Страница:
Совсем недавно Анже думал, что Луи похож на Карела. Теперь видел - на Анри Лютого похож не меньше. Столь же яростен в гневе, так же больше доверяет себе, чем советникам. Два предка, святой и проклятый, боролись в нем, и неясно было, кто победит. Видит ли сам король, что творится с ним? Понимает ли?… О святом Кареле он слушает, затаив дыхание…
– Вот ты где, - рядом возник Бони. - Насилу нашел! Ужинать думаешь или как?
Саламандра скользнула на привычное место под курткой. Анже встал:
– Пошли. Что его величество?
– Опять с аббатом объясняются, - махнул рукой паж. - И когда светлый отче успокоится? За сговоренной невестой едем, а он все - Элайя, Элайя! Свет клином! Да ничего, пока дойдем, утихнут.
Однако, вернувшись к королевскому шатру, паж и порученец застали скандал в полном разгаре. Визгливый тенорок аббата разносился по лагерю:
– Сначала ты пренебрег советом Церкви, потом бросил в узилище людей Господних, а теперь…
– Какое еще узилище? - пробормотал Анже. Бони неопределенно повел плечами.
– Теперь, - перебил король, - люди Господни раздувают войну и готовы привести захватчиков на родную землю! Это заповедал вам Господь?
На скулах короля полыхал гневный румянец, аббат же, надувшись и даже, кажется, привстав на цыпочки, верещал:
– Наветы и измышления легче находят путь к сердцу твоему, чем отеческий совет!
– Наветы?! - взревел король. - Это - наветы?
И сунул под нос аббату какую-то бумажку. Отец Ипполит отшатнулся, король сгреб в кулак ворот белоснежной рясы:
– Читать умеешь, светлый отче? «Капитул Таргалы поддерживает воссоединение Золотого полуострова с материнским лоном империи» - чьей рукой писано? «Да пребудет благословение Господне над истинным владыкой, мы же сделаем все, дабы Таргала приняла его бескровно», - узнаешь? Шкуры продажные!
Бони присвистнул. Отец Ипполит задергался, беззвучно разевая рот, словно выдернутая из воды рыба.
– Это тебе Господь заповедал, - король встряхнул плененного аббата, и Анже явственно услышал, как клацнули зубы, - предавать? Значит, по-вашему, у святого Карела кровь на руках, а ты чистый? Да вся кровь, что прольется в этой войне, будет на тебе, мразь двуличная, прихвостень Нечистого, виселица по тебе плачет!
Убьет, похолодел Анже. Видно, аббату пришла та же мысль: он закатил глаза и обмяк, не то изображая дамский обморок, не то и впрямь обеспамятев. Луи разжал руку, и светлый отец мешком осел к его ногам.
– Падаль, - скривился король. Махнул охране: - Отнесите к мэтру Гийо да скажите, чтоб до Славышти из своей кареты не выпускал. А то ведь не удержусь, придушу, Господи прости.
Да, подумал Анже, у мэтра лекаря отцу Ипполиту самое сейчас место. Подобрал выпавшую из рук короля бумажку - ту самую.
– Ваше величество, вы…
Осекся, наткнувшись на яростный взгляд. Ох, не зря другие попрятались! Вон, даже Бони предпочел в сторонке переждать…
– Пойдем-ка, - Луи дернул подбородком в сторону шатра. - Джозеф, не впускать никого!
Стоявший на карауле у шатра гвардеец молча отдал честь. Похоже, только Анже здесь и не знал, что в минуты королевского гнева рот надо держать закрытым…
– Испугался? - спросил король.
Анже пожал плечами. Что на это ответить, он не знал.
– Ну, прости, - зло усмехнулся король. - Что ты хотел?
– Вы уронили, - Анже протянул письмо.
Несколько долгих мгновений король молчал, и во взгляде его явственно читалось отвращение.
– Прочти, - бросил, когда молчание стало почти нестерпимым. - Ты поймешь. И, если сможешь… давно надо было тебя… короче, я хочу знать, кто и как это писал. Хоть и так понятно, но все равно.
Анже подсел к светильнику, расправил тонкий лист. Но первые же строчки расплылись перед глазами, сменились видением…
Луи откинул полог шатра, кинул: - Ужин сюда, и вина подогреть!
Он помнил: видения отнимают у Анже силы. А парень как застыл над проклятым письмом, так и сидит. Сколько времени прошло - полчаса, час? Что видит он?
С ужином в шатер просочился Бони, глянул вопросительно.
– Оставайся, - кивнул король.
Анже вздрогнул, открыл глаза. Отложил письмо, зачем-то вытер ладонь о штаны. Задрожали губы. Король торопливо спросил:
– Выпьешь?
Бони, не дожидаясь ответа, налил горячего вина, сунул кубок товарищу. Ругнулся сквозь зубы: порученца била крупная дрожь, не столько выпил, сколько расплескал. Выдохнул:
– Ох и мерзость…
Не про вино, понял король, - про увиденное.
– Расскажешь?
Анже протянул кубок:
– Еще налейте.
Выпил залпом, не отрываясь. И начал рассказывать.
Мерзость, соглашался Луи. Понятно, с чего парня трясет. Отцы монастырские его спасли когда-то, и одно дело узнать, что сам для них всего лишь орудие, а другое - что всю Таргалу, от короля до последнего оборванца, ставят на кон, как стертый медяк. Натравливают людей на гномов, приписывая Подземелью собственные гнусные дела. Ищут на безлюдных побережьях удобные для императорского флота бухты. Подбирают среди городской стражи тех, кто откроет ворота врагу, И все это - именем Господа!
Что за счастье, думал король, послало им на пути Анже? И не только в даре дело - ведь волей Церкви этот дар должен был обратиться против Короны. Благо, бывший послушник понял: воля Церкви не всегда совпадает с волей Господа. А был бы на его месте кто другой?
Но как же далеко зашел заговор! Они-то с Готье решили: отлучение короля - самое страшное, что может ждать полуостров. А дело пахнет войной не только с империей, но и с Подземельем! Вот отчего гномы из столицы ушли…
Бони разлил вино. Теперь выпили все.
– Мой король, - спросил Анже, - так вы правда ханджарских светлых отцов заодно с послом в тюрьму?…
– Правда. Думаешь, зря?
Пожал плечами, опустил глаза. Думаешь, небось, что король твой не лучше Церкви? Грязное дело политика - а ты, парень, не для грязи создан. Не удивлюсь, если отпустить сейчас попросишь.
– Наверное, не зря, - тихо сказал Анже. - Раз война…
Ну спасибо, парень! Без шуток спасибо. Оказывается, и королю может легче стать от такого вот бесхитростного одобрения…
– Именем Господним нельзя обман прикрывать, - добавил Анже. - И кровь лить во имя Господа - нельзя.
