Гранин Даниил. Искатели

   Новиков спросил:
   — Отделались? Восхитительно! Поздравляю! Усольцев, миленький, помогите мне доконать усилитель — мне сегодня надо пораньше кончить. — Он всегда куда-нибудь торопился и жаловался на «сумасшедшую загрузку».
   Усольцев замкнулся в обиженном молчании. Хвастаться ему было нечем — реставрировал старый переключатель, эка невидаль. А все же обидно. Ведь это была необычная для Усольцева работа. Никто не знает, сколько страхов он натерпелся с этим переключателем. И, наверно, не узнает. Переключатель пустили в работу, и все сразу о нем забыли.
   В течение нескольких минут Кривицкий о чем-то рассказывал, но ни одна фраза не доходила до сознания Андрея. Перескакивая с абзаца на абзац, он с бьющимся сердцем читал статью одного ленинградца о методах локации. Андрей мчался по строчкам, повторяя про себя: «Неужели это мое, неужели меня опередили?» На каком-то повороте автор свернул в сторону, не дойдя до идеи, составлявшей главное в методе Андрея. Андрей вздохнул, отпуская сведенное мускулы лица. И вдруг, поймав себя на этой радости, возмутился. «Сколько же во мне гаденького!» — со стыдом подумал он.
   — Андрей Николаевич, — настойчиво и удивленно повторил Кривицкий.
   Андрей извинился и начал слушать. Кривицкий как раз к этому времени покончил с вопросами этики и переходил к принципам воспитания по Макаренко.
   Длинное, не свойственное Кривицкому предисловие насторожило Андрея.
   — Перейдем к делу, — предложил он.
   Кривицкий поправил чернильницу на столе у Андрея и с напряженной улыбкой сказал:
   — Помните, Андрей Николаевич, когда вы усомнились в переключателе, был ли такой, я пошел на склад проверить. Мало ли что бывает в нашей жизни кипучей! Оказалось, что там напутали: коробка, которую я дал Усольцеву, никогда не была переключателем. Усольцеву достался футляр от старого, довоенного немецкого реле. Теперь я хочу посоветоваться с вами — педагогично ли будет сообщить ему правду?
   Андрей не верил ни единому слову Кривицкого. Разумеется, это была заранее подстроенная шутка.
   — С одной стороны, он должен взыграть, — рассуждал Кривицкий, — с другой, как человек мнительный, он подумает, что все были в заговоре против него.
   Андрей позвал Борисова, и они досыта посмеялись над всей этой историей и над Кривицким с его воспитательными приемами.
   — При любом исходе предпочитаю правду, — сказал наконец Андрей. Он встал и вместе с Кривицким и Борисовым направился к дверям.
   Кривицкий предпочел бы отсидеться в кабинете, но Борисов оглянулся на него с таким видом, что пришлось подняться.
   — Иди, иди, комбинатор-воспитатель.
   Усольцеву рассказывали наперебой все трое, и он долго ничего не мог понять. Тогда Кривицкий принес ему целое реле в пластмассовой коробке.
   Усольцев перевел глаза на смонтированный переключатель. Сомнений быть не могло. Усольцев взял отвертку, долго не мог попасть острием в борозду.
   — Что это? — беспомощно спросил он, сняв крышку и рассматривая незнакомые детали. — Так это же не переключатель.
   Он все еще не понимал. Андрей заглянул через плечо Усольцева. На открытой панели поблескивали коромысло и целенькая катушка; тут они действовали совсем иначе, чем представлял себе Усольцев. Коромысло опускалось на катушку и передвигало какую-то защелку…
   Усольцев смотрел на двигающийся рот Кривицкого, на его запавшую верхнюю губу. Не дослушав, он повернулся, нажал кнопку переключателя. Послышался характерный ритмичный перестук. Усольцев склонился над переключателем, крепко стиснув край стола. Коромысло, его коромысло мелькало неразличимо быстрыми взмахами, слитыми в серебристое дрожание, освещаемое короткими лиловыми искрами. И катушка и отверстия в панели — все было использовано не так.
   — Андрей Николаевич, как же… он работает? — хрипло, срывающимся голосом спросил Усольцев.
