать. Отец согласен, а прочие пусть утрутся.
– Хорошая позиция, - кивнул король Таргалы. Поддерживаю всецело. Госпожа Саглара, счастлив знакомству.
Степнячка улыбнулась, сверкнув крепкими зубами.
Остаток пути Лерка рассказывал о своих степных приключениях. Весело, с шуточками и ухмылочками - не подумаешь, что десять раз погибнуть мог. Охламон, качал головой Луи. Лерка смеялся в ответ: мол, живы, и ладно, о чем говорить.
Еторий к встрече подготовился - да так, что Луи чуть не взвыл. Мало дома напировался! Но повод требовал, и таргальский король, нацепив на лицо маску благопристойной торжественности, подчинился. Жениха принцессы Радиславы чествовали весь вечер и всю ночь, и лишь под утро придворные Егория, приглашенные князья с семьями, случившиеся в Славышти послы и свитские самого Луи в изнеможении отвалились от пиршественных столов и расползлись отдыхать.
В результате счастливый жених проснулся за полдень, мучимый головной болью, немыслимой жаждой и острым желанием сбежать. Желательно с Радой, но…
Тут Луи разомкнул глаза, и мысль о побеге улетучилась: рядом с его постелью стояла пузатая кружка, и вряд ли здесь к нему относились так плохо, чтобы… в общем, кружка просто была обязана оказаться полной! Желательно - каким-нибудь подходящим к случаю снадобьем, но на крайний случай хоть водой.
Дрожащая рука нашарила кружку… и смахнула на пол. Глухой удар, острый запах… Луи свесил голову с постели и застонал: вожделенное снадобье растекалось лужицей по полу меж двух половинок разбитой кружки, А так как единственное жалкое движение, на которое он оказался способен, ясно показало всю невозможность побега, оставалось только умереть.
Спас его Вахрамей. Вошел, покачал головой, увидев разбитую кружку. Сказал ворчливо:
– А я ведь Валерия просил…
– Что?… - просипел таргальский король.
– Помнить, что ты и так-то с ним не вровень пьешь, а уж с дороги… - Магознатец порылся в сумке, всунул в рот Луи что-то едко-горькое. - Глотай и жди, страдалец. Сейчас принесу лекарство.
Через час или полтора, наглотавшись Вахрамеевых зелий, умывшись и категорически отказавшись от завтрака, Луи наконец-то добрался до отца Евлампия.
– Заходи, чадо, - пробасил духовник Егория, углядев в дверях часовни неурочного посетителя. - У меня тут как раз аббат твой сидел. Гнилой человечек, прости меня Господь. Как ты с ним уживаешься, чадо?
– У вас был отец Ипполит? - переспросил Луи.
– На сердце жаловался, - кивнул Евлампий. - Только не вылечить ему сердце, душу не исцелив, а душу… в общем, я не возьмусь. Не тот случай.
Луи с трудом удержал ругательство. Сам ведь виноват! Что велел? До Славышти из кареты лекаря не выпускать. Думал тут втихую под замок посадить. А вот надо сначала дела делать, а потом уж пировать!
Ладно, не самому ж бегать в поисках и не стражу посылать… Евлампий поможет. Еще и к лучшему, что сам на него поглядел…
– Плохо я с ним уживаюсь, отче. О том и поговорить хотел: вроде бы не дело королю в дела Церкви лезть, а и не лезть уже никак.
Евлампий помрачнел.
– Пойдем в исповедальню. К исповеди, небось, давно не ходил?
– Давно, - согласился Луи. - Не такой я дурак, чтоб отцу Ипполиту душу раскрывать, а лгать пред лицом Господним…
Луи пробыл у Евлампия до вечера. Сначала исповедь затянулась, потом светлый отец просто расспрашивал. Об Анже и даре его, о заговоре, о злополучном письме, об императорском посольстве. Примерно на середине разговора пришел Егорий. Пришел по какому-то другому делу, но, услышав, о чем речь, остался. Изредка задавал вопросы - и все больше мрачнел. Сказал, когда Луи умолк:
– Зря затянул. Давно надо было с ними разобраться, вот уж беду нашел - королю неподсудны! Уж прости, от тебя не ожидал.
Евлампий оказался человеком решительным. Встал, буркнул:
– Вот сейчас и разберемся.
Кликнул служку, приказал:
– Кто из Капитула в Славышти сейчас - всех сюда. Отделение Святого Суда, что при миссии Братства святого Карела, отца настоятеля миссии. И таргальского аббата.