– Вот что, - решился Луи, - утром бери заводного коня и возвращайся в Корварену. Расскажешь все графу Унгери, и пусть он что хочет делает, но чтоб это кубло змеиное задавил. Понял?
– Я и сейчас могу, - вскинулся Анже.
– Утром и с охраной. - Луи свернул письмо, поколебавшись, отдал Анже. - С собой возьмешь. Вдруг еще чего нароется.
В предрассветных сумерках, когда лагерь только начинал просыпаться, королевский порученец выехал на ведущий к Корварене тракт. Безо всякой охраны, только с запасным конем в поводу. Не то чтобы он не доверял всем поголовно гвардейцам и кирасирам - но слишком многое на кону, а осторожного и Господь бережет.
Бони проводил товарища до тракта и вернулся в лагерь. Король, узнав о самоуправстве, только рукой махнул.
Ирти перехватил карету в двух кварталах от дома Ферхади. Осадил игреневого жеребца у дверцы, перегнулся к уху хозяина, пробормотал чуть слышно:
– Вызов от императора. Немедленно.
Переход от благостной расслабленности получился настолько резким, что на миг сдавило горло и ледяная рука скрутила кишки.
– Вели поворачивать, - кинул секретарю брат провозвестник. - Да со мной поезжай, понадобиться можешь.
В который раз пожалел второй человек Светлейшего Капитула, что так и не завел осведомителя в ближайшем императорском окружении. И в который раз себя осадил: тот, кто сегодня шпионит для тебя, завтра будет шпионить за тобой, а если сиятельный владыка заподозрит нелояльность… нет, лучше уж неведение!
Добрые кони летели к императорскому дворцу, а брат провозвестник торопливо перебирал в памяти события последних дней, столичные новости, вести из Таргалы, ич-тойвинские слухи и сплетни. Что привлекло мысли сиятельного, о чем пойдет разговор?
Его ждали. Вызванного пред сиятельные очи встретил на крыльце младший секретарь. Торопливо провел узкими, для прислуги и тайных посетителей предназначенными, коридорами в малый кабинет, а это означало одно: повод для встречи настолько серьезен, что никто лишний знать не должен. Уже легче: их сиятельное величество император Омерхад Законник недовольство обычно изволят проявлять публично. Впрочем, милости тоже раздаются не здесь. Стоящий у дверей императорского кабинета сабельник зыркнул бдительным псом; брат провозвестник вошел, потупив взор, отвесил подобающе глубокий поклон и лишь потом осмелился поднять глаза.
Малый кабинет отличался нарочитой строгостью обстановки. Стены обшиты красным деревом, шелк занавесей неярок, вместо ковра - темная медвежья шкура, подарок таргальского посла. Ничто не отвлекало глаз от сидящих в тяжелых резных креслах против входа, от их готовых пролиться гневом или милостью сиятельных ликов. Вот только милостью не пахло… ой, не пахло! Два владыки Великой Империи, мирской и духовный, Помазанник Господа и Голос Его, смотрели на вызванного с равной суровостью. У ног императора растянулся его любимец, ручной леопард Верный. Он казался спящим, но кончик хвоста заметно подрагивал. По спине светлого отца пробежал неприятный холодок: когда нет видимых причин для недовольства высших, ждать можно любого подвоха, а доносы одинаково умело сочиняют и придворные, и слуги Господни. Знать бы, в чем оправдываться придется…
Ровнешенько в тот миг, когда тишина стала невыносимой, заговорил глава Капитула:
– Вопрос к тебе имеем, чадо. Верно ли, что принимаешь у себя таргальского коронного рыцаря? Верно ли, что твоя прознатчица его спутницу по Ич-Тойвину водит?
– Верно, - брат провозвестник склонил голову.
– И что тебе в том за корысть, чадо?
– Сей рыцарь как раз и привез те вести из Таргалы. - начал объяснять брат провозвестник.
Прервал его густой императорский бас:
– Не с каждым вестником так носятся.
– А уж коль вестник из вражеской страны… - мягко дополнил Глас Господень.
Брата провозвестника прошиб пот, и вновь зашевелились в кишках ледяные корявые пальцы. Однако сумел ответить, не дрогнув голосом:
– В том и замысел мой, чтобы рыцаря отторгнуть от клятвы королю, Святую Церковь не уважающему. Сьер Бартоломью Церкви добрый сын, а спутница его тем паче. И коль вернется он в Таргалу, не королю Луи, а нам всецело верный…
Леопард поднял голову и широко зевнул, клацнув зубами.
– Нет, - махнул рукой их сиятельное величество Омерхад - Еще один верный в Таргале, если и вхожий к королю, то в толпе таких же рыцарей… Нет, светлый отец. Мы придумали лучшее применение вашему гостю.
Голую спину холодил влажный камень. Дико, нещадно раскалывалась голова. Сэр Бартоломью потянулся ладонями к лицу; звякнули цепи, царапнули по запястьям грубо скованные браслеты.
Рыцарь поморгал. Непроглядная темень - такая, что впору поверить во внезапную слепоту. Что ж, если ему от души приложили по голове - от такого, бывает, и слепнут. Но лучше пока думать, что вокруг темно. Обычный каменный мешок, тюрьма без окон и отдушин. Вот только с чего вдруг - тюрьма?
Кажется, пробуждаться с головной болью, не помня, что стряслось, становится его дурной привычкой. В прошлый раз, правда, это было в Подземелье, гномы тогда спасли и его и Мариану. Сейчас… это подземелье явно не гномье, и он здесь явно не на положении гостя. Рыцарь перевернулся на живот, прижался лбом к холодным камням. Ждать. Только ждать. В панике нет смысла. В мыслях о Мариане - тоже. Надо ждать. Рано или поздно кто-нибудь придет и скажет, за какие заслуги добропорядочный паломник лег спать в гостинице, я очнулся незнамо где в цепях. И что с Марианой - тоже, быть может, скажет. Тогда и поглядим.
Ждать пришлось долго. Невыносимо долго. Уже и голова почти прошла, и глаза притерпелись ко мраку настолько, что получалось различить собственные пальцы, если поднести вплотную к лицу. Рыцарь уже размялся, насколько позволяли цепи, всесторонне обдумал сложный вопрос «сразу драться или сначала выслушать», и принял решение в пользу «выслушать». Для верности, впрочем, намотав цепь на кулаки и проверив, насколько хорош получится замах.
Но когда отворилась дверь и в камеру вошли, когда узник притерпелся к свету факела и разглядел вошедших, все мысли до единой вылетели из его головы.
Никак он не ожидал увидеть здесь именно этого человека.
Брат провозвестник воткнул факел в скобу на стене, подошел к узнику. Стража - два сабельника в форме императорской стражи - осталась в дверях. Один из них показался рыцарю знакомым. Ну да, тот самый, похожий на Базиля… э, постойте-ка, так что ж получается, за ними уже тогда следили?!