   Андрей сказал:
   — Как же он может не работать, ведь это ваш переключатель. Оглушенный, не уяснив себе до конца, что произошло, Усольцев пожимал руки, выслушивал поздравления. Шутил Новиков, Рейнгольд говорил о каких-то молодых липках на бульваре, у которых выдернули подпорки. Усольцев кивал ему, не понимая, при чем тут липки; но ему было хорошо, и он боялся спрашивать и говорить, чтобы не расчувствоваться. Его заставляли снова включать переключатель, сравнивали переключатель с реле, принесенным Кривицким, удивлялись, позабыв, что этот самый переключатель работал здесь уже неделю и никто не обращал на него внимания. Но стоило переключателю прослыть новым, как он получил особую привлекательность. Такова уж, видно, притягивающая сила нового. Новый — значит, такого еще никогда не было, никто та кого не видел, ну как тут не подойти, не посмотреть, не потрогать.
   Вечером Усольцев положил перед собою реле и последовательно, провод за проводом, дырочка за дырочкой, сравнил его со своим прибором. Покачав головой, он сгреб все детали реле и бросил их в корзину. В лаборатории никого не было. От шума и волнения минувшего дня у него ломило в висках. Он открыл окно, подставил голову, ловя струю влажного вечернего воздуха. Так он стоял долго, ни о чем не думая. Потом подошел к стенду, поднял руку, неуверенно тронул лакированную крышку переключателя. Нажал кнопку. В тишине пустой лаборатории переключатель застучал громко и весело. «Вот так, — отщелкивал он. — Вот так, вот так, вот так…»
   Смятенная, несмелая улыбка расходилась по лицу Усольцева. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать с собою. Это была не печаль, не радость, он не знал, что это. Он никогда не испытывал такого чувства.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

   Первые же испытания макета локатора обнаружили опасность искажений. На экране дрожало, исчезая и вновь появляясь, несколько зеленых импульсов, мешая определить место повреждения. Невидимые электрические бури нарушали истинную картину.
   Андрей давно был готов к тому, что с искажениями придется повозиться. Но теперь, когда они насмешливо плясали перед ним на экране, не поддаваясь никаким преградам, он оценил по достоинству всю сложность задачи. Схема уже не помещалась на одном столе, провода тянулись к соседнему верстаку, извиваясь среди бесчисленных конденсаторов, катушек и приборов.
   Новиков и Усольцев заканчивали свои узлы и с тревогой посматривали на Лобанова, который, сняв пиджак, взлохмаченный, часами просиживал перед экраном.
   — Я вас доконаю, гады! — Этот нечаянно вырвавшийся у Андрея возглас, обращенный к искажениям, стал ходячим в лаборатории. Его повторяли на разные лады: Саша — вздыхая, Кривицкий — с ироническим энтузиазмом, Пека Зайцев весело приговаривал эту фразу по любому поводу — вытаскивая из гнезда неподатливую лампу, раскалывая дверью грецкий орех.
   Загадка искажений не выходила у Андрея из головы. Отвлекаясь на другие дела, он испытывал какое-то тягостное ощущение, как будто отлучился оттуда, где его ждут. Полгода назад он переходил бы от горячности к отчаянию, проклинал тех, кто расхищает время, его терзали бы сомнения: может быть, надо идти другим путем? За минувшие полгода у него выработалось огромное, неуязвимое терпение. Он привык чувствовать себя руководителем, привык подавать пример. Ничего приятного в этой обязанности не содержалось. Ему было бы легче, если бы он мог похныкать, как Новиков, напроситься на чьи-нибудь утешения и послать к черту того, кто отрывает его в разгар работы.
   Свойственная его натуре восторженность находила выход в мыслях о Марине. Он знал: стоило протянуть руку к телефону, и он услышит ее голос.
   Это придавало ему уверенность, на душе сразу становилось спокойнее. Раза два он даже набрал ее номер. Она ответила сразу, — наверно, телефон стоял у нее на столе. Несколько раз она повторила: «Я слушаю». Потом сказала: «Вы из автомата? Нажмите кнопку». Когда послышались короткие гудки, Андрей улыбнулся и осторожно положил трубку на рычаг. Однажды он ответил ей. Почему-то он старался изо всех сил, чтобы голос его прозвучал спокойно, даже небрежно: вот, мол, вспомнил и позвонил, пойдемте погулять… Неожиданно для него Марина сухо отказалась. Она занята. И завтра, и в ближайшую неделю. Может быть, она всегда занята? Нет, почему же, пожалуйста, звоните…
   После этого он придумывал десятки предлогов, под которыми мог бы случайно встретиться с ней. Но всякий раз, когда дело доходило до того, чтобы действовать, он назначал себе новый срок.