Скорость, с которой церковная верхушка Славышти собралась по зову королевского духовника, Луи потрясла и ввергла в зависть. Но отца Ипполита не нашли. Когда же раздосадованный отец Евлампий вопросил, куда мог задеваться не знающий Славышти гость, кто-то из пришедших ответил удивленно:
– Так он же обратно рванул. Стряслось там у него что-то. Господом всеблагим умолял перенос в Корварену ему сделать… Для брата разве жалко… А что, не надо было?
4. Сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы
Первую порку сэр Бартоломью схлопотал еще в Ич-Тойвине: с арестантами здесь не церемонились и дерзости им не прощали, даже если дерзость эта выражалась всего лишь в непокорном взгляде. Впрочем, по сравнению с бесконечной чередой признаний - перед императором, его министрами, Капитулом, наконец, на храмовой площади, - унижение позорного наказания казалось сущим пустяком. Да, я привез в Ич-Тойвин гномьи огненные зерна, дабы покуситься на священную особу императора. Да, таков был приказ моего короля. Нет, я действовал один… Клянусь, один! Да что девчонка. она просто подвернулась под руку, обычная паломница, дура набитая. Удобное прикрытие. Глазки строила напропалую, вон, уже на корабле чуть замуж за ханджара не выскочила. Пришлось застращать ханджарской ненасытностью и запереть в каюте. Нет, во дворце сообщников не было, откуда бы. Не знаю, может, и есть разведка, кто ж ее станет раскрывать ради смертника. Да, понимал, что на смерть. Была причина. Неважно… вину заглаживал. Да, подобрался бы на церемонии в храме, самый удобный случаи. Да, получается, что и против Церкви. Раскаиваюсь. Чистосердечно. Признаю всю гнусность свою и молю о милости… Свет Господень, да что против этого какие-то плети!
Брат провозвестник пришел к нему под предлогом оказания помощи страждущему. Смирись, говорил светлый отец, поливая исполосованную спину незнакомым рыцарю снадобьем. Мариана в безопасности, ее ты спас. И себя спас, император внял твоему раскаянию и заменил казнь каторгой, завтра объявят. А там, глядишь, вовсе помилует. Вернешься в Таргалу, искупишь невольное предательство верной службой.
Какая верная служба, порывался ответить Барти, о чем вы, отче: единожды предавшему веры нет. Но молчал. Толку думать, как встретят в Таргале, когда еще здесь сто раз прикончить могут. Милость императора - что вода на песке, сегодня есть, а завтра… Да и не нужна ему та милость. Лишь бы Мариану не тронул.
Терпи, чадо, напутствовал напоследок светлый отец. Будь покорен. Опускай глаза перед стражей, не выказывай рыцарскую гордость. Господь благ, а император отходчив; веди себя смирно, и я выхлопочу тебе помилование. И помни о Мариане.
Когда назавтра «гнусного таргальского заговорщика» бросили на колени перед судом императора и огласили приговор: клеймо и каторга - рыцарь принял его почти с облегчением. Теперь он имел право молчать. Видит Господь, лжи в последние дни он наболтал предостаточно.
Клеймо накладывал придворный заклинатель. Кольнуло левую щеку мгновенным острым холодом, себастиец потянулся потрогать - и ощутил под пальцами привычно гладкую кожу. Но любой встречный мог теперь видеть: перед ним - враг короны. Справедливо, мрачно решил Барти, враг и есть. Дал бы Господь случай подобраться - убил бы. Жаль, не судьба. Император жив и готовится напасть на Таргалу, а рыцарь, трясясь на облезлом муле меж четверых конных конвоиров, под жарким солнцем пустынной степи, где песка куда больше, чем травы, угрюмо вертит в голове напутствие светлого отца.
И ничего нет сложного в терпении и смирении. Что ему с насмешек и пинков, щедро отмеряемых ханджарскими сабельниками, после того, как сам себя скрутил и растоптал, заставив предать?
Но чем дальше оставался Ич-Тойвин, тем хуже получалось черпать надежду и утешение в словах брата провозвестника. И тем отчаянней грызла рыцаря глухая черная тоска.
Второй раз Барти нарвался, когда скучающие от безупречной покорности арестанта конвойные сдавали его с рук на руки начальнику охраны рудника. И снова повод оказался пустячным: всего лишь невольная усмешка в ответ на глупо-напыщенное заявление о том, кто здесь хозяин…
Дерзкого новичка пинками прогнали через двор, втолкнули в тупичок между кривобокими сараями - в одном из них, похоже, стряпали хлёбово для каторжан, оттуда несло подгоревшей пресной кашей. Сюда, в тупичок, падала благоословенная тень, здесь притулился к стене сруб колодца, и меж щелями булыжника пробивалась по песку чахлая травка.
