Страница:
— А ей-богу, Майя Константиновна, жаль, что мы дробим свои силы…
Неужели вы полагаете, что реставрация тонковского метода даст большие результаты, чем локатор? Ненужная и нездоровая конкуренция получается у нас. Чистые серые глаза Майи потемнели. Сейчас она почти ненавидела Андрея. Он предлагает ей отступиться! Как бы не так! Верит она в свою работу? Верит. За нее Тонков, Потапенко. Видно, Лобанов просто испугался и ищет способ пойти на мировую. Испугался честного, открытого соревнования… А кажется таким героем!
— Андрей Николаевич, — сказала она. — Я подала вам докладную, будьте добры дать мне ответ. Что касается Цветковой, — Майя улыбнулась, — если она согласится работать над вашим локатором, я не буду настаивать.
Андрей тут же вызвал Цветкову и в присутствии Майи спросил, где она хочет работать. Он старался держаться беспристрастно, как это ни было ему тягостно.
Глядя Андрею прямо в глаза, Нина медленно, словно желая, чтобы он остановил ее, сказала:
— Разрешите мне работать с Майей Константиновной.
Мелькни в его взгляде огорчение, призыв, она бы отказалась. Но он думал о Марине. Он глядел на Нину и вспоминал Марину. И еще он думал о том, что все же он правильно поступил тогда в Лесопарке, на той солнечной брусничной полянке.
— Так, — спокойно сказал он. — Очень хорошо. Так и сделаем.
Вот и все кончилось, Нина…
Через полчаса она пришла к Майе Константиновне. Брови ее были сдвинуты, губы твердо сжаты. Она сосредоточенно выслушала инструктаж Майи и, оставшись одна, дала себе клятву — сделать все, что в ее силах, чтобы Майя победила, выполнять любую работу без отказа. Не ворчать. Если надо, оставаться по вечерам (не слишком часто, конечно). Учиться. Стараться придумать что-нибудь. Считалась же она в школе способной! Она представила себе все это свершившимся. Будет торжественное заседание. Приедут Тонков и другие ученые.
Майя Константиновна скажет с трибуны, что своим успехом она обязана Цветковой. Все оглядываются, находят Нину, приглашают ее в президиум. Она будет в том самом темно-голубом платье. Или нет, наверно, это случится зимой, она наденет свитер с оленями и высокие меховые ботиночки. Без всякой застенчивости, просто и скромно она расскажет, как работала, и, обведя глазами собрание, увидит Андрея Николаевича. Она небрежно скользнет по нему взглядом, а он покраснеет… нет, он выйдет из зала, опустив голову и останется ждать ее внизу. Когда, окруженная народом, она будет спускаться по лестнице, он отзовет ее. Она скажет своим спутникам: «Извините, я сейчас», — и сухо спросит его: «Что вам нужно?» — «Нина, — скажет он, — простите меня, Нина, я был слеп тогда, я не подозревал, какая вы…» — «Вы опоздали, Андрей Николаевич, — печально и холодно скажет она. — В моей душе все перегорело».
Это место выглядело каким-то сомнительным. И вообще, она не была уверена, станет ли он вскакивать, уходить и ждать ее внизу. Но стоило ли заводить всю эту историю, если бы он спокойно, вместе с другими хлопал ей. Нет, все будет не так. «Нина», — скажет он…
— Ниночка, у вас насморк? — раздался над ухом голос Новикова.
— Нет, почему? — не поняла она.
— А я смотрю, вы сидите с открытым ртом.
Все исчезло, — кругом те же стенды, верстаки, смеющиеся лица Новикова, Пеки Зайцева. Она постаралась улыбнуться как ни в чем не бывало. Смейтесь, смейтесь. Просмеетесь.
Перевод Цветковой еще больше обострил отношения Андрея с Устиновой.
Разговаривала Майя подчеркнуто официально, любые требования она сопровождала письменным заявлением. Андрей терпеливо пробовал объясниться с ней начистоту. Какого бы она ни была мнения о локаторе, это еще не причина видеть в Лобанове врага. Он требовал от нее нормальных рабочих отношений. Майя приняла непонимающий вид. Да, она не разрешает затирать свою работу. Что тут плохого?
— Я не могу не затирать вашу работу, — взорвался Андрей. — Она делается для мышей.
Разговор ни к чему не привел. Его неосторожная фраза стала известна в Управлении, и Андрея вызвали к управляющему. Дело этим бы не ограничилось, но главный инженер решительно взял Лобанова под защиту. Однако группу Устиновой сделали автономной. Положение Лобанова стало еще более двусмысленным. Он не имел права контролировать работу Устиновой — и обязан был ей помогать; ему мешали — он не имел права защищаться.
В самой лаборатории многие также не разделяли его отношения к работе Устиновой. Даже Борисов и тот поддавался авторитету Тонкова. Усольцев, Новиков, Рейнгольд были в восторге от обходительности Тонкова; им льстило, что он здоровался с ними за руку, отпускал им любезности и туманно и непонятно, щеголяя сложными терминами, нахваливал работу Устиновой, заверяя всех в ее успехе.
Один лишь Кривицкий открыто посмеивался:
— Мир хочет быть обманутым — пусть же обманывается. Скепсис Кривицкого никто не принимал всерьез, все видели, что Тонков относился к Майе хорошо. И действительно, он проявлял к нуждам ее группы самое горячее внимание.
В жизни каждого ученого, считал Тонков, приходит грустная пора, когда необходимо тратить больше сил на защиту достигнутого, чем на создание нового. Иначе можно потерять больше, чем создать.
Разумеется, Тонков не причислял себя к реакционерам в науке, гонителям нового, монополистам и т. п. Наоборот. Его искренне возмущало — с какой стати он, многое создавший, имеющий опыт, заслуги, положение, должен теперь, под старость, уступить свое место какому-нибудь безвестному юнцу вроде Лобанова. Разве это справедливо? Ведь тот же Лобанов, заняв эту вершину, всеми правдами и неправдами будет сталкивать вниз своих конкурентов. И это естественно, такова жизнь. Успех в науке представлялся Тонкову вершиной, где может уместиться один человек. Тонков был твердо уверен, что если кого-нибудь из его коллег хвалят, то тем самым хотят унизить его, Тонкова; если кто-либо добился удачи, то эта удача украдена у него, у Тонкова. Ему надо было, чтобы всюду он фигурировал один, другие мешали ему. Слава похожа на пирог: отрежут кому-нибудь кусок — значит, ему, Тонкову, останется меньше. Тех, кто покушался на этот кусок, он ненавидел. Но о людях, которые ему помогали, он умел по-настоящему заботиться. Так, он испытывал искреннюю благодарность к Майе Устиновой, видя, с какой добросовестностью и глубокой верой она пытается оживить его одряхлевшие идеи.
