Страница:
— Выходит, он какой-то коршун, стервятник? — мрачно сказал Андрей.
— Ничего подобного, — возразила Анечка, — он вовсе не честолюбив. И не завистник. Он искренне уверен, что никто лучше его не сделает. Может быть, он и прав. Во всем другом, кроме антенн, он добрейший человек. А какой шутник и выдумщик!
— Ого, вы, оказывается, умеете видеть и хорошее, — с иронией проговорил Андрей.
Анечка покраснела, открыла было рот, но ее перебил Смородин:
— Слыхали, какой номер недавно выкинул этот Ростовцев? У Пуданова есть машина, и он считает себя незаурядным водителем. Когда машина стояла в институтском гараже, Ростовцев забрался туда и приделал к глушителю милицейский свисток. Приспособил он его так, чтобы свисток действовал, начиная от определенной скорости. Вечером сажает Пуданов нашего шефа Тонкова в машину, и они едут на дачу. Только разогнались на проспекте — свисток.
Пуданов останавливается, подходит к милиционеру. Тот: «Ничего не знаю», — все же на всякий случай записал помер. Поехали дальше. Как газанут — свисток. Тормозят, осматриваются — никого нет. Кое-как выбрались на шоссе.
Опять свисток. А кругом ни души.
Стариканы чуть не спятили. Галлюцинации!
Пуданов, о котором шла речь, сидел к Андрею боком. Андрей с трудом узнал его. Пуданов растолстел, обрюзг, благодушная улыбка неизменно дремала под тенью его сизого носа.
— Чем он занимается? — спросил Андрей.
— Разводит астры, — отозвалась Анечка.
— Нет, серьезно?
— Единственное дело, к которому он относится серьезно. — Анечка рассказала, что его коллекция насчитывает около пятидесяти видов астр.
Последний раз Андрей видел Пуданова до войны на лекции о созданных им фотоэлементах. Пуданов стал лауреатом, его избрали членом нескольких ученых советов, ввели в редколлегии журналов, о нем писали, он давал интервью, его имя приобретало все большую известность. Слава постепенно становилась его хозяином. Она заставляла его все меньше времени уделять научным работам, избавила от мелких обязанностей и тревог. И вот… астры! А ведь Пуданов — это не Петушков. Тот бездарность, дрянь, по этот — настоящий ученый. И был талант, большой талант. Андрею стало грустно.
— Очевидно, Пуданов до конца жизни останется человеком, — сказала Анечка, — о котором будут говорить: «Ну как же, помни те, это он когда-то наделал шуму со своими элементами» — или что-то в этом духе.
— Так и будет, — весело сказал Смородин, — на него уже сей час ссылаются в предисловиях, а не в тексте.
Андрея покоробил этот веселый тон, эти мелкие злорадные насмешки, с безопасного расстояния запускаемые в Пуданова.
— Не понимаю, чему вы радуетесь, — хмуро сказал он.
Тем временем Григорьев, пользуясь уходом тещи, улизнул на веранду, где игроки шумно приветствовали его появление.
Сидевший до сих пор спиной к Андрею высокий старик поднялся и протянул руки навстречу Григорьеву. Несмотря на старомодный пиджак, седые волосы, стриженные ежиком, он выглядел удивительно моложаво. Его морщинистую смуглую шею красиво оттенял белый отложной воротничок; кроме Андрея, только он был без галстука. Взяв Григорьева под руку, он стал прогуливаться с ним по веранде легким юношеским шагом.
— Кто это? — спросил Андрей у Анечки.
— Кунин.
— Кунин! — Андрей покраснел от удовольствия. Это имя было связано со славой зачинателей русской физики. Кунин работал вместе с Лебедевым, Лазаревым, он знал Попова, Тимирязева, во всех учебниках описывались его знаменитые опыты но электростатике. Еще студентом на экзамене Андрей выводил формулу Кунина.
— Сколько же ему лет?
— Он ровесник Медному всаднику… — начал было Смородин, но осекся под хмурым взглядом Андрея и заговорил о недавней статье Кунина, в которой старик якобы впал в идеализм. Андрей читал ее. Статья покушалась на некоторые классические понятия электрофизики, это была смелая попытка создать единую теорию, объяснить противоречия, и Андрей прощал автору рискованные норой утверждения, плененный свежестью, искренностью и смелостью его суждений.
Мимо них проходил Тонков под руку с Зинаидой Мироновной. Услыхав разговор о Кунине, он сказал:
— Да, да… в наших академических кругах считают, что он серьезно скомпрометирован. Зинаида Мироновна, вы должны предостеречь Матвея Семеновича.
Ошибки Кунина стоят достижений некоторых ученых, — угрюмо сказал Андрей и густо покраснел.
Тонков, мило улыбаясь, заметил, что вести научные споры в присутствии дам было бы непростительно.
Раздосадованный, Андрей вышел на веранду, подумывая, как бы попрощаться с Григорьевым и уехать.
Пуданов, дремотно улыбаясь, кивал Петушкову и смотрел в угол веранды, где Кунин, Ростовцев и Григорьев о чем-то оживленно говорили. Видно было, что Пуданову и скучно слушать болтовню Петушкова, и лень встать, но если бы кто-нибудь поднял, он с удовольствием присоединился бы к тем троим.
Увидав Андрея, Матвей Семенович представил его друзьям. Они приняли его радушно: Кунин — рыцарски внимательно, Ростовцев — лукаво, выискивая, нельзя ли над чем подшутить.
Они рассуждали, есть ли на Марсе люди. И то, что в этом разговоре не было ничего мудреного и нового, и то, что в таких выражениях об этом могли спорить мальчишки, порадовало Андрея.
В их обществе Григорьев прояснел, взбодрился, неуступчиво мотал головой. Перед Андреем снова стоял прежний Григорьев.
— Вы знаете, как произошли звезды? — хитро сморщив нос, спросил Ростовцев. — Это остатки миров, где люди открыли атомную энергию и не смогли договориться…
Никто не улыбнулся. Да и сам Ростовцев вдруг посерьезнел.
Смуглое лицо Кунина стало бесконечно старым. Зорко прищурились выпуклые глаза Григорьева. Слова Ростовцева круто повернули мысли Андрея, обнажили перед ним то суровое чувство ответственности за судьбу науки, за судьбу человечества, которое роднило души этих людей.
Лучше, чем кто бы то ни было, они знали страшную силу атомно-водородного оружия.
