Страница:
Фрэнсис Осгуд глубоко волновала воображение По. Она, наверное, обладала
тем самым выражением глаз, которое прежде всего привлекало его в женщинах.
Вирджиния ничего не замечала и даже охотно способствовала их сближению.
Однако миссис Клемм хоть и не сразу, но все же встревожилась. По неотступно
следовал за Фрэнсис Осгуд. "Я уехала в Олбани, а затем в Бостон и Провиденс,
стараясь избежать встреч с ним". Пересуды на их счет продолжались, доставляя
немало беспокойства семье миссис Осгуд. Все это, конечно, приводило По в
крайнее расстройство. Между ними продолжалась оживленная и весьма
рискованная переписка и обмен стихотворными посланиями на страницах "Бродвей
джорнэл". Отъезд миссис Осгуд в Олбани очень огорчил По, и он вскоре
отправился вслед за ней. Они увиделись, однако подробности этой встречи
неизвестны. Позднее они снова встречались, уже в Бостоне, а потом и в
Провиденсе, куда По приехал с лекцией.
Однажды внимание По привлекли стихи жившей в Провиденсе поэтессы Хелен
Уитмен, которые были опубликованы в журнале "Демокрэтик ревю". Прочтя их, он
признал в авторе родственную душу. Красивая вдова с приличным состоянием,
миссис Уитмен исповедовала трансцендентализм и вдобавок носила дорогое ему
имя Хелен - "Елена". Подобное сочетание не могло не заинтересовать По. В
поэзии ее жили настроения, созвучные его собственным. Фрэнсис Осгуд,
встревоженная домогательствами По и вместе с тем опасавшаяся отвергнуть их в
тот момент, когда он находился в таком смятении чувств, по-видимому, очень
хотела, чтобы он познакомился с миссис Уитмен; она дождалась его после
лекции и чтения стихов, и потом они допоздна бродили вдвоем по городу.
Именно в то посещение Провиденса По впервые увидел Хелен Уитмен - в
розовом саду при свете луны, как говорил потом Грисвольд, опираясь на
описание этой сцены в стихотворении По "К Елене". Впоследствии в одном из
писем к миссис Уитмен По вспоминает:
"Вы, наверное, не забыли, как однажды, будучи проездом в Провиденсе
вместе с миссис Осгуд, я наотрез отказался пойти с ней к Вам и даже вызвал
ее гнев упрямством и кажущейся неразумностью своего отказа".
Однако той же летней ночью, не в силах заснуть, По отправился
прогуляться и дошел до дома, где жила миссис Уитмен. Как раз в это время она
вышла на порог подышать воздухом. Светила луна. Много позднее миссис Уитмен
писала:
"Я вовсе не "бродила в розовом саду", как это было угодно изобразить
г-ну Грисвольду, а стояла на пороге или на дорожке перед домом в ту душную
"июльскую ночь", когда, увидев меня, поэт "предался мечтаньям", из которых
возникли потом его бессмертные стихи".
Тем не менее она произвела на По неизгладимое впечатление. Память о ней
не потускнела, и случай тот был одним из многих, приведших позднее к их
сближению.
Тогда же прервались отношения между По и миссис Осгуд, по крайней мере,
увидеться им больше не пришлось. Она продолжала при случае оказывать ему
услуги, но жить ей оставалось недолго, ибо миссис Осгуд была смертельно
больна туберкулезом.
Осень 1845 года завершает последний период в жизни По, отмеченный
созданием сколько-нибудь значительных прозаических произведений в
художественном или публицистическом жанре. Написанное в последующие годы, за
исключением одного или двух стихотворений, в значительной мере уступало в
разнообразии тем и литературных достоинствах сделанному ранее. В октябре
1845 года По уже был на пороге очередного духовного и физического кризиса,
которые неизменно следовали за периодами лихорадочно оживленной
деятельности. После безмятежного лета у Бреннанов он трудился, не щадя себя.
Его заветная мечта сделаться владельцем собственного журнала была, казалось,
готова осуществиться. Чтобы подстегнуть себя, он в течение шести месяцев
почти постоянно прибегал к алкоголю. У Вирджинии в ту пору вновь начались
кровотечения из легких, что всегда приводило По в ужас. Наконец, его общение
с миссис Осгуд и другими женщинами явно причиняло ему острые переживания. О
бедности нечего и говорить. В результате у него появились симптомы, очень
походившие на первые признаки умственного расстройства. Он был близок к краю
пропасти и иногда почти его переступал. Все это имело гибельные последствия
для его надежд и планов. В октябре он стал единственным владельцем и
редактором журнала "Бродвей джорнэл" - и потерпел полный крах.
Печальным свидетельством теперешней неспособности По должным образом
справляться с делами житейскими явился провал его лекции в Бостоне, с
которой он выступил 16 октября в местной публичной читальне.
Атаки По на Лонгфелло и трансцендентализм сделались предметом
оживленного обсуждения в Бостоне. Лоуэлл устроил так, что По пригласили туда
с лекцией. Послушать его собралась многочисленная и полная ожиданий
аудитория. Предполагалось, что специально для этого случая он напишет новое
стихотворение и прочтет его в конце вечера. Однако, будучи в расстроенном
состоянии духа, написать он ничего не смог, о чем и сообщил незадолго до
отъезда в Бостон одному из организаторов лекции, своему давнишнему другу
Томасу Инглишу. Тот посоветовал ему отменить выступление, но По, на свою
беду, заупрямился.
