Страница:
О последнем посещении Эдгаром По дома Аллана зимой и весной 1830 года
известно не так уж много. По все еще ожидал зачисления в Вест-Пойнт, и по
этой причине опекун терпел его у себя скорее как временного гостя, нежели
члена семьи. Аллан был теперь вдовцом, причем с порядочным состоянием,
которое уже само по себе делало его завидной партией. Его хозяйство вела
сестра покойной жены, мисс Валентайн, и бережливый торговец стал подумывать,
не сделать ли домоправительницу законной женой. За год до смерти Фрэнсис
Аллан он написал в одном письме, что мисс Валентайн "все такая же веселая
толстушка, как и раньше". Надо думать, что за столь короткий промежуток
времени она не утратила привлекательности; к тому же женщина эта хорошо
знала, сколько сахара класть ему в кофе, всегда была рядом и вообще отлично
его понимала. И Аллан начал оказывать ей явные знаки внимания. Каковы были
ответные чувства мисс Валентайн, мы не знаем. Несомненно, возможность стать
полновластной хозяйкой одного из лучших
ричмондских домов была довольно соблазнительна. Однако намерения Аллана
возмутили По до глубины души. Со дня смерти Фрэнсис Аллан не прошло еще и
года, и он не питал никаких иллюзий относительно утонченности нежных чувств,
обуревавших опекуна. По решительно воспротивился этому союзу и напомнил
"тетушке Нэнси" обо всех обидах и несправедливостях, которые претерпела от
мужа ее покойная сестра. Быть может, он даже как-то помешал ухаживаниям
Аллана. Так или иначе, но мисс Валентайн отказала Джону Аллану - вероятно,
под влиянием По, - что окончательно разрушило последние слабые узы,
связывавшие воедино семейство Фрэнсис Аллан. Негодованию Аллана не было
предела. Неужели он никогда не избавится от этого наглеца, постоянно
вносящего расстройство в его столь разумные и логичные планы? Нет, он должен
теперь же положить этому конец раз и навсегда! И По был обвинен в попытке
помешать Аллану обзавестись законным наследником. Впрочем, у него, вероятно,
имелись и "другие причины", причем довольно веские. Каковы бы они ни были,
эти причины, следствие их известно - По был без промедления отправлен в
Вест-Пойнт. Через компаньона Аллана, Чарльза Эллиса, удалось получить
рекомендательное письмо брата последнего сенатора от штата Миссисипи,
Паухэтена Эллиса, адресованное министру обороны. Как обычно, вмешательство
сенатора возымело действие на чиновников из военного ведомства, и 31 марта
1830 года опекун По, наверное, не без внутренней радости, подписал следующий
документ:
"Его превосходительству, Министру обороны, Вашингтон.
Сэр!
Как опекун Эдгара Аллана По я удостоверяю настоящим свое согласие на
подписание им бумаг, обязующих его к службе Соединенным Штатам в течение
пяти лет, если он не будет уволен раньше, как оговорено в Вашем письме о
зачислении его в кадеты.
С уважением, Ваш покорный слуга
Джон Аллан".
По вернулся в Балтимор в середине апреля 1830 года, временно
поселившись у своей тетки Марии Клемм, ибо письма теперь направлялись для
передачи ему на имя его брата Генри, который тоже жил с
Клеммами. Ласковый прием, оказанный ему миссис Клемм, и неподдельное
ликование Вирджинии составили, вероятно, радующий сердце контраст с
атмосферой дома, который он только что покинул. То обстоятельство, что он
вот-вот должен был вновь надеть военный мундир и, вероятно, на всю жизнь,
нисколько не отразилось на его литературных планах. Безусловно, еще тогда у
него появились сомнения относительно продолжительности предстоящей армейской
карьеры. Он уже работал над стихотворениями, которые опубликовал годом
позже, и надеялся, что, подчинившись воле опекуна и сделавшись офицером,
сможет обеспечивать себя всем необходимым и заручиться дальнейшим
покровительством Аллана.
Посетив по пути Филадельфию и Нью-Йорк, По прибыл в Вест-Пойнт в конце
июня 1830 года, как раз к началу вступительных испытаний в академию. 28 июня
он пишет Аллану, что экзамены только что закончились, добавляя с наивностью
истинного виргинца, что очень многим соискателям из "хороших семей" было
отказано в приеме. И среди них даже сыну губернатора! Очевидно, По несколько
обескуражила сугубо деловая обстановка, царившая в академии, и, как бы
подготавливая опекуна к возможным осложнениям в будущем, он спешит сообщить,
что завершить полный курс удастся менее чем четверти поступивших. "Буду
весьма рад, - заключает он, - если Вы ответите на это письмо". Ему,
вероятно, хотелось узнать, куда дует ветер в Ричмонде, да и любая весточка
из дому, полученная в первые дни службы, действует до странного
успокоительно на людей, вырванных из привычного окружения. 1 июля По принес
присягу, поклявшись "охранять Конституцию Соединенных Штатов и защищать их
от любых врагов". На следующее утро он проснулся в палатке под ненавистные
всякому бывалому солдату звуки играющей побудки трубы и нехотя натянул
кадетский мундир.
В то самое время, когда кадет Эдгар Аллан По обучался выполнению
ружейных приемов на летнем плацу Военной академии Соединенных Штатов,
показывая изумительную для "новичка" сноровку, мистер Аллан с большим
удовольствием пользовался гостеприимством своего друга Джона Майо,
пригласившего его на свою плантацию недалеко от Ричмонда. В числе гостей
была и мисс Луиза Габриэлла Паттерсон (племянница миссис Майо), весьма
энергичная особа лет тридцати из Нью-Йорка. Прелести мисс Паттерсоп пленили
Аллана; оказанные богатым вдовцом знаки внимания встретили благосклонный
прием, и вскоре они обручились, тем самым навсегда разлучив По с домом, где
прошла его юность.
Довольно длительный период в короткой жизни Эдгара По, проведенный в
Вест-Пойнте, где он попытался сделать карьеру, которую Аллан считал для него
наиболее подходящей, можно рассматривать в целом как своего рода духовную
интерлюдию. Продлилась она с июня 1830 года по февраль 1831 года, и за это
время у По созрело бесповоротное решение, презрев всякий диктат извне,
следовать без дальнейших промедлений и блужданий по избранному им пути
литературного творчества. В то время как По-кадет пребывал в академии,
маршируя по плацу или томясь в классной комнате, душа и помыслы поэта
уносились в иные пределы.