– Вижу, тебя еще не допрашивали?
– Вы?!
– Тихо! - священник почти шептал; впрочем, стража наверняка слышала каждое слово, и от кого в таком случае было таиться, Барти решительно не понимал. - Молчи и слушай, времени мало. Я и так боялся опоздать. Думал, пока провожусь с Марианой, тебя тут…
– Что с ней?!
– О, Господь благой, вразуми нетерпеливцев! О чем я, по-твоему, рассказываю? Девица твоя в безопасности, сьер рыцарь, хоть это и стоило мне немалых трудов и уйму времени. Но что с ней будет дальше, - брат провозвестник удрученно покачал головой, - знает, верно, один лишь Господь. Тебя обвиняют в покушении на сиятельную особу императора. А ее - в пособничестве. Ты знаешь, чем это грозит по нашим законам?
– Но… Свет Господень, какое покушение, что за бред?!
– Бред или нет, в Свете Господнем и будешь доказывать. Все к тому идет. Пока вы с Марианой поклонялись святыням, нашелся умник из желающих выслужиться и обыскал ваши вещи.
– И что? Что такого могло быть в наших вещах?
– Подземельная магия, сын мой. Я так понимаю, у вас в Таргале это в порядке вещей, но у нас… Подземельная нелюдь давно точит зубы на сиятельного владыку, и он о том знает.
– И что? Разве это повод подозревать всякого, у кого найдется гномий амулет?
– Во-первых, не всякого, а рыцаря короля Таргалы. Каковой король, между прочим, сейчас подвел к тому, что вот-вот начнется война.
Рыцарь вскинулся заспорить, возмутиться, но брат провозвестник осадил его резким жестом. И продолжил, сунув под нос рыцарю прекрасно знакомый тому флакон из белой глины:
– А во-вторых, не какой-то там амулет, а огненные зерна. Любое из которых способно дотла спалить императорский дворец.
– Ну уж и дотла, - хмыкнул Барти. И осекся, напоровшись на взгляд сабельника - внимательный и злой.
– Значит, зерна и впрямь ваши, - печально сказал брат провозвестник. - Признаться, я надеялся на ошибку.
– Зерна - да, - рыцарь не стал отрицать очевидное. - Но где те зерна и где ваш император? Да мы уж домой собирались…
– Я верю, рыцарь, что ты под любыми пытками будешь повторять о вашей невиновности. Но сможет ли Мариана?… Да и выдержит ли? Юной девушке не место в лапах палачей. Право же, милосердней было бы сразу казнить.
– Но… вы же сказали, отец мой… сказали, что она в безопасности?
– Я отвез ее в монастырь Ордена Утешения. Но в случае нераскрытого коронного преступления император властен отдать под дознание любого. Даже члена Капитула, не то что паломницу из почти уже вражеской страны. И если ты впрямь хочешь ее спасти…
– То? - внезапно осипшим голосом спросил Барти.
– Тебе лучше признаться самому. Признаться, что ты, как верный рыцарь своего короля, по приказу злоумышлял против императора. И что девицу взял с собою лишь для того, чтобы не слишком выделяться в толпе паломников, и она ничего не знает. Ведь не знает? Так, сьер Бартоломью?
Барти прикусил губу. Соленый вкус крови, потрескивание факела, холод камня под босыми ступнями… - а как бы хорошо было поверить, что это и вправду бред.
Тонкие пальцы сжали плечо узника; теперь светлый отец шептал так тихо, что сам едва ли слышал толком:
– Я понимаю, сьер Бартоломью, присяга велит вам молчать. Но, заговорите вы или нет, войны уже не избежать. Удобное императору признание напишут за вас, и мертвым вы никому никогда ничего не докажете. Разве что Господу в Свете Его, но ведь Ему и так ведома истина. Молчанием вы погубите себя, погубите Мариану и не спасете Таргалу. Признайтесь, сьер Бартоломью, дайте императору то, чего он хочет. Тогда, возможно, я смогу уговорить его пощадить вас. Тюрьма или каторга… а там, когда утихнет шум, и помилование. И вы еще сможете загладить невольную вину перед своим королем.
– Отец мой, скажите… - Барти запнулся, но все-таки спросил: - Вам-то это зачем?
Брат провозвестник отстранился, заговорил громче: видно, в расчете на стражу.
– Признаться, больше ради Марианы, чем для тебя. Виновен ты или нет, не мне судить, а сиятельному императору. Но девицу жаль, она уж точно невиновна и пропадет ни за что. Хотя у нее есть еще надежда. Император справедлив… - Священник поймал взгляд узника, словно давая понять, что вот теперь-то и будет истинный ответ, и закончил: - А Церковь милосердна.
Он не верит в нашу вину, понял Барти. Не верит, но не может спорить с императором. Однако он делает то, что в его силах, и пусть Господь благословит его за это.
– Думай, рыцарь.
Брат провозвестник развернулся так стремительно, что пламя факела дернулось и задрожало. А потом и оба сабельника вышли, закрылась тяжелая дверь, и сэр Бартоломью вновь остался во тьме.
Вот только теперь тьма эта затопила не камеру, а его душу.
Выхода не было.
Оправдаться под заклятием правдивости? Но король и вправду намекал ему… да не намекал - прямо сказал! «Можно победить в войне, разгромив войска неприятеля, - как наяву зазвучал в голове нарочито приглушенный голос короля Луи, - но куда проще добыть победу, лишив врага руководства. Отсюда этого не сделать. А там, сэр Бартоломью, почти наверняка представится случай». Вот вам и наверняка. Выдать такое под заклятьем правдивости - верное объявление войны. И хотя война и так вот-вот начнется, для Таргалы каждый день отсрочки может оказаться бесценным.
Отпираться? Он сможет… наверное, даже под пыткой - сможет. Но Мариана?!
Он клялся ее защищать. Да и без клятвы… Разве, чтобы защищать ее, нужны клятвы?! От нее скрывал, но что скрывать от себя - Мариана стала ему дороже любых слов и любых клятв. Дороже жизни. Если для того, чтобы спасти ее, надо оговорить себя, он сделает это с радостью. И умрет счастливым, зная, что этим выкупил ее жизнь.
Но ему придется оговорить не только себя. Он рыцарь Таргалы. Его покушение на императора - покушение Таргалы и короля Таргалы. Война. Та самая война.
Эх, если бы у него не забрали егозерно! Хотя нет… Нет, и думать о таком нельзя. Если он умрет сейчас, признание начнут выбивать из Марианы. Нельзя. Не смей перекладывать свою ношу на девичьи плечи. Живи… пока.
Рыцарь спрятал лицо в ладони. Хотелось выть. Хотелось грызть сковавшую руки цепь - или удушиться этой цепью. Да только это не выход. И может ли так быть, что выхода - нет? Или брат провозвестник прав, и лучше сдаться сейчас, чтобы потом искупить вину делом?