Лекция началась с нескольких общих, выдержанных в достаточно
увещевательном тоне замечаний о вредоносности дидактической ереси, после
чего По прочел худшее из стихотворений, какое только можно было выбрать для
подобного случая, - "Аль-Аараф". Слишком длинное и совершенно непригодное
для декламации, оно к тому же принадлежало к числу самых ранних его
поэтических опытов. Потом прозвучал "Ворон", которого публика встретила
аплодисментами. В целом, однако, и По, и его друзьям выступление принесло
большое разочарование.
Как водится, некоторые нью-йоркские газеты перепечатали самые
неодобрительные отзывы, опустив более благосклонные оценки, которые также
были высказаны. Уязвленный По ответил несколькими раздраженными выпадами в
адрес критиков на страницах "Бродвей джорнэл". Скрывая истинные причины
неудачи, он попытался выдать всю историю за розыгрыш. Но его враги, которых
он по большей части наделал сам, не желали так просто оставлять этого дела,
и ответы По на их обвинения приобретали все более недостойный характер. В
конце концов скандал постепенно утих, однако репутация По серьезно
пострадала.
По стал единственным владельцем "Бродвей джорнэл", заплатив Биско 50
долларов в виде долговой расписки (за нее поручился его друг Хорас Грили),
примеру которого По уговорил потом последовать еще нескольких знакомых, ибо
журнал постоянно нуждался в денежных субсидиях. Единственное, что хоть
как-то вознаградило поручителей, которым пришлось впоследствии
расплачиваться с его долгами, были автографы По, украшавшие расписки.
Несмотря на отчаянные усилия издателя, "Джорнэл" все же не удалось вызволить
из сетей финансовых затруднений. Спасти его могла сумма в 140 долларов,
подлежавшая уплате до конца 1845 года, однако достать денег было негде.
Некоторые из векселей По уже опротестовали, а его неплатежеспособность стала
слишком хорошо известна, чтобы рассчитывать на новые займы. Над журналом
нависла мрачная туча, появление которой доставило многим злорадное
удовольствие.
6 декабря редакция "Бродвей джорнэл" была перенесена, очевидно, из-за
невозможности платить за помещение, с Нассау-стрит в дом 103 на Бродвее, где
жили Томас Инглиш и большой почитатель По - Томас Лейн. Похоже, что именно
Лейн заплатил за издание последних двух номеров журнала. 20 декабря По зашел
в редакцию и оставил материалы для очередного номера. Он плохо себя
чувствовал и был в отчаянии - все думали, что Вирджиния умирает. По объявил
Лейну и Инглишу, что хочет утопить горе в вине. Лейн попытался отговорить
его от этого намерения, однако, потерпев неудачу, решил не затягивать агонию
журнала и попросил По написать прощальное обращение от редакции.
Рождество По встретил у постели Вирджинии, погруженный в тоску и
печальные раздумья. Имея на руках кое-какие неиспользованные материалы, Лейн
и Инглиш подготовили последний номер журнала, который вышел 3 января 1846
года и был заключен следующим:
"Прощальное слово к читателям.
Ввиду неотложных дел, требующих моего полного внимания, а также
учитывая, что цели, ради которых был создан "Бродвей джорнэл", в том, что
касается моего личного участия, достигнуты, я хотел бы настоящим проститься
с друзьями, равно как и с недругами, пожелав и тем и другим всяческих благ.
Эдгар А. По".
Больше о "Бродвей джорнэл" никто не слышал. Непроницаемый мрак уныния
озарил лишь один радостный луч. В октябре нью-йорское издательство "Уайли
энд Патнэм" опубликовало новый поэтический сборник По - "Ворон" и другие
стихотворения", в который вошли все стихи, написанные почти за двадцать
предшествующих лет. Юношеские стихотворения были включены в книгу с важными,
зачастую спасительными исправлениями, внесенными в разное время при
подготовке многочисленных предыдущих публикаций. Это было, пожалуй, самое
выдающееся собрание поэтических произведений, когда-либо изданное в Америке.
Какие бы сокрушительные неудачи ни постигали его в реальном мире, в
этом маленьком томике усталый странник благополучно достиг родных берегов. И
как ни тяжки были беды, обрушенные на него "громовым полетом лет", По все же
удалось укрыться от них в недосягаемом убежище своего воображения.
О, пестрый мой Романс, нередко,
Вспорхнув у озера на ветку,
Глаза ты сонно закрывал,
Качался, головой кивал,
Тихонько что-то напевал,
И я, малыш, у попугая
Учился азбуке родной,
В зеленой чаще залегая
И наблюдая день-деньской
Недетским взглядом за тобой.
Но время, этот кондор вечный,
Мне громовым полетом лет
Несет такую бурю бед,
Что тешиться мечтой беспечной
Сил у меня сегодня нет.
Но от нее, коль на мгновенье
Дано и мне отдохновенье,
Не откажусь я все равно:
В ней тот не видит преступленья,
Чье сердце, в лад струне, должно
Всегда дрожать от напряженья(1).
------------
(1) Перевод Ю. Корнеева.