В Вест-Пойнте По ожидало письмо от опекуна, пересланное братом Генри из
Балтимора. В письме он нашел двадцатидолларовую банкноту и жалобы на то, что
он увез из дому кое-какие вещи, ему не принадлежавшие. Речь шла, судя по его
ответу, о нескольких книгах, находившихся в его комнате, и стоявшем там же
бронзовом чернильном приборе, на котором были выгравированы имя Аллана и год
- 1813-й. Все эти предметы в течение многих лет не покидали комнаты По, а
некоторые из книг были наверняка подарены ему Фрэнсис Аллан или куплены им
самим для своей маленькой библиотеки. Ничто так убедительно не показывает,
как этот случай, до какой степени доходила его мелкая скаредность.
Денежные дела По в Вест-Пойнте были почти так же плачевны, как и в
университете. Аллан, очевидно, полагал, что присланных им двадцати долларов
должно хватить на все время пребывания По в академии. Эта скромная сумма, да
еще два шерстяных одеяла, выданных По из запасов "Эллиса и Аллана", явились
последними свидетельствами теплых чувств, испытываемых к нему опекуном,
который считал, что, получая в академии целых 28 долларов в месяц и
бесплатный стол, Эдгар прекрасно мог сам позаботиться о своих нуждах.
Родители кадетов обычно открывали для них в академии специальные счета, с
которых те могли брать деньги на покупку учебных принадлежностей, книг,
одежды и прочих необходимых вещей. У По такого счета не было. Позднее он
написал опекуну, прося прислать ему инструменты для черчения и "Кембриджский
учебник математики", однако ответа не получил. Собственно говоря, Аллан
вообще не писал ему с июня 1830 года по январь 1831 года, явно считая, что с
момента принятия Эдгаром присяги близким отношениям между ними наступил
конец.
Вест-Пойнтская военная академия состояла в ту пору из пяти каменных
зданий, в которых находились административные помещения, классные комнаты и
казармы. Стояли они на холмах, склоны которых сбегали к берегу Гудзона, а
чуть ниже и ближе к реке располагались кирпичные дома для офицеров и
преподавателей и несколько старых военных складов, где хранилось оружие и
амуниция. Старые деревянные бараки были сожжены за несколько лет до приезда
По.
В 1830 году академии исполнилось 28 лет. Здесь одновременно обучалось
около 250 кадетов. Штат офицеров, преподавателей и прислуги насчитывал более
тридцати человек. Предпочтение при зачислении в Вест-Пойнт закон отдавал
потомкам офицеров Революционной армии, чем и объясняется стремление По во
что бы то ни стало отыскать в Балтиморе следы своего деда, "генерала"
Дэйвида По. На втором месте шли тогда сыновья офицеров, принимавших участие
в войне 1812 года против Англии. Приемный возраст находился в пределах от 14
до 21 года. Поступавшим было, как правило, 16-18 лет, и большинство из них
По превосходил и возрастом и опытом.
Рассчитанный на четыре года курс предусматривал изучение
естествознания, философии, химии, высшей математики, инженерного дела,
баллистики, черчения, географии, истории, этики, национального
законодательства и французского языка. Столь насыщенная программа почти
полностью лишала досуга питомцев Вест-Пойнта. День начинался ранним
подъемом; после завтрака (наверняка не слишком обильного) кадеты
расходились по классам, где проводили несколько часов; затем обедали и
в четыре пополудни возвращались в казармы, чтобы переодеться для строевых
занятий, которым почти целиком отводился остаток дневного времени. После
ужина снова шли в классы. В девять часов вечера звучал сигнал "в казармы", а
вскоре вслед за ним - "тушить огни". Увольнения были редкостью, праздники -
еще большей. Времени предаваться мечтам оставалось немного.
В Вест-Пойнте По явственно ощутил первые признаки ухудшения здоровья.
Есть достаточные основания полагать, что он принадлежал к тому типу людей, к
которым очень рано приходит зрелость. Расцвета сил он, видимо, достиг еще в
то время, когда многие из его сверстников только вступали в пору возмужания.
Несмотря на его ранние успехи в плавании, известно, что он не любил
физических упражнений и легко уставал. У него было слабое сердце и мало
энергии. Любой режим жизни, требующий постоянных и длительных физических
усилий, истощал не только его тело, но и дух. И пребывание в суровых
условиях Вест-Пойнта, где совсем не оставалось времени для отдыха или
уединения, было худшим испытанием, какое могло выпасть на его долю.
Утомительное однообразие кадетской рутины, неизбежное общество однокашников
и неудобства казарменной жизни лишали его того, без чего он не мыслил своего
существования, - возможности грезить, изредка черпая из являвшихся фантазий
идеи и образы, достойные быть увековеченными.
Людям обыкновенным, какими в массе своей были его товарищи-кадеты,
совершенно неведомо то чувство безысходности, раздражения и глубокой досады,
которое овладевает художником, если в редкие минуты творческого вдохновения
его вынуждают отвлекаться от работы ради пустой болтовни, в угоду светским
условностям или для обязательных и неотложных, но в конечном счете
бесполезных дел. Шести месяцев такой жизни оказалось достаточно, чтобы
повергнуть По в тоску и уныние и довести до нервного истощения. Детство в
доме Джона Аллана, затем пора тревог, голода и невзгод, несчастная любовь,
смерть женщины, заменившей ему мать, - таковы были испытания, через которые
пришлось пройти поэту. О том, что все эти обстоятельства делают его
достойным всяческого
сочувствия, едва ли надо говорить. И влияние, которое они оказали на
судьбу По, заслуживает самого глубокого внимания.
Хорошо известно, что муштра в летних лагерях отличается в Вест-Пойнте
особой суровостью. Именно в этот период офицеры-наставники совместными
усилиями кое-как обтесывают зеленых юнцов, только что поступивших в
академию, готовя их к трудам и тяготам предстоящего учебного года. Не
меньшую роль, чем уставы и проповеди военных капелланов, в воспитании
молодого пополнения играли "кадеты-старики", которые на первых порах нещадно
"гоняли" неоперившихся новичков.