Мариана, ты дороже моей жизни. Даже дороже чести. Но я не могу, не должен, не имею права, чтобы ты стала дороже надежды на мир для Таргалы. Вот только есть ли она, надежда?
Ручной лев императора
Это было как во сне. Мариана шла по светлым прекрасным залам дворца Ферхади, по беломраморному полу, расчерченному полосами ярких солнечных лучей из высоких окон. И шуршало, струясь, платье из драгоценного глянцевого шелка, изумрудное с медным переливом, расшитое по подолу золотыми лилиями. И ноги в тоненьких шелковых туфельках ощущали то жар нагретого солнцем пола, то прохладу тени. И подаренные женихом шпильки - под платье, золото и изумруды! - удерживали кружевную вуаль, по обычаю скрывавшую лицо невесты.
Как во сне. И ничего Мариана не желала больше, чем проснуться.
Но гладкий шелк под пальцами, и шушуканье одевавших ее служанок, и ночь, когда она пыталась написать сэру Барти и сжигала написанное, лист за листом, - все это было наяву. Наяву благословил ее добрый брат провозвестник… и принял единственное, что она решилась передать себастийскому рыцарю в качестве прощального дара, - отцовский флакон с гномьими зернами. Может, пригодится ему в дороге. Может, даже спасет…
Наяву грела пальцы о тонкую чашку, полную обжигающего ароматного чая.
Наяву сидела перед зеркалом, глядя, как вместо привычной косы воздвигается на голове высокая замысловатая прическа.
И благородный Ферхад иль-Джамидер, которого она должна будет называть «господин мой», как принято здесь, - тоже наяву. Идет навстречу размашистым шагом, цокают по мрамору пола сапоги, а на красивых губах пляшет улыбка победителя.
Лев Ич-Тойвина подошел к невесте вплотную, взял за подбородок твердыми пальцами, взглянул в глаза твердым взглядом хозяина.
– Ты зря боишься меня. Я буду с тобой нежен. Ты будешь жить так, как подобает женщине такой красоты и таких достоинств. А когда у тебя родится сын, я сделаю из него воина, и он покроет себя славой, и твои благородные предки будут гордиться таким потомком.
Да с чего ты взял, что я тебя боюсь, подумала Мариана. Я тебя ненавижу! И моим предкам не нужен потомок-ханджар, покрывающий себя славой в боях против Таргалы! А мне не нужны твоя нежность, и твои подарки, и твои обещания!
– Я знаю, ты меня не любишь, - сказал Ферхади, и Мариана, вздрогнув, прикусила губу. - Но я завоюю твою любовь, клянусь.
– Не клянись, - Мариана сама не поняла, с чего вдруг ответила, да еще так. Но ей стало вдруг жаль мужчину, потерявшего голову от ее, прямо сказать, сомнительной красоты. - Не клянись, клятвы до добра не доводят. Поверь, уж я-то знаю.
– Ты стоишь любых клятв, - глухо проговорил Ферхади.
А потом она ехала по Ич-Тойвину на белоснежной кобыле, неловко сидя боком в дамском седле, и Ферхади гарцевал рядом на тонконогом вороном, и лучшие удальцы из его сотни колотили саблями в щиты, наполняя воздух тягучим звоном. Сон ли, явь, - Мариана уже не думала об этом. Девушка отдалась на волю событий, плыла по течению, как лист, упавший в бурный горный ручей. Глухой шум толпы казался рокотом прибоя, заполнившие храм Капитула высокие гости слились в одно пестрое пятно, и назойливым слепнем бился в уши голос брата провозвестника: «Да забудет родной кров и да прилепится к мужу и станет с мужем одно».
Когда вернулись домой, Ферхади вывел молодую жену на балкон. Мариана не спросила зачем, не заспорила. И правильно не заспорила. Оказалось, ее муж помнит о своей клятве и не собирается оставлять жене почву для сомнений.
Барти вышел вместе с братом провозвестником, сел в его карету. Не оглянулся.
– Теперь ты спокойна за него? - спросил Ферхади.
Мариана опустила голову. Ответила:
– Да, спасибо.
Ей хотелось плакать.
Даже не оглянулся… Ну а чего ты ждала? Брат провозвестник верно сказал: Господу виднее. Сэр Бартоломью ее не любит; что ж теперь? По ее вине он попал в беду, она же его и спасла. Квиты. И все равно ей некуда возвращаться.
Ферхади куда-то вел ее, чинно придерживая за кончики пальцев; девушка шла послушно и бездумно, как зачарованная. Лишь когда ударил в уши гул праздника, вздрогнула, и Ферхади шепнул, на миг остановившись в дверях:
– Не бойся, Мариана. Ты ведь не обязана развлекать моих гостей, как принято у вас в Таргале.
А как это у нас принято, хотела спросить Мариана; но Ферхади уже вел ее через толпу, перед глазами мелькали синие и багряные шелка, золотые галуны, серебряное шитье на черном и на алом, брызги драгоценных перстней… Иногда Ферхади останавливался, его поздравляли - так витиевато, что Мариана половины не понимала. Супруг, широко улыбаясь, обозначал по-военному короткий поклон. Мариана приседала в реверансе. Обмирала: пес его знает, как она должна себя вести. Но Ферхади не поправлял, да и вообще, кажется, был вполне доволен. Не соизволил объяснить, чего ждут здесь от новобрачной, думала Мариана, значит, сам и виноват будет, когда напортачу. Но выглядеть неотесанной дурехой девушке совсем не хотелось. Тем более - перед таким пышным обществом. Когда Ферхади подвел ее к креслу во главе стола и помог сесть, Мариана вздохнула с облегчением. Уж поесть-то она сможет, уверенно оставаясь в рамках приличий!
Однако скоро выяснилось, что какие-либо рамки ханджарам неизвестны вообще. Супруг вежливо поинтересовался, чего желает отведать роза его сердца, и, к ее тайной радости, помог определиться с незнакомыми блюдами, но сам просидел с нею рядом всего-то с четверть часа. После того как молодые выпили общий кубок, Ферхади отправился бродить вдоль столов - и, к полному изумлению Марианы, он вовсе не был одинок в столь вызывающем поведении.
Пир в Ич-Тойвине походил на привычные девушке праздничные пиршества не больше, чем жаркий степной ветер - на морской бриз. Здесь не сидели чинно за столами, как в Таргале. Здесь не прислуживали господам ни виночерпии, ни пажи. Гости, даже весьма почтенные на вид, сами наваливали в тарелки еду, щедро лили вино в золотые кубки - и фланировали по огромной зале, собираясь в группки и распадаясь, постоянно перемешиваясь, бурля, как ведьмино варево. Только Мариана оставалась на своем месте: единственная женщина среди добрых двух сотен мужчин, она чувствовала себя настолько неловко, что обрадовалась бы любому предлогу уйти. Даже тому, который, несомненно, вскоре ее и ждет…
– Вот ты где, - рядом возник Бони. - Насилу нашел! Ужинать думаешь или как?