Жизнь Эдгара По прошла в эпоху безвременья. В воздухе носилось
множество идей, происходили важные события, однако, по крайней мере, в
Америке ничто не обрело еще законченных форм - ни политика, ни социальные
процессы, ни общественная мысль. Как следствие, в литературе господствовал
такой же хаос. В Нью-Йорке, население которого уже приближалось к
полумиллиону человек, общественные и литературные проблемы постоянно и
оживленно обсуждались во всякого рода "салонах", покровительствуемых теми,
кому экономическое процветание тех лет приносило наибольшие выгоды. Однако
дискуссии эти при всей своей пылкости и сентиментальной патетике носили
весьма поверхностный характер - так могли говорить лишь люди, еще не
осознавшие социального и эстетического значения вопросов, о которых они
беспрестанно толковали, и не ощущающие пока насущной необходимости их
решения.
Время страницу за страницей листало календарь 1846 года. Под бравурный
звон имперских литавр страна шла к войне с Мексикой. В июле 1845 года Техас
принял предложение конгресса о присоединении к Соединенным Штатам, а в мае
1846 года президент Полк направил послание конгрессу с объявлением
"состояния войны". Мексиканцы, говорилось там, вторглись на принадлежащую
нам территорию и проливают кровь наших сограждан на нашей собственной земле.
В итоге у южного соседа были безжалостно отторгнуты огромные пространства, и
вопрос "рабство или свободные земли?" встал с особой остротой и ясностью.
Отныне литература и журналистика стали все больше превращаться в арену
борьбы между поборниками рабовладения и его противниками, между защитниками
федерализма и сторонниками укрепления центральной государственной власти. В
такой атмосфере утонченные творения лирической поэзии все меньше волновали
умы и чувства людей, тогда как художественное отображение общественных
проблем вызывало растущий интерес.
Мощный толчок, данный "прогрессу" бурным развитием прикладных наук и
машинного производства, естественно, порождал надежды на столь же
блистательные успехи в области психологии и искусства. Мир с наивной верой
ожидал сотворения каких угодно новых, еще более удивительных чудес. Ибо в ту
эпоху, когда человек с невиданной доселе стремительностью подчинял себе
могучие силы природы, казалось само собой разумеющимся, что и область
духовного будет вскоре покорена, исследована и освоена, подобно пустынным
техасским просторам.
С достигнутых сегодня вершин знания легко взирать на все это с
покровительственным высокомерием великана, наблюдающего за суетливой возней
пигмеев.
Однако нет сомнения, что происходившее было исполнено самого реального,
хотя и не всегда ясного смысла для живших в то время людей, влекомых бурным
потоком событий и не подозревавших еще о порогах и теснинах, которые ждали
впереди. В понимании эпохи лежит ключ к пониманию рожденных ею выдающихся
личностей. И нет нужды облачать По в покровы мистической таинственности,
доискиваясь до истоков идей, вдохновивших такие его рассказы, как "Фон
Кемпелен и его открытие", "Месмерическое откровение" или "Правда о том, что
случилось с мистером Вальдемаром", - они были написаны сыном своего времени,
который, подобно многим другим, связывал самые смелые надежды с развитием
естественных наук. "Разумеется, я не стану утверждать, будто удивлен тем,
что необычайное происшествие с мистером Вальдемаром сделалось предметом
столь оживленного обсуждения..." - говорит По. Что ж, ему вполне можно
поверить, памятуя о том, где и когда это было сказано. Подобные происшествия
действительно будоражили воображение его современников. Мир уже созрел для
общения с феноменальным, и описанные в рассказе события были всерьез
восприняты по обе стороны Атлантики. Один из читателей писал По:
"Бостон, 16 октября 1845. Уважаемый сэр!
Ваш рассказ о случае с г-ном Вальдемаром распространился в списках по
всему нашему городу, вызвав очень большой интерес. Я могу без всяких
оговорок заявить, что не испытываю ни малейшего сомнения в возможности
подобного феномена, ибо собственноручно вернул к жизни человека, умершего от
чрезмерного употребления горячительных напитков, и сделал это, когда он уже
был положен в гроб для погребения".
В Англии По также привлек пристальное внимание миссис Браунинг и ее
литературных единомышленников.
Искусство, с каким построены эти рассказы, и по сей день звучащие
убедительно и не утратившие интереса для читателя, свидетельствует о том,
что По с успехом перенес идеи современной ему научной мысли на почву
художественного творчества. Следует помнить, что его кажущиеся, а иногда и
действительные познания во многих науках и псевдонауках были результатом
целеустремленного изучения специально подобранных материалов,
приспособленных к требованиям писательского замысла. Вдохнуть в них жизнь
могло лишь его могучее воображение. Десятки и сотни подобных попыток,
предпринятых другими авторами, давно забыты, а плоды их погребены на пыльных
страницах старинных журналов и никем не читаемых книг.
В 1845 году, впервые со времен ранней юности в Ричмонде, По стали
охотно принимать в свете. Он наконец добился благосклонности американского
общества, которое притязало на важное место в мировой цивилизации и в ту
пору действительно заявляло о себе весьма настойчиво.
В Балтиморе светским успехам препятствовали бедность и молодость По.
Возвратившись в Ричмонд, он, как мы помним, нашел многие двери закрытыми для
себя в силу семейных обстоятельств. В Филадельфии ему не удалось преодолеть
традиционной замкнутости местного общества. И лишь в Нью-Йорке с его более
демократическими нравами поэт, снискавший громкую славу публикацией
"Ворона", получил возможность бывать в некоторых домах и, более того,
сделался там весьма желанным гостем. Хотя салоны, где он появлялся, не
принадлежали к числу самых блестящих, они, несомненно, были самыми
интересными и играли заметную роль в литературной жизни города. Прием,
оказанный По в гостиных, которые не только блистали хорошим тоном, но и
претендовали на интеллектуальную изысканность, был одним из дарованных
славой благ - вдвойне сладостным для того, кому пришлось изведать в жизни
столько горечи.