Впрочем, Эдгару удалось избежать чрезмерного внимания со стороны
"стариков", ибо, прослужив два года в армии, он и сам уже считался чуть ли
не ветераном. Будучи на несколько лет старше своих товарищей и производя
впечатление вполне зрелого человека, он заметно выделялся среди остальных
кадетов, что способствовало созданию таинственного и романтического ореола
вокруг его имени и прошлого. Он прослыл гордецом и нелюдимом, и злые языки в
академии шутили, утверждая, будто он, добившись назначения в Вест-Пойнт для
своего умершего ранее сына, занял сам его место.
Поистине, трудно представить себе более нелепый парадокс, чем заточение
молодого литературного дарования в стенах заведения, которое в ту пору и на
протяжении нескольких последующих лет просвещало и обучало военному
искусству многих из тех, кто позднее воспользовался полученными там
знаниями, чтобы попытаться разрушить устои взрастившей их нации. Мир По
зиждился на философских и этических традициях европейского толка, с которыми
он впервые познакомился на страницах английских журналов, продававшихся в
магазине "Эллиса и Аллана". Его разрозненные философские и критические
заметки тех дней содержат самые ранние попытки осмыслить возможные
последствия развития наук для человечества, сомнения в совершенствах
демократии, равно как и в нравственных ценностях общества, сделавшего
главной своей целью материальное благополучие, и, наконец, странные опыты в
области психологии и астрономической математики.
Все эти мысли были пока еще очень туманными и
по-юношески незрелыми, но они уже начинали всерьез занимать молодого
кадета, который, повинуясь зычным командам, вышагивал в коротком мундирчике
и кивере по вест-пойнтскому плацу, учился брать ружье "на караул" и
салютовать флагу, не символизировавшему для него ничего такого, что бы он
действительно любил, и олицетворявшему очень многое, к чему он питал
откровенную неприязнь. За свои труды он получал каждый день завтрак, обед,
ужин и девяносто центов серебром. Тем не менее, как это ни странно, именно
тогда обретала форму вдохновленная Кольриджем и другими романтиками его
собственная теория поэзии. И, что еще более удивительно, он продолжал
вопреки всему писать стихи. Взирая на постепенно меняющееся лицо мира, еще
совсем недавно не знавшего машин, По не разделял блаженного ликования
большинства современников по поводу происходящих перемен. В октябрьском
номере журнала "Филадельфия кэскет" за 1830 год появляется в перепечатке из
его первого сборника
Наука! Ты, дочь времени седого,
Преобразить все сущее смогла,
Зачем, как гриф, простерла ты сурово
Рассудочности серые крыла?
Не назову ни мудрой, ни желанной
Ту, что от барда в золоте светил
Сокрыла путь, лучами осиянный,
Когда в эфире дерзко он парил.
И кто низверг Диану с колесницы?
Из-за кого, оставя кров лесной,
Гамадриада в край иной стремится?
Наяду разлучила ты с волной,
С поляной - Эльфа, а с легендой - Пинда
Меня в мечтах под сенью тамаринда(1).
--------------
(1) Перевод В. Васильева.
Подходило к концу лето 1830 года, события которого решающим образом
повлияли на отношения По с Джоном Алланом, разрушив все надежды, какие у
него могли быть, на дальнейшее покровительство опекуна. Все письма По домой
оставались без ответа. Мистер Аллан уехал летом на свою плантацию в
окрестностях Ричмонда и приятно проводил время в ухаживаниях за избранницей
своего сердца, жившей по соседству. Известие о таком обороте дел наверняка
дошло до По через земляков-виргинцев, бывавших в Вест-Пойнте, и не могло его
не взволновать, ибо происходящее самым непосредственным образом затрагивало
его интересы. Появление законного наследника еще больше расшатало бы и без
того весьма непрочное основание, на котором строились его расчеты на
содействие и благосклонность опекуна в будущем.
5 октября 1830 года в Нью-Йорке Аллан сочетался вторым браком с мисс
Паттерсон. На свадебную церемонию, состоявшуюся в доме родителей невесты,
были приглашены Гэльты и другие ричмондскпе родственники и друзья.
Счастливая пара вернулась жить в Ричмонд. В одном из писем По высказывает
надежду, что Аллан навестит его в Вест-Пойнте, к другим кадетам довольно
часто приезжали родственники, - однако тот меньше всего думал сейчас о
свидании с воспитанником. Вторая жена полностью стерла из его памяти как
приятные, так и тягостные воспоминания о первой. Перед свадьбой он покаялся
нареченной в былых грехах и сумасбродствах, не утаив и их последствий; был,
несмотря ни на что, прощен, и теперь, не желая ворошить прошлое или
рисковать осложнениями в дальнейшем, зарекся даже произносить имя По. Ибо
воспитанник его принадлежал всецело миру Фрэнсис Аллан, миру, который для
доброго торговца, переживавшего сейчас вторую молодость, просто перестал
существовать. Для его новой жены Эдгар По был не более чем безликим именем,
которым звался сын каких-то актеров и никчемный рифмоплет, для самого Аллана
- дурным воспоминанием.
В октябре батальон кадетов встал на зимние квартиры. По вместе с двумя
товарищами занимал комнату в южном казарменном корпусе. Обстановка ее, как и
других подобных помещении, отличалась спартанской простотой: три кровати,
столько же стульев, общий стол и по шкафчику на каждого, где хранились
предметы обмундирования и амуниции, - для них правилами было отведено строго
определенное место. Отапливалась комната небольшим камином.
Номер, где жил По, очень скоро приобрел у начальства дурную репутацию,
и те из кадетов, которые не желали слишком часто фигурировать в списках
получивших взыскания нарушителей дисциплины, старались избегать общения с
его обитателями. Из-под проворного пера одного из них то и дело выходили
рифмованные сатиры и диатрибы на офицеров и преподавателей. Опусы эти
были достаточно остроумны, чтобы не только забавлять, но и жалить.
Вместе с По квартировал молодой человек по фамилии Гибсон, которому,
несмотря на то, что свои воспоминания он записал лишь много лет спустя, мы
обязаны, очевидно, самым достоверным описанием "кадета По": "В то время По,
хотя было ему всего двадцать лет, выглядел гораздо старше своего возраста.
Лицо его не покидало усталое, скучающее и недовольное выражение, надолго
запоминавшееся тем, кто его близко знал. Всякая шутка на его счет легко
приводила По в раздражение... Уже в самом начале своего недолгого пребывания
в Вест-Пойнте он прославился поэтическим талантом; ежедневно из комнаты 28
появлялись стихи и эпиграммы на темы кадетской жизни, быстро
распространявшиеся по всей академии...