Саламандра скользнула на привычное место под курткой. Анже встал:
– Пошли. Что его величество?
– Опять с аббатом объясняются, - махнул рукой паж. - И когда светлый отче успокоится? За сговоренной невестой едем, а он все - Элайя, Элайя! Свет клином! Да ничего, пока дойдем, утихнут.
Однако, вернувшись к королевскому шатру, паж и порученец застали скандал в полном разгаре. Визгливый тенорок аббата разносился по лагерю:
– Сначала ты пренебрег советом Церкви, потом бросил в узилище людей Господних, а теперь…
– Какое еще узилище? - пробормотал Анже. Бони неопределенно повел плечами.
– Теперь, - перебил король, - люди Господни раздувают войну и готовы привести захватчиков на родную землю! Это заповедал вам Господь?
На скулах короля полыхал гневный румянец, аббат же, надувшись и даже, кажется, привстав на цыпочки, верещал:
– Наветы и измышления легче находят путь к сердцу твоему, чем отеческий совет!
– Наветы?! - взревел король. - Это - наветы?
И сунул под нос аббату какую-то бумажку. Отец Ипполит отшатнулся, король сгреб в кулак ворот белоснежной рясы:
– Читать умеешь, светлый отче? «Капитул Таргалы поддерживает воссоединение Золотого полуострова с материнским лоном империи» - чьей рукой писано? «Да пребудет благословение Господне над истинным владыкой, мы же сделаем все, дабы Таргала приняла его бескровно», - узнаешь? Шкуры продажные!
Бони присвистнул. Отец Ипполит задергался, беззвучно разевая рот, словно выдернутая из воды рыба.
– Это тебе Господь заповедал, - король встряхнул плененного аббата, и Анже явственно услышал, как клацнули зубы, - предавать? Значит, по-вашему, у святого Карела кровь на руках, а ты чистый? Да вся кровь, что прольется в этой войне, будет на тебе, мразь двуличная, прихвостень Нечистого, виселица по тебе плачет!
Убьет, похолодел Анже. Видно, аббату пришла та же мысль: он закатил глаза и обмяк, не то изображая дамский обморок, не то и впрямь обеспамятев. Луи разжал руку, и светлый отец мешком осел к его ногам.
– Падаль, - скривился король. Махнул охране: - Отнесите к мэтру Гийо да скажите, чтоб до Славышти из своей кареты не выпускал. А то ведь не удержусь, придушу, Господи прости.
Да, подумал Анже, у мэтра лекаря отцу Ипполиту самое сейчас место. Подобрал выпавшую из рук короля бумажку - ту самую.
– Ваше величество, вы…
Осекся, наткнувшись на яростный взгляд. Ох, не зря другие попрятались! Вон, даже Бони предпочел в сторонке переждать…
– Пойдем-ка, - Луи дернул подбородком в сторону шатра. - Джозеф, не впускать никого!
Стоявший на карауле у шатра гвардеец молча отдал честь. Похоже, только Анже здесь и не знал, что в минуты королевского гнева рот надо держать закрытым…
– Испугался? - спросил король.
Анже пожал плечами. Что на это ответить, он не знал.
– Ну, прости, - зло усмехнулся король. - Что ты хотел?
– Вы уронили, - Анже протянул письмо.
Несколько долгих мгновений король молчал, и во взгляде его явственно читалось отвращение.
– Прочти, - бросил, когда молчание стало почти нестерпимым. - Ты поймешь. И, если сможешь… давно надо было тебя… короче, я хочу знать, кто и как это писал. Хоть и так понятно, но все равно.
Анже подсел к светильнику, расправил тонкий лист. Но первые же строчки расплылись перед глазами, сменились видением…
3. Луи, король Таргалы
Луи откинул полог шатра, кинул: - Ужин сюда, и вина подогреть!
Он помнил: видения отнимают у Анже силы. А парень как застыл над проклятым письмом, так и сидит. Сколько времени прошло - полчаса, час? Что видит он?
С ужином в шатер просочился Бони, глянул вопросительно.
– Оставайся, - кивнул король.
Анже вздрогнул, открыл глаза. Отложил письмо, зачем-то вытер ладонь о штаны. Задрожали губы. Король торопливо спросил:
– Выпьешь?
Бони, не дожидаясь ответа, налил горячего вина, сунул кубок товарищу. Ругнулся сквозь зубы: порученца била крупная дрожь, не столько выпил, сколько расплескал. Выдохнул:
– Ох и мерзость…
Не про вино, понял король, - про увиденное.
– Расскажешь?
Анже протянул кубок:
– Еще налейте.
Выпил залпом, не отрываясь. И начал рассказывать.
Мерзость, соглашался Луи. Понятно, с чего парня трясет. Отцы монастырские его спасли когда-то, и одно дело узнать, что сам для них всего лишь орудие, а другое - что всю Таргалу, от короля до последнего оборванца, ставят на кон, как стертый медяк. Натравливают людей на гномов, приписывая Подземелью собственные гнусные дела. Ищут на безлюдных побережьях удобные для императорского флота бухты. Подбирают среди городской стражи тех, кто откроет ворота врагу, И все это - именем Господа!
Что за счастье, думал король, послало им на пути Анже? И не только в даре дело - ведь волей Церкви этот дар должен был обратиться против Короны. Благо, бывший послушник понял: воля Церкви не всегда совпадает с волей Господа. А был бы на его месте кто другой?
Но как же далеко зашел заговор! Они-то с Готье решили: отлучение короля - самое страшное, что может ждать полуостров. А дело пахнет войной не только с империей, но и с Подземельем! Вот отчего гномы из столицы ушли…
Бони разлил вино. Теперь выпили все.
– Мой король, - спросил Анже, - так вы правда ханджарских светлых отцов заодно с послом в тюрьму?…
– Правда. Думаешь, зря?
Пожал плечами, опустил глаза. Думаешь, небось, что король твой не лучше Церкви? Грязное дело политика - а ты, парень, не для грязи создан. Не удивлюсь, если отпустить сейчас попросишь.
– Наверное, не зря, - тихо сказал Анже. - Раз война…
Ну спасибо, парень! Без шуток спасибо. Оказывается, и королю может легче стать от такого вот бесхитростного одобрения…
– Именем Господним нельзя обман прикрывать, - добавил Анже. - И кровь лить во имя Господа - нельзя.
– Вот что, - решился Луи, - утром бери заводного коня и возвращайся в Корварену. Расскажешь все графу Унгери, и пусть он что хочет делает, но чтоб это кубло змеиное задавил. Понял?
– Я и сейчас могу, - вскинулся Анже.