После краха "Бродвей джорнэл" По стал чаще посещать места, где
собирались "Literati" - нью-йоркские литераторы, критики и журналисты,
такие, как Анна Линч, Фрэнсис Осгуд, Орвил Дьюи, Элизабет Оукс Смит. В
Бруклине его нередко видели в доме Сары Анны Льюис, поэтессы могучего
сентиментального дарования. Среди "Literati" вообще было немало женщин,
которых тогда всерьез увлекала литература, но еще больше - погоня за
литературной известностью. Вместе со средней руки писателями, поэтами и
художниками бывали здесь также редакторы журналов и издатели - обойтись друг
без друга они не могли. Временами - не слишком, правда, часто - эту слабо
мерцающую звездную туманность пересекали орбиты более крупных и ярких
светил. Весьма близки к ней были подобные же плеяды в Бостоне, Конкорде и
Провиденсе.
Признанной королевой "Literati" была Анна Линч, чей дом на Уэверли
Плэйс, где собиралось самое многочисленное и представительное общество,
выделялся среди других достоинствами настоящего салона. Весной 1846 года
мисс Линч часто принимала у себя Эдгара Аллана По, который не без иронии
определил талант этой поэтессы как "необычный", утверждая, что он "покоится
на "Костях в пустыне" (так называлось одно из ее стихотворений).
Бывавшее у мисс Линч общество, несомненно, заслуживает интереса. Здесь
можно было встретить мисс Богарт, старую деву, писавшую напыщенные стансы,
автора трагических строк, озаглавленных "Пришел он слишком поздно"; мистера
Джиллеспи, слегка заикающегося математического гения; обаятельного и умного
доктора Фрэнсиса, цветущего старого добряка, который впоследствии лечил По.
Иногда приходил молчаливый, исполненный олимпийской величавости Уильям
Брайент со своей немножко болтливой и тоже пишущей супругой; порою к ним
присоединялся поэт Джордж Моррис ("Помилуй это дерево, топор!"). Нередко
наведывалась туда миссис Элизабет Оукс Смит, поборница эмансипации, пугавшая
многих своим радикализмом; ее обычно сопровождали двое сыновей. Муж ее,
мистер Шеба Смит, с чьей романтической поэмой "Паухэтен" По незадолго до
того жестоко расправился в печати, предпочитал теперь сидеть дома. Навещали
мисс Линч и доктор Грисвольд, и злая на язык, вечно сплетничающая миссис
Эллит, и ее ближайшие подруги, миссис Эмбери и миссис Хьюит, и многие-многие
другие.
"В одном углу скромно обставленной комнаты стоит круглолицая и румяная
мисс Линч, рядом с ней - учтивая и изысканная миссис Эллит, которая прервала
беседу, как только По начал свою тираду. Сам я [Томас Данн Инглиш]
расположился на диване у стены; справа от меня - мисс Фуллер, слева - миссис
Оукс Смит. У моих ног, точно маленькая девочка, устроилась на низенькой
скамеечке миссис Осгуд и, подняв глаза, смотрит на По, как за минуту до того
смотрела на мисс Фуллер и меня. Посреди комнаты стоит По и рассудительным
тоном излагает свои суждения, изредка перемежая их в высшей степени
эффектной декламацией..."
"...Наверное, никто не пользовался там более заметным вниманием, чем
Эдгар По, - пишет некий Стоддард. - Его изящная фигура, благородные черты и
странное выражение глаз приковывали к себе даже самые нелюбопытные взоры. Он
не любил мужского круга, предпочитая общество умных женщин, перед которыми
имел обыкновение произносить что-то вроде монологов, исполненных
мечтательнопоэтического красноречия. Мужчины этого не выносили, однако
женщины слушали его как завороженные, ни словом не прерывая..."
"Я часто встречаю г-на По на приемах, - пишет в письме к миссис Уитмен
ее подруга, - где все взгляды обращены на него. Рассказы его, говорят,
превосходны, а услышав хоть раз, как он читает, очень тихо, своего "Ворона",
уже вовек этого не забудешь. Люди думают, что в нем есть нечто
необыкновенное; здесь рассказывают удивительнейшие истории, которым, самое
странное, верят, о его месмерических опытах: при их упоминании он всегда
улыбается. Улыбка его просто пленительна. Все хотят с ним познакомиться, но
лишь немногим удается узнать его поближе".
Так уже тогда были пущены в оборот легенды об "Израфиле", "Вороне" и
тому подобное. Рассказы о романе По с миссис Осгуд, болезни Вирджинии и
вынужденной постоянно одалживать деньги миссис Клемм, о том, что д-р
Грисвольд тоже влюблен в миссис Осгуд, не сходили с празднословных языков,
как обыкновенно бывает с такими историями. "У По имелся соперник в лице
домогавшегося ее благосклонности д-ра Грисвольда, которого страсть на время
превратила в пылкого поэта", - пишет Стоддард. Замечание это не лишено
смысла, если вспомнить, в каком тоне доктор писал о По после его смерти.