Технический отдел изводил Андрея бесконечными бумажками, требованиями всевозможных отчетов, форм. То, что раньше решалось телефонным звонком, теперь вызывало пространную угрожающую переписку.
Андрей вынужден был обратиться к Долгину.
— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек, — пре зрительно рассмеялся Долгин. — Это в порядке шутки. Вы настаивали на самостоятельности. Ваши требования увенчались успехом. Отныне мы обращаемся с вами как с самостоятельным объектом. Бумаг посылается вам не больше, чем на любую станцию.
— Станция, инстанция… На станциях целый аппарат, — возмущенно сказал Андрей, — а я один. Я превратился в писаря. Дай те мне людей.
Долгин сурово вздохнул, глаза его смеялись.
— Сие от меня не зависит. Штаты пересматривают раз в год.
Вскоре последовал новый, неожиданный и страшный удар. Приказом по Управлению с мотивировкой «сокращение штатов» был уволен Рейнгольд. Начальник отдела кадров, полковник в отставке, дал понять Андрею, что есть указания… Рейнгольд во время войны был на оккупированной территории, так что… должны понимать. Чувствовалось, что начальнику отдела кадров неприятна вся эта история, и говорил он, уткнувшись в бумаги, нехотя, с таким выражением, как будто у него горько во рту.
В парткоме Зорин после долгих разговоров признался Андрею: материал на Рейнгольда подготовил Долгин. Каковы бы ни были мотивы, побудившие Долгина, но Рейнгольда придется уволить.
— Ты войди в мое положение, — оправдывался Зорин. — Долгин начнет строчить на меня кляузы — пригреваю, мол, сомнительных товарищей… А я могу поручиться за Рейнгольда?
— А за Долгина ты можешь поручиться? — спросил Андрей. Он рассказал о попытке Потапенко навязаться Рейнгольду в соавторы.
Зорин вяло помотал головой. Где доказательства? Мы Потапенко доверяем больше, чем Рейнгольду. Да и при чем тут Потапенко, когда речь идет об анкетных данных Рейнгольда. Закона такого, может, и нет, и в Конституции не сказано, но вот Долгин ссылается на установки, он в этих вопросах мастак…
Андрей подергал рубашку, ему стало душно. Он налил в стакан воды, вода была теплой и безвкусной.
— Имей в виду, мы этого беззакония не допустим, — протяжно сказал Андрей, изо всех сил сдерживая ярость. — Мы с Борисовым выяснили на станции о Рейнгольде. Когда гитлеровцы взяли Таллин, Рейнгольд с женой и трехлетним сыном ушли. В двадцати километрах от города немцы нагнали всех беженцев и повернули назад. В оккупации он вел себя честно, это проверено. Да, он остался, но в чем его вина? По-твоему, каждый, кто был в оккупации, недостоин доверия, враг? Так можно только озлобить людей. Выл бы Рейнгольд членом партии, этот номер бы не прошел. Парт собрание бы не допустило. Опроси людей — все поручатся за него. А вы тут в одиночку решили. Пользуетесь доверием партии. Это беззаконие! Ты не поможешь — мы в райком пойдем, в обком, мы не позволим вам марать нашу Конституцию.
Расплывчатое лицо Зорина оживилось. Вот и чудесно. Даст райком команду восстановить — он будет только рад.
В райком поехал Борисов. Приемная второго секретаря Ковалевского была полна народу. Борисову назначили в шесть, но пошел восьмой час, а очередь почти не продвинулась. То и дело в кабинет Ковалевского входили инструкторы, раздавались звонки, секретарша переключала телефон, глядя на ожидающих пустым, невидящим взглядом.
— Второй час жду, — пожаловалась Борисову его соседка, по жилая женщина. Они разговорились. Начальство за критику перевело ее в рядовые инженеры. С руководителя группы! Ну, ничего, Ковалевский разберется.
— Он ведь в нашем проектном бюро работал, — с гордостью сказала она. — Прямо из института ко мне в группу попал. А по том его сюда забрали. Быстро вырос. Молодец.
Кроме дела Рейнгольда у Борисова была не менее серьезная просьба относительно комнаты для Ванюшкиных. Жена Ванюшкина скоро должна родить, и жить им дальше врозь по общежитиям невозможно.
Высокая, обитая черной клеенкой дверь кабинета отворилась, Ковалевский прошел через приемную. Соседка Борисова быстро поднялась и, радостно улыбаясь, шагнула навстречу Ковалевскому. Он скользнул по ней большими красивыми глазами, и в их зеркальном блеске ничего не изменилось. Озабоченно взглянув на часы, он прошел мимо. Женщина сконфуженно вернулась на свое место.
— Не узнал, — глухо сказала она. — Четыре года работали вместе. Я ему расчеты помогала делать. Откуда такое берется? Из рабочей семьи сам… И, говорят, район вытянул, а вот людей не узнает… — Она иронически покачала головой, поправила седую прядь. — Теперь он большой человек, где ему старых друзей узнавать. — Она встала. — Не пойду я к нему. Ничего, вернется первый секретарь: он хоть и не знает меня, но у него для всех двери открыты.
Борисов смотрел ей вслед, на ее сникшую фигуру, и в душе его шевельнулось горькое, непрощающее чувство. Чем дольше он сидел, тем сильнее ему хотелось сказать Ковалевскому и об этой женщине, и о том, что за два года Ковалевский ни разу не побывал в лаборатории, не знает никого из коммунистов. Но когда его вызвали в кабинет, он вспомнил про Рейнгольда, про Ванюшкина и ничего не сказал об этом.
В судьбе Ванюшкиных Ковалевский принял горячее участие. И это участие было тем более горячим, чем упорнее он уклонялся от помощи Рейнгольду. Он умело сводил разговор на комнату для молодых, тут он бурно возмущался и был рубахой-парнем, который все понимает и сочувствует, и как- то получалось, что этот вопрос действительно важен и им стоит и надо заниматься, шутка сказать — семья, наша молодежь, чуткость, внимание к быту… А Рейнгольд — ничего страшного, незаменимых людей нет, товарищ пойдет работать в другое место, государство от этого перемещения не потеряет. Он говорил об этом каким-то телефонным голосом, лицо у него становилось скучным, и Борисов понимал, что хлопотать о Рейнгольде означало для Ковалевского необходимость с кем-то ссориться, брать на себя какую-то ответственность. Зачем? Он понимал и поэтому не стал возражать Ковалевскому. Ради обещанного ордера для Ванюшкиных… Это называлось уметь устраивать дела. Из райкома Борисов ушел мрачный. И сколько он ни убеждал себя, что поступился личным побуждением во имя дела, все равно он в чем-то презирал себя.