– Утром и с охраной. - Луи свернул письмо, поколебавшись, отдал Анже. - С собой возьмешь. Вдруг еще чего нароется.
В предрассветных сумерках, когда лагерь только начинал просыпаться, королевский порученец выехал на ведущий к Корварене тракт. Безо всякой охраны, только с запасным конем в поводу. Не то чтобы он не доверял всем поголовно гвардейцам и кирасирам - но слишком многое на кону, а осторожного и Господь бережет.
Бони проводил товарища до тракта и вернулся в лагерь. Король, узнав о самоуправстве, только рукой махнул.
4. Брат провозвестник Светлейшего Капитула
Ирти перехватил карету в двух кварталах от дома Ферхади. Осадил игреневого жеребца у дверцы, перегнулся к уху хозяина, пробормотал чуть слышно:
– Вызов от императора. Немедленно.
Переход от благостной расслабленности получился настолько резким, что на миг сдавило горло и ледяная рука скрутила кишки.
– Вели поворачивать, - кинул секретарю брат провозвестник. - Да со мной поезжай, понадобиться можешь.
В который раз пожалел второй человек Светлейшего Капитула, что так и не завел осведомителя в ближайшем императорском окружении. И в который раз себя осадил: тот, кто сегодня шпионит для тебя, завтра будет шпионить за тобой, а если сиятельный владыка заподозрит нелояльность… нет, лучше уж неведение!
Добрые кони летели к императорскому дворцу, а брат провозвестник торопливо перебирал в памяти события последних дней, столичные новости, вести из Таргалы, ич-тойвинские слухи и сплетни. Что привлекло мысли сиятельного, о чем пойдет разговор?
Его ждали. Вызванного пред сиятельные очи встретил на крыльце младший секретарь. Торопливо провел узкими, для прислуги и тайных посетителей предназначенными, коридорами в малый кабинет, а это означало одно: повод для встречи настолько серьезен, что никто лишний знать не должен. Уже легче: их сиятельное величество император Омерхад Законник недовольство обычно изволят проявлять публично. Впрочем, милости тоже раздаются не здесь. Стоящий у дверей императорского кабинета сабельник зыркнул бдительным псом; брат провозвестник вошел, потупив взор, отвесил подобающе глубокий поклон и лишь потом осмелился поднять глаза.
Малый кабинет отличался нарочитой строгостью обстановки. Стены обшиты красным деревом, шелк занавесей неярок, вместо ковра - темная медвежья шкура, подарок таргальского посла. Ничто не отвлекало глаз от сидящих в тяжелых резных креслах против входа, от их готовых пролиться гневом или милостью сиятельных ликов. Вот только милостью не пахло… ой, не пахло! Два владыки Великой Империи, мирской и духовный, Помазанник Господа и Голос Его, смотрели на вызванного с равной суровостью. У ног императора растянулся его любимец, ручной леопард Верный. Он казался спящим, но кончик хвоста заметно подрагивал. По спине светлого отца пробежал неприятный холодок: когда нет видимых причин для недовольства высших, ждать можно любого подвоха, а доносы одинаково умело сочиняют и придворные, и слуги Господни. Знать бы, в чем оправдываться придется…
Ровнешенько в тот миг, когда тишина стала невыносимой, заговорил глава Капитула:
– Вопрос к тебе имеем, чадо. Верно ли, что принимаешь у себя таргальского коронного рыцаря? Верно ли, что твоя прознатчица его спутницу по Ич-Тойвину водит?
– Верно, - брат провозвестник склонил голову.
– И что тебе в том за корысть, чадо?
– Сей рыцарь как раз и привез те вести из Таргалы. - начал объяснять брат провозвестник.
Прервал его густой императорский бас:
– Не с каждым вестником так носятся.
– А уж коль вестник из вражеской страны… - мягко дополнил Глас Господень.
Брата провозвестника прошиб пот, и вновь зашевелились в кишках ледяные корявые пальцы. Однако сумел ответить, не дрогнув голосом:
– В том и замысел мой, чтобы рыцаря отторгнуть от клятвы королю, Святую Церковь не уважающему. Сьер Бартоломью Церкви добрый сын, а спутница его тем паче. И коль вернется он в Таргалу, не королю Луи, а нам всецело верный…
Леопард поднял голову и широко зевнул, клацнув зубами.
– Нет, - махнул рукой их сиятельное величество Омерхад - Еще один верный в Таргале, если и вхожий к королю, то в толпе таких же рыцарей… Нет, светлый отец. Мы придумали лучшее применение вашему гостю.
5. Сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы
Голую спину холодил влажный камень. Дико, нещадно раскалывалась голова. Сэр Бартоломью потянулся ладонями к лицу; звякнули цепи, царапнули по запястьям грубо скованные браслеты.
Рыцарь поморгал. Непроглядная темень - такая, что впору поверить во внезапную слепоту. Что ж, если ему от души приложили по голове - от такого, бывает, и слепнут. Но лучше пока думать, что вокруг темно. Обычный каменный мешок, тюрьма без окон и отдушин. Вот только с чего вдруг - тюрьма?
Кажется, пробуждаться с головной болью, не помня, что стряслось, становится его дурной привычкой. В прошлый раз, правда, это было в Подземелье, гномы тогда спасли и его и Мариану. Сейчас… это подземелье явно не гномье, и он здесь явно не на положении гостя. Рыцарь перевернулся на живот, прижался лбом к холодным камням. Ждать. Только ждать. В панике нет смысла. В мыслях о Мариане - тоже. Надо ждать. Рано или поздно кто-нибудь придет и скажет, за какие заслуги добропорядочный паломник лег спать в гостинице, я очнулся незнамо где в цепях. И что с Марианой - тоже, быть может, скажет. Тогда и поглядим.
Ждать пришлось долго. Невыносимо долго. Уже и голова почти прошла, и глаза притерпелись ко мраку настолько, что получалось различить собственные пальцы, если поднести вплотную к лицу. Рыцарь уже размялся, насколько позволяли цепи, всесторонне обдумал сложный вопрос «сразу драться или сначала выслушать», и принял решение в пользу «выслушать». Для верности, впрочем, намотав цепь на кулаки и проверив, насколько хорош получится замах.
Но когда отворилась дверь и в камеру вошли, когда узник притерпелся к свету факела и разглядел вошедших, все мысли до единой вылетели из его головы.
Никак он не ожидал увидеть здесь именно этого человека.
Брат провозвестник воткнул факел в скобу на стене, подошел к узнику. Стража - два сабельника в форме императорской стражи - осталась в дверях. Один из них показался рыцарю знакомым. Ну да, тот самый, похожий на Базиля… э, постойте-ка, так что ж получается, за ними уже тогда следили?!
– Вижу, тебя еще не допрашивали?
– Вы?!