В эту минуту Андрей почувствовал, что эти трое, несмотря на все их человеческие слабости и недостатки, были учеными в том высоком смысле слова, который он никогда не решился бы применить к себе. Они — генералы науки, он — ее солдат; и, как солдат, он придавал особое значение каждому их жесту, слову, испытующе сравнивал их, таких разных, словно определяя возможный вариант собственной судьбы. Целиком никто из них не подходил ему, они были слишком индивидуальны. Зато он отбирал для себя достоинства каждого из них: «Такие тебе полезны!» и недостатки: «Берегись, чтобы они не стали и твоими!»
Подошел Тонков и, вкрапливая намеки на опальное положение Кунина, предложил провести в его лаборатории какое-то исследование, обещая помочь оборудованием. Благородство Тонкова не должно было вызывать никаких сомнений, он поможет Кунину, рискуя, может быть, собственной репутацией; вряд ли Кунин, обвиненный в релятивизме, идеализме и эмпиризме, вправе рассчитывать на какие-либо ассигнования.
Кунин учтиво поклонился, восхитив Андрея той утонченной вежливостью, которой сопровождался его холодный, категорический отказ. И тут же, без видимой связи, Кунин вспомнил один случай времен его студенческой работы у знаменитого Лебедева:
— Тогда Петр Николаевич один из первых в России занимался рентгеновскими снимками. Наша неказистая лаборатория была единственной физической исследовательской лабораторией в стране. Условия были трудные. У нас работал, например, всего один лаборант — Давид. Личность замечательная — мастер на все руки, но характер преотвратный, брюзга, и, надо сказать, Петра Николаевича он любил, но не уважал нисколько. По мнению Давида, Петру Николаевичу не хватало авантажности. Давид обожал представительных. Да, так вот однажды утречком вваливается в наш подвал купчина. Бобровая шуба нараспашку, пузо вперед, белый жилет залит вином, — видно, прямо из «Яра».
Бородища — во! — Кунин выставил грудь и, багровея, рыкнул: «А где тут профессор-фотограф?» Петр Николаевич в другой комнате занимался, утренние часы его были святы, никто не смел его тревожить. Давид заметался и, умиленный грозной осанкой купца, не выдержал, позвал Лебедева. Выходит Петр Николаевич. Купец ему: «Вы фотограф?» — «Какой фотограф?» — «Вот что, уважаемый, желательно, значит, нам свой внутренний портрет иметь». Это он про рентген. «В натуральную величину чтобы сделали». Махнул он рукой на наши низкие, полутемные комнатки. «Больших денег не пожалеем. Ежели потрафите, так и супруги портрет закажу». — В этом место Кунин обвел всех глазами, неуловимо выделив Тонкова. — Лебедев побледнел, да вдруг как топнет ногой, как гаркнет: «Давид! Гони его в шею!» Это милейший, обходительный Петр Николаевич, от которого слова громкого никто не слыхал! Григорьев конфузливо, но довольно потер лысину. — Кто-то из наших студентов потом его попросил: «Петр Николаевич, сняли бы купца ради лаборатории, мы бы аппаратуры накупили». Лебедев обрезал: «Вы, милостивый государь, как видно, считаете науку шлюхой». А Давид после изгнания купчины проникся к Лебедеву величайшим почтением.
Тонков, старательно прохохотав вместе со всеми, отошел к Петушкову.
— Треплют вас за статью? — сочувственно спросил у Кунина Ростовцев.
— Ну что ж, треплют, но треплют, а кто-то должен дело делать, — устало сказал Кунин. — Не на них же надеяться, — он кивнул в сторону Тонкова. — Их дело трепать. А я, знаете, сейчас новую статью готовлю. Ну, были ошибки, так ведь и хорошее было.
Вскоре Ростовцев и Кунин, захватив с собою Пуданова, ушли, и Андрей заметил, что все оставшиеся, кроме Григорьева, как-то оживились, почувствовали себя свободнее.
Матвей Семенович сник, сиротливо маясь между гостями.
Андрей хотел было расспросить его о Кунине, понимая, что и Матвею Семеновичу это будет приятно, но Григорьевым завладел Смородин, упрашивая его взять рукопись для рецензии.
С грубоватым простодушием «рубахи-парня» он пояснял, какой ему нужен отзыв. Надо было отдать ему справедливость: наиболее щекотливые вещи он умел преподносить так беззастенчиво, что в любую минуту их можно было обратить в шутку.
— Критические замечания, конечно, нужны, — разъяснял он Матвею Семеновичу, — но ровно столько, чтобы издательство не боялось заключить договор.
Вслед за ним Петушков комариным голоском напомнил Григорьеву о своем аспиранте. Знакомое выражение муки появилось на лице Григорьева.
— Извините, я смотрел диссертацию, — он слабо развел руками, — беспомощная работа. Кое-что там, конечно, есть… — поспешно добавил он.
— Из одних перлов состоит только перловая каша, — язвительно перебил его Петушков. — Это «кое-что» вы и помогите ему раз вить. Молодежи, голубчик, надо помогать.
Конфузясь, Григорьев пробормотал что-то извиняющееся.
— Да, да, — вздохнул Тонков, — в этих случаях приходится жертвовать собою. Кунин — тот по старости отделывается притчами, а нам с вами, Матвей Семенович, надо создавать собственную школу, это удается немногим.
— Ну, вам нечего жаловаться, — живо подхватил Смородин, ваша школа цветет.
Тонков отмахнулся, притворяясь недовольным этой откровенной лестью:
— А сколько это отнимает энергии! Вспомните, Смородин, каким вы пришли ко мне. — Он неожиданно обернулся к Андрею. — Вам я тоже кое в чем сумел помочь с диссертацией, несмотря на то, что вы как будто и не сочувствуете моей школе. — Он тронул рукав Андрея всепрощающим жестом.
Андрею стало неловко перед Григорьевым, он собрался было возразить, но Григорьев поспешно переменил тему.
— Значит, вам известно про локатор, — обрадованно сказал он Тонкову. — Чудесно может получиться, а? Берегитесь, ваш метод под угрозой.
За толстыми стеклами, как в аквариуме, метнулись скользким блеском глаза Тонкова.
— Эх, Матвей Семенович, — быстро засмеялся Тонков, прикрывая глаза короткими исками. — В вашем возрасте, ха-ха-ха, и столь легкомысленное увлечение. Ай-я-яй… Признаться, не думал, что Андрей Николаевич после такого провала на техсовете будет на стаивать на своем. Не думал.
Безрассудная молодость.
Во время ужина Андрея посадили между тещей Григорьева и Смородиным.
Раскладывая на коленях салфетку. Смородин спросил Андрея:
— Значит, это о вас мне рассказывали? Вы после аспирантуры пошли на производство?
Андрей кивнул.