Учебой По совершенно пренебрегал. Я сомневаюсь, чтобы он проштудировал
хотя бы одну страницу из Лакруа, разве что иногда, уже в классе, пробежит
глазами заданное место, пока отвечают товарищи по отделению. С первых же
дней стало очевидно, что у него нет намерения заканчивать полный курс; он не
успел еще пробыть в академии и недели, а преподаватели и кадеты старших
классов уже записали его в "залетные пташки".
Из письма, написанного Эдгаром По опекуну накануне поступления в
Вест-Пойнт, ясно, что он всецело полагался на свой армейский опыт и
университетскую подготовку, рассчитывая пройти курс в академии за очень
короткое время - всего за шесть месяцев. Однако, оказавшись в Вест-Пойнте,
он вскоре понял, что из этого ничего не получится. И основное препятствие
заключалось не в сложности программы, а скорее в самом ее построении. Эта
ошибка в оценке своих возможностей и, как следствие, необходимость более
длительного пребывания в академии, вместе с растущим отвращением к
безотрадному кадетскому существованию и объясняют, наверное, выражение
усталости и недовольства на лице По, о котором спустя тридцать лет вспоминал
его товарищ. В армии По нашел способ избавиться от бремени солдатской муштры
и выкраивал время на размышления и занятия сочинительством, подвизаясь по
канцелярской части, что давало некоторые привилегии. Однако в ВестПойнте
выскользнуть из железных тисков дисциплины не было никакой возможности, и
молодой поэт оказался в положении галерного раба, прикованного к веслу,
мучительная тяжесть которого с каждым взмахом становится все невыносимее.
Мысль о том, что подобная жизнь будет его уделом до конца дней, не могла не
приводить в отчаяние. Даже неожиданное продление вест-пойнтской интерлюдии
показалось ему испытанием, которого он не в силах выдержать, и, как
справедливо заключили его товарищи, По решил распрощаться с академией как
можно скорее.
В пору обучения в Вест-Пойнте он снова начал пить - как почти всегда,
понемногу. Однако и эта малость была для него чрезмерна и еще больше
расшатывала его и без того ослабленные нервы. Впрочем, историям о том, что
его не раз находили в караульной мертвецки пьяным, едва ли стоит верить.
Будь это правдой, ему, наверное, не пришлось бы впоследствии преднамеренно
уклоняться от исполнения своих обязанностей, чтобы добиться увольнения из
академии. Тем не менее бутылка с бренди была частой гостьей в номере 28,
собирая вокруг себя такую компанию, какую могли привлечь ее содержимое и
вдохновенные речи главного устроителя пирушек.
Каким, должно быть, странным малым казался товарищам этот Эдгар По!
Было в нем нечто такое, чего они никак не могли понять. От таких людей и
впрямь можно ждать чего угодно! Спору нет, они интересны, однако слишком
сближаться с ними небезопасно. Здесь, как и везде, По был обречен на
одиночество - опечаленный и в то же время гордый своим отчуждением. И это
сочетание одиночества, тоски, гордости и стремления излить боль души, чтобы
обрести утешение, которое могли дать ему лишь мечты, впервые нашло выражение
в поистине прекрасных поэтических творениях.
Ночами, после отбоя, дождавшись, когда товарищи забудутся в тяжелом,
лишенном сновидений сне, который столь часто бежал от него самого, гонимый
трепетом мятущейся души, он вставал с постели и садился за стол в холодной
голой комнате, чтобы при свете тщательно затененной свечи предать бумаге
гордые строки "Израфила". Могли ли знать его безмятежно спавшие друзья, эти
усердные охотники за банальной мудростью учебников и наставлений, что среди
них обитает поэт, чья лира звучит чище и сладостнее, чем песнопения божьих
архангелов! Сколько истинно человеческого и земного в этой утешавшей его
вере, что даже на небесах голос его возвысился бы над всеми другими и был бы
им предпочтен. Из этой гигантской, почти безумной гордыни родились стихи,
заканчивающиеся величественным пеаном:
И все же, Израфил,
Когда б Аллах судил
Тебе - петь людям, мне - взмыть
в космос твой,
Ты б, ангел, счастьем не затмил
Певца тоски земной,
А мне б - достало дерзких сил
Звенеть небесною струной (1).
----------
(1) Перевод В. Топорова.
Исполненные тоски по дому грезы уносили его в Ричмонд, в счастливые дни
детства, к Фрэнсис Аллан и его юным друзьям. По принадлежал к тем
чувствительным натурам, в которых события повседневной жизни часто
отзываются мучительной болью. Она дремала, пока По оставался в давно
знакомом и привычном окружении, однако новая и неприветливая обстановка
пробуждала и обостряла ее, делая почти невыносимой, отчего прошлое в силу
контраста начинало казаться порою райского блаженства. И его внутренний мир
был столь ярок и многогранен, что перед ним бледнела и отступала реальная
действительность; чувства, вызванные дорогими ему образами, рождавшимися в
этом мире, По часто переносил на те места, с которыми было связано их
возникновение, и потому город, дом или даже укромный уголок в саду
приобретали для него черты прекрасные и романтические, как и все, что
навевает сладостные воспоминания.
Одним из таких мест был в его воображении Ричмонд; дома, окрестные
поля, река и призрачные образы людей, населявших далекие дни его детства,
остались в окутанном золотистой дымкой крае вечной весны - Земле Обетованной
его грез, в святилище, раскинувшемся на чудесном зеленом островке,
затерянном в морских просторах. О милые, милые, навеки исчезнувшие лица!
Шепот ласковых голосов! Бесценная, полная неизбывной печали память о
минувшем!
То была невозвратная пора счастья, гармонии и любви. Эта неутолимая
тоска и вечные сожаления о былом, это страстное томление души принадлежат к
тому роду переживаний, которые нередко вдохновляют великие поэтические
творения. Для По идеализированные образы прошлого были единственным
утешением, как строки, обращенные к Елене, или эти, посвященные Саре:
Когда в сладостном томленьи
Близ ручья уединенья
Я ищу, мечтой пленен,
Чудится твой голос дальний
Мне в журчаньи вод хрустальных Вечно длись, о дивный сон!