Прошла неделя, и Рейнгольд получил расчет. Андрей не мог вспоминать прощания с Рейнгольдом, его помертвевшее, известкового цвета лицо, недоумение, застывшее в часто моргающих глазах. Рейнгольд ничего не говорил, но все было ясно. Обещали защитить — и не смогли. А если бы согласился тогда разделить авторство с Потапенко, работал бы, и все было бы хорошо. Нет, ни разу Андрей не пожалел, что отговорил Рейнгольда от гнусной сделки. Иначе он поступить не мог. Нельзя связывать два разных вопроса: одно дело — предложение Потапенко, другое — несправедливое, беззаконное увольнение Рейнгольда. Но для Рейнгольда это было причиной и следствием.
Андрей и Борисов утешали его как могли. Они еще будут бороться. Они вернут Рейнгольда. Плохо, что на самого Рейнгольда рассчитывать не приходилось, он совсем упал духом.
В лаборатории все ходили расстроенные, угрюмые, пристыженные. Борисов помог Рейнгольду устроиться в какую-то артель. Через несколько дней они с Андреем зашли к Рейнгольду домой. Вид у него был больной. И на всей обстановке в доме лежал налет запущенности и уныния. Не загорались сигнальные лампочки над дверями. Верстак закрыт старыми газетами. Андрей попробовал рассказать, как движется работа над синхронизатором. Тусклые глаза Рейнгольда влажно блеснули; если бы не жена, он, наверное, заплакал бы. Она держалась с ожесточенным мужеством. Она ни в чем не упрекала Андрея.
С достоинством пригласила гостей ужинать, и Андрей и Борисов не посмели отказаться. «У нас все в порядке, — подчеркивала она каждым своим жестом. — Ничего нам от вас не надо. Мы живем хорошо. Во всяком случае, в вашем сочувствии мы не нуждаемся».
Андрей чувствовал себя отвратительно. Он пробовал заговаривать с сыном Рейнгольда, но тот краснел и прятал глаза. Андрей понял, что мальчику стыдно за него.
На улице Андреи сказал Борисову:
— Я чувствую себя подлецом.
— Мы оба будем подлецами, — сказал Борисов, — если не восстановим его.
Борисов с трудом уговорил Андрея не бросать работу над локатором. Андрей хотел переключить все силы на синхронизатор Рейнгольда. Это было пока единственное, чем Андрей мог как-то оправдаться перед Рейнгольдом, и перед людьми, и перед самим собою.
— Такое решение только на руку Потапенко, — сказал Бори сов. — Кто знает, может быть, они на это и рассчитывали.
Андрей сам пошел в райком. Ковалевский начал говорить ему о государственном взгляде на вещи, о политическом чутье. Андрей вспылил, запальчиво размахивал руками, обвинил Ковалевского в зазнайстве, в пренебрежении к судьбе человека и, хлопнув дверью, вышел из кабинета. После этого он как-то странно успокоился. Наивная, необузданная горячность сменилась холодным бешенством. С Ковалевским он вел себя глупо и нерасчетливо. Ну, что ж, еще один урок. Пригодится. Попробуем действовать иначе.
Неужели вы полагаете, что реставрация тонковского метода даст большие результаты, чем локатор? Ненужная и нездоровая конкуренция получается у нас. Чистые серые глаза Майи потемнели. Сейчас она почти ненавидела Андрея. Он предлагает ей отступиться! Как бы не так! Верит она в свою работу? Верит. За нее Тонков, Потапенко. Видно, Лобанов просто испугался и ищет способ пойти на мировую. Испугался честного, открытого соревнования… А кажется таким героем!
— Андрей Николаевич, — сказала она. — Я подала вам докладную, будьте добры дать мне ответ. Что касается Цветковой, — Майя улыбнулась, — если она согласится работать над вашим локатором, я не буду настаивать.
Андрей тут же вызвал Цветкову и в присутствии Майи спросил, где она хочет работать. Он старался держаться беспристрастно, как это ни было ему тягостно.
Глядя Андрею прямо в глаза, Нина медленно, словно желая, чтобы он остановил ее, сказала:
— Разрешите мне работать с Майей Константиновной.
Мелькни в его взгляде огорчение, призыв, она бы отказалась. Но он думал о Марине. Он глядел на Нину и вспоминал Марину. И еще он думал о том, что все же он правильно поступил тогда в Лесопарке, на той солнечной брусничной полянке.
— Так, — спокойно сказал он. — Очень хорошо. Так и сделаем.
Вот и все кончилось, Нина…
Через полчаса она пришла к Майе Константиновне. Брови ее были сдвинуты, губы твердо сжаты. Она сосредоточенно выслушала инструктаж Майи и, оставшись одна, дала себе клятву — сделать все, что в ее силах, чтобы Майя победила, выполнять любую работу без отказа. Не ворчать. Если надо, оставаться по вечерам (не слишком часто, конечно). Учиться. Стараться придумать что-нибудь. Считалась же она в школе способной! Она представила себе все это свершившимся. Будет торжественное заседание. Приедут Тонков и другие ученые.
Майя Константиновна скажет с трибуны, что своим успехом она обязана Цветковой. Все оглядываются, находят Нину, приглашают ее в президиум. Она будет в том самом темно-голубом платье. Или нет, наверно, это случится зимой, она наденет свитер с оленями и высокие меховые ботиночки. Без всякой застенчивости, просто и скромно она расскажет, как работала, и, обведя глазами собрание, увидит Андрея Николаевича. Она небрежно скользнет по нему взглядом, а он покраснеет… нет, он выйдет из зала, опустив голову и останется ждать ее внизу. Когда, окруженная народом, она будет спускаться по лестнице, он отзовет ее. Она скажет своим спутникам: «Извините, я сейчас», — и сухо спросит его: «Что вам нужно?» — «Нина, — скажет он, — простите меня, Нина, я был слеп тогда, я не подозревал, какая вы…» — «Вы опоздали, Андрей Николаевич, — печально и холодно скажет она. — В моей душе все перегорело».
Это место выглядело каким-то сомнительным. И вообще, она не была уверена, станет ли он вскакивать, уходить и ждать ее внизу. Но стоило ли заводить всю эту историю, если бы он спокойно, вместе с другими хлопал ей. Нет, все будет не так. «Нина», — скажет он…
— Ниночка, у вас насморк? — раздался над ухом голос Новикова.
— Нет, почему? — не поняла она.
— А я смотрю, вы сидите с открытым ртом.
Все исчезло, — кругом те же стенды, верстаки, смеющиеся лица Новикова, Пеки Зайцева. Она постаралась улыбнуться как ни в чем не бывало. Смейтесь, смейтесь. Просмеетесь.
Перевод Цветковой еще больше обострил отношения Андрея с Устиновой.