Несколько позднее Фрэнсис Осгуд перестала видеться с По. Когда именно она
приняла такое решение, остается не совсем ясно. Но пока у многих еще звучали
в памяти строки, обращенные "К Ф***", и хранились вырезки из "Бродвей
джорнэл":
Любимая! Средь бурь и гроз,
Слепящих тьмой мой путь земной
(Бурьяном мрачный путь зарос,
Не видно там прекрасных роз),
Душевный нахожу покой,
Эдем среди блаженных грез,
Грез о тебе и светлых слез.
Мысль о тебе в уме моем Обетованный островок
В бурлящем море штормовом...
Бушует океан кругом,
Но, безмятежен и высок,
Простор небес над островком
Голубизной бездонной лег(1).
------------------
(1) Перевод Б. Томашевского.
Между тем здоровье Вирджинии продолжало ухудшаться. По не покидало
уныние, светская жизнь доставляла ему немало переживаний и волнений,
постоянной работы он не имел, однако по-прежнему писал как одержимый.
Свидетельства тех, кто видел По в салонах "Literati", рисуют достаточно
радостные картины, но, когда, покинув залитые светом покои, он брел по
окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась мрачная тень,
ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.
"Последний раз я повстречал его, - пишет Стоддард, - пасмурным осенним
днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся
под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было
предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то - разумеется, не
равнодушие - остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под
дождем - бледного, дрожащего, несчастного..."
Знакомство и общение с нью-йоркскими литераторами, знание мнений,
которые имели о них современники, и их собственных воззрений По использовал
и работе над серией критических заметок, печатавшихся в филадельфийском
журнале "Гоудис лейдис бук" с мая по ноябрь 1846 года под общим названием
"Литераторы НьюЙорка". Как мы уже знаем, По готовил к изданию и книгу "об
американской словесности вообще", свою "Литературную Америку", которая
должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над ней он
усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о "Literati"
можно рассматривать как своего рода предварительную публикацию той части
будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.
Читая эти очерки, не следует забывать, что они в наименьшей мере
содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter
dicta(1) и отражением существовавших тогда мнений о том, какое место
занимали те или иные писатели в американской литературе. Встречающиеся там
немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его ранее
опубликованных рецензий, где По пытался дать более глубокий анализ
творчества тех авторов, о которых идет речь. Живейший отклик и споры,
вызванные заметками, позволяют говорить об их огромном успехе у
современников. Они были написаны с приводящей в смущение откровенностью и
обнаруживают знакомство автора с такими фактами и обстоятельствами,
сообщение которых граничит порою с разглашением доверительных признаний,
сделанных в частной беседе. Само собой разумеется, публика сгорала от
любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или
поджарен на медленном огне в следующем номере "Гоудис" или чье замечание о
ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером
По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а то и
опровержений.
-----------
(1) Заметки (лат.).
В большинстве случаев время оставило в силе вынесенные Эдгаром По
приговоры. Посредственности вроде Уиллиса, Маргарет Фуллер или миссис
Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по справедливости получили то,
чего заслуживали. К несчастью, и прежде всего для самого По, были и
исключения, где он полной мерой излил желчь личных обид. Так, Бриггс, на
которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в истории с
"Бродвей джорнэл" привело его в бешенство, подвергся безжалостной расправе.
Точно так же как и редактор известного в Нью-Йорке журнала "Кникербокер"
Льюис Кларк. Сам журнал, где к По отнеслись неприветливо, был вместе с
тем самым выражением глаз, которое прежде всего привлекало его в женщинах.
Вирджиния ничего не замечала и даже охотно способствовала их сближению.
Однако миссис Клемм хоть и не сразу, но все же встревожилась. По неотступно
следовал за Фрэнсис Осгуд. "Я уехала в Олбани, а затем в Бостон и Провиденс,
стараясь избежать встреч с ним". Пересуды на их счет продолжались, доставляя
немало беспокойства семье миссис Осгуд. Все это, конечно, приводило По в
крайнее расстройство. Между ними продолжалась оживленная и весьма
рискованная переписка и обмен стихотворными посланиями на страницах "Бродвей
джорнэл". Отъезд миссис Осгуд в Олбани очень огорчил По, и он вскоре
отправился вслед за ней. Они увиделись, однако подробности этой встречи
неизвестны. Позднее они снова встречались, уже в Бостоне, а потом и в
Провиденсе, куда По приехал с лекцией.
Однажды внимание По привлекли стихи жившей в Провиденсе поэтессы Хелен
Уитмен, которые были опубликованы в журнале "Демокрэтик ревю". Прочтя их, он
признал в авторе родственную душу. Красивая вдова с приличным состоянием,
миссис Уитмен исповедовала трансцендентализм и вдобавок носила дорогое ему
имя Хелен - "Елена". Подобное сочетание не могло не заинтересовать По. В
поэзии ее жили настроения, созвучные его собственным. Фрэнсис Осгуд,
встревоженная домогательствами По и вместе с тем опасавшаяся отвергнуть их в
тот момент, когда он находился в таком смятении чувств, по-видимому, очень
хотела, чтобы он познакомился с миссис Уитмен; она дождалась его после
лекции и чтения стихов, и потом они допоздна бродили вдвоем по городу.