— Как же вам удалось договориться о кандидатской ставке? Ее платят только в институтах.
— Я получаю как обычный начальник цеха.
— Так вы теряете на этом рублей семьсот. Чем же вас компенсируют?
— У меня интересная работа.
— Хо, да вы альтруист…
Андрей чувствовал себя самым посторонним за столом, если не считать Матвея Семеновича. То непринужденно возвышенное состояние, в котором он входил в этот дом, окончательно рассеялось. Подавленный сладкой любезностью Тонкова, церемонными манерами тещи Григорьева, Андрей держался напряженно, досадуя на свою неуклюжую стеснительность. Ясная и холодная злость быстро наполняла его душу. Напротив него, потряхивая седыми кудрями, шумно возился над своей тарелкой Петушков, подозрительно сверля Андрея злыми глазками. На другом конце стола завязался разговор о доступности изложения научных работ.
Бархатный баритон Тонкова снисходительно возражал Анечке:
— …Мой молодой друг, ценность научного труда неизбежно снижается при стремлении автора к популяризации.
Петушков встрепенулся:
— Что же, вы прикажете выразить интеграл Дюамеля четырьмя действиями арифметики? — Он ехидно посмотрел на Андрея и выплюнул рыбью косточку. — А позвольте спросить, зачем? Я пишу для специалистов и употребляю выражения, понятные им. Учитесь, никому не заказано.
— Согласен. В наше время одни знания представляют собою абсолютную ценность, — поддержал его Смородин, накладывая себе на тарелку икру.
«А пусть их», — подумал Андрей. Он проголодался и ел с удовольствием, посмеиваясь над человеческой слабостью — заткнут рот салатом и бутербродами, и вроде как-то неудобно становится ругаться.
— Упрощенчество исходит из тщеславия, — мягкими колобка ми докатывались тонковские фразы. — Подобные ученые жаждут признания большой аудитории.
Подлинное творчество движется внутренним интересом. Важно ли было Гегелю, что его читало, вероятно, не более тысячи современников, а понимало человек двадцать?
Григорьев откашлялся и сказал, обращаясь к своей тарелке:
— А вот это… «Диалектика природы» Энгельса написана куда понятней, чем у Гегеля, и тоже вполне научная и полезная…
— Матвей, оставьте горчицу. Вам нельзя ничего острого, — остановила его теща.
«Бедняга, — подумал Андрей о Григорьеве. — В одиночку он слаб. Ему нужны такие, как Ростовцев и Кунин. Талант плюс сильный характер — вот чем надо обладать, чтобы разделаться с Тонковым… Почему Тонков ненавидит Кунина, почему он подминает под себя Григорьева? Да потому, что он сам бесталанный… Очевидно, только ученый, обладающий настоящим талантом, может радоваться, что имеет конкурентов…»
Обмахиваясь салфеткой, Тонков говорил:
— …Узкие практические задачи приходят и уходят. Остается наука, ее законы. Настоящий ученый оценивается по его теоретической работе. Закон Столетова всегда останется законом Столетова.
— Ах, так это к вопросу о славе, — протянула Анечка.
— Отчасти и о славе.
— Ну, у вас ее достаточно, — любовно сказал Смородин. Андрей улыбнулся: «Общество взаимного восхищения».
— Мне не за себя обидно, — скорбно вздохнул Тонков, поймав улыбку Андрея. — Жаль нашу творческую молодежь. Вот вы, Андрей Николаевич.
Растрачиваете свое дарование на какой-то химерический прибор. Ну, допустим, затратив на него несколько лет и массу нервной силы, сделаете. А дальше что?
Пройдет год, какой-нибудь инженер, глядишь, усовершенствует этот прибор, другой еще что-нибудь в нем добавит, и нет прибора Лобанова, а есть прибор Сидорова, Петрова. И никто не помнит про Лобанова, труды ваши предадут забвению. Увы! Таково печальное отличие техников от ученых.
Шумно раздувая ноздри, Андрей приподнялся, где-то мелькнуло сожаление: не умеет он ответить так спокойно и красиво, как Кунин. Ярость, скопленная за этот вечер, ознобом прошла по телу. Зинаида Мироновна вздохнула, все глаза обратились к Андрею.
— Андрей Николаевич, — раздался скрипучий голос тещи, будьте добры, передайте мне фрикасе.
Фрикасе? Взгляд Андрея ошеломленно заметался по столу, уставленному овальными блюдами с заливной рыбой, мясом, пестрыми салатницами, тарелочками с семгой, украшенной прозрачно-желтыми ломтиками лимона, какими-то соусницами, вазочками. Ехидная усмешка стекала по краям тонких губ Петушкова. Андрей вопросительно посмотрел на Григорьева, но тот сидел слишком далеко. Смородин тихонько прыснул. Победно тряхнув буклями, теща взяла тарелку с коричневым соусом, в котором плавали кусочки крошеного мяса.
Чувство юмора заставило Андрея, несмотря на всю досаду, улыбнуться.
Перекрывая голоса, он обратился к Тонкову:
— Разрешите мне все же…
— Андрей Николаевич, пощадите нас, — капризно сказала Зинаида Мироновна.
— Нет, разрешите, — настаивал Андрей уже с серьезным лицом, чувствуя, что становится смешным, и от этого готовый на любую дерзость. — Что касается моего бессмертия, то вы напрасно о нем печетесь. Есть нечто гениальнее и плодовитее любого ученого, — он неожиданно успокоился, — это сама наука, тот неуклонный процесс, который совершают тысячи средних работяг. Я убедился в этом на своем приборе. Он создается не мною, а всей лабораторией. Сейчас времена одиночек кончаются. И в науке особенно. Крупнейшие проблемы решают коллективы. И вообще, противопоставлять науку и технику, по-моему, бессмысленно и вредно. Одно без другого развиваться не может.
Тонков милостиво кивал, показывая, что он, как воспитанный человек, вынужден делать вид, что слушает, но остальным это необязательно. Зинаида Мироновна разливала чай, кругом шумели и переговаривались. Только два человека внимательно слушали Лобанова: Григорьев — он стеснительно поеживался, украдкой довольно подмаргивая Андрею, и Анечка — она задумчиво положила острый подбородок на сплетенные пальцы.
Откусывая белыми большими зубами печенье, Тонков, выждав паузу, сказал, обведя всех глазами:
— Вы, Андрей Николаевич, стоите между наукой и техникой, смотрите — не сядьте между ними.
Румяные щеки Смородина задрожали от смеха.
— А может, ему усаживаться еще время не подошло, — не меняя позы, резко сказала Анечка тоненьким голосом.
