Страница:
Только теперь они заметили, какие они перемазанные, выходной синий костюм Андрея был весь в земле.
Надо было монтировать вставку. Наумов убеждал, что он справится сам с Якушевым, но, разумеется, все отправились на котлован помогать им.
Андрей зашел в будку, присел на корточки перед развороченным кабелем.
— Что ж это получается… — бормотал он сухими губами.
Он встал, вышел в сквер, не разбирая дороги, по снегу зашагал к костру.
Снова взял лопату. Усольцев начал что-то выговаривать ему насчет мокрых ног и простуды, он отмахнулся.
— Подожди-ка… Подожди-ка, — повторял он, бросая землю в котлован. — Подожди-ка.
Он так ушел в себя, что не заметил, как котлован закидали землей, его остановил общий хохот. Оказалось, что он нес на лопате землю из котлована обратно, в отвал.
Андрей стоял на грязном, затоптанном снегу, держа на весу лопату с комьями рыжей земли.
— Подожди-ка, — сказал он громко. — Если так, то что же получается? Выходит, локатором можно определять повреждения, которые еще только… Будущие повреждения? Факт! Чего же вы молчали?
Как они не догадались? Это же было ясно всем, даже сонному Якушеву.
Зависть, хорошая зависть больно кольнула Новикова — почему он не сообразил такую очевидную вещь? Простофиля.
Простота, да к тому же очевидная, наиболее сложное дело в науке. Она появляется в самом конце долгого и извилистого пути. Электрическая лампочка несравненно проще первых дуговых фонарей. Понадобились сотни лет, чтобы от громоздких водяных колес перейти к маленькой гидротурбине.
Была половина третьего ночи, когда Наумов включил кабель. На темной стене студенческого общежития вспыхнуло несколько окон.
— Свети, — сказал Андрей. — Свети спокойно.
— Пропустить бы теперь в порядке профилактики грамм по двести, — сказал Наумов.
Они почувствовали, как иззябли и продрогли.
— Друзья, — предложил Андрей, — пошли ко мне. У меня, кстати, кое-что приготовлено.
И тут он впервые вспомнил о Марине. Неужели ушла? Да, да… Она что-то говорила. Ну, конечно… Как же я мог так? Ну и пусть. Я не мог иначе.
Редкие фонари качались на холодном ветру. Трамвайщики сваривали рельсы.
Высокий свет сварки упирался в облака. В глубине сада тускло светили ночники в окнах больницы. Гудели печи в ярко освещенных корпусах хлебозавода, и веселый запах свежевыпеченного хлеба наполнял улицу. Даже глубокой ночью небо над городом было высветлено тысячами электрических огней. Ночь бессильно отступала перед ними. Их были миллионы. Где-то во Владивостоке они сейчас передавали свою вахту слепящему утреннему солнцу. Они светили на снежных просторах страны, в ее больших и малых городах, в деревнях, на границе, в шахтах…
Отныне пусть спокойно идут поезда метро, пылают электропечи, крутятся моторы. Пусть спокойно работают турбины электростанций, провода донесут их силу. Пусть будет спокоен труд этой могучей и доброй страны, — страны, которая, подобно невиданной электростанции, творит энергию и свет для всех тружеников Земли.
Но темной улице шли шесть человек, знавших, что так будет. Они выиграли сегодня решающую битву за свет. Никто из них не произносил красивых и выспренних слов. Они мечтали обогреться и выпить водки. Они хлюпали носами и засовывали поглубже в карманы грязные, красные от мороза руки.
Пока гости раздевались в передней, Андрей побежал к себе в комнату.
Марина спала, свернувшись клубочком на диване. Спросонок она долго не могла ничего понять. Потом она просветлела, крепко обняла Андрея, поздравила и в ужасе отпрянула, узнав про гостей.
— Ты с ума сошел. А я? Я пойду сейчас же домой…
Никакие оправдания и доводы не успокаивали ее, Марина со страхом прислушивалась к голосам из передней.
Она скрылась в кухню, чтобы привести себя в порядок, и вошла, когда все уже умылись и, жадно поглядывая на бутылки в руках Андрея, дымили папиросами.
Лицо ее было свежо и припудрено, губы плотно сжаты. Она вошла настороженная и подчеркнуто надменная.
Ее встретили смущенным молчанием. Она не знала никого из присутствующих, и никто не знал ее. Новиков поспешно застегнул пиджак и привстал — как всегда с женщинами, — галантный и оживленный.
— Знакомьтесь, товарищи, Марина Сергеевна, — Андрей взял ее за руку, лицо его слегка побледнело, — моя жена.