   История с Ритой болезненно отозвалась на его самолюбии. Он тщательно перебирал в памяти немногие фразы Марины, вспоминая выражение ее лица, пробуя из этого скудного материала слепить ее образ. Судя по всему, она переживала горе, и это было связано с тем молодым человеком, Вадимом, у которого Андрей впервые ее встретил. За это она разлюбила его? И разлюбила ли? На совещании во дворце она была совсем другая. Следовательно, она справилась со своим чувством.
   По вечерам Андрей стал заходить к Фалееву, вытаскивая его гулять, причем в центре их маршрута обязательно оказывался переулок, где жила Марина. Оттуда они выходили на людную набережную. Вдоль гранитного парапета тесно, борт о борт, стояли военные корабли, рыболовецкие траулеры, катера, речные пассажирские электроходы. Матросы играли в волейбол. На кораблях запускали мощные радиолы. Кругом стайками гуляли девушки. Мальчишки блаженно взирали на моряков, споря о калибрах пушек, радиолокаторах и золотых нашивках.
   На набережной Андрей становился разговорчивым. Он развивал Фалееву свои идеи о тактике морской войны, и поскольку оба они в этом вопросе были профанами, их удовлетворяли только коренные, грандиозные реформы. Когда они возвращались через переулок Марины, Андрей умолкал, и все становилось ему неинтересным.
   Наконец, они встретили ее на набережной. Она шла медленно, отдыхая, держа в руке рулон чертежей, — по-видимому, возвращалась с работы. Андрей, оставив Фалеева, подошел, поздоровался. Марина вспыхнула, глаза ее блеснули радостью и, как показалось Андрею, уличающим смешком. Они разговаривали всего несколько минут. Марина посмотрела на Андрея, потом на ожидающего поодаль Фалеева, как бы спрашивая: «Вас ждут? Вам обязательно идти с ним?» Разумеется, Андрей мог распроститься с Фалеевым и проводить ее до дома, но он сказал, что его действительно ждут.
   Марина, придерживая локтем чертеж, протянула ему руку. Андрей спокойно попрощался и отошел, чувствуя, что Марина смотрит ему вслед. Зачем он наказывал себя? Самолюбие его было удовлетворено, но сердце страдало. У них не было ничего общего, ни общих знакомых, ни общих деловых интересов, ничего, кроме тончайшей ниточки, протянувшейся меж ними в первый вечер. И эту ниточку он сам рвет…
   Андрей оправдывал себя тем, что они встретятся, когда он доконает эти проклятые искажения. «Тебе хочется ее видеть, вот и чудесно, — убеждал он себя, — заслужи это право». Он мечтал явиться перед ней победителем. Он расскажет ей все.
   Эта предстоящая награда придавала ему новые силы. Так Марина незаметно вошла в его работу, помогая ему в трудные дни.
   Только поскорее бы разделаться с этими искажениями. Значительную часть их удалось устранить, несколько остроумных приемов предложил Новиков, кое-что добавил Саша; схема получилась настолько сложной, что Андрея это совершенно не устраивало.
   — Будем собирать факты, чтобы появились идеи, — предлагал Усольцев, но от этой осторожности попахивало Тонковым. После случая с переключателем Усольцев осмелел, но ему еще не хватало дерзости, а здесь нужна была именно дерзость, какое-то не обычное, отважное решение.
   — Будем проверять идеи, появятся факты, — предлагал Нови ков. И это заманчивое предложение тоже не устраивало Андрея своим легкомыслием. Откуда брать идеи? Высасывать их из пальца?
   Как-то ночью Андрею приснилось, что он нашел простой способ уничтожить искажения. Он проснулся, сел на постели, пытаясь понять, в чем заключается этот способ, но с ужасом убедился, что ничего не помнит. Он уткнулся в подушку, пробуя скорее заснуть, снова увидеть тот же сон, — ничего. Ничего, только ощущение необыкновенного и утраченного счастья!
   Наутро сияющий Усольцев внес предложение добавить к схеме еще один фильтр. Саша быстро напаял по его указаниям все, что нужно. Макет запустили.
   Искажения действительно стали меньше. Маленькие бесцветные глазки Усольцева потемнели от удовольствия. Андрей молча сидел верхом на стуле, положив подбородок на его спинку. Никто не мог добиться от него ни слова. Зеленые всплески на экране отражались в его неподвижных, немигающих глазах. Затем он встал, выключил рубильник, надел пиджак. Несколько минут, не обращая внимания на болтовню Новикова, он ходил по комнате, поглядывая на схему, потом попросил у Саши папиросу, закурил и приказал разобрать всю установку.