Разговаривала Майя подчеркнуто официально, любые требования она сопровождала письменным заявлением. Андрей терпеливо пробовал объясниться с ней начистоту. Какого бы она ни была мнения о локаторе, это еще не причина видеть в Лобанове врага. Он требовал от нее нормальных рабочих отношений. Майя приняла непонимающий вид. Да, она не разрешает затирать свою работу. Что тут плохого?
— Я не могу не затирать вашу работу, — взорвался Андрей. — Она делается для мышей.
Разговор ни к чему не привел. Его неосторожная фраза стала известна в Управлении, и Андрея вызвали к управляющему. Дело этим бы не ограничилось, но главный инженер решительно взял Лобанова под защиту. Однако группу Устиновой сделали автономной. Положение Лобанова стало еще более двусмысленным. Он не имел права контролировать работу Устиновой — и обязан был ей помогать; ему мешали — он не имел права защищаться.
В самой лаборатории многие также не разделяли его отношения к работе Устиновой. Даже Борисов и тот поддавался авторитету Тонкова. Усольцев, Новиков, Рейнгольд были в восторге от обходительности Тонкова; им льстило, что он здоровался с ними за руку, отпускал им любезности и туманно и непонятно, щеголяя сложными терминами, нахваливал работу Устиновой, заверяя всех в ее успехе.
Один лишь Кривицкий открыто посмеивался:
— Мир хочет быть обманутым — пусть же обманывается. Скепсис Кривицкого никто не принимал всерьез, все видели, что Тонков относился к Майе хорошо. И действительно, он проявлял к нуждам ее группы самое горячее внимание.
В жизни каждого ученого, считал Тонков, приходит грустная пора, когда необходимо тратить больше сил на защиту достигнутого, чем на создание нового. Иначе можно потерять больше, чем создать.
Разумеется, Тонков не причислял себя к реакционерам в науке, гонителям нового, монополистам и т. п. Наоборот. Его искренне возмущало — с какой стати он, многое создавший, имеющий опыт, заслуги, положение, должен теперь, под старость, уступить свое место какому-нибудь безвестному юнцу вроде Лобанова. Разве это справедливо? Ведь тот же Лобанов, заняв эту вершину, всеми правдами и неправдами будет сталкивать вниз своих конкурентов. И это естественно, такова жизнь. Успех в науке представлялся Тонкову вершиной, где может уместиться один человек. Тонков был твердо уверен, что если кого-нибудь из его коллег хвалят, то тем самым хотят унизить его, Тонкова; если кто-либо добился удачи, то эта удача украдена у него, у Тонкова. Ему надо было, чтобы всюду он фигурировал один, другие мешали ему. Слава похожа на пирог: отрежут кому-нибудь кусок — значит, ему, Тонкову, останется меньше. Тех, кто покушался на этот кусок, он ненавидел. Но о людях, которые ему помогали, он умел по-настоящему заботиться. Так, он испытывал искреннюю благодарность к Майе Устиновой, видя, с какой добросовестностью и глубокой верой она пытается оживить его одряхлевшие идеи.
Технический отдел изводил Андрея бесконечными бумажками, требованиями всевозможных отчетов, форм. То, что раньше решалось телефонным звонком, теперь вызывало пространную угрожающую переписку.
Андрей вынужден был обратиться к Долгину.
— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек, — пре зрительно рассмеялся Долгин. — Это в порядке шутки. Вы настаивали на самостоятельности. Ваши требования увенчались успехом. Отныне мы обращаемся с вами как с самостоятельным объектом. Бумаг посылается вам не больше, чем на любую станцию.
— Станция, инстанция… На станциях целый аппарат, — возмущенно сказал Андрей, — а я один. Я превратился в писаря. Дай те мне людей.
Долгин сурово вздохнул, глаза его смеялись.
— Сие от меня не зависит. Штаты пересматривают раз в год.
Вскоре последовал новый, неожиданный и страшный удар. Приказом по Управлению с мотивировкой «сокращение штатов» был уволен Рейнгольд. Начальник отдела кадров, полковник в отставке, дал понять Андрею, что есть указания… Рейнгольд во время войны был на оккупированной территории, так что… должны понимать. Чувствовалось, что начальнику отдела кадров неприятна вся эта история, и говорил он, уткнувшись в бумаги, нехотя, с таким выражением, как будто у него горько во рту.
В парткоме Зорин после долгих разговоров признался Андрею: материал на Рейнгольда подготовил Долгин. Каковы бы ни были мотивы, побудившие Долгина, но Рейнгольда придется уволить.
— Ты войди в мое положение, — оправдывался Зорин. — Долгин начнет строчить на меня кляузы — пригреваю, мол, сомнительных товарищей… А я могу поручиться за Рейнгольда?
— А за Долгина ты можешь поручиться? — спросил Андрей. Он рассказал о попытке Потапенко навязаться Рейнгольду в соавторы.
Зорин вяло помотал головой. Где доказательства? Мы Потапенко доверяем больше, чем Рейнгольду. Да и при чем тут Потапенко, когда речь идет об анкетных данных Рейнгольда. Закона такого, может, и нет, и в Конституции не сказано, но вот Долгин ссылается на установки, он в этих вопросах мастак…
Андрей подергал рубашку, ему стало душно. Он налил в стакан воды, вода была теплой и безвкусной.
— Имей в виду, мы этого беззакония не допустим, — протяжно сказал Андрей, изо всех сил сдерживая ярость. — Мы с Борисовым выяснили на станции о Рейнгольде. Когда гитлеровцы взяли Таллин, Рейнгольд с женой и трехлетним сыном ушли. В двадцати километрах от города немцы нагнали всех беженцев и повернули назад. В оккупации он вел себя честно, это проверено. Да, он остался, но в чем его вина? По-твоему, каждый, кто был в оккупации, недостоин доверия, враг? Так можно только озлобить людей. Выл бы Рейнгольд членом партии, этот номер бы не прошел. Парт собрание бы не допустило. Опроси людей — все поручатся за него. А вы тут в одиночку решили. Пользуетесь доверием партии. Это беззаконие! Ты не поможешь — мы в райком пойдем, в обком, мы не позволим вам марать нашу Конституцию.
Расплывчатое лицо Зорина оживилось. Вот и чудесно. Даст райком команду восстановить — он будет только рад.
В райком поехал Борисов. Приемная второго секретаря Ковалевского была полна народу. Борисову назначили в шесть, но пошел восьмой час, а очередь почти не продвинулась. То и дело в кабинет Ковалевского входили инструкторы, раздавались звонки, секретарша переключала телефон, глядя на ожидающих пустым, невидящим взглядом.