Именно в то посещение Провиденса По впервые увидел Хелен Уитмен - в
розовом саду при свете луны, как говорил потом Грисвольд, опираясь на
описание этой сцены в стихотворении По "К Елене". Впоследствии в одном из
писем к миссис Уитмен По вспоминает:
"Вы, наверное, не забыли, как однажды, будучи проездом в Провиденсе
вместе с миссис Осгуд, я наотрез отказался пойти с ней к Вам и даже вызвал
ее гнев упрямством и кажущейся неразумностью своего отказа".
Однако той же летней ночью, не в силах заснуть, По отправился
прогуляться и дошел до дома, где жила миссис Уитмен. Как раз в это время она
вышла на порог подышать воздухом. Светила луна. Много позднее миссис Уитмен
писала:
"Я вовсе не "бродила в розовом саду", как это было угодно изобразить
г-ну Грисвольду, а стояла на пороге или на дорожке перед домом в ту душную
"июльскую ночь", когда, увидев меня, поэт "предался мечтаньям", из которых
возникли потом его бессмертные стихи".
Тем не менее она произвела на По неизгладимое впечатление. Память о ней
не потускнела, и случай тот был одним из многих, приведших позднее к их
сближению.
Тогда же прервались отношения между По и миссис Осгуд, по крайней мере,
увидеться им больше не пришлось. Она продолжала при случае оказывать ему
услуги, но жить ей оставалось недолго, ибо миссис Осгуд была смертельно
больна туберкулезом.
Осень 1845 года завершает последний период в жизни По, отмеченный
созданием сколько-нибудь значительных прозаических произведений в
художественном или публицистическом жанре. Написанное в последующие годы, за
исключением одного или двух стихотворений, в значительной мере уступало в
разнообразии тем и литературных достоинствах сделанному ранее. В октябре
1845 года По уже был на пороге очередного духовного и физического кризиса,
которые неизменно следовали за периодами лихорадочно оживленной
деятельности. После безмятежного лета у Бреннанов он трудился, не щадя себя.
Его заветная мечта сделаться владельцем собственного журнала была, казалось,
готова осуществиться. Чтобы подстегнуть себя, он в течение шести месяцев
почти постоянно прибегал к алкоголю. У Вирджинии в ту пору вновь начались
кровотечения из легких, что всегда приводило По в ужас. Наконец, его общение
с миссис Осгуд и другими женщинами явно причиняло ему острые переживания. О
бедности нечего и говорить. В результате у него появились симптомы, очень
походившие на первые признаки умственного расстройства. Он был близок к краю
пропасти и иногда почти его переступал. Все это имело гибельные последствия
для его надежд и планов. В октябре он стал единственным владельцем и
редактором журнала "Бродвей джорнэл" - и потерпел полный крах.
Печальным свидетельством теперешней неспособности По должным образом
справляться с делами житейскими явился провал его лекции в Бостоне, с
которой он выступил 16 октября в местной публичной читальне.
Атаки По на Лонгфелло и трансцендентализм сделались предметом
оживленного обсуждения в Бостоне. Лоуэлл устроил так, что По пригласили туда
с лекцией. Послушать его собралась многочисленная и полная ожиданий
аудитория. Предполагалось, что специально для этого случая он напишет новое
стихотворение и прочтет его в конце вечера. Однако, будучи в расстроенном
состоянии духа, написать он ничего не смог, о чем и сообщил незадолго до
отъезда в Бостон одному из организаторов лекции, своему давнишнему другу
Томасу Инглишу. Тот посоветовал ему отменить выступление, но По, на свою
беду, заупрямился.
Лекция началась с нескольких общих, выдержанных в достаточно
увещевательном тоне замечаний о вредоносности дидактической ереси, после
чего По прочел худшее из стихотворений, какое только можно было выбрать для
подобного случая, - "Аль-Аараф". Слишком длинное и совершенно непригодное
для декламации, оно к тому же принадлежало к числу самых ранних его
поэтических опытов. Потом прозвучал "Ворон", которого публика встретила
аплодисментами. В целом, однако, и По, и его друзьям выступление принесло
большое разочарование.
Как водится, некоторые нью-йоркские газеты перепечатали самые
неодобрительные отзывы, опустив более благосклонные оценки, которые также
были высказаны. Уязвленный По ответил несколькими раздраженными выпадами в
адрес критиков на страницах "Бродвей джорнэл". Скрывая истинные причины
неудачи, он попытался выдать всю историю за розыгрыш. Но его враги, которых
он по большей части наделал сам, не желали так просто оставлять этого дела,
и ответы По на их обвинения приобретали все более недостойный характер. В
конце концов скандал постепенно утих, однако репутация По серьезно
пострадала.
По стал единственным владельцем "Бродвей джорнэл", заплатив Биско 50
долларов в виде долговой расписки (за нее поручился его друг Хорас Грили),
примеру которого По уговорил потом последовать еще нескольких знакомых, ибо
журнал постоянно нуждался в денежных субсидиях. Единственное, что хоть
как-то вознаградило поручителей, которым пришлось впоследствии
расплачиваться с его долгами, были автографы По, украшавшие расписки.
Несмотря на отчаянные усилия издателя, "Джорнэл" все же не удалось вызволить
из сетей финансовых затруднений. Спасти его могла сумма в 140 долларов,
подлежавшая уплате до конца 1845 года, однако достать денег было негде.
Некоторые из векселей По уже опротестовали, а его неплатежеспособность стала
слишком хорошо известна, чтобы рассчитывать на новые займы. Над журналом
нависла мрачная туча, появление которой доставило многим злорадное
удовольствие.