   Саша изумленно поднял брови.
   — Все это слишком сложно, чтобы быть правильным, — хладнокровно сказал Андрей. — Ну чего ты уставился? Воронье гнездо получается, а не схема.
   Назвать вороньим гнездом двухнедельный труд, когда они уже кое-чего добились, когда искажения пошли на убыль! Саша демонстративно отошел к Новикову и Усольцеву. Он все еще надеялся, что Лобанов одумается.
   Отказываясь от достигнутого, Андрей ничего не мог предложить взамен. Он знал одно — путь, избранный ими, неверен. Достаточно посмотреть на схему: она была сложной, уродливой и, значит, чем-то порочной. В технике красота и изящество — верный признак зрелости. Он пытался передать свое ощущение словами, но Новиков, Усольцев и Саша ничего не хотели слышать. Они устали искать.
   — К черту! — воскликнул Новиков. — Я лучше сделаюсь простым техником, пойду к главному инженеру и скажу ему прямо…
   Они не желали понять, что для того, чтобы начать мыслить по-новому, надо сжечь за собой все корабли, свернуть с проторенной и безнадежной дороги. Они не понимали, что Андрею это сделать было еще труднее, чем им, потому что он взваливал на себя всю ответственность за розыск нового решения. А ведь нового решения могло и не быть, оно могло и не появиться.
   Саша яростно кусал губы. При чем тут труд, как будто он отказывается! Трудиться — это не значит разрушать. В течение двух недель он подыскивал детали, ломал себе голову, как защищать спайки, куда и что ловчее присоединить. В конце концов, он тоже кое-что понимает. Понимает? Ох, и влетело ему за это слово! Лобанов сорвал на Саше всю свою досаду. Как назло, в это время принесло в комнату Нину, она что-то искала в шкафу, и Саша видел насмешливые морщинки в уголках ее глаз. Почему, когда тебя хвалят, никого нет рядом, а когда ругают, кругом всегда толчется народ?
   В работе ученого наступают периоды, когда воображение иссякает, и нет никаких способов пробудить его. Иногда это длится днями, иногда — годами. Сознание того, что решение близко — достаточно одного усилия, одной счастливой мысли, чтобы найти его, — гнетет мучительно.
   Андрей больше ничего не мог извлечь из себя. После двух недель бесплодных попыток он снова начинал с нуля. Сперва он почувствовал себя свободным, потом несчастным.
   Оставаться в лаборатории он не мог, здесь все ему напоминало о его бессилии. Саша громыхал плоскогубцами, разбирая схему. Новиков и Усольцев мрачно следили за ним. Андрей поднялся в библиотеку, безразлично перелистал журналы, прошелся по коридорам, зашел в диспетчерскую.
   Возбужденное оживление, которое всегда царило в этом большом зале, несколько рассеяло его. В диспетчерскую сходились нити со всех концов города, со всех станций и подстанций системы. Огромные планшеты вдоль стен показывали, какая линия передачи включена, где какой генератор в ремонте. На приборах можно было увидеть, как работает станция за сотни километров отсюда. Непрерывно вспыхивали лампочки на коммутаторе, несколько инженеров — помощников диспетчера — отдавали приказания включать и отключать агрегаты, принимали сводки, переговаривались со станциями. Слушая этот нестройный шум, обрывки фраз со знакомыми названиями заводов, учреждений, Андрей хорошо чувствовал, как бьется пульс огромного города. Он любил наблюдать за работой диспетчеров, требующей мгновенной сообразительности, колоссальной памяти и железных нервов.
   Сегодня дежурил Степин. Каждый диспетчер обладал своим стилем. Степин отличался непроницаемым благодушием. По его мешковатой, лениво небрежной позе невозможно было представить, что сейчас случилась авария: один из двух высоковольтных кабелей, питающих большой текстильный комбинат, пробился, и часть цехов пришлось отключить. Высланные на линию измерители сообщали, что найти место повреждения кабеля не удается. Притиснув трубку к толстому красному уху, Степин неторопливо объяснял:
   — Делаем все, что можно, товарищ директор. Повреждение сложное. Обещать трудно… Может быть, часа два, может, и больше… Прекрасно понимаю, товарищ директор, приняты все меры.
   Опираясь на локоть, он, полузакрыв глаза, выслушивал очередной взрыв возмущения. Толстая шея его чуть багровела, но лицо сохраняло спокойную благожелательность.