— Второй час жду, — пожаловалась Борисову его соседка, по жилая женщина. Они разговорились. Начальство за критику перевело ее в рядовые инженеры. С руководителя группы! Ну, ничего, Ковалевский разберется.
— Он ведь в нашем проектном бюро работал, — с гордостью сказала она. — Прямо из института ко мне в группу попал. А по том его сюда забрали. Быстро вырос. Молодец.
Кроме дела Рейнгольда у Борисова была не менее серьезная просьба относительно комнаты для Ванюшкиных. Жена Ванюшкина скоро должна родить, и жить им дальше врозь по общежитиям невозможно.
Высокая, обитая черной клеенкой дверь кабинета отворилась, Ковалевский прошел через приемную. Соседка Борисова быстро поднялась и, радостно улыбаясь, шагнула навстречу Ковалевскому. Он скользнул по ней большими красивыми глазами, и в их зеркальном блеске ничего не изменилось. Озабоченно взглянув на часы, он прошел мимо. Женщина сконфуженно вернулась на свое место.
— Не узнал, — глухо сказала она. — Четыре года работали вместе. Я ему расчеты помогала делать. Откуда такое берется? Из рабочей семьи сам… И, говорят, район вытянул, а вот людей не узнает… — Она иронически покачала головой, поправила седую прядь. — Теперь он большой человек, где ему старых друзей узнавать. — Она встала. — Не пойду я к нему. Ничего, вернется первый секретарь: он хоть и не знает меня, но у него для всех двери открыты.
Борисов смотрел ей вслед, на ее сникшую фигуру, и в душе его шевельнулось горькое, непрощающее чувство. Чем дольше он сидел, тем сильнее ему хотелось сказать Ковалевскому и об этой женщине, и о том, что за два года Ковалевский ни разу не побывал в лаборатории, не знает никого из коммунистов. Но когда его вызвали в кабинет, он вспомнил про Рейнгольда, про Ванюшкина и ничего не сказал об этом.
В судьбе Ванюшкиных Ковалевский принял горячее участие. И это участие было тем более горячим, чем упорнее он уклонялся от помощи Рейнгольду. Он умело сводил разговор на комнату для молодых, тут он бурно возмущался и был рубахой-парнем, который все понимает и сочувствует, и как- то получалось, что этот вопрос действительно важен и им стоит и надо заниматься, шутка сказать — семья, наша молодежь, чуткость, внимание к быту… А Рейнгольд — ничего страшного, незаменимых людей нет, товарищ пойдет работать в другое место, государство от этого перемещения не потеряет. Он говорил об этом каким-то телефонным голосом, лицо у него становилось скучным, и Борисов понимал, что хлопотать о Рейнгольде означало для Ковалевского необходимость с кем-то ссориться, брать на себя какую-то ответственность. Зачем? Он понимал и поэтому не стал возражать Ковалевскому. Ради обещанного ордера для Ванюшкиных… Это называлось уметь устраивать дела. Из райкома Борисов ушел мрачный. И сколько он ни убеждал себя, что поступился личным побуждением во имя дела, все равно он в чем-то презирал себя.
Прошла неделя, и Рейнгольд получил расчет. Андрей не мог вспоминать прощания с Рейнгольдом, его помертвевшее, известкового цвета лицо, недоумение, застывшее в часто моргающих глазах. Рейнгольд ничего не говорил, но все было ясно. Обещали защитить — и не смогли. А если бы согласился тогда разделить авторство с Потапенко, работал бы, и все было бы хорошо. Нет, ни разу Андрей не пожалел, что отговорил Рейнгольда от гнусной сделки. Иначе он поступить не мог. Нельзя связывать два разных вопроса: одно дело — предложение Потапенко, другое — несправедливое, беззаконное увольнение Рейнгольда. Но для Рейнгольда это было причиной и следствием.
Андрей и Борисов утешали его как могли. Они еще будут бороться. Они вернут Рейнгольда. Плохо, что на самого Рейнгольда рассчитывать не приходилось, он совсем упал духом.
В лаборатории все ходили расстроенные, угрюмые, пристыженные. Борисов помог Рейнгольду устроиться в какую-то артель. Через несколько дней они с Андреем зашли к Рейнгольду домой. Вид у него был больной. И на всей обстановке в доме лежал налет запущенности и уныния. Не загорались сигнальные лампочки над дверями. Верстак закрыт старыми газетами. Андрей попробовал рассказать, как движется работа над синхронизатором. Тусклые глаза Рейнгольда влажно блеснули; если бы не жена, он, наверное, заплакал бы. Она держалась с ожесточенным мужеством. Она ни в чем не упрекала Андрея.
С достоинством пригласила гостей ужинать, и Андрей и Борисов не посмели отказаться. «У нас все в порядке, — подчеркивала она каждым своим жестом. — Ничего нам от вас не надо. Мы живем хорошо. Во всяком случае, в вашем сочувствии мы не нуждаемся».
Андрей чувствовал себя отвратительно. Он пробовал заговаривать с сыном Рейнгольда, но тот краснел и прятал глаза. Андрей понял, что мальчику стыдно за него.
На улице Андреи сказал Борисову:
— Я чувствую себя подлецом.
— Мы оба будем подлецами, — сказал Борисов, — если не восстановим его.
Борисов с трудом уговорил Андрея не бросать работу над локатором. Андрей хотел переключить все силы на синхронизатор Рейнгольда. Это было пока единственное, чем Андрей мог как-то оправдаться перед Рейнгольдом, и перед людьми, и перед самим собою.
— Такое решение только на руку Потапенко, — сказал Бори сов. — Кто знает, может быть, они на это и рассчитывали.
Андрей сам пошел в райком. Ковалевский начал говорить ему о государственном взгляде на вещи, о политическом чутье. Андрей вспылил, запальчиво размахивал руками, обвинил Ковалевского в зазнайстве, в пренебрежении к судьбе человека и, хлопнув дверью, вышел из кабинета. После этого он как-то странно успокоился. Наивная, необузданная горячность сменилась холодным бешенством. С Ковалевским он вел себя глупо и нерасчетливо. Ну, что ж, еще один урок. Пригодится. Попробуем действовать иначе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
С осени Андрей начал посещать бассейн. Надоумили его Ванюшкин и Пека Зайцев.
На первом же занятии, когда выстроили группу, Андрей увидел среди женщин Лизу Потапенко. Они не встречались уже давно, и ему показалось, что она похудела, осунулась. Он весело кивнул ей, но в это время раздалась команда. Андрей, как самый высокий, правофланговый, должен был первым войти в воду. Он встал на стартовую тумбочку, крепко ухватился пальцами ног за шершавый резиновый край, пригнулся и прыгнул. Прохлада воды, брызги — и вот он уже плывет. Гребок ногами, выдох в воду. Как он все подзабыл! Это не летнее купание, тут каждое движение должно быть точным и экономным. Надо чувствовать свою скорость, упругую живую силу воды так же явственно, как чувствуешь ее особый, хлорный запах.