А еще здесь работал палач.
Плеть лениво, словно нехотя, раскрашивала алыми дорожками спину распростертой на камнях жертвы. Пальцы каторжанина вцепились в редкую траву, худые плечи заметно вздрагивали, - а иначе и не понять было бы, жив ли. Его не держали.
Два охранника сидели на корточках у стены, в полоске тени, вполголоса обсуждая некую вдову Иллиль, падкую до ласки.
– Заканчивай, - кинул начальник.
– Да вот, уже… - Палач аккуратно свернул плеть, положил на край сруба, рядом с полным ведром. Зачерпнул широким ковшом воды, плеснул каторжанину на спину. К резкому запаху крови и пота примешался горьковатый аромат не то снадобья, не то вовсе зелья. - Поднимайте, что ли.
Охранники действовали с привычной, повседневной ленью. Один поднял каторжанина на колени, другой плеснул на лицо из ковша, поднес остаток к искусанным губам:
– Пей.
Кадык наказанного задергался, отмечая глотки. Каторжанин оказался молод - пожалуй, лет двадцать пять, хотя по искаженному болью лицу трудно было судить определенно. Допил, отполз к стене.
– Что сказать надо, крыса? - Расшитый золотом сапог начальника тронул мокрую щеку - ту, на которой сияло алым клеймо в виде дохлой крысы, такое же, как у себастийца. Враг короны.
Ответ каторжанина прозвучал неожиданно спокойно, ровным, бесстрастным, вежливо-тихим голосом, какой бывает при полном самоконтроле, а у некоторых - в крайней степени ярости.
– Благодарю господина за урок.
Начальник брезгливо поморщился. Обернулся к Барти. Выцедил с той ленью, что отмечала здесь, похоже, всех:
– Запомни, крыса, здесь ты никто и звать тебя, никак. Всякие там благородные ухмылочки, ужимочки и закидончики остались в прошлой жизни. Раздевайся, ложись.
Барти замер. Этого еще не хватало! Самому стелиться им под ноги?!
Палач подошел, взял жесткими пальцами за подбородок, заглянул в глаза. Пробасил:
– Никто и звать никак, слышал, крыса?
Одним движением содрал со строптивого арестанта рубаху - так резко, что порядком уже истрепанный ворот резанул рыцарю шею. Мотнул головой охранникам. Подскочили, схватили за руки швырнули на камни. Припечатали ладони к булыжникам - сапогами. Ленивый голос начальника пролился над головой вязкой патокой:
– А за норов получишь вдвое.
Рыцарь прижался лбом к мокрым от чужой крови булыжникам и закусил губу.
Барти смутно ощущал, как ему окатили водой спину, поставили на колени. Холодные струйки защекотали кожу, поползли в штаны. Чьи-то грязные пальцы разжали стиснутые зубы, в рот полилось горькое зелье.
– Глотай, шваль. Возиться еще с ним, тьфу, погань. Одно слово, крыса.
Уплывающее сознание вернулось, а с ним и боль. Но, странно, терпеть эту боль оказалось проще, чем тоску последних дней. Настолько проще, что на издевательский вопрос «хозяина» - усвоен ли урок? - Барти снова ответил улыбкой.
Наверное, выглядел он при этом донельзя глупо и жалко, потому что ханджар лишь сплюнул и сообщил:
– Учти, крыса, я тебя запомнил.
Но рыцарю было все равно.
Его так и бросили - стоящим на коленях на мокром от воды и крови булыжнике. Казалось, больше никому нет дела до новоприбывшего арестанта. Каторжанин, выпоротый до него, сидел в полоске тени, привалясь плечом к стене, и, похоже, принимал отсутствие надзора как должное. Таргалец поднялся; шатаясь, подошел ближе. Спросил:
– И что дальше?
– Садись, - предложил каторжанин. - Отдыхай, пока никому не нужен.
Сейчас его голос казался куда более живым. Не потому ли, что в нем явственно мешались боль, насмешка и ненависть?
– Я не понял, - Барти осторожно, цепляясь за стену вздрагивающими пальцами, сел рядом, - охрана здесь что, для того только, чтоб у палача зрители были?