   — Попробуй культурненько со всеми, — сердито сказал он Андрею. — Политика вазелина. А мне на ком отвести душу?.. Звонят сюда от мастера до райкома. Там-тарарам. Дай я на тебе отыграюсь.
   — Попробуй.
   — Когда локатор кончишь?
   Андрей рукой махнул — и не спрашивай.
   На диспетчерский пункт зашел главный инженер, строго выслушал рапорт.
   — Полторы тысячи рабочих стоят, — сказал он.
   Степин одернул пиджак, ничего не ответил. Вспыхнула лампочка коммутатора. Степин поднял трубку, слышно было, как трещит мембрана под раскатами грозного баса. Лоснящееся безбровое лицо Степина скривилось, он приложил трубку к другому уху.
   — Кто это? — спросил Дмитрий Алексеевич Степин прикрыл микрофон рукой:
   — Главный инженер комбината.
   — Дайте мне.
   Степин с облегчением протянул трубку, крепко потер ухо ладонью.
   — А-а, Ираклий Григорьевич. Выкипаешь? Здравствуй. Добился своего? Дофильтровался. Не злорадствую, а проверяю крепость твоих убеждений. Комбинат ни при чем? Ну, знаешь, комбинат тоже виноват, зачем терпит таких руководителей…
   Андрей незаметно вышел. Через полчаса он был на комбинате. Он поехал туда без всякой цели, смутно надеясь чем-нибудь помочь измерителям и зная, что ничем помочь не сможет.
   На большом дворе среди красных кирпичных корпусов был разбит цветник. Трапа поблекла, последние осенние цветы осыпались. Асфальтовые дорожки, газоны были покрыты легкими снежными пушками хлопка. По двору, разбившись на группы, гуляли работницы. У бетонного фонтана пели девушки. Многолюдней всего было возле подстанции. Там стоял синий автобус измерителей. Сквозь застекленные окна автобуса виднелась укрепленная на щитах аппаратура, глухо гудели выпрямители. Неподалеку, на низкой ограде палисадника, сидело человек шесть кабельщиков. Они ждали показаний измерителей, а пока что беззлобно и ловко отбивали сыпавшиеся на них шуточки ткачих.
   Андрей обрадовался, заметив мастера Наумова. Он привык к наумовской бригаде, знал в ней почти всех. Вот и Якушев, с которым он плавал в бассейне… Андрей питал к кабельщикам особую привязанность. Вместе с высоковольтниками они больше всех нуждались в его локаторе. А кроме того, они сами по себе были интересные, бывалые люди. По роду работы им приходилось бывать на всевозможных предприятиях, повсюду, где потребляли электроэнергию. Они сталкивались с телефонистами, дорожниками, газопроводчиками, со всей трудовой армией, обслуживающей подземное хозяйство города. Они знали породу грунта на каждой улице, первыми входили в курс новостей своего района, — без них никто не имел права строить, сажать деревья, ремонтировать мосты. Им первым показывали трассы новых улиц, новых бульваров; они знали, где и какой строят новый цех. Они изучали каждый дом: какая там нагрузка, хорошее ли там напряжение, даже какой там управхоз. Из этих бесчисленных сведений складывалось здоровье и целость вверенных им кабелей: достаточно было малейшего недосмотра, и вколоченный где-нибудь на заднем дворе кол мог пробить кабель и вызвать аварию. Профессия заставляла их общаться с разными людьми больших и малых должностей — директорами и дворниками, энергетиками и милиционерами. Дочерна загорелые, обветренные, целый день работая на открытом воздухе, они действовали клином и кувалдой, разбивая глыбы мороженого грунта; они умели, стоя по колено в жидкой грязи, произвести ювелирно-тонкую, химически чистую пайку маленькой гильзы. Это были неунывающие, любознательные, готовые ко всяким неожиданностям мастера своего дела.
   Наумов не торопясь рассказал Андрею, что поврежденный кабель имеет длину около двух километров, муфт на нем видимо-невидимо, а повреждение…
   — …Кто его знает! Вот Малинин колдует второй час, — заключил Наумов, чего-то не договаривая.
   — Ну, а все же? — допытывался Андрей.
   Наумов носком сапога поковырял мокрую землю, достал из глубины ватника алюминиевый портсигар, на крышке которого был выцарапан Пушкин с пистолетом в руке.
   — Угощайтесь, своей набивки.
   Андрей закурил, политично похвалил табачок.
   — Муфты надо вскрывать, — вздохнул Наумов. — Способ дедовский, зато категорически верный. Тут у меня две муфточки по своим анкетным данным на подозрении.