Андрей от неожиданности запнулся, подумал, потом усмехнулся и опустился на стул, в общем довольный собою.
Сразу после ужина уходить было неудобно. Стоя у окна, Андрей вглядывался в синюю темень сада и думал, как славно было бы взять отсюда Матвея Семеновича, погулять с ним по ночным ветреным аллеям.
Потом он вспомнил про конденсатор и подошел к Смородину. Узнав, что от него требуется, Смородин зачем-то отвел Андрея в сторону. Смешливость его исчезла.
— С удовольствием помогу вам, — деловито сказал он. — По совместительству или по трудовым соглашениям?
— Что? — не понял Андрей.
— Платить как думаете? Я могу оформиться на полставки. Вопрос был естественный, но после бескорыстного участия Григорьева Андрея передернуло.
Смородин, очевидно, почувствовал, что творится с Андреем.
— Э-э, да, я вижу, вы и впрямь альтруист, — смесь жалости и снисходительности была в его улыбке. — У вас еще молочные зубки остались.
Пора бы уже… Как вы дальше жить будете?
Андрей осмотрелся, из дальнего угла комнаты за ними настороженно следил Тонков.
— Меня ваше будущее, Смородин, тоже беспокоит. Смотреть на свои знания как на источник дохода… — Андрей опечаленно по качал головой. — Это и есть особенность школы Тонкова?
Не ожидая подходящего повода, Андрей распростился с хозяевами и вышел на улицу.
— О чем вы говорили с Лобановым? — спросил Тонков у Смородина.
Выслушав, он тихо сказал:
— Вы идиот. Завтра же свяжитесь с ним и обещайте сделать ему все. Бел всяких денег… Помолчите. Зачем же, чтоб мои сотрудники чинили ему препятствия? Наоборот…
Спустя несколько минут он ласково упрекал Григорьева:
— И вы согласились сотрудничать с Лобановым? Святая простота. Боюсь, боюсь за вас, Матвей Семенович, как бы вы не попа ли в ловушку.
— Матвей, я всегда говорила, что вы слишком доверчивы, — сказала теща.
Матвей Семенович, страдальчески выкатывая кроткие глаза, пытался возразить, его не слушали. Лишь одна Анечка недоуменно спросила:
— Какая тут может быть ловушка?
— Авантюристом его назвать я не имею права, — рассудительно и мягко отвечал Тонков. — Но войдите в его положение: с локатором не получается, сроки трещат, необходимо как-то подкрепить свой авторитет, на чем-то отыграться. А тут есть возможность пристроиться к ценным трудам Матвея Семеновича.
— Очень просто. Пристроится и станет соавтором. Доказывай потом, что ты не верблюд, — ядовито куснул Петушков.
Зинаида Мироновна нежно взяла мужа за руку:
— Мы с тобой идеалисты, милый. Тонков умеет разбираться в людях, послушайся его.
Григорьев уже успел поверить в Лобанова, он был под впечатлением их разговора на пляже… Но вот ведь и Зиночка говорит, и Тонков, и теща…
Сколько раз уже бывало, что в житейских вопросах они оказывались опытнее его.
— Ничего подобного, — возразила Анечка, — он вовсе не честолюбив. И не завистник. Он искренне уверен, что никто лучше его не сделает. Может быть, он и прав. Во всем другом, кроме антенн, он добрейший человек. А какой шутник и выдумщик!
— Ого, вы, оказывается, умеете видеть и хорошее, — с иронией проговорил Андрей.
Анечка покраснела, открыла было рот, но ее перебил Смородин:
— Слыхали, какой номер недавно выкинул этот Ростовцев? У Пуданова есть машина, и он считает себя незаурядным водителем. Когда машина стояла в институтском гараже, Ростовцев забрался туда и приделал к глушителю милицейский свисток. Приспособил он его так, чтобы свисток действовал, начиная от определенной скорости. Вечером сажает Пуданов нашего шефа Тонкова в машину, и они едут на дачу. Только разогнались на проспекте — свисток.
Пуданов останавливается, подходит к милиционеру. Тот: «Ничего не знаю», — все же на всякий случай записал помер. Поехали дальше. Как газанут — свисток. Тормозят, осматриваются — никого нет. Кое-как выбрались на шоссе.
Опять свисток. А кругом ни души.
Стариканы чуть не спятили. Галлюцинации!
Пуданов, о котором шла речь, сидел к Андрею боком. Андрей с трудом узнал его. Пуданов растолстел, обрюзг, благодушная улыбка неизменно дремала под тенью его сизого носа.
— Чем он занимается? — спросил Андрей.
— Разводит астры, — отозвалась Анечка.
— Нет, серьезно?
— Единственное дело, к которому он относится серьезно. — Анечка рассказала, что его коллекция насчитывает около пятидесяти видов астр.
Последний раз Андрей видел Пуданова до войны на лекции о созданных им фотоэлементах. Пуданов стал лауреатом, его избрали членом нескольких ученых советов, ввели в редколлегии журналов, о нем писали, он давал интервью, его имя приобретало все большую известность. Слава постепенно становилась его хозяином. Она заставляла его все меньше времени уделять научным работам, избавила от мелких обязанностей и тревог. И вот… астры! А ведь Пуданов — это не Петушков. Тот бездарность, дрянь, по этот — настоящий ученый. И был талант, большой талант. Андрею стало грустно.
— Очевидно, Пуданов до конца жизни останется человеком, — сказала Анечка, — о котором будут говорить: «Ну как же, помни те, это он когда-то наделал шуму со своими элементами» — или что-то в этом духе.
— Так и будет, — весело сказал Смородин, — на него уже сей час ссылаются в предисловиях, а не в тексте.
Андрея покоробил этот веселый тон, эти мелкие злорадные насмешки, с безопасного расстояния запускаемые в Пуданова.
— Не понимаю, чему вы радуетесь, — хмуро сказал он.
Тем временем Григорьев, пользуясь уходом тещи, улизнул на веранду, где игроки шумно приветствовали его появление.
Сидевший до сих пор спиной к Андрею высокий старик поднялся и протянул руки навстречу Григорьеву. Несмотря на старомодный пиджак, седые волосы, стриженные ежиком, он выглядел удивительно моложаво. Его морщинистую смуглую шею красиво оттенял белый отложной воротничок; кроме Андрея, только он был без галстука. Взяв Григорьева под руку, он стал прогуливаться с ним по веранде легким юношеским шагом.
— Кто это? — спросил Андрей у Анечки.
— Кунин.
— Кунин! — Андрей покраснел от удовольствия. Это имя было связано со славой зачинателей русской физики. Кунин работал вместе с Лебедевым, Лазаревым, он знал Попова, Тимирязева, во всех учебниках описывались его знаменитые опыты но электростатике. Еще студентом на экзамене Андрей выводил формулу Кунина.