Из новых стихотворений, написанных в Вест-Пойнте и Ричмонде, - "К
Елене", "Спящая", "Гимн", "Страна фей", "Долина тревоги", - добавив к ним
известно не так уж много. По все еще ожидал зачисления в Вест-Пойнт, и по
этой причине опекун терпел его у себя скорее как временного гостя, нежели
члена семьи. Аллан был теперь вдовцом, причем с порядочным состоянием,
которое уже само по себе делало его завидной партией. Его хозяйство вела
сестра покойной жены, мисс Валентайн, и бережливый торговец стал подумывать,
не сделать ли домоправительницу законной женой. За год до смерти Фрэнсис
Аллан он написал в одном письме, что мисс Валентайн "все такая же веселая
толстушка, как и раньше". Надо думать, что за столь короткий промежуток
времени она не утратила привлекательности; к тому же женщина эта хорошо
знала, сколько сахара класть ему в кофе, всегда была рядом и вообще отлично
его понимала. И Аллан начал оказывать ей явные знаки внимания. Каковы были
ответные чувства мисс Валентайн, мы не знаем. Несомненно, возможность стать
полновластной хозяйкой одного из лучших
ричмондских домов была довольно соблазнительна. Однако намерения Аллана
возмутили По до глубины души. Со дня смерти Фрэнсис Аллан не прошло еще и
года, и он не питал никаких иллюзий относительно утонченности нежных чувств,
обуревавших опекуна. По решительно воспротивился этому союзу и напомнил
"тетушке Нэнси" обо всех обидах и несправедливостях, которые претерпела от
мужа ее покойная сестра. Быть может, он даже как-то помешал ухаживаниям
Аллана. Так или иначе, но мисс Валентайн отказала Джону Аллану - вероятно,
под влиянием По, - что окончательно разрушило последние слабые узы,
связывавшие воедино семейство Фрэнсис Аллан. Негодованию Аллана не было
предела. Неужели он никогда не избавится от этого наглеца, постоянно
вносящего расстройство в его столь разумные и логичные планы? Нет, он должен
теперь же положить этому конец раз и навсегда! И По был обвинен в попытке
помешать Аллану обзавестись законным наследником. Впрочем, у него, вероятно,
имелись и "другие причины", причем довольно веские. Каковы бы они ни были,
эти причины, следствие их известно - По был без промедления отправлен в
Вест-Пойнт. Через компаньона Аллана, Чарльза Эллиса, удалось получить
рекомендательное письмо брата последнего сенатора от штата Миссисипи,
Паухэтена Эллиса, адресованное министру обороны. Как обычно, вмешательство
сенатора возымело действие на чиновников из военного ведомства, и 31 марта
1830 года опекун По, наверное, не без внутренней радости, подписал следующий
документ:
"Его превосходительству, Министру обороны, Вашингтон.
Сэр!
Как опекун Эдгара Аллана По я удостоверяю настоящим свое согласие на
подписание им бумаг, обязующих его к службе Соединенным Штатам в течение
пяти лет, если он не будет уволен раньше, как оговорено в Вашем письме о
зачислении его в кадеты.
С уважением, Ваш покорный слуга
Джон Аллан".
По вернулся в Балтимор в середине апреля 1830 года, временно
поселившись у своей тетки Марии Клемм, ибо письма теперь направлялись для
передачи ему на имя его брата Генри, который тоже жил с
Клеммами. Ласковый прием, оказанный ему миссис Клемм, и неподдельное
ликование Вирджинии составили, вероятно, радующий сердце контраст с
атмосферой дома, который он только что покинул. То обстоятельство, что он
вот-вот должен был вновь надеть военный мундир и, вероятно, на всю жизнь,
нисколько не отразилось на его литературных планах. Безусловно, еще тогда у
него появились сомнения относительно продолжительности предстоящей армейской
карьеры. Он уже работал над стихотворениями, которые опубликовал годом
позже, и надеялся, что, подчинившись воле опекуна и сделавшись офицером,
сможет обеспечивать себя всем необходимым и заручиться дальнейшим
покровительством Аллана.
Посетив по пути Филадельфию и Нью-Йорк, По прибыл в Вест-Пойнт в конце
июня 1830 года, как раз к началу вступительных испытаний в академию. 28 июня
он пишет Аллану, что экзамены только что закончились, добавляя с наивностью
истинного виргинца, что очень многим соискателям из "хороших семей" было
отказано в приеме. И среди них даже сыну губернатора! Очевидно, По несколько
обескуражила сугубо деловая обстановка, царившая в академии, и, как бы
подготавливая опекуна к возможным осложнениям в будущем, он спешит сообщить,
что завершить полный курс удастся менее чем четверти поступивших. "Буду
весьма рад, - заключает он, - если Вы ответите на это письмо". Ему,
вероятно, хотелось узнать, куда дует ветер в Ричмонде, да и любая весточка
из дому, полученная в первые дни службы, действует до странного
успокоительно на людей, вырванных из привычного окружения. 1 июля По принес
присягу, поклявшись "охранять Конституцию Соединенных Штатов и защищать их
от любых врагов". На следующее утро он проснулся в палатке под ненавистные
всякому бывалому солдату звуки играющей побудки трубы и нехотя натянул
кадетский мундир.
В то самое время, когда кадет Эдгар Аллан По обучался выполнению
ружейных приемов на летнем плацу Военной академии Соединенных Штатов,
показывая изумительную для "новичка" сноровку, мистер Аллан с большим
удовольствием пользовался гостеприимством своего друга Джона Майо,
пригласившего его на свою плантацию недалеко от Ричмонда. В числе гостей
была и мисс Луиза Габриэлла Паттерсон (племянница миссис Майо), весьма
энергичная особа лет тридцати из Нью-Йорка. Прелести мисс Паттерсоп пленили
Аллана; оказанные богатым вдовцом знаки внимания встретили благосклонный
прием, и вскоре они обручились, тем самым навсегда разлучив По с домом, где
прошла его юность.
Довольно длительный период в короткой жизни Эдгара По, проведенный в
Вест-Пойнте, где он попытался сделать карьеру, которую Аллан считал для него
наиболее подходящей, можно рассматривать в целом как своего рода духовную
интерлюдию. Продлилась она с июня 1830 года по февраль 1831 года, и за это
время у По созрело бесповоротное решение, презрев всякий диктат извне,
следовать без дальнейших промедлений и блужданий по избранному им пути
литературного творчества. В то время как По-кадет пребывал в академии,
маршируя по плацу или томясь в классной комнате, душа и помыслы поэта
уносились в иные пределы.