По руки и ноги еще плохо слушались, тело было чужим, неповоротливым.
Скоро Андрей вылез наверх, тяжело дыша сел на скамейку.
— Мало! Еще две сотки надо, — весело крикнул ему из воды Пека.
Его голубая шапочка быстро скользила вдоль дорожки. Сквозь чистую зеленоватую воду было отчетливо видно каждое движение его ладной фигуры.
Пенистый след бурлил за вытянутыми мелькающими носками. Андрей и завидовал и поражался. Перед его глазами все еще стоял образ суматошного, трепливого паренька в бесформенном ватнике, в стоптанных грязных сапогах. А он, оказывается, вот каким может быть — сосредоточенным, упорным, в каждом движении расчетливым.
Высокий зал бассейна был заполнен плеском воды, ее зеленоватыми отсветами. Желтые блики ламп двигались, точно приклеенные к мокрым плечам. На одной из дорожек Андрей отыскал Лизу, спустился к ней. Он плыл медленно, толкая перед собой доску, отрабатывая движения ног. Лиза обгоняла его, и, когда они встречались глазами, на лице ее появлялась странная скованная серьезность.
После занятий он подождал ее в вестибюле. Она вышла из раздевалки с чемоданчиком и руке, все такая же сдержанная и озабоченная. Нет, дома все в порядке, дети здоровы. В чем же дело? Она пожала плечами, предлагая оставить этот разговор. Так… Значит, она снова стала ходить в бассейн? Да, и работает, и снова ходит в бассейн, все, все снова. Андрей пытливо заглянул ей в глаза и спросил напрямик: может быть, она вообще не желает с ним разговаривать? Может быть, она дуется на Андрея из супружеской солидарности и все такое?
Дуется? Она грустно улыбнулась. И сразу стало видно, насколько она изменилась. Вовсе не похудела, а как-то подобралась, посуровела. Лицо ее стало тоньше. Дуется — слово это подходило к прежней беззаботной хохотушке Лизе, а не к нынешней, в строгом темно-синем костюме, с туго зачесанными назад волосами и с двумя короткими морщинками от бровей вверх.
Оказывается, Лиза не знала об окончательном разрыве между ним и Виктором. Ругая себя за неосторожность, Андрей вынужден был рассказать историю их столкновений. Он нарочно подбирал спокойные слова, сдерживая взбаламученную воспоминаниями злость.
Он ждал, что Лиза попытается защищать Виктора, но она прослушала молча, точно в сундучок сложила, крышку захлопнула и задумалась о своем. Лицо ее оставалось скованным. Они распрощались, далекие и чужие друг другу.
Андрей посещал занятия регулярно, и Лиза явно тяготилась его присутствием. «Смотрит на меня глазами Виктора, — думал Андрей. — Наверно, считает это долгом своей любви». Иначе он ничем не мог объяснить ее неприязнь. Иногда он ощущал на себе ее пытливый, хмурый взгляд, но стоило ему обернуться, и лицо се принимало безразличное выражение. Между ними все время чувствовалось что-то недоговоренное. Он попросил тренера перевести его в другую группу. Лиза слышала их разговор и покраснела. Оформляя перевод, Андрей задержался, и, когда вышел на улицу, было совсем темно. Сырой, пронизывающий ветер накинулся на него, забился в ногах. Андрей не слыхал, как сбоку к нему подошли. Только почувствовав чьи-то пальцы на своей полусогнутой руке, он резко обернулся. Перед ним стояла Лиза. В темноте зрачки ее стали большими. Она взяла его под руку. Они долго шли молча, как бы снова привыкая друг к другу.
В этот вечер Лиза рассказала ему все о Викторе, о себе, о сложной и грустной истории их любви. Они ходили, не разбирая дорогу, кружась по вечерним улицам. Андрей держал ее под руку. Рука ее была каменно тяжелой и негнущейся.
Итак, Лиза все же пошла работать в школу. Конечно, ее класс показался ей самым трудным в школе. Конечно, она чувствовала, что мальчишки исподтишка подсмеиваются над ней. Класс был сам по себе, она сама по себе. Она изучала каждого из своих мальчиков, просиживала вечера за их сочинениями, пытаясь вникнуть в души этих маленьких людей.
Виктор считал ее работу временным увлечением, блажью. Постепенно между ними устанавливалось глухое, враждебное непонимание. Захваченная радостью новой работы, Лиза без сожаления отвергала тот образ жизни, который Виктор навязывал ей. Получив возможность сопоставлять, она все больше теряла уважение к Виктору. Они начали относиться друг к другу с насмешливой, напряженной холодностью. Она чувствовала, что трещина между ними становится больше и больше. Все чаще с тоской вспоминала Лиза их прежнюю тесную комнатку, где по вечерам она сидела напротив Виктора, обхватив колени руками, глядя на его склоненную над столом голову, и он, смахивая упавшие на лоб волосы, улыбался чуть смущенно и виновато. А она, глупая, ревновала его к тому, что могло стать лучшим и главным в его натуре и в их жизни. Ее победа обернулась теперь ее поражением, слишком поздно поняла она свою ошибку. Такого Виктора, каким он стал сейчас, она не могла любить и все же продолжала любить его.
— Ты зря на себя так много берешь, — сказал Андрей. — Ты виновата меньше, чем он.
Лиза энергично замотала головой:
— Нет, нет, ты… ты, возможно, имеешь право считать его своим врагом, а я так не могу. Как мне все это вернуть, ну скажи, Андрей, ведь долго я не выдержу. Я его потеряю или… Конечно, другая на моем месте, может быть, разошлась бы с ним, но я не в силах.
— Что ты… Успокойся… Зачем вам расходиться! — пробормотал Андрей, не зная, как утешить Лизу, и чувствуя, что все, что бы он ни сказал, будет не то. — Ты пойми, Лиза, мне трудно советовать. Не могу я ничего советовать.
И это тоже была неправда. В его словах Лиза уловила невысказанную угрозу.
— Как же так?.. — растерянно и негодующе сказала она, боясь этой угрозы и идя навстречу ей. — Ты же коммунист. Вы оба коммунисты. Он же не чужой человек. Может быть, с ним надо как следует поговорить!
Андрей слушал ее и ничего не отвечал. Моросило. Капли воды искрились, нанизанные мелкими бусинками на ворс пальто. И такие же бусинки дрожали на ресницах Лизы, — был ли это дождь или слезы, не все ли равно. Андрей понимал, как она страдает, насколько все это серьезно для нее, но, чтобы стать на ее сторону, необходимо хотя бы на минуту отрешиться от чувства враждебности к Виктору, а это было выше его сил.