Новиков поперхнулся и встретился глазами с Сашей. Простодушный Усольцев сказал:
— А я думал, Андрей Николаевич, что вы холостяк. Марина выдернула руку и принялась хозяйничать у стола. Ее блестящие глаза, все отражая, сами не выражали ничего, они были как два черных зеркала. Мужчины, не дожидаясь бутербродов, выпили первую за ее здоровье.
Пожалели, что нет с ними Борисова. Вторую выпили для «профилактики».
— Безобразие, ночью ввалились, хозяйке хлопоты, — сокрушался Наумов.
— Ничего, я привыкла, — усмехнулась Марина.
— Счастливчик вы, Андрей Николаевич, — сказал Усольцев. — Моя бы выставила нас за дверь.
Марина, подкладывала в тарелки еду, шутила, улыбалась, избегая ищущего взгляда Андрея. Говорили о событиях сегодняшней ночи. Майя Константиновна на измерениях вела себя по-товарищески. Никакого торжества, никакого злорадства. Нина Цветкова кое-что не преминула съязвить. Но в основном это было направлено против Саши.
— При чем тут я? — Саша пожал плечами. Все засмеялись, а Новиков сказал:
— Свадьбу замотаешь? По примеру некоторых товарищей?
— Замотаю, — глухо сказал Саша.
— Устинова-то дала результат довольно точно, — вспомнил Наумов. — Плюс-минус три метра.
Великодушно согласились, что ей действительно кое в чем удалось усовершенствовать метод Тонкова.
— По сравнению с нами — ерунда, — сказал Саша.
— Что ж, Андрей Николаевич, получается, — рассуждал Наумов. — Не только место порчи можно определять точно, но и аварии предсказать?
Саша тормошил сонного Якушева:
— Ты пойми, на всех линиях поставят наш локатор. Знаешь, какое значение это будет иметь? Линии передач построят на тысячи километров…
Мечты ширились. Телеграфные линии, телефон… Приборы будут просматривать обмотки электрических машин. Великолепие будущего кружило их усталые головы.
Андрей заговорил о том, что надо немедленно развернуть исследования новых свойств локатора.
Новиков вздохнул:
— Начинается. Снова муки. Снова ругайся с техотделом. Опять ломай голову над формулами. Опять неприятности и заботы.
— Модест Петрович, завтра же садитесь составлять план, — сказал Андрей.
— Не завтра, а сегодня, — вздохнул, поднимаясь, Усольцев. Гости ушли. В комнате было накурено и душно. Андрей открыл форточку. Морозный воздух белыми клубами валился на подоконник. Марина неподвижно стояла у книжного шкафа. Андрей медленно подошел к ней, осторожно взял ее руку, наклонился и поцеловал в ладонь.
— Марина, спасибо тебе, — сказал он, все еще не смея взглянуть на нее.
Голос его дрогнул. Марина видела, как на склоненной шее часто билась жилка.
Он стоял в смешной, неудобной позе, согнувшись, прижимая ее ладонь к своей колючей горячей щеке.
— Как ты смел… — начала она заготовленную фразу и остановилась, не понимая, зачем это говорить.
Он хотел выпрямиться, но Марина положила свободную руку ему на голову, боясь, чтобы он не увидел ее лица, боясь, что не выдержит и заплачет.
— Все-таки это безобразие, — сказала она, собрав остатки гнева. Ее только и хватило на эту фразу.
Он поднял голову. Она встретила его взгляд, счастливая, и пристыженная, и сердитая.
— Ну, а… как же мне быть перед твоими, перед всеми? Он отвечал смеясь:
— Мы завтра с утра поедем в загс. Мы с тобой будем ездить из загса в загс и регистрироваться… десять… двадцать раз…
— Ты думаешь, это самое главное? Как у тебя это все просто и легко… Ты понимаешь, что самое трудное у нас впереди? Кто знает, как оно все получится…
— У нас-то получится… — убежденно начал он.
— О чем ты?
Андрей покраснел.
— Так… Все не могу забыть. Ты заметила, как ухмылялся Смородин? Попробуй им все теперь доказать. И Борисова нет рядом.
Они долго молчали, следя за седыми клубами воздуха, которые все падали и падали из синего квадрата форточки.
— Я так и знала, — задумчиво сказала Марина.
Андрей засмеялся, бережно взял Марину за плечи:
— Ну и хорошо. А все-таки мне повезло.
— Может быть, — не сводя с него глаз, серьезно, без улыбки сказала Марина. — Наверно, мы узнаем об этом потом…
И это было последнее, что можно передать из их разговора. Все остальное было лишено всякого смысла для всех, кроме них двоих.