В Вест-Пойнте По ожидало письмо от опекуна, пересланное братом Генри из
Балтимора. В письме он нашел двадцатидолларовую банкноту и жалобы на то, что
он увез из дому кое-какие вещи, ему не принадлежавшие. Речь шла, судя по его
ответу, о нескольких книгах, находившихся в его комнате, и стоявшем там же
бронзовом чернильном приборе, на котором были выгравированы имя Аллана и год
- 1813-й. Все эти предметы в течение многих лет не покидали комнаты По, а
некоторые из книг были наверняка подарены ему Фрэнсис Аллан или куплены им
самим для своей маленькой библиотеки. Ничто так убедительно не показывает,
как этот случай, до какой степени доходила его мелкая скаредность.
Денежные дела По в Вест-Пойнте были почти так же плачевны, как и в
университете. Аллан, очевидно, полагал, что присланных им двадцати долларов
должно хватить на все время пребывания По в академии. Эта скромная сумма, да
еще два шерстяных одеяла, выданных По из запасов "Эллиса и Аллана", явились
последними свидетельствами теплых чувств, испытываемых к нему опекуном,
который считал, что, получая в академии целых 28 долларов в месяц и
бесплатный стол, Эдгар прекрасно мог сам позаботиться о своих нуждах.
Родители кадетов обычно открывали для них в академии специальные счета, с
которых те могли брать деньги на покупку учебных принадлежностей, книг,
одежды и прочих необходимых вещей. У По такого счета не было. Позднее он
написал опекуну, прося прислать ему инструменты для черчения и "Кембриджский
учебник математики", однако ответа не получил. Собственно говоря, Аллан
вообще не писал ему с июня 1830 года по январь 1831 года, явно считая, что с
момента принятия Эдгаром присяги близким отношениям между ними наступил
конец.
Вест-Пойнтская военная академия состояла в ту пору из пяти каменных
зданий, в которых находились административные помещения, классные комнаты и
казармы. Стояли они на холмах, склоны которых сбегали к берегу Гудзона, а
чуть ниже и ближе к реке располагались кирпичные дома для офицеров и
преподавателей и несколько старых военных складов, где хранилось оружие и
амуниция. Старые деревянные бараки были сожжены за несколько лет до приезда
По.
В 1830 году академии исполнилось 28 лет. Здесь одновременно обучалось
около 250 кадетов. Штат офицеров, преподавателей и прислуги насчитывал более
тридцати человек. Предпочтение при зачислении в Вест-Пойнт закон отдавал
потомкам офицеров Революционной армии, чем и объясняется стремление По во
что бы то ни стало отыскать в Балтиморе следы своего деда, "генерала"
Дэйвида По. На втором месте шли тогда сыновья офицеров, принимавших участие
в войне 1812 года против Англии. Приемный возраст находился в пределах от 14
до 21 года. Поступавшим было, как правило, 16-18 лет, и большинство из них
По превосходил и возрастом и опытом.
Рассчитанный на четыре года курс предусматривал изучение
естествознания, философии, химии, высшей математики, инженерного дела,
баллистики, черчения, географии, истории, этики, национального
законодательства и французского языка. Столь насыщенная программа почти
полностью лишала досуга питомцев Вест-Пойнта. День начинался ранним
подъемом; после завтрака (наверняка не слишком обильного) кадеты
расходились по классам, где проводили несколько часов; затем обедали и
в четыре пополудни возвращались в казармы, чтобы переодеться для строевых
занятий, которым почти целиком отводился остаток дневного времени. После
ужина снова шли в классы. В девять часов вечера звучал сигнал "в казармы", а
вскоре вслед за ним - "тушить огни". Увольнения были редкостью, праздники -
еще большей. Времени предаваться мечтам оставалось немного.
В Вест-Пойнте По явственно ощутил первые признаки ухудшения здоровья.
Есть достаточные основания полагать, что он принадлежал к тому типу людей, к
которым очень рано приходит зрелость. Расцвета сил он, видимо, достиг еще в
то время, когда многие из его сверстников только вступали в пору возмужания.
Несмотря на его ранние успехи в плавании, известно, что он не любил
физических упражнений и легко уставал. У него было слабое сердце и мало
энергии. Любой режим жизни, требующий постоянных и длительных физических
усилий, истощал не только его тело, но и дух. И пребывание в суровых
условиях Вест-Пойнта, где совсем не оставалось времени для отдыха или
уединения, было худшим испытанием, какое могло выпасть на его долю.
Утомительное однообразие кадетской рутины, неизбежное общество однокашников
и неудобства казарменной жизни лишали его того, без чего он не мыслил своего
существования, - возможности грезить, изредка черпая из являвшихся фантазий
идеи и образы, достойные быть увековеченными.
Людям обыкновенным, какими в массе своей были его товарищи-кадеты,
совершенно неведомо то чувство безысходности, раздражения и глубокой досады,
которое овладевает художником, если в редкие минуты творческого вдохновения
его вынуждают отвлекаться от работы ради пустой болтовни, в угоду светским
условностям или для обязательных и неотложных, но в конечном счете
бесполезных дел. Шести месяцев такой жизни оказалось достаточно, чтобы
повергнуть По в тоску и уныние и довести до нервного истощения. Детство в
доме Джона Аллана, затем пора тревог, голода и невзгод, несчастная любовь,
смерть женщины, заменившей ему мать, - таковы были испытания, через которые
пришлось пройти поэту. О том, что все эти обстоятельства делают его
достойным всяческого
сочувствия, едва ли надо говорить. И влияние, которое они оказали на
судьбу По, заслуживает самого глубокого внимания.
Хорошо известно, что муштра в летних лагерях отличается в Вест-Пойнте
особой суровостью. Именно в этот период офицеры-наставники совместными
усилиями кое-как обтесывают зеленых юнцов, только что поступивших в
академию, готовя их к трудам и тяготам предстоящего учебного года. Не
меньшую роль, чем уставы и проповеди военных капелланов, в воспитании
молодого пополнения играли "кадеты-старики", которые на первых порах нещадно
"гоняли" неоперившихся новичков.