– Да куда ты денешься, пески вокруг, - хмыкнул ханджар; впрочем, ханджар ли? Барти вгляделся, отмечая незаметные на первый взгляд черточки: широкие скулы, чуть более жесткие, чем у коренных жителей Ингара и Ич-Тойвина, волосы, слегка раскосые глаза. Диарталец.
Диарталец и враг короны. Ясно.
Теперь его бесстрастное «благодарю господина за урок» прозвучало для Барти иначе. Этот человек здесь самое малое три года. Именно тогда, три года тому назад, император окончательно раздавил недовольных, требовавших для Диарталы освобождения от винного налога до тех пор, пока провинция не восстановит уничтоженные небывалой засухой виноградники.
Три года. И, по всему видно, не сломался.
А еще очень похоже, что он не из простого люда. В нем чувствуется воспитание и то, что иногда называют словом «порода».
Свет Господень, о чем я думаю, осадил себя Барти. Чем это поможет мне - теперь? Такой знакомый пригодился бы в Ич-Тойвине… если и впрямь собираться убить императора.
Между тем диарталец тоже изучал нового соседа - открыто, ничуть не смущаясь, даже, пожалуй, нагло. Во всяком случае, дома настолько оценивающий взгляд сэр Бартоломью не спускал никому, кроме капитана. Каторжанин чуть заметно качнул головой - как видно, сделал какие-то непонятные рыцарю выводы, - и спросил с насмешливым интересом:
– И откуда ты такой взялся?
– Какой? - не понял Барти.
– Глупый. - Товарищ по несчастью грустно усмехнулся. - Глупый и наглый. И неправильный.
– Чем это я, по-твоему, неправильный? - ошеломленно поинтересовался Барти.
– У тебя клеймо личного врага императора, - каторжанин ткнул пальцем в крысу на своей щеке, - но с каких пор Законник клеймит таргальцев? Что, мы пропустили маленькую победоносную войну?
– Сейчас, - буркнул Барти. - Пса вам шелудивого, а не победоносную войну.
– Тогда почему ты здесь?
Таргалец тоскливо вздохнул:
– Потому что война все-таки будет.
Любопытный каторжанин явно ожидал продолжения, но Барти не хотелось говорить. Видит Господь, если и здесь начнется та же ложь, то лучше бы казнили.
– Так за что тебя сюда, северянин?
«Смирись, чадо», - явственно, словно наяву, прозвучало в голове. Таргалец поднял бешеный взгляд к небу. Здесь оно палящее, недосягаемо высокое, ослепительное, как Свет Господень - для грешника.
– За то, что хотел убить императора, - ровно ответил Барти.
Диарталец несколько долгих мгновений молча глядел на рыцаря - а потом оглушительно расхохотался. Так, что аж стукнулся затылком в стену; впрочем, это лишь вызвало у него новый взрыв смеха.
– Ты? Вот с такой вот рожей? Убить императора?
– Чем тебе моя рожа не нравится? - хмуро спросил таргалец. Выяснять отношения на кулаках сил не было, но и спускать молча такие выпады…
– Да хотя бы тем, что она таргальская, - утирая слезы, объяснил каторжанин. - Убийца императора должен быть незаметен. Понимаешь ты, олух? Не-за-ме-тен!!! А ты?!
– Можно подумать, я взаправду его убивать собирался, - буркнул рыцарь.
Диарталец присвистнул:
– А-а-а, вон оно что. Тогда да, тогда ясно. Извини. Я должен был бы сразу понять. Теряю хватку.
– Что понять?
– Да то, что ты просто под руку подвернулся. Знаешь, как говорят? В удобном месте в удобное время приключился.
– Да, пожалуй, так, - вяло согласился Барти.
– А вот почему ты в итоге здесь, а не на плахе? - Диарталец задумчиво потер переносье. - Трусом не кажешься.
– И на том спасибо, - хмыкнул рыцарь.
– Ладно, - отмахнулся не то от него, не то от вопроса каторжанин. - Сам расскажешь, когда захочешь. Звать-то тебя как?
– Барти, - рыцарь представился коротко, удобным звучанием для уха, привыкшего к ханджарской речи.
– А я Альнари. Ладно, Барти, добро пожаловать в наш райский уголок. Ты меня держись. А то здесь правил не объясняют, что не так - или без пайки, или в ночную смену в забой. Или, вон, сюда, - мотнул головой на испятнанный бурым булыжник.