— Сколько же ему лет?
— Он ровесник Медному всаднику… — начал было Смородин, но осекся под хмурым взглядом Андрея и заговорил о недавней статье Кунина, в которой старик якобы впал в идеализм. Андрей читал ее. Статья покушалась на некоторые классические понятия электрофизики, это была смелая попытка создать единую теорию, объяснить противоречия, и Андрей прощал автору рискованные норой утверждения, плененный свежестью, искренностью и смелостью его суждений.
Мимо них проходил Тонков под руку с Зинаидой Мироновной. Услыхав разговор о Кунине, он сказал:
— Да, да… в наших академических кругах считают, что он серьезно скомпрометирован. Зинаида Мироновна, вы должны предостеречь Матвея Семеновича.
Ошибки Кунина стоят достижений некоторых ученых, — угрюмо сказал Андрей и густо покраснел.
Тонков, мило улыбаясь, заметил, что вести научные споры в присутствии дам было бы непростительно.
Раздосадованный, Андрей вышел на веранду, подумывая, как бы попрощаться с Григорьевым и уехать.
Пуданов, дремотно улыбаясь, кивал Петушкову и смотрел в угол веранды, где Кунин, Ростовцев и Григорьев о чем-то оживленно говорили. Видно было, что Пуданову и скучно слушать болтовню Петушкова, и лень встать, но если бы кто-нибудь поднял, он с удовольствием присоединился бы к тем троим.
Увидав Андрея, Матвей Семенович представил его друзьям. Они приняли его радушно: Кунин — рыцарски внимательно, Ростовцев — лукаво, выискивая, нельзя ли над чем подшутить.
Они рассуждали, есть ли на Марсе люди. И то, что в этом разговоре не было ничего мудреного и нового, и то, что в таких выражениях об этом могли спорить мальчишки, порадовало Андрея.
В их обществе Григорьев прояснел, взбодрился, неуступчиво мотал головой. Перед Андреем снова стоял прежний Григорьев.
— Вы знаете, как произошли звезды? — хитро сморщив нос, спросил Ростовцев. — Это остатки миров, где люди открыли атомную энергию и не смогли договориться…
Никто не улыбнулся. Да и сам Ростовцев вдруг посерьезнел.
Смуглое лицо Кунина стало бесконечно старым. Зорко прищурились выпуклые глаза Григорьева. Слова Ростовцева круто повернули мысли Андрея, обнажили перед ним то суровое чувство ответственности за судьбу науки, за судьбу человечества, которое роднило души этих людей.
Лучше, чем кто бы то ни было, они знали страшную силу атомно-водородного оружия.
В эту минуту Андрей почувствовал, что эти трое, несмотря на все их человеческие слабости и недостатки, были учеными в том высоком смысле слова, который он никогда не решился бы применить к себе. Они — генералы науки, он — ее солдат; и, как солдат, он придавал особое значение каждому их жесту, слову, испытующе сравнивал их, таких разных, словно определяя возможный вариант собственной судьбы. Целиком никто из них не подходил ему, они были слишком индивидуальны. Зато он отбирал для себя достоинства каждого из них: «Такие тебе полезны!» и недостатки: «Берегись, чтобы они не стали и твоими!»
Подошел Тонков и, вкрапливая намеки на опальное положение Кунина, предложил провести в его лаборатории какое-то исследование, обещая помочь оборудованием. Благородство Тонкова не должно было вызывать никаких сомнений, он поможет Кунину, рискуя, может быть, собственной репутацией; вряд ли Кунин, обвиненный в релятивизме, идеализме и эмпиризме, вправе рассчитывать на какие-либо ассигнования.
Кунин учтиво поклонился, восхитив Андрея той утонченной вежливостью, которой сопровождался его холодный, категорический отказ. И тут же, без видимой связи, Кунин вспомнил один случай времен его студенческой работы у знаменитого Лебедева:
— Тогда Петр Николаевич один из первых в России занимался рентгеновскими снимками. Наша неказистая лаборатория была единственной физической исследовательской лабораторией в стране. Условия были трудные. У нас работал, например, всего один лаборант — Давид. Личность замечательная — мастер на все руки, но характер преотвратный, брюзга, и, надо сказать, Петра Николаевича он любил, но не уважал нисколько. По мнению Давида, Петру Николаевичу не хватало авантажности. Давид обожал представительных. Да, так вот однажды утречком вваливается в наш подвал купчина. Бобровая шуба нараспашку, пузо вперед, белый жилет залит вином, — видно, прямо из «Яра».
Бородища — во! — Кунин выставил грудь и, багровея, рыкнул: «А где тут профессор-фотограф?» Петр Николаевич в другой комнате занимался, утренние часы его были святы, никто не смел его тревожить. Давид заметался и, умиленный грозной осанкой купца, не выдержал, позвал Лебедева. Выходит Петр Николаевич. Купец ему: «Вы фотограф?» — «Какой фотограф?» — «Вот что, уважаемый, желательно, значит, нам свой внутренний портрет иметь». Это он про рентген. «В натуральную величину чтобы сделали». Махнул он рукой на наши низкие, полутемные комнатки. «Больших денег не пожалеем. Ежели потрафите, так и супруги портрет закажу». — В этом место Кунин обвел всех глазами, неуловимо выделив Тонкова. — Лебедев побледнел, да вдруг как топнет ногой, как гаркнет: «Давид! Гони его в шею!» Это милейший, обходительный Петр Николаевич, от которого слова громкого никто не слыхал! Григорьев конфузливо, но довольно потер лысину. — Кто-то из наших студентов потом его попросил: «Петр Николаевич, сняли бы купца ради лаборатории, мы бы аппаратуры накупили». Лебедев обрезал: «Вы, милостивый государь, как видно, считаете науку шлюхой». А Давид после изгнания купчины проникся к Лебедеву величайшим почтением.
Тонков, старательно прохохотав вместе со всеми, отошел к Петушкову.
— Треплют вас за статью? — сочувственно спросил у Кунина Ростовцев.
— Ну что ж, треплют, но треплют, а кто-то должен дело делать, — устало сказал Кунин. — Не на них же надеяться, — он кивнул в сторону Тонкова. — Их дело трепать. А я, знаете, сейчас новую статью готовлю. Ну, были ошибки, так ведь и хорошее было.
Вскоре Ростовцев и Кунин, захватив с собою Пуданова, ушли, и Андрей заметил, что все оставшиеся, кроме Григорьева, как-то оживились, почувствовали себя свободнее.