Впрочем, Эдгару удалось избежать чрезмерного внимания со стороны
"стариков", ибо, прослужив два года в армии, он и сам уже считался чуть ли
не ветераном. Будучи на несколько лет старше своих товарищей и производя
впечатление вполне зрелого человека, он заметно выделялся среди остальных
кадетов, что способствовало созданию таинственного и романтического ореола
вокруг его имени и прошлого. Он прослыл гордецом и нелюдимом, и злые языки в
академии шутили, утверждая, будто он, добившись назначения в Вест-Пойнт для
своего умершего ранее сына, занял сам его место.
Поистине, трудно представить себе более нелепый парадокс, чем заточение
молодого литературного дарования в стенах заведения, которое в ту пору и на
протяжении нескольких последующих лет просвещало и обучало военному
искусству многих из тех, кто позднее воспользовался полученными там
знаниями, чтобы попытаться разрушить устои взрастившей их нации. Мир По
зиждился на философских и этических традициях европейского толка, с которыми
он впервые познакомился на страницах английских журналов, продававшихся в
магазине "Эллиса и Аллана". Его разрозненные философские и критические
заметки тех дней содержат самые ранние попытки осмыслить возможные
последствия развития наук для человечества, сомнения в совершенствах
демократии, равно как и в нравственных ценностях общества, сделавшего
главной своей целью материальное благополучие, и, наконец, странные опыты в
области психологии и астрономической математики.
Все эти мысли были пока еще очень туманными и
по-юношески незрелыми, но они уже начинали всерьез занимать молодого
кадета, который, повинуясь зычным командам, вышагивал в коротком мундирчике
и кивере по вест-пойнтскому плацу, учился брать ружье "на караул" и
салютовать флагу, не символизировавшему для него ничего такого, что бы он
действительно любил, и олицетворявшему очень многое, к чему он питал
откровенную неприязнь. За свои труды он получал каждый день завтрак, обед,
ужин и девяносто центов серебром. Тем не менее, как это ни странно, именно
тогда обретала форму вдохновленная Кольриджем и другими романтиками его
собственная теория поэзии. И, что еще более удивительно, он продолжал
вопреки всему писать стихи. Взирая на постепенно меняющееся лицо мира, еще
совсем недавно не знавшего машин, По не разделял блаженного ликования
большинства современников по поводу происходящих перемен. В октябрьском
номере журнала "Филадельфия кэскет" за 1830 год появляется в перепечатке из
его первого сборника
Наука! Ты, дочь времени седого,
Преобразить все сущее смогла,
Зачем, как гриф, простерла ты сурово
Рассудочности серые крыла?
Не назову ни мудрой, ни желанной
Ту, что от барда в золоте светил
Сокрыла путь, лучами осиянный,
Когда в эфире дерзко он парил.
И кто низверг Диану с колесницы?
Из-за кого, оставя кров лесной,
Гамадриада в край иной стремится?
Наяду разлучила ты с волной,
С поляной - Эльфа, а с легендой - Пинда
Меня в мечтах под сенью тамаринда(1).
--------------
(1) Перевод В. Васильева.
Подходило к концу лето 1830 года, события которого решающим образом
повлияли на отношения По с Джоном Алланом, разрушив все надежды, какие у
него могли быть, на дальнейшее покровительство опекуна. Все письма По домой
оставались без ответа. Мистер Аллан уехал летом на свою плантацию в
окрестностях Ричмонда и приятно проводил время в ухаживаниях за избранницей
своего сердца, жившей по соседству. Известие о таком обороте дел наверняка
дошло до По через земляков-виргинцев, бывавших в Вест-Пойнте, и не могло его
не взволновать, ибо происходящее самым непосредственным образом затрагивало
его интересы. Появление законного наследника еще больше расшатало бы и без
того весьма непрочное основание, на котором строились его расчеты на
содействие и благосклонность опекуна в будущем.
5 октября 1830 года в Нью-Йорке Аллан сочетался вторым браком с мисс
Паттерсон. На свадебную церемонию, состоявшуюся в доме родителей невесты,
были приглашены Гэльты и другие ричмондскпе родственники и друзья.
Счастливая пара вернулась жить в Ричмонд. В одном из писем По высказывает
надежду, что Аллан навестит его в Вест-Пойнте, к другим кадетам довольно
часто приезжали родственники, - однако тот меньше всего думал сейчас о
свидании с воспитанником. Вторая жена полностью стерла из его памяти как
приятные, так и тягостные воспоминания о первой. Перед свадьбой он покаялся
нареченной в былых грехах и сумасбродствах, не утаив и их последствий; был,
несмотря ни на что, прощен, и теперь, не желая ворошить прошлое или
рисковать осложнениями в дальнейшем, зарекся даже произносить имя По. Ибо
воспитанник его принадлежал всецело миру Фрэнсис Аллан, миру, который для
доброго торговца, переживавшего сейчас вторую молодость, просто перестал
существовать. Для его новой жены Эдгар По был не более чем безликим именем,
которым звался сын каких-то актеров и никчемный рифмоплет, для самого Аллана
- дурным воспоминанием.
В октябре батальон кадетов встал на зимние квартиры. По вместе с двумя
товарищами занимал комнату в южном казарменном корпусе. Обстановка ее, как и
других подобных помещении, отличалась спартанской простотой: три кровати,
столько же стульев, общий стол и по шкафчику на каждого, где хранились
предметы обмундирования и амуниции, - для них правилами было отведено строго
определенное место. Отапливалась комната небольшим камином.
Номер, где жил По, очень скоро приобрел у начальства дурную репутацию,
и те из кадетов, которые не желали слишком часто фигурировать в списках
получивших взыскания нарушителей дисциплины, старались избегать общения с
его обитателями. Из-под проворного пера одного из них то и дело выходили
рифмованные сатиры и диатрибы на офицеров и преподавателей. Опусы эти
были достаточно остроумны, чтобы не только забавлять, но и жалить.
Вместе с По квартировал молодой человек по фамилии Гибсон, которому,
несмотря на то, что свои воспоминания он записал лишь много лет спустя, мы
обязаны, очевидно, самым достоверным описанием "кадета По": "В то время По,
хотя было ему всего двадцать лет, выглядел гораздо старше своего возраста.
Лицо его не покидало усталое, скучающее и недовольное выражение, надолго
запоминавшееся тем, кто его близко знал. Всякая шутка на его счет легко
приводила По в раздражение... Уже в самом начале своего недолгого пребывания
в Вест-Пойнте он прославился поэтическим талантом; ежедневно из комнаты 28
появлялись стихи и эпиграммы на темы кадетской жизни, быстро
распространявшиеся по всей академии...