Ленинград
1951–1954
Надо было монтировать вставку. Наумов убеждал, что он справится сам с Якушевым, но, разумеется, все отправились на котлован помогать им.
Андрей зашел в будку, присел на корточки перед развороченным кабелем.
— Что ж это получается… — бормотал он сухими губами.
Он встал, вышел в сквер, не разбирая дороги, по снегу зашагал к костру.
Снова взял лопату. Усольцев начал что-то выговаривать ему насчет мокрых ног и простуды, он отмахнулся.
— Подожди-ка… Подожди-ка, — повторял он, бросая землю в котлован. — Подожди-ка.
Он так ушел в себя, что не заметил, как котлован закидали землей, его остановил общий хохот. Оказалось, что он нес на лопате землю из котлована обратно, в отвал.
Андрей стоял на грязном, затоптанном снегу, держа на весу лопату с комьями рыжей земли.
— Подожди-ка, — сказал он громко. — Если так, то что же получается? Выходит, локатором можно определять повреждения, которые еще только… Будущие повреждения? Факт! Чего же вы молчали?
Как они не догадались? Это же было ясно всем, даже сонному Якушеву.
Зависть, хорошая зависть больно кольнула Новикова — почему он не сообразил такую очевидную вещь? Простофиля.
Простота, да к тому же очевидная, наиболее сложное дело в науке. Она появляется в самом конце долгого и извилистого пути. Электрическая лампочка несравненно проще первых дуговых фонарей. Понадобились сотни лет, чтобы от громоздких водяных колес перейти к маленькой гидротурбине.
Была половина третьего ночи, когда Наумов включил кабель. На темной стене студенческого общежития вспыхнуло несколько окон.
— Свети, — сказал Андрей. — Свети спокойно.
— Пропустить бы теперь в порядке профилактики грамм по двести, — сказал Наумов.
Они почувствовали, как иззябли и продрогли.
— Друзья, — предложил Андрей, — пошли ко мне. У меня, кстати, кое-что приготовлено.
И тут он впервые вспомнил о Марине. Неужели ушла? Да, да… Она что-то говорила. Ну, конечно… Как же я мог так? Ну и пусть. Я не мог иначе.
Редкие фонари качались на холодном ветру. Трамвайщики сваривали рельсы.
Высокий свет сварки упирался в облака. В глубине сада тускло светили ночники в окнах больницы. Гудели печи в ярко освещенных корпусах хлебозавода, и веселый запах свежевыпеченного хлеба наполнял улицу. Даже глубокой ночью небо над городом было высветлено тысячами электрических огней. Ночь бессильно отступала перед ними. Их были миллионы. Где-то во Владивостоке они сейчас передавали свою вахту слепящему утреннему солнцу. Они светили на снежных просторах страны, в ее больших и малых городах, в деревнях, на границе, в шахтах…
Отныне пусть спокойно идут поезда метро, пылают электропечи, крутятся моторы. Пусть спокойно работают турбины электростанций, провода донесут их силу. Пусть будет спокоен труд этой могучей и доброй страны, — страны, которая, подобно невиданной электростанции, творит энергию и свет для всех тружеников Земли.
Но темной улице шли шесть человек, знавших, что так будет. Они выиграли сегодня решающую битву за свет. Никто из них не произносил красивых и выспренних слов. Они мечтали обогреться и выпить водки. Они хлюпали носами и засовывали поглубже в карманы грязные, красные от мороза руки.
Пока гости раздевались в передней, Андрей побежал к себе в комнату.
Марина спала, свернувшись клубочком на диване. Спросонок она долго не могла ничего понять. Потом она просветлела, крепко обняла Андрея, поздравила и в ужасе отпрянула, узнав про гостей.
— Ты с ума сошел. А я? Я пойду сейчас же домой…
Никакие оправдания и доводы не успокаивали ее, Марина со страхом прислушивалась к голосам из передней.
Она скрылась в кухню, чтобы привести себя в порядок, и вошла, когда все уже умылись и, жадно поглядывая на бутылки в руках Андрея, дымили папиросами.
Лицо ее было свежо и припудрено, губы плотно сжаты. Она вошла настороженная и подчеркнуто надменная.
Ее встретили смущенным молчанием. Она не знала никого из присутствующих, и никто не знал ее. Новиков поспешно застегнул пиджак и привстал — как всегда с женщинами, — галантный и оживленный.
— Знакомьтесь, товарищи, Марина Сергеевна, — Андрей взял ее за руку, лицо его слегка побледнело, — моя жена.