   — Чего ж вы ждете?
   — По правилам безопасности, Андрей Николаевич, пока испытание идет, на линии нельзя работать.
   — Но измерение можно прекратить, если вы уверены, что дело в муфтах.
   — А я разве сказал, что уверен? — покачал головой Наумов. — Поручиться нельзя. Муфту вскрыть — на два часа работы. А вдруг окажется — не угадали? Вслепую играть — проиграть можно.
   — Вскрывайте обе сразу.
   — А может, я зря на них грешу. — Мягкое лицо Наумова сморщилось. — Напрасно вы меня пытаете, Андрей Николаевич. Есть у нас измерители, — где покажут, там копать будем.
   Андрей посмотрел на гуляющих без дела работниц и сердито сказал:
   — Ответственности испугались?
   — Вы меня ответственностью не корите. — Наумов не умел сердиться и стыдился этого. — Думаете, нам не совестно перед людьми сидеть тут и загорать?
   Андрей пошел к машине. Вслед ему кто-то из кабельщиков сказал:
   — Называются ученые. Учат их, учат — все без толку. Никакой помощи.
   Молодой ломкий голос Якушева тихо возразил:
   — Не туда бьешь.
   Андрей поднялся внутрь измерительной машины. Две трети ее занимала испытательная установка. В узком промежутке между задней стенкой и пультом сидел молодой техник Малинин. Насвистывая сквозь зубы, он смотрел на стрелки приборов.
   — Свистишь? — спросил Андрей, пожимая молча протянутую руку.
   — Успокаивает, — объяснил Малинин. Он, не оборачиваясь, ткнул пальцем в сторону двора. Остекленный кузов машины не- вольно притягивал глаза людей, на ней сосредоточились сейчас все надежды. В ней горели выпрямительные лампы, тихонько гудели трансформаторы, среди вынужденного безделья сотен людей, среди притихших фабричных корпусов это был единственный островок, где шла напряженная работа.
   Молодые ткачихи в халатах, облепленных обрывками пряжи, в туго завязанных косынках, проходя мимо автобуса, насмешливо осведомлялись у Малинина:
   — Эй вы, молодой человек… Москву поймали?
   — Не мешайте ему, девчата, видите, товарищ занят — никак заснуть не может.
   — Молодой человек, а вы не сделаете нам электрическую завивку своим аппаратиком?
   — Хоть бы занавески были, — поежился Малинин, — а то слов но стекла зажигательные на меня наставили. Дымиться начинаю…
   Проверив запись и убедясь, что Малинин сделал все возможное, Андрей понял, что ему надо уйти, но уйти, ничего не сказав, было стыдно. И чем дольше он оставался, бестолково топчась на месте, тем труднее было уйти и тем виноватее он себя чувствовал. Никогда ни на одной аварии он не испытывал такого удушающего бессилия. У него не получалось с локатором — эти проклятые искажения! — он во всем виноват. Малинин и Наумов имели полное право упрекать его. Для чего он примчался сюда? Толкается, мешает, с умным видом задает вопросы и ничем не может помочь. В стекло постучали — горбоносый мужчина в наспех накинутом на плечи пальто манил Андрея пальцем.
   — Главный инженер, — пробурчал Малинин и без видимой надобности стал перебирать рукоятки на пульте.
   Андрей вышел из машины и попал в объятия главного инженера. Тот откуда-то уже узнал и звание и должность Лобанова, беспокойная надежда мерцала в его глазах. Андрею стало горько и смешно оттого, что главный инженер заботливо взял его под руку и, заглядывая в лицо, спрашивал, как обстоят дела. Так обращаются с врачом, когда тяжело болен близкий.
   Выслушав неутешительный ответ, молодой усатый технолог, который шел рядом со своим начальником, сказал возмущенно:
   — Да понимаете вы, что цеха стоят! Мы программу срываем. Каждая минута — это сотни метров тканей!
   — У них голова не болит! — сказал кто-то сзади.
   — За что ж им государство денежки платит?
   — Странно, — продолжал технолог, вызывая Андрея на спор, — странно, попробовал бы у нас инженер не знать, почему станок испортился.
   — Мы бы такого инженера на тачке вывезли, — пробасила пожилая ткачиха.
   — Ираклий Григорьевич, что ж людей держать, может быть, отпустим?
   — Тогда придется, товарищи, в воскресенье работать, — останавливаясь, громко сказал главный инженер.