Учебой По совершенно пренебрегал. Я сомневаюсь, чтобы он проштудировал
хотя бы одну страницу из Лакруа, разве что иногда, уже в классе, пробежит
глазами заданное место, пока отвечают товарищи по отделению. С первых же
дней стало очевидно, что у него нет намерения заканчивать полный курс; он не
успел еще пробыть в академии и недели, а преподаватели и кадеты старших
классов уже записали его в "залетные пташки".
Из письма, написанного Эдгаром По опекуну накануне поступления в
Вест-Пойнт, ясно, что он всецело полагался на свой армейский опыт и
университетскую подготовку, рассчитывая пройти курс в академии за очень
короткое время - всего за шесть месяцев. Однако, оказавшись в Вест-Пойнте,
он вскоре понял, что из этого ничего не получится. И основное препятствие
заключалось не в сложности программы, а скорее в самом ее построении. Эта
ошибка в оценке своих возможностей и, как следствие, необходимость более
длительного пребывания в академии, вместе с растущим отвращением к
безотрадному кадетскому существованию и объясняют, наверное, выражение
усталости и недовольства на лице По, о котором спустя тридцать лет вспоминал
его товарищ. В армии По нашел способ избавиться от бремени солдатской муштры
и выкраивал время на размышления и занятия сочинительством, подвизаясь по
канцелярской части, что давало некоторые привилегии. Однако в ВестПойнте
выскользнуть из железных тисков дисциплины не было никакой возможности, и
молодой поэт оказался в положении галерного раба, прикованного к веслу,
мучительная тяжесть которого с каждым взмахом становится все невыносимее.
Мысль о том, что подобная жизнь будет его уделом до конца дней, не могла не
приводить в отчаяние. Даже неожиданное продление вест-пойнтской интерлюдии
показалось ему испытанием, которого он не в силах выдержать, и, как
справедливо заключили его товарищи, По решил распрощаться с академией как
можно скорее.
В пору обучения в Вест-Пойнте он снова начал пить - как почти всегда,
понемногу. Однако и эта малость была для него чрезмерна и еще больше
расшатывала его и без того ослабленные нервы. Впрочем, историям о том, что
его не раз находили в караульной мертвецки пьяным, едва ли стоит верить.
Будь это правдой, ему, наверное, не пришлось бы впоследствии преднамеренно
уклоняться от исполнения своих обязанностей, чтобы добиться увольнения из
академии. Тем не менее бутылка с бренди была частой гостьей в номере 28,
собирая вокруг себя такую компанию, какую могли привлечь ее содержимое и
вдохновенные речи главного устроителя пирушек.
Каким, должно быть, странным малым казался товарищам этот Эдгар По!
Было в нем нечто такое, чего они никак не могли понять. От таких людей и
впрямь можно ждать чего угодно! Спору нет, они интересны, однако слишком
сближаться с ними небезопасно. Здесь, как и везде, По был обречен на
одиночество - опечаленный и в то же время гордый своим отчуждением. И это
сочетание одиночества, тоски, гордости и стремления излить боль души, чтобы
обрести утешение, которое могли дать ему лишь мечты, впервые нашло выражение
в поистине прекрасных поэтических творениях.
Ночами, после отбоя, дождавшись, когда товарищи забудутся в тяжелом,
лишенном сновидений сне, который столь часто бежал от него самого, гонимый
трепетом мятущейся души, он вставал с постели и садился за стол в холодной
голой комнате, чтобы при свете тщательно затененной свечи предать бумаге
гордые строки "Израфила". Могли ли знать его безмятежно спавшие друзья, эти
усердные охотники за банальной мудростью учебников и наставлений, что среди
них обитает поэт, чья лира звучит чище и сладостнее, чем песнопения божьих
архангелов! Сколько истинно человеческого и земного в этой утешавшей его
вере, что даже на небесах голос его возвысился бы над всеми другими и был бы
им предпочтен. Из этой гигантской, почти безумной гордыни родились стихи,
заканчивающиеся величественным пеаном:
И все же, Израфил,
Когда б Аллах судил
Тебе - петь людям, мне - взмыть
в космос твой,
Ты б, ангел, счастьем не затмил
Певца тоски земной,
А мне б - достало дерзких сил
Звенеть небесною струной (1).
----------
(1) Перевод В. Топорова.
Исполненные тоски по дому грезы уносили его в Ричмонд, в счастливые дни
детства, к Фрэнсис Аллан и его юным друзьям. По принадлежал к тем
чувствительным натурам, в которых события повседневной жизни часто
отзываются мучительной болью. Она дремала, пока По оставался в давно
знакомом и привычном окружении, однако новая и неприветливая обстановка
пробуждала и обостряла ее, делая почти невыносимой, отчего прошлое в силу
контраста начинало казаться порою райского блаженства. И его внутренний мир
был столь ярок и многогранен, что перед ним бледнела и отступала реальная
действительность; чувства, вызванные дорогими ему образами, рождавшимися в
этом мире, По часто переносил на те места, с которыми было связано их
возникновение, и потому город, дом или даже укромный уголок в саду
приобретали для него черты прекрасные и романтические, как и все, что
навевает сладостные воспоминания.
Одним из таких мест был в его воображении Ричмонд; дома, окрестные
поля, река и призрачные образы людей, населявших далекие дни его детства,
остались в окутанном золотистой дымкой крае вечной весны - Земле Обетованной
его грез, в святилище, раскинувшемся на чудесном зеленом островке,
затерянном в морских просторах. О милые, милые, навеки исчезнувшие лица!
Шепот ласковых голосов! Бесценная, полная неизбывной печали память о
минувшем!
То была невозвратная пора счастья, гармонии и любви. Эта неутолимая
тоска и вечные сожаления о былом, это страстное томление души принадлежат к
тому роду переживаний, которые нередко вдохновляют великие поэтические
творения. Для По идеализированные образы прошлого были единственным
утешением, как строки, обращенные к Елене, или эти, посвященные Саре:
Когда в сладостном томленьи
Близ ручья уединенья
Я ищу, мечтой пленен,
Чудится твой голос дальний
Мне в журчаньи вод хрустальных Вечно длись, о дивный сон!
Из новых стихотворений, написанных в Вест-Пойнте и Ричмонде, - "К
Елене", "Спящая", "Гимн", "Страна фей", "Долина тревоги", - добавив к ним