– Тихо! - священник почти шептал; впрочем, стража наверняка слышала каждое слово, и от кого в таком случае было таиться, Барти решительно не понимал. - Молчи и слушай, времени мало. Я и так боялся опоздать. Думал, пока провожусь с Марианой, тебя тут…
– Что с ней?!
– О, Господь благой, вразуми нетерпеливцев! О чем я, по-твоему, рассказываю? Девица твоя в безопасности, сьер рыцарь, хоть это и стоило мне немалых трудов и уйму времени. Но что с ней будет дальше, - брат провозвестник удрученно покачал головой, - знает, верно, один лишь Господь. Тебя обвиняют в покушении на сиятельную особу императора. А ее - в пособничестве. Ты знаешь, чем это грозит по нашим законам?
– Но… Свет Господень, какое покушение, что за бред?!
– Бред или нет, в Свете Господнем и будешь доказывать. Все к тому идет. Пока вы с Марианой поклонялись святыням, нашелся умник из желающих выслужиться и обыскал ваши вещи.
– И что? Что такого могло быть в наших вещах?
– Подземельная магия, сын мой. Я так понимаю, у вас в Таргале это в порядке вещей, но у нас… Подземельная нелюдь давно точит зубы на сиятельного владыку, и он о том знает.
– И что? Разве это повод подозревать всякого, у кого найдется гномий амулет?
– Во-первых, не всякого, а рыцаря короля Таргалы. Каковой король, между прочим, сейчас подвел к тому, что вот-вот начнется война.
Рыцарь вскинулся заспорить, возмутиться, но брат провозвестник осадил его резким жестом. И продолжил, сунув под нос рыцарю прекрасно знакомый тому флакон из белой глины:
– А во-вторых, не какой-то там амулет, а огненные зерна. Любое из которых способно дотла спалить императорский дворец.
– Ну уж и дотла, - хмыкнул Барти. И осекся, напоровшись на взгляд сабельника - внимательный и злой.
– Значит, зерна и впрямь ваши, - печально сказал брат провозвестник. - Признаться, я надеялся на ошибку.
– Зерна - да, - рыцарь не стал отрицать очевидное. - Но где те зерна и где ваш император? Да мы уж домой собирались…
– Я верю, рыцарь, что ты под любыми пытками будешь повторять о вашей невиновности. Но сможет ли Мариана?… Да и выдержит ли? Юной девушке не место в лапах палачей. Право же, милосердней было бы сразу казнить.
– Но… вы же сказали, отец мой… сказали, что она в безопасности?
– Я отвез ее в монастырь Ордена Утешения. Но в случае нераскрытого коронного преступления император властен отдать под дознание любого. Даже члена Капитула, не то что паломницу из почти уже вражеской страны. И если ты впрямь хочешь ее спасти…
– То? - внезапно осипшим голосом спросил Барти.
– Тебе лучше признаться самому. Признаться, что ты, как верный рыцарь своего короля, по приказу злоумышлял против императора. И что девицу взял с собою лишь для того, чтобы не слишком выделяться в толпе паломников, и она ничего не знает. Ведь не знает? Так, сьер Бартоломью?
Барти прикусил губу. Соленый вкус крови, потрескивание факела, холод камня под босыми ступнями… - а как бы хорошо было поверить, что это и вправду бред.
Тонкие пальцы сжали плечо узника; теперь светлый отец шептал так тихо, что сам едва ли слышал толком:
– Я понимаю, сьер Бартоломью, присяга велит вам молчать. Но, заговорите вы или нет, войны уже не избежать. Удобное императору признание напишут за вас, и мертвым вы никому никогда ничего не докажете. Разве что Господу в Свете Его, но ведь Ему и так ведома истина. Молчанием вы погубите себя, погубите Мариану и не спасете Таргалу. Признайтесь, сьер Бартоломью, дайте императору то, чего он хочет. Тогда, возможно, я смогу уговорить его пощадить вас. Тюрьма или каторга… а там, когда утихнет шум, и помилование. И вы еще сможете загладить невольную вину перед своим королем.
– Отец мой, скажите… - Барти запнулся, но все-таки спросил: - Вам-то это зачем?
Брат провозвестник отстранился, заговорил громче: видно, в расчете на стражу.
– Признаться, больше ради Марианы, чем для тебя. Виновен ты или нет, не мне судить, а сиятельному императору. Но девицу жаль, она уж точно невиновна и пропадет ни за что. Хотя у нее есть еще надежда. Император справедлив… - Священник поймал взгляд узника, словно давая понять, что вот теперь-то и будет истинный ответ, и закончил: - А Церковь милосердна.
Он не верит в нашу вину, понял Барти. Не верит, но не может спорить с императором. Однако он делает то, что в его силах, и пусть Господь благословит его за это.
– Думай, рыцарь.
Брат провозвестник развернулся так стремительно, что пламя факела дернулось и задрожало. А потом и оба сабельника вышли, закрылась тяжелая дверь, и сэр Бартоломью вновь остался во тьме.
Вот только теперь тьма эта затопила не камеру, а его душу.
Выхода не было.
Оправдаться под заклятием правдивости? Но король и вправду намекал ему… да не намекал - прямо сказал! «Можно победить в войне, разгромив войска неприятеля, - как наяву зазвучал в голове нарочито приглушенный голос короля Луи, - но куда проще добыть победу, лишив врага руководства. Отсюда этого не сделать. А там, сэр Бартоломью, почти наверняка представится случай». Вот вам и наверняка. Выдать такое под заклятьем правдивости - верное объявление войны. И хотя война и так вот-вот начнется, для Таргалы каждый день отсрочки может оказаться бесценным.
Отпираться? Он сможет… наверное, даже под пыткой - сможет. Но Мариана?!
Он клялся ее защищать. Да и без клятвы… Разве, чтобы защищать ее, нужны клятвы?! От нее скрывал, но что скрывать от себя - Мариана стала ему дороже любых слов и любых клятв. Дороже жизни. Если для того, чтобы спасти ее, надо оговорить себя, он сделает это с радостью. И умрет счастливым, зная, что этим выкупил ее жизнь.
Но ему придется оговорить не только себя. Он рыцарь Таргалы. Его покушение на императора - покушение Таргалы и короля Таргалы. Война. Та самая война.
Эх, если бы у него не забрали егозерно! Хотя нет… Нет, и думать о таком нельзя. Если он умрет сейчас, признание начнут выбивать из Марианы. Нельзя. Не смей перекладывать свою ношу на девичьи плечи. Живи… пока.
Рыцарь спрятал лицо в ладони. Хотелось выть. Хотелось грызть сковавшую руки цепь - или удушиться этой цепью. Да только это не выход. И может ли так быть, что выхода - нет? Или брат провозвестник прав, и лучше сдаться сейчас, чтобы потом искупить вину делом?
Мариана, ты дороже моей жизни. Даже дороже чести. Но я не могу, не должен, не имею права, чтобы ты стала дороже надежды на мир для Таргалы. Вот только есть ли она, надежда?