Матвей Семенович сник, сиротливо маясь между гостями.
Андрей хотел было расспросить его о Кунине, понимая, что и Матвею Семеновичу это будет приятно, но Григорьевым завладел Смородин, упрашивая его взять рукопись для рецензии.
С грубоватым простодушием «рубахи-парня» он пояснял, какой ему нужен отзыв. Надо было отдать ему справедливость: наиболее щекотливые вещи он умел преподносить так беззастенчиво, что в любую минуту их можно было обратить в шутку.
— Критические замечания, конечно, нужны, — разъяснял он Матвею Семеновичу, — но ровно столько, чтобы издательство не боялось заключить договор.
Вслед за ним Петушков комариным голоском напомнил Григорьеву о своем аспиранте. Знакомое выражение муки появилось на лице Григорьева.
— Извините, я смотрел диссертацию, — он слабо развел руками, — беспомощная работа. Кое-что там, конечно, есть… — поспешно добавил он.
— Из одних перлов состоит только перловая каша, — язвительно перебил его Петушков. — Это «кое-что» вы и помогите ему раз вить. Молодежи, голубчик, надо помогать.
Конфузясь, Григорьев пробормотал что-то извиняющееся.
— Да, да, — вздохнул Тонков, — в этих случаях приходится жертвовать собою. Кунин — тот по старости отделывается притчами, а нам с вами, Матвей Семенович, надо создавать собственную школу, это удается немногим.
— Ну, вам нечего жаловаться, — живо подхватил Смородин, ваша школа цветет.
Тонков отмахнулся, притворяясь недовольным этой откровенной лестью:
— А сколько это отнимает энергии! Вспомните, Смородин, каким вы пришли ко мне. — Он неожиданно обернулся к Андрею. — Вам я тоже кое в чем сумел помочь с диссертацией, несмотря на то, что вы как будто и не сочувствуете моей школе. — Он тронул рукав Андрея всепрощающим жестом.
Андрею стало неловко перед Григорьевым, он собрался было возразить, но Григорьев поспешно переменил тему.
— Значит, вам известно про локатор, — обрадованно сказал он Тонкову. — Чудесно может получиться, а? Берегитесь, ваш метод под угрозой.
За толстыми стеклами, как в аквариуме, метнулись скользким блеском глаза Тонкова.
— Эх, Матвей Семенович, — быстро засмеялся Тонков, прикрывая глаза короткими исками. — В вашем возрасте, ха-ха-ха, и столь легкомысленное увлечение. Ай-я-яй… Признаться, не думал, что Андрей Николаевич после такого провала на техсовете будет на стаивать на своем. Не думал.
Безрассудная молодость.
Во время ужина Андрея посадили между тещей Григорьева и Смородиным.
Раскладывая на коленях салфетку. Смородин спросил Андрея:
— Значит, это о вас мне рассказывали? Вы после аспирантуры пошли на производство?
Андрей кивнул.
— Как же вам удалось договориться о кандидатской ставке? Ее платят только в институтах.
— Я получаю как обычный начальник цеха.
— Так вы теряете на этом рублей семьсот. Чем же вас компенсируют?
— У меня интересная работа.
— Хо, да вы альтруист…
Андрей чувствовал себя самым посторонним за столом, если не считать Матвея Семеновича. То непринужденно возвышенное состояние, в котором он входил в этот дом, окончательно рассеялось. Подавленный сладкой любезностью Тонкова, церемонными манерами тещи Григорьева, Андрей держался напряженно, досадуя на свою неуклюжую стеснительность. Ясная и холодная злость быстро наполняла его душу. Напротив него, потряхивая седыми кудрями, шумно возился над своей тарелкой Петушков, подозрительно сверля Андрея злыми глазками. На другом конце стола завязался разговор о доступности изложения научных работ.
Бархатный баритон Тонкова снисходительно возражал Анечке:
— …Мой молодой друг, ценность научного труда неизбежно снижается при стремлении автора к популяризации.
Петушков встрепенулся:
— Что же, вы прикажете выразить интеграл Дюамеля четырьмя действиями арифметики? — Он ехидно посмотрел на Андрея и выплюнул рыбью косточку. — А позвольте спросить, зачем? Я пишу для специалистов и употребляю выражения, понятные им. Учитесь, никому не заказано.
— Согласен. В наше время одни знания представляют собою абсолютную ценность, — поддержал его Смородин, накладывая себе на тарелку икру.
«А пусть их», — подумал Андрей. Он проголодался и ел с удовольствием, посмеиваясь над человеческой слабостью — заткнут рот салатом и бутербродами, и вроде как-то неудобно становится ругаться.
— Упрощенчество исходит из тщеславия, — мягкими колобка ми докатывались тонковские фразы. — Подобные ученые жаждут признания большой аудитории.
Подлинное творчество движется внутренним интересом. Важно ли было Гегелю, что его читало, вероятно, не более тысячи современников, а понимало человек двадцать?
Григорьев откашлялся и сказал, обращаясь к своей тарелке:
— А вот это… «Диалектика природы» Энгельса написана куда понятней, чем у Гегеля, и тоже вполне научная и полезная…
— Матвей, оставьте горчицу. Вам нельзя ничего острого, — остановила его теща.
«Бедняга, — подумал Андрей о Григорьеве. — В одиночку он слаб. Ему нужны такие, как Ростовцев и Кунин. Талант плюс сильный характер — вот чем надо обладать, чтобы разделаться с Тонковым… Почему Тонков ненавидит Кунина, почему он подминает под себя Григорьева? Да потому, что он сам бесталанный… Очевидно, только ученый, обладающий настоящим талантом, может радоваться, что имеет конкурентов…»
Обмахиваясь салфеткой, Тонков говорил:
— …Узкие практические задачи приходят и уходят. Остается наука, ее законы. Настоящий ученый оценивается по его теоретической работе. Закон Столетова всегда останется законом Столетова.
— Ах, так это к вопросу о славе, — протянула Анечка.
— Отчасти и о славе.
— Ну, у вас ее достаточно, — любовно сказал Смородин. Андрей улыбнулся: «Общество взаимного восхищения».
— Мне не за себя обидно, — скорбно вздохнул Тонков, поймав улыбку Андрея. — Жаль нашу творческую молодежь. Вот вы, Андрей Николаевич.
Растрачиваете свое дарование на какой-то химерический прибор. Ну, допустим, затратив на него несколько лет и массу нервной силы, сделаете. А дальше что?