6 декабря редакция "Бродвей джорнэл" была перенесена, очевидно, из-за
невозможности платить за помещение, с Нассау-стрит в дом 103 на Бродвее, где
жили Томас Инглиш и большой почитатель По - Томас Лейн. Похоже, что именно
Лейн заплатил за издание последних двух номеров журнала. 20 декабря По зашел
в редакцию и оставил материалы для очередного номера. Он плохо себя
чувствовал и был в отчаянии - все думали, что Вирджиния умирает. По объявил
Лейну и Инглишу, что хочет утопить горе в вине. Лейн попытался отговорить
его от этого намерения, однако, потерпев неудачу, решил не затягивать агонию
журнала и попросил По написать прощальное обращение от редакции.
Рождество По встретил у постели Вирджинии, погруженный в тоску и
печальные раздумья. Имея на руках кое-какие неиспользованные материалы, Лейн
и Инглиш подготовили последний номер журнала, который вышел 3 января 1846
года и был заключен следующим:
"Прощальное слово к читателям.
Ввиду неотложных дел, требующих моего полного внимания, а также
учитывая, что цели, ради которых был создан "Бродвей джорнэл", в том, что
касается моего личного участия, достигнуты, я хотел бы настоящим проститься
с друзьями, равно как и с недругами, пожелав и тем и другим всяческих благ.
Эдгар А. По".
Больше о "Бродвей джорнэл" никто не слышал. Непроницаемый мрак уныния
озарил лишь один радостный луч. В октябре нью-йорское издательство "Уайли
энд Патнэм" опубликовало новый поэтический сборник По - "Ворон" и другие
стихотворения", в который вошли все стихи, написанные почти за двадцать
предшествующих лет. Юношеские стихотворения были включены в книгу с важными,
зачастую спасительными исправлениями, внесенными в разное время при
подготовке многочисленных предыдущих публикаций. Это было, пожалуй, самое
выдающееся собрание поэтических произведений, когда-либо изданное в Америке.
Какие бы сокрушительные неудачи ни постигали его в реальном мире, в
этом маленьком томике усталый странник благополучно достиг родных берегов. И
как ни тяжки были беды, обрушенные на него "громовым полетом лет", По все же
удалось укрыться от них в недосягаемом убежище своего воображения.
О, пестрый мой Романс, нередко,
Вспорхнув у озера на ветку,
Глаза ты сонно закрывал,
Качался, головой кивал,
Тихонько что-то напевал,
И я, малыш, у попугая
Учился азбуке родной,
В зеленой чаще залегая
И наблюдая день-деньской
Недетским взглядом за тобой.
Но время, этот кондор вечный,
Мне громовым полетом лет
Несет такую бурю бед,
Что тешиться мечтой беспечной
Сил у меня сегодня нет.
Но от нее, коль на мгновенье
Дано и мне отдохновенье,
Не откажусь я все равно:
В ней тот не видит преступленья,
Чье сердце, в лад струне, должно
Всегда дрожать от напряженья(1).
------------
(1) Перевод Ю. Корнеева.
Жизнь Эдгара По прошла в эпоху безвременья. В воздухе носилось
множество идей, происходили важные события, однако, по крайней мере, в
Америке ничто не обрело еще законченных форм - ни политика, ни социальные
процессы, ни общественная мысль. Как следствие, в литературе господствовал
такой же хаос. В Нью-Йорке, население которого уже приближалось к
полумиллиону человек, общественные и литературные проблемы постоянно и
оживленно обсуждались во всякого рода "салонах", покровительствуемых теми,
кому экономическое процветание тех лет приносило наибольшие выгоды. Однако
дискуссии эти при всей своей пылкости и сентиментальной патетике носили
весьма поверхностный характер - так могли говорить лишь люди, еще не
осознавшие социального и эстетического значения вопросов, о которых они
беспрестанно толковали, и не ощущающие пока насущной необходимости их
решения.
Время страницу за страницей листало календарь 1846 года. Под бравурный
звон имперских литавр страна шла к войне с Мексикой. В июле 1845 года Техас
принял предложение конгресса о присоединении к Соединенным Штатам, а в мае
1846 года президент Полк направил послание конгрессу с объявлением
"состояния войны". Мексиканцы, говорилось там, вторглись на принадлежащую
нам территорию и проливают кровь наших сограждан на нашей собственной земле.
В итоге у южного соседа были безжалостно отторгнуты огромные пространства, и
вопрос "рабство или свободные земли?" встал с особой остротой и ясностью.
Отныне литература и журналистика стали все больше превращаться в арену
борьбы между поборниками рабовладения и его противниками, между защитниками
федерализма и сторонниками укрепления центральной государственной власти. В
такой атмосфере утонченные творения лирической поэзии все меньше волновали
умы и чувства людей, тогда как художественное отображение общественных
проблем вызывало растущий интерес.
Мощный толчок, данный "прогрессу" бурным развитием прикладных наук и
машинного производства, естественно, порождал надежды на столь же
блистательные успехи в области психологии и искусства. Мир с наивной верой
ожидал сотворения каких угодно новых, еще более удивительных чудес. Ибо в ту
эпоху, когда человек с невиданной доселе стремительностью подчинял себе
могучие силы природы, казалось само собой разумеющимся, что и область
духовного будет вскоре покорена, исследована и освоена, подобно пустынным
техасским просторам.