— Хорошо, — с трудом сказал он. — Слушай. По-моему, единственное средство… Виктору надо уйти с должности начальника отдела. Он не может руководить. Он приносит вред… — Андрей вспомнил про Рейнгольда, непримиримо свел брови, нагнул голову, упираясь подбородком в воротник. — Пусть уходит, пока не поздно.
Лиза побледнела. Рука ее дрогнула.
— Да… — сказала она. — Не знаю… Это убьет его.
Андрей проводил ее до парадной. Они прощались, когда к ним подошел Виктор. Пальто его было распахнуто, от него пахло водкой. Сунув руки в карманы, он, покачиваясь на носках, остановился в двух шагах от Андрея и Лизы. Торжествующая и злая улыбка скривила его губы.
— Привет специалисту по чужим женам! — сказал он, сплевывая прилипший к губе окурок.
— Виктор! — крикнула Лиза.
Андрей проследил за окурком, упавшим к его ногам, повернулся к Лизе, но она, крепко схватив его за руку, умоляюще смотрела на него.
— Вот что, — вдруг спокойно сказал Андрей. — Поднимемся, поговорим.
— Оправдаться хочешь? — театрально рассмеялся Виктор и неожиданно, с хмельной решимостью согласился.
Прошла, казалось, целая жизнь с тех пор, как они впервые втроем сидели в этой светлой, теплой столовой. Виктор достал из буфета графин с водкой, ветчину, баночку икры, хлеб. Усмехаясь, аккуратно и неторопливо налил водку. Выпили молча. Никто не решался разорвать сгущавшееся с каждой минутой молчание. Виктор снова налил.
— Тебе хватит, — сказал Андрей, — а я выпью. За твою жену. Они сидели друг против друга, а посредине Лиза, неподвижно смотревшая в свою непочатую рюмку.
— Прелестно, — закуривая, сказал Виктор. — Бедная Лиза. — Он откинулся на спинку стула и, покачиваясь, спросил: — Жаловалась? Воздействуй на моего мужа, а то он меня совсем зажал? Ну что ж, давай, не стесняйся.
Андрей поймал скользкую шляпку гриба и не торопясь задвигал челюстями.
— Я зашел не угрожать тебе, — хладнокровно сказал он, — и не искать с тобой мира. Я говорил Лизе, что тебе необходимо подать в отставку. Руководить надо со знанием дела. У тебя этого знания нет. Ты умеешь интриговать и лезть по чужим спинам.
Он говорил спокойно, уверенно, радуясь своей выдержке, и, невольно подчиняясь его тихому голосу, Виктор вдруг тоже тихо и трезво засмеялся.
— На мое место захотел? Ха-ха-ха! Рановато, рановато. Боюсь, что Потапенко не отпустят, если бы он и пожелал уйти.
Поведение Виктора казалось Андрею театральным. Как будто Виктор играл перед невидимыми Андрею зрителями. Стоит сказать тихонько: «Довольно, Виктор, давай по-серьезному», — он сразу смолкнет, оглянется и увидит, что он один.
На первом же занятии, когда выстроили группу, Андрей увидел среди женщин Лизу Потапенко. Они не встречались уже давно, и ему показалось, что она похудела, осунулась. Он весело кивнул ей, но в это время раздалась команда. Андрей, как самый высокий, правофланговый, должен был первым войти в воду. Он встал на стартовую тумбочку, крепко ухватился пальцами ног за шершавый резиновый край, пригнулся и прыгнул. Прохлада воды, брызги — и вот он уже плывет. Гребок ногами, выдох в воду. Как он все подзабыл! Это не летнее купание, тут каждое движение должно быть точным и экономным. Надо чувствовать свою скорость, упругую живую силу воды так же явственно, как чувствуешь ее особый, хлорный запах.
По руки и ноги еще плохо слушались, тело было чужим, неповоротливым.
Скоро Андрей вылез наверх, тяжело дыша сел на скамейку.
— Мало! Еще две сотки надо, — весело крикнул ему из воды Пека.
Его голубая шапочка быстро скользила вдоль дорожки. Сквозь чистую зеленоватую воду было отчетливо видно каждое движение его ладной фигуры.
Пенистый след бурлил за вытянутыми мелькающими носками. Андрей и завидовал и поражался. Перед его глазами все еще стоял образ суматошного, трепливого паренька в бесформенном ватнике, в стоптанных грязных сапогах. А он, оказывается, вот каким может быть — сосредоточенным, упорным, в каждом движении расчетливым.
Высокий зал бассейна был заполнен плеском воды, ее зеленоватыми отсветами. Желтые блики ламп двигались, точно приклеенные к мокрым плечам. На одной из дорожек Андрей отыскал Лизу, спустился к ней. Он плыл медленно, толкая перед собой доску, отрабатывая движения ног. Лиза обгоняла его, и, когда они встречались глазами, на лице ее появлялась странная скованная серьезность.
После занятий он подождал ее в вестибюле. Она вышла из раздевалки с чемоданчиком и руке, все такая же сдержанная и озабоченная. Нет, дома все в порядке, дети здоровы. В чем же дело? Она пожала плечами, предлагая оставить этот разговор. Так… Значит, она снова стала ходить в бассейн? Да, и работает, и снова ходит в бассейн, все, все снова. Андрей пытливо заглянул ей в глаза и спросил напрямик: может быть, она вообще не желает с ним разговаривать? Может быть, она дуется на Андрея из супружеской солидарности и все такое?
Дуется? Она грустно улыбнулась. И сразу стало видно, насколько она изменилась. Вовсе не похудела, а как-то подобралась, посуровела. Лицо ее стало тоньше. Дуется — слово это подходило к прежней беззаботной хохотушке Лизе, а не к нынешней, в строгом темно-синем костюме, с туго зачесанными назад волосами и с двумя короткими морщинками от бровей вверх.
Оказывается, Лиза не знала об окончательном разрыве между ним и Виктором. Ругая себя за неосторожность, Андрей вынужден был рассказать историю их столкновений. Он нарочно подбирал спокойные слова, сдерживая взбаламученную воспоминаниями злость.
Он ждал, что Лиза попытается защищать Виктора, но она прослушала молча, точно в сундучок сложила, крышку захлопнула и задумалась о своем. Лицо ее оставалось скованным. Они распрощались, далекие и чужие друг другу.