Пройдет год, какой-нибудь инженер, глядишь, усовершенствует этот прибор, другой еще что-нибудь в нем добавит, и нет прибора Лобанова, а есть прибор Сидорова, Петрова. И никто не помнит про Лобанова, труды ваши предадут забвению. Увы! Таково печальное отличие техников от ученых.
Шумно раздувая ноздри, Андрей приподнялся, где-то мелькнуло сожаление: не умеет он ответить так спокойно и красиво, как Кунин. Ярость, скопленная за этот вечер, ознобом прошла по телу. Зинаида Мироновна вздохнула, все глаза обратились к Андрею.
— Андрей Николаевич, — раздался скрипучий голос тещи, будьте добры, передайте мне фрикасе.
Фрикасе? Взгляд Андрея ошеломленно заметался по столу, уставленному овальными блюдами с заливной рыбой, мясом, пестрыми салатницами, тарелочками с семгой, украшенной прозрачно-желтыми ломтиками лимона, какими-то соусницами, вазочками. Ехидная усмешка стекала по краям тонких губ Петушкова. Андрей вопросительно посмотрел на Григорьева, но тот сидел слишком далеко. Смородин тихонько прыснул. Победно тряхнув буклями, теща взяла тарелку с коричневым соусом, в котором плавали кусочки крошеного мяса.
Чувство юмора заставило Андрея, несмотря на всю досаду, улыбнуться.
Перекрывая голоса, он обратился к Тонкову:
— Разрешите мне все же…
— Андрей Николаевич, пощадите нас, — капризно сказала Зинаида Мироновна.
— Нет, разрешите, — настаивал Андрей уже с серьезным лицом, чувствуя, что становится смешным, и от этого готовый на любую дерзость. — Что касается моего бессмертия, то вы напрасно о нем печетесь. Есть нечто гениальнее и плодовитее любого ученого, — он неожиданно успокоился, — это сама наука, тот неуклонный процесс, который совершают тысячи средних работяг. Я убедился в этом на своем приборе. Он создается не мною, а всей лабораторией. Сейчас времена одиночек кончаются. И в науке особенно. Крупнейшие проблемы решают коллективы. И вообще, противопоставлять науку и технику, по-моему, бессмысленно и вредно. Одно без другого развиваться не может.
Тонков милостиво кивал, показывая, что он, как воспитанный человек, вынужден делать вид, что слушает, но остальным это необязательно. Зинаида Мироновна разливала чай, кругом шумели и переговаривались. Только два человека внимательно слушали Лобанова: Григорьев — он стеснительно поеживался, украдкой довольно подмаргивая Андрею, и Анечка — она задумчиво положила острый подбородок на сплетенные пальцы.
Откусывая белыми большими зубами печенье, Тонков, выждав паузу, сказал, обведя всех глазами:
— Вы, Андрей Николаевич, стоите между наукой и техникой, смотрите — не сядьте между ними.
Румяные щеки Смородина задрожали от смеха.
— А может, ему усаживаться еще время не подошло, — не меняя позы, резко сказала Анечка тоненьким голосом.
Андрей от неожиданности запнулся, подумал, потом усмехнулся и опустился на стул, в общем довольный собою.
Сразу после ужина уходить было неудобно. Стоя у окна, Андрей вглядывался в синюю темень сада и думал, как славно было бы взять отсюда Матвея Семеновича, погулять с ним по ночным ветреным аллеям.
Потом он вспомнил про конденсатор и подошел к Смородину. Узнав, что от него требуется, Смородин зачем-то отвел Андрея в сторону. Смешливость его исчезла.
— С удовольствием помогу вам, — деловито сказал он. — По совместительству или по трудовым соглашениям?
— Что? — не понял Андрей.
— Платить как думаете? Я могу оформиться на полставки. Вопрос был естественный, но после бескорыстного участия Григорьева Андрея передернуло.
Смородин, очевидно, почувствовал, что творится с Андреем.
— Э-э, да, я вижу, вы и впрямь альтруист, — смесь жалости и снисходительности была в его улыбке. — У вас еще молочные зубки остались.
Пора бы уже… Как вы дальше жить будете?
Андрей осмотрелся, из дальнего угла комнаты за ними настороженно следил Тонков.
— Меня ваше будущее, Смородин, тоже беспокоит. Смотреть на свои знания как на источник дохода… — Андрей опечаленно по качал головой. — Это и есть особенность школы Тонкова?
Не ожидая подходящего повода, Андрей распростился с хозяевами и вышел на улицу.
— О чем вы говорили с Лобановым? — спросил Тонков у Смородина.
Выслушав, он тихо сказал:
— Вы идиот. Завтра же свяжитесь с ним и обещайте сделать ему все. Бел всяких денег… Помолчите. Зачем же, чтоб мои сотрудники чинили ему препятствия? Наоборот…
Спустя несколько минут он ласково упрекал Григорьева:
— И вы согласились сотрудничать с Лобановым? Святая простота. Боюсь, боюсь за вас, Матвей Семенович, как бы вы не попа ли в ловушку.
— Матвей, я всегда говорила, что вы слишком доверчивы, — сказала теща.
Матвей Семенович, страдальчески выкатывая кроткие глаза, пытался возразить, его не слушали. Лишь одна Анечка недоуменно спросила:
— Какая тут может быть ловушка?
— Авантюристом его назвать я не имею права, — рассудительно и мягко отвечал Тонков. — Но войдите в его положение: с локатором не получается, сроки трещат, необходимо как-то подкрепить свой авторитет, на чем-то отыграться. А тут есть возможность пристроиться к ценным трудам Матвея Семеновича.
— Очень просто. Пристроится и станет соавтором. Доказывай потом, что ты не верблюд, — ядовито куснул Петушков.
Зинаида Мироновна нежно взяла мужа за руку:
— Мы с тобой идеалисты, милый. Тонков умеет разбираться в людях, послушайся его.
Григорьев уже успел поверить в Лобанова, он был под впечатлением их разговора на пляже… Но вот ведь и Зиночка говорит, и Тонков, и теща…
Сколько раз уже бывало, что в житейских вопросах они оказывались опытнее его.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Андрей шагал по ночным безлюдным улочкам дачного поселка. Дорожная пыль мягко глушила размашистый шаг. Он расстегнул рубашку, остужая грудь встречным ветерком. Вразброд бежали мысли о сегодняшнем вечере. Больше всего было жаль Григорьева, беспокойно за его судьбу. Эта свора Тонковых — Петушковых может его растащить по клочкам… Они как паразиты-ракушки, которые присасываются к килю корабля. Чем быстрее ход, тем труднее им удержаться. Скорость приносит им вместо радости одно беспокойство. Сказать бы об этом Тонкову. Да… говорить надо вовремя. Как Кунин. Быть бы таким, как Ростовцев или Кунин, — доступным, простым, и изысканно вежливым, и разяще спокойным… А они могут свалить и Кунина и, ничего не создав, вполне благополучно в славе и почете прожить до конца своих дней. И на смену им подрастает Смородин. Но вот что интересно — как правило, все эти Тонковы бездарны… Правда, ухватить их трудно. Скользкие, как налимы. Но мы с ними еще поборемся.