Ручной лев императора
1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина, и дева Мариана, его невеста
Это было как во сне. Мариана шла по светлым прекрасным залам дворца Ферхади, по беломраморному полу, расчерченному полосами ярких солнечных лучей из высоких окон. И шуршало, струясь, платье из драгоценного глянцевого шелка, изумрудное с медным переливом, расшитое по подолу золотыми лилиями. И ноги в тоненьких шелковых туфельках ощущали то жар нагретого солнцем пола, то прохладу тени. И подаренные женихом шпильки - под платье, золото и изумруды! - удерживали кружевную вуаль, по обычаю скрывавшую лицо невесты.
Как во сне. И ничего Мариана не желала больше, чем проснуться.
Но гладкий шелк под пальцами, и шушуканье одевавших ее служанок, и ночь, когда она пыталась написать сэру Барти и сжигала написанное, лист за листом, - все это было наяву. Наяву благословил ее добрый брат провозвестник… и принял единственное, что она решилась передать себастийскому рыцарю в качестве прощального дара, - отцовский флакон с гномьими зернами. Может, пригодится ему в дороге. Может, даже спасет…
Наяву грела пальцы о тонкую чашку, полную обжигающего ароматного чая.
Наяву сидела перед зеркалом, глядя, как вместо привычной косы воздвигается на голове высокая замысловатая прическа.
И благородный Ферхад иль-Джамидер, которого она должна будет называть «господин мой», как принято здесь, - тоже наяву. Идет навстречу размашистым шагом, цокают по мрамору пола сапоги, а на красивых губах пляшет улыбка победителя.
Лев Ич-Тойвина подошел к невесте вплотную, взял за подбородок твердыми пальцами, взглянул в глаза твердым взглядом хозяина.
– Ты зря боишься меня. Я буду с тобой нежен. Ты будешь жить так, как подобает женщине такой красоты и таких достоинств. А когда у тебя родится сын, я сделаю из него воина, и он покроет себя славой, и твои благородные предки будут гордиться таким потомком.
Да с чего ты взял, что я тебя боюсь, подумала Мариана. Я тебя ненавижу! И моим предкам не нужен потомок-ханджар, покрывающий себя славой в боях против Таргалы! А мне не нужны твоя нежность, и твои подарки, и твои обещания!
– Я знаю, ты меня не любишь, - сказал Ферхади, и Мариана, вздрогнув, прикусила губу. - Но я завоюю твою любовь, клянусь.
– Не клянись, - Мариана сама не поняла, с чего вдруг ответила, да еще так. Но ей стало вдруг жаль мужчину, потерявшего голову от ее, прямо сказать, сомнительной красоты. - Не клянись, клятвы до добра не доводят. Поверь, уж я-то знаю.
– Ты стоишь любых клятв, - глухо проговорил Ферхади.
А потом она ехала по Ич-Тойвину на белоснежной кобыле, неловко сидя боком в дамском седле, и Ферхади гарцевал рядом на тонконогом вороном, и лучшие удальцы из его сотни колотили саблями в щиты, наполняя воздух тягучим звоном. Сон ли, явь, - Мариана уже не думала об этом. Девушка отдалась на волю событий, плыла по течению, как лист, упавший в бурный горный ручей. Глухой шум толпы казался рокотом прибоя, заполнившие храм Капитула высокие гости слились в одно пестрое пятно, и назойливым слепнем бился в уши голос брата провозвестника: «Да забудет родной кров и да прилепится к мужу и станет с мужем одно».
Когда вернулись домой, Ферхади вывел молодую жену на балкон. Мариана не спросила зачем, не заспорила. И правильно не заспорила. Оказалось, ее муж помнит о своей клятве и не собирается оставлять жене почву для сомнений.
Барти вышел вместе с братом провозвестником, сел в его карету. Не оглянулся.
– Теперь ты спокойна за него? - спросил Ферхади.
Мариана опустила голову. Ответила:
– Да, спасибо.
Ей хотелось плакать.
Даже не оглянулся… Ну а чего ты ждала? Брат провозвестник верно сказал: Господу виднее. Сэр Бартоломью ее не любит; что ж теперь? По ее вине он попал в беду, она же его и спасла. Квиты. И все равно ей некуда возвращаться.
Ферхади куда-то вел ее, чинно придерживая за кончики пальцев; девушка шла послушно и бездумно, как зачарованная. Лишь когда ударил в уши гул праздника, вздрогнула, и Ферхади шепнул, на миг остановившись в дверях:
– Не бойся, Мариана. Ты ведь не обязана развлекать моих гостей, как принято у вас в Таргале.
А как это у нас принято, хотела спросить Мариана; но Ферхади уже вел ее через толпу, перед глазами мелькали синие и багряные шелка, золотые галуны, серебряное шитье на черном и на алом, брызги драгоценных перстней… Иногда Ферхади останавливался, его поздравляли - так витиевато, что Мариана половины не понимала. Супруг, широко улыбаясь, обозначал по-военному короткий поклон. Мариана приседала в реверансе. Обмирала: пес его знает, как она должна себя вести. Но Ферхади не поправлял, да и вообще, кажется, был вполне доволен. Не соизволил объяснить, чего ждут здесь от новобрачной, думала Мариана, значит, сам и виноват будет, когда напортачу. Но выглядеть неотесанной дурехой девушке совсем не хотелось. Тем более - перед таким пышным обществом. Когда Ферхади подвел ее к креслу во главе стола и помог сесть, Мариана вздохнула с облегчением. Уж поесть-то она сможет, уверенно оставаясь в рамках приличий!
Однако скоро выяснилось, что какие-либо рамки ханджарам неизвестны вообще. Супруг вежливо поинтересовался, чего желает отведать роза его сердца, и, к ее тайной радости, помог определиться с незнакомыми блюдами, но сам просидел с нею рядом всего-то с четверть часа. После того как молодые выпили общий кубок, Ферхади отправился бродить вдоль столов - и, к полному изумлению Марианы, он вовсе не был одинок в столь вызывающем поведении.
Пир в Ич-Тойвине походил на привычные девушке праздничные пиршества не больше, чем жаркий степной ветер - на морской бриз. Здесь не сидели чинно за столами, как в Таргале. Здесь не прислуживали господам ни виночерпии, ни пажи. Гости, даже весьма почтенные на вид, сами наваливали в тарелки еду, щедро лили вино в золотые кубки - и фланировали по огромной зале, собираясь в группки и распадаясь, постоянно перемешиваясь, бурля, как ведьмино варево. Только Мариана оставалась на своем месте: единственная женщина среди добрых двух сотен мужчин, она чувствовала себя настолько неловко, что обрадовалась бы любому предлогу уйти. Даже тому, который, несомненно, вскоре ее и ждет…