Новиков поперхнулся и встретился глазами с Сашей. Простодушный Усольцев сказал:
— А я думал, Андрей Николаевич, что вы холостяк. Марина выдернула руку и принялась хозяйничать у стола. Ее блестящие глаза, все отражая, сами не выражали ничего, они были как два черных зеркала. Мужчины, не дожидаясь бутербродов, выпили первую за ее здоровье.
Пожалели, что нет с ними Борисова. Вторую выпили для «профилактики».
— Безобразие, ночью ввалились, хозяйке хлопоты, — сокрушался Наумов.
— Ничего, я привыкла, — усмехнулась Марина.
— Счастливчик вы, Андрей Николаевич, — сказал Усольцев. — Моя бы выставила нас за дверь.
Марина, подкладывала в тарелки еду, шутила, улыбалась, избегая ищущего взгляда Андрея. Говорили о событиях сегодняшней ночи. Майя Константиновна на измерениях вела себя по-товарищески. Никакого торжества, никакого злорадства. Нина Цветкова кое-что не преминула съязвить. Но в основном это было направлено против Саши.
— При чем тут я? — Саша пожал плечами. Все засмеялись, а Новиков сказал:
— Свадьбу замотаешь? По примеру некоторых товарищей?
— Замотаю, — глухо сказал Саша.
— Устинова-то дала результат довольно точно, — вспомнил Наумов. — Плюс-минус три метра.
Великодушно согласились, что ей действительно кое в чем удалось усовершенствовать метод Тонкова.
— По сравнению с нами — ерунда, — сказал Саша.
— Что ж, Андрей Николаевич, получается, — рассуждал Наумов. — Не только место порчи можно определять точно, но и аварии предсказать?
Саша тормошил сонного Якушева:
— Ты пойми, на всех линиях поставят наш локатор. Знаешь, какое значение это будет иметь? Линии передач построят на тысячи километров…
Мечты ширились. Телеграфные линии, телефон… Приборы будут просматривать обмотки электрических машин. Великолепие будущего кружило их усталые головы.
Андрей заговорил о том, что надо немедленно развернуть исследования новых свойств локатора.
Новиков вздохнул:
— Начинается. Снова муки. Снова ругайся с техотделом. Опять ломай голову над формулами. Опять неприятности и заботы.
— Модест Петрович, завтра же садитесь составлять план, — сказал Андрей.
— Не завтра, а сегодня, — вздохнул, поднимаясь, Усольцев. Гости ушли. В комнате было накурено и душно. Андрей открыл форточку. Морозный воздух белыми клубами валился на подоконник. Марина неподвижно стояла у книжного шкафа. Андрей медленно подошел к ней, осторожно взял ее руку, наклонился и поцеловал в ладонь.
— Марина, спасибо тебе, — сказал он, все еще не смея взглянуть на нее.
Голос его дрогнул. Марина видела, как на склоненной шее часто билась жилка.
Он стоял в смешной, неудобной позе, согнувшись, прижимая ее ладонь к своей колючей горячей щеке.
— Как ты смел… — начала она заготовленную фразу и остановилась, не понимая, зачем это говорить.
Он хотел выпрямиться, но Марина положила свободную руку ему на голову, боясь, чтобы он не увидел ее лица, боясь, что не выдержит и заплачет.
— Все-таки это безобразие, — сказала она, собрав остатки гнева. Ее только и хватило на эту фразу.
Он поднял голову. Она встретила его взгляд, счастливая, и пристыженная, и сердитая.
— Ну, а… как же мне быть перед твоими, перед всеми? Он отвечал смеясь:
— Мы завтра с утра поедем в загс. Мы с тобой будем ездить из загса в загс и регистрироваться… десять… двадцать раз…
— Ты думаешь, это самое главное? Как у тебя это все просто и легко… Ты понимаешь, что самое трудное у нас впереди? Кто знает, как оно все получится…
— У нас-то получится… — убежденно начал он.
— О чем ты?
Андрей покраснел.
— Так… Все не могу забыть. Ты заметила, как ухмылялся Смородин? Попробуй им все теперь доказать. И Борисова нет рядом.
Они долго молчали, следя за седыми клубами воздуха, которые все падали и падали из синего квадрата форточки.
— Я так и знала, — задумчиво сказала Марина.
Андрей засмеялся, бережно взял Марину за плечи:
— Ну и хорошо. А все-таки мне повезло.
— Может быть, — не сводя с него глаз, серьезно, без улыбки сказала Марина. — Наверно, мы узнаем об этом потом…
И это было последнее, что можно передать из их разговора. Все остальное было лишено всякого смысла для всех, кроме них двоих.
Ленинград
1951–1954