Подобрав прут, он хлестал на ходу по лопухам, по черным кустам ракитника так, что воздух свистел и капли росы холодили руку.
…Он не заметил, как сбился с дороги. Под ногами хрустела скользкая трава. В синей тьме висели редкие огоньки. Где-то лаяли собаки. Процеженный сквозь дымные тучи неверный свет месяца только мешал отыскать дорогу. Наугад перепрыгивая через канавы, Андрей двинулся к ближнему дому с освещенной верандой. В темноте вырос низкий штакетный заборчик. Не раздумывая, Андрей оперся о столбик и, спружинив, прыгнул. Что-то невидимое вцепилось в него, опалив ногу жгучей болью. Он упал, ломая мокрый от росы малинник.
Несколько мгновений он лежал, не понимая, что произошло. Потом отполз вбок и, сидя на земле, сквозь порванную штанину ощупал ногу. Пальцы сразу стали теплыми от крови. Андрей достал носовой платок и, стиснув зубы, туго перевязал ногу пониже колена. Он протянул руку к перекладине забора, чтобы встать, и укололся о шипы колючей проволоки. Андрей выругался, отломал перекладину и, опираясь на нее, прихрамывая, добрался до полосы света, падавшего на траву с остекленной веранды. Длинный лоскут штанины свисал вниз, открывая повязку с красным пятном. Надо было как-то подколоть этот лоскут; булавки, конечно, не нашлось. В таком виде ехать в город было невозможно, да и где она, эта дорога на станцию.
За прозрачной стеной веранды, завешенной белой кисеей, слышались голоса. Отряхивая мокрый, измазанный зеленью костюм, он представил себе физиономии хозяев при его появлении. Мускулы его искривленного болью лица дернулись в улыбке. Нечего сказать, влип он в историю.
Голоса на веранде приблизились, на занавесках обозначились две тени.
— Никуда ты не поедешь, — проговорил мужской голос, — останься здесь.
Секунду-другую длилось молчание, потом женский, напряженно звенящий голос сказал:
— Как тебе не стыдно!
В ее словах звучали и удивление и боль.
Мужчина неловко засмеялся и подошел к ней ближе. Женщина прислонилась спиной к стеклу, и силуэт ее стал четким, пышные волосы слегка просвечивали, словно дымились над головой.
— Ну, разумеется, я люблю тебя, — с некоторой досадой сказал мужчина.
Цепляясь за перила, Андрей поднялся и громко постучал в дверь.
Щелкнула задвижка. Перед Андреем стояла, держась рукой за дверной косяк, тоненькая девушка. Яркий свет мешал разглядеть ее. Андрей заметил только медные пьющиеся волосы, высокую стройную шею и глаза. Узкие, почти раскосые, срезанные темными веками, без блеска, без всякой мысли, они смотрели на Андрея застывшим, невидящим взглядом, точно обращенные внутрь.
Он чувствовал, что застал ее в тот миг душевного потрясения, когда все существо человека беззащитно раскрыто. Ему захотелось уйти, но и этот момент девушка словно очнулась; дрогнув ресницами, она отступила на шаг и обернулась к мужчине.
Подобрав прут, он хлестал на ходу по лопухам, по черным кустам ракитника так, что воздух свистел и капли росы холодили руку.
…Он не заметил, как сбился с дороги. Под ногами хрустела скользкая трава. В синей тьме висели редкие огоньки. Где-то лаяли собаки. Процеженный сквозь дымные тучи неверный свет месяца только мешал отыскать дорогу. Наугад перепрыгивая через канавы, Андрей двинулся к ближнему дому с освещенной верандой. В темноте вырос низкий штакетный заборчик. Не раздумывая, Андрей оперся о столбик и, спружинив, прыгнул. Что-то невидимое вцепилось в него, опалив ногу жгучей болью. Он упал, ломая мокрый от росы малинник.
Несколько мгновений он лежал, не понимая, что произошло. Потом отполз вбок и, сидя на земле, сквозь порванную штанину ощупал ногу. Пальцы сразу стали теплыми от крови. Андрей достал носовой платок и, стиснув зубы, туго перевязал ногу пониже колена. Он протянул руку к перекладине забора, чтобы встать, и укололся о шипы колючей проволоки. Андрей выругался, отломал перекладину и, опираясь на нее, прихрамывая, добрался до полосы света, падавшего на траву с остекленной веранды. Длинный лоскут штанины свисал вниз, открывая повязку с красным пятном. Надо было как-то подколоть этот лоскут; булавки, конечно, не нашлось. В таком виде ехать в город было невозможно, да и где она, эта дорога на станцию.
За прозрачной стеной веранды, завешенной белой кисеей, слышались голоса. Отряхивая мокрый, измазанный зеленью костюм, он представил себе физиономии хозяев при его появлении. Мускулы его искривленного болью лица дернулись в улыбке. Нечего сказать, влип он в историю.
Голоса на веранде приблизились, на занавесках обозначились две тени.
— Никуда ты не поедешь, — проговорил мужской голос, — останься здесь.
Секунду-другую длилось молчание, потом женский, напряженно звенящий голос сказал:
— Как тебе не стыдно!
В ее словах звучали и удивление и боль.
Мужчина неловко засмеялся и подошел к ней ближе. Женщина прислонилась спиной к стеклу, и силуэт ее стал четким, пышные волосы слегка просвечивали, словно дымились над головой.
— Ну, разумеется, я люблю тебя, — с некоторой досадой сказал мужчина.
Цепляясь за перила, Андрей поднялся и громко постучал в дверь.
Щелкнула задвижка. Перед Андреем стояла, держась рукой за дверной косяк, тоненькая девушка. Яркий свет мешал разглядеть ее. Андрей заметил только медные пьющиеся волосы, высокую стройную шею и глаза. Узкие, почти раскосые, срезанные темными веками, без блеска, без всякой мысли, они смотрели на Андрея застывшим, невидящим взглядом, точно обращенные внутрь.
Он чувствовал, что застал ее в тот миг душевного потрясения, когда все существо человека беззащитно раскрыто. Ему захотелось уйти, но и этот момент девушка словно очнулась; дрогнув ресницами, она отступила на шаг и обернулась к мужчине.