Рыцарь молча кивнул. Диарталец ему нравился, чего нельзя было сказать о покровительственном отношении того к новичку. Оно, может, и правильно, - однако обидно.
Альнари осторожно повел плечами. Встал. Барти потянулся следом, превозмогая внезапный шум в голове; диарталец, заметив неловкое движение, приказал:
– Сиди, я сам.
Что сам, Барти спросить не успел: растерялся. И то сказать, за короткий разговор Альнари успел вогнать новичка в полное недоумение. Диарталец подбрел к колодцу, столкнул вниз ведро, закрутил ворот. Едва подсохшая корочка на кровавых полосах от плети взялась трещинками, по напрягшейся худой спине скатилось несколько красных капель, оставляя извилистый тонкий след. Подхватив мокрое ведро, Альнари опустил в воду лицо, простоял так несколько мгновений… и вдруг с размаху выплеснул всю воду на булыжник.
Барти аж застонал.
Диарталец оглянулся:
– А, тьма! Ты ж пить хочешь. Сейчас.
Ведро снова полетело в колодец; рыцарю показалось, что он слышит далекий всплеск. Себастиец закусил губу, еще раз попробовал встать. Альнари, как затылком видел, обернулся тут же:
– Кому сказано, сиди! Вот ведь послал Господь…
Второе ведро подоспело быстро. Альнари нес воду Барти, не заботясь, сколько выплеснется под ноги, а рыцарю вдруг вспомнился путь в Ич-Тойвин и песенка, вогнавшая Мариану в краску. Красотка Катрина к колодцу идет… Диарталец, конечно, на красотку Катрину не походил, но…
– Пей.
– Спасибо.
Барти набрал воду в пригоршню. Руки дрожали. Рыцарь, сипло выругавшись, перевалился на колени, наклонился лицом к зыбкому кругу воды. Закрыл глаза - не видеть пылающую на щеке алую крысу. Вода была холодной, аж зубы заломило и застучало в висках. Таргалец блаженно замер.
До тех пор, пока сильная рука не выдернула за волосы его голову из воды.
– Сумасшедший. Слушай, таргалец, я понимаю, что тебе сейчас жизнь не кажется чем-то таким, за что стоит держаться, но ты не нрав. Все еще может перемениться. А если тебе, благородному, плети таким уж несмываемым позором кажутся, так только скажи, я тебе эту дурь из башки сам выбью.
– Сам ты сумасшедший, - обиженно возразил себастиец. - Дитя степей. Небось не то что нырять, плавать не умеешь?
Диарталец молча выплеснул воду на камни. И пошел к колодцу - как оказалось, за третьим ведром.
Делать ему, что ли, нечего, моргнул Барти.
– Эй… Альнари?
– У?
– Какого пса ты булыжники поливаешь?
– Не видишь, что ли? Кровь отмачиваю.
Похоже, на лице Барти не хуже алого клейма отпечаталось недоумение; диарталец криво усмехнулся, объяснил:
– Убираю рабочее место Джиха. А ты смотри и запоминай. Когда попадешь сюда снова, самому придется. И чтоб ни пятнышка кровавого не осталось.
Выудил из-за колодца обрывок рогожи и, опустившись на колени, принялся тереть булыжники - как усердная хозяйка полы в кухне.
5. Луи, король Таргалы
Шумная суета сразу двух свадеб проплыла мимо сознания, оставив лишь крайнюю усталость. Что поделать - не любил король Луи праздновать да развлекаться. А вот разговор с Егорием и отцом Евлампием в ночь перед отъездом отложился в памяти накрепко - наглядным примером тому, что все в мире связано и не только твои беды могут оказаться соседу в радость - это-то известная истина! - но и твои вопросы могут стать для соседа ответами.
– Наши ведь тоже в Ич-Тойвин ездили, - неторопливо рассказывая Евлампий. - Вот я и подумал: с чего бы Таргале такая честь, а Двенадцать Земель - мимо? Оно ясно, вас досель империя своей провинцией считает, так ведь и с нашими врагами Омерхад в дружбе. Вот и предложил всем, кто там был, под заклятием правдивости об Ич-Тойвине рассказать. О чем там речи вели, в чем пользу для Церкви видели и чего ради сей пользы требовали…
– Так Лерку?… - ушам не поверил Луи.
– Сразу все ниточки нашлись, - кивнул Егорий. - Тоже своего короля посадить хотели, Церкви верного.