Андрей посещал занятия регулярно, и Лиза явно тяготилась его присутствием. «Смотрит на меня глазами Виктора, — думал Андрей. — Наверно, считает это долгом своей любви». Иначе он ничем не мог объяснить ее неприязнь. Иногда он ощущал на себе ее пытливый, хмурый взгляд, но стоило ему обернуться, и лицо се принимало безразличное выражение. Между ними все время чувствовалось что-то недоговоренное. Он попросил тренера перевести его в другую группу. Лиза слышала их разговор и покраснела. Оформляя перевод, Андрей задержался, и, когда вышел на улицу, было совсем темно. Сырой, пронизывающий ветер накинулся на него, забился в ногах. Андрей не слыхал, как сбоку к нему подошли. Только почувствовав чьи-то пальцы на своей полусогнутой руке, он резко обернулся. Перед ним стояла Лиза. В темноте зрачки ее стали большими. Она взяла его под руку. Они долго шли молча, как бы снова привыкая друг к другу.
В этот вечер Лиза рассказала ему все о Викторе, о себе, о сложной и грустной истории их любви. Они ходили, не разбирая дорогу, кружась по вечерним улицам. Андрей держал ее под руку. Рука ее была каменно тяжелой и негнущейся.
Итак, Лиза все же пошла работать в школу. Конечно, ее класс показался ей самым трудным в школе. Конечно, она чувствовала, что мальчишки исподтишка подсмеиваются над ней. Класс был сам по себе, она сама по себе. Она изучала каждого из своих мальчиков, просиживала вечера за их сочинениями, пытаясь вникнуть в души этих маленьких людей.
Виктор считал ее работу временным увлечением, блажью. Постепенно между ними устанавливалось глухое, враждебное непонимание. Захваченная радостью новой работы, Лиза без сожаления отвергала тот образ жизни, который Виктор навязывал ей. Получив возможность сопоставлять, она все больше теряла уважение к Виктору. Они начали относиться друг к другу с насмешливой, напряженной холодностью. Она чувствовала, что трещина между ними становится больше и больше. Все чаще с тоской вспоминала Лиза их прежнюю тесную комнатку, где по вечерам она сидела напротив Виктора, обхватив колени руками, глядя на его склоненную над столом голову, и он, смахивая упавшие на лоб волосы, улыбался чуть смущенно и виновато. А она, глупая, ревновала его к тому, что могло стать лучшим и главным в его натуре и в их жизни. Ее победа обернулась теперь ее поражением, слишком поздно поняла она свою ошибку. Такого Виктора, каким он стал сейчас, она не могла любить и все же продолжала любить его.
— Ты зря на себя так много берешь, — сказал Андрей. — Ты виновата меньше, чем он.
Лиза энергично замотала головой:
— Нет, нет, ты… ты, возможно, имеешь право считать его своим врагом, а я так не могу. Как мне все это вернуть, ну скажи, Андрей, ведь долго я не выдержу. Я его потеряю или… Конечно, другая на моем месте, может быть, разошлась бы с ним, но я не в силах.
— Что ты… Успокойся… Зачем вам расходиться! — пробормотал Андрей, не зная, как утешить Лизу, и чувствуя, что все, что бы он ни сказал, будет не то. — Ты пойми, Лиза, мне трудно советовать. Не могу я ничего советовать.
И это тоже была неправда. В его словах Лиза уловила невысказанную угрозу.
— Как же так?.. — растерянно и негодующе сказала она, боясь этой угрозы и идя навстречу ей. — Ты же коммунист. Вы оба коммунисты. Он же не чужой человек. Может быть, с ним надо как следует поговорить!
Андрей слушал ее и ничего не отвечал. Моросило. Капли воды искрились, нанизанные мелкими бусинками на ворс пальто. И такие же бусинки дрожали на ресницах Лизы, — был ли это дождь или слезы, не все ли равно. Андрей понимал, как она страдает, насколько все это серьезно для нее, но, чтобы стать на ее сторону, необходимо хотя бы на минуту отрешиться от чувства враждебности к Виктору, а это было выше его сил.
— Хорошо, — с трудом сказал он. — Слушай. По-моему, единственное средство… Виктору надо уйти с должности начальника отдела. Он не может руководить. Он приносит вред… — Андрей вспомнил про Рейнгольда, непримиримо свел брови, нагнул голову, упираясь подбородком в воротник. — Пусть уходит, пока не поздно.
Лиза побледнела. Рука ее дрогнула.
— Да… — сказала она. — Не знаю… Это убьет его.
Андрей проводил ее до парадной. Они прощались, когда к ним подошел Виктор. Пальто его было распахнуто, от него пахло водкой. Сунув руки в карманы, он, покачиваясь на носках, остановился в двух шагах от Андрея и Лизы. Торжествующая и злая улыбка скривила его губы.
— Привет специалисту по чужим женам! — сказал он, сплевывая прилипший к губе окурок.
— Виктор! — крикнула Лиза.
Андрей проследил за окурком, упавшим к его ногам, повернулся к Лизе, но она, крепко схватив его за руку, умоляюще смотрела на него.
— Вот что, — вдруг спокойно сказал Андрей. — Поднимемся, поговорим.
— Оправдаться хочешь? — театрально рассмеялся Виктор и неожиданно, с хмельной решимостью согласился.
Прошла, казалось, целая жизнь с тех пор, как они впервые втроем сидели в этой светлой, теплой столовой. Виктор достал из буфета графин с водкой, ветчину, баночку икры, хлеб. Усмехаясь, аккуратно и неторопливо налил водку. Выпили молча. Никто не решался разорвать сгущавшееся с каждой минутой молчание. Виктор снова налил.
— Тебе хватит, — сказал Андрей, — а я выпью. За твою жену. Они сидели друг против друга, а посредине Лиза, неподвижно смотревшая в свою непочатую рюмку.
— Прелестно, — закуривая, сказал Виктор. — Бедная Лиза. — Он откинулся на спинку стула и, покачиваясь, спросил: — Жаловалась? Воздействуй на моего мужа, а то он меня совсем зажал? Ну что ж, давай, не стесняйся.
Андрей поймал скользкую шляпку гриба и не торопясь задвигал челюстями.
— Я зашел не угрожать тебе, — хладнокровно сказал он, — и не искать с тобой мира. Я говорил Лизе, что тебе необходимо подать в отставку. Руководить надо со знанием дела. У тебя этого знания нет. Ты умеешь интриговать и лезть по чужим спинам.
Он говорил спокойно, уверенно, радуясь своей выдержке, и, невольно подчиняясь его тихому голосу, Виктор вдруг тоже тихо и трезво засмеялся.
— На мое место захотел? Ха-ха-ха! Рановато, рановато. Боюсь, что Потапенко не отпустят, если бы он и пожелал уйти.
Поведение Виктора казалось Андрею театральным. Как будто Виктор играл перед невидимыми Андрею зрителями. Стоит сказать тихонько: «Довольно, Виктор, давай по-серьезному», — он сразу смолкнет, оглянется и увидит, что он один.