– Не верного, - резко возразил отец Евлампий. - Путать не надо. И вы, ваше величество Егорий, и ты, сын мой Луи, Церкви и Господу верны, как государям подобает - прежде всего о своей стране радея. И если ради блага государства Церкви утесниться придется, правильно в том зла не видите. Им же нужны куклы безвольные, овцы, пастырю послушные. Только много ли Господу радости от подобного улова? Проще веры добиться, бедами и карами пугая, но вера, не страхом рожденная, крепче. Заигрался Светлейший Капитул, не туда пошел. И Церковь ошибаться может.
– Так что же мне делать? - Давно уж Луи не ощущал себя таким по-детски беспомощным. Лишь теперь, оценив истинный размах заговора, понял - и впрямь ведь будут и отлучение, и анафема…
– Верить, чадо, - пробасил Евлампий. - В горестях и испытаниях - верить. И помни - отлучение лишь в этом мире властно, душу твою оно не погубит. Господу, чадо, подсказки не нужны, он в душах зрит. Буде же захочешь утешения - приходи. Ты мне духовный сын теперь. Я не отрекусь от тебя до самого Света Господня, что бы ни решил на твой счет Капитул, помни это, чадо.
И Луи впрямь почувствовал себя ребенком, но уже не покинутым. Он мог идти вперед, он имел право ошибаться на этом пути - теперь есть тот, кто примет его со всеми бедами и ошибками, от кого можно ждать совета и принимать порицание.
Тот, кем должен был стать для него отец Ипполит - но не стал.
Король Таргалы уезжал из Славышти счастливым, и не только молодая жена была тому причиной.
6. Альнари, личный враг императора Омерхада Законника
В Таргале каторжан отправляли на галеры. Упаси Господь сравнивать воочию, думал Барти, но соляная шахта посреди пустыни, верно, не хуже отрезана от мира, чем галера в море. Будка над спуском в штольню, жилой барак, колодец, кухня, сарай для всякого хлама вроде худых бадей, лопат со сломанными ручками и ржавых ведер. Никого не волнует, чем заняты каторжане на этом крохотном пятачке, пока они не буянят и выдают положенную выработку. Единственная забота охраны - стена и ворота. Склады - там, за стеной; там же останавливаются императорские сборщики и торговые караваны.
Как себя вести, Альнари объяснил новичку в первый же день. Не шуми, со считарем не спорь, перед охраной опускай глаза - и не вздумай снова ухмыляться, олух! - в остальном слушай меня, по ходу разберешься. Все. Рыцарь молча кивал. На душе у него было пусто; если бы не горящая огнем спина и противная, с шумом в голове, слабость, Барти, пожалуй, чувствовал бы себя мертвецом.
Остаток того дня они так и просидели в тени у колодца, изредка отхлебывая прямо из ведра сначала холодной, а после согревшейся воды. Альнари поглядывал на новичка, словно решая что-то про себя. Изредка, будто вспоминая: а вот еще об этом радо бы сказать! - ронял фразу-другую. Ты, Барти, вот что учти: охране скучно. Там, за стеной, одна баба на них на всех: вдова Иллиль, стерва ненасытная. Да караванщики вино привозят, только его надолго не хватает. А мы тут под рукой, и за нас никто не спросит, хоть что делай. Это даже хороню, что Хозяин тебя своей добычей объявил: остальные не тронут, доля начальника - святое. Но лучше все равно не нарывайся. Да, Барти, вот еще что: у нас тут вообще-то и управляющий имеется, но главный - Хозяин. Если тебе так свински повезет, что один одно велит, а другой другое, соображай, кого первого слушать. Да, чуть не забыл: духовник у нас тут - шакал из шакалов. Он тебе предложит весточку на волю передать, обязательно предложит, так ты знай, это подстава. Себастиец окончательно махнул рукой на непонятные взгляды; советы и указания тоже скользили по самому краешку сознания. Но то, что рядом сидит человек, не честящий его крысой, отродьем шакала и гиены или таргальским выползком, было приятно. И плевать, что Альнари его чуть ли не на десяток лет моложе: здесь он старший, потому что знает лучше.
Когда на потемневшем небе загорелись первые звезды, к воняющему горелой кашей сарайчику выстроилась очередь тощих оборванцев с глиняными мисками в руках. Альнари остался сидеть; похоже, решил Барти, наказанным тут еды не полагается. Впрочем, судя по запаху, называть это едой можно разве что на грани голодной смерти. Каторжане стояли тихо, заходили в сарай по одному, а вынырнув с бережно прижатой к груди миской, торопливо уходили кто куда.