С достигнутых сегодня вершин знания легко взирать на все это с
покровительственным высокомерием великана, наблюдающего за суетливой возней
пигмеев.
Однако нет сомнения, что происходившее было исполнено самого реального,
хотя и не всегда ясного смысла для живших в то время людей, влекомых бурным
потоком событий и не подозревавших еще о порогах и теснинах, которые ждали
впереди. В понимании эпохи лежит ключ к пониманию рожденных ею выдающихся
личностей. И нет нужды облачать По в покровы мистической таинственности,
доискиваясь до истоков идей, вдохновивших такие его рассказы, как "Фон
Кемпелен и его открытие", "Месмерическое откровение" или "Правда о том, что
случилось с мистером Вальдемаром", - они были написаны сыном своего времени,
который, подобно многим другим, связывал самые смелые надежды с развитием
естественных наук. "Разумеется, я не стану утверждать, будто удивлен тем,
что необычайное происшествие с мистером Вальдемаром сделалось предметом
столь оживленного обсуждения..." - говорит По. Что ж, ему вполне можно
поверить, памятуя о том, где и когда это было сказано. Подобные происшествия
действительно будоражили воображение его современников. Мир уже созрел для
общения с феноменальным, и описанные в рассказе события были всерьез
восприняты по обе стороны Атлантики. Один из читателей писал По:
"Бостон, 16 октября 1845. Уважаемый сэр!
Ваш рассказ о случае с г-ном Вальдемаром распространился в списках по
всему нашему городу, вызвав очень большой интерес. Я могу без всяких
оговорок заявить, что не испытываю ни малейшего сомнения в возможности
подобного феномена, ибо собственноручно вернул к жизни человека, умершего от
чрезмерного употребления горячительных напитков, и сделал это, когда он уже
был положен в гроб для погребения".
В Англии По также привлек пристальное внимание миссис Браунинг и ее
литературных единомышленников.
Искусство, с каким построены эти рассказы, и по сей день звучащие
убедительно и не утратившие интереса для читателя, свидетельствует о том,
что По с успехом перенес идеи современной ему научной мысли на почву
художественного творчества. Следует помнить, что его кажущиеся, а иногда и
действительные познания во многих науках и псевдонауках были результатом
целеустремленного изучения специально подобранных материалов,
приспособленных к требованиям писательского замысла. Вдохнуть в них жизнь
могло лишь его могучее воображение. Десятки и сотни подобных попыток,
предпринятых другими авторами, давно забыты, а плоды их погребены на пыльных
страницах старинных журналов и никем не читаемых книг.
В 1845 году, впервые со времен ранней юности в Ричмонде, По стали
охотно принимать в свете. Он наконец добился благосклонности американского
общества, которое притязало на важное место в мировой цивилизации и в ту
пору действительно заявляло о себе весьма настойчиво.
В Балтиморе светским успехам препятствовали бедность и молодость По.
Возвратившись в Ричмонд, он, как мы помним, нашел многие двери закрытыми для
себя в силу семейных обстоятельств. В Филадельфии ему не удалось преодолеть
традиционной замкнутости местного общества. И лишь в Нью-Йорке с его более
демократическими нравами поэт, снискавший громкую славу публикацией
"Ворона", получил возможность бывать в некоторых домах и, более того,
сделался там весьма желанным гостем. Хотя салоны, где он появлялся, не
принадлежали к числу самых блестящих, они, несомненно, были самыми
интересными и играли заметную роль в литературной жизни города. Прием,
оказанный По в гостиных, которые не только блистали хорошим тоном, но и
претендовали на интеллектуальную изысканность, был одним из дарованных
славой благ - вдвойне сладостным для того, кому пришлось изведать в жизни
столько горечи.
После краха "Бродвей джорнэл" По стал чаще посещать места, где
собирались "Literati" - нью-йоркские литераторы, критики и журналисты,
такие, как Анна Линч, Фрэнсис Осгуд, Орвил Дьюи, Элизабет Оукс Смит. В
Бруклине его нередко видели в доме Сары Анны Льюис, поэтессы могучего
сентиментального дарования. Среди "Literati" вообще было немало женщин,
которых тогда всерьез увлекала литература, но еще больше - погоня за
литературной известностью. Вместе со средней руки писателями, поэтами и
художниками бывали здесь также редакторы журналов и издатели - обойтись друг
без друга они не могли. Временами - не слишком, правда, часто - эту слабо
мерцающую звездную туманность пересекали орбиты более крупных и ярких
светил. Весьма близки к ней были подобные же плеяды в Бостоне, Конкорде и
Провиденсе.
Признанной королевой "Literati" была Анна Линч, чей дом на Уэверли
Плэйс, где собиралось самое многочисленное и представительное общество,
выделялся среди других достоинствами настоящего салона. Весной 1846 года
мисс Линч часто принимала у себя Эдгара Аллана По, который не без иронии
определил талант этой поэтессы как "необычный", утверждая, что он "покоится
на "Костях в пустыне" (так называлось одно из ее стихотворений).
Бывавшее у мисс Линч общество, несомненно, заслуживает интереса. Здесь
можно было встретить мисс Богарт, старую деву, писавшую напыщенные стансы,
автора трагических строк, озаглавленных "Пришел он слишком поздно"; мистера
Джиллеспи, слегка заикающегося математического гения; обаятельного и умного
доктора Фрэнсиса, цветущего старого добряка, который впоследствии лечил По.
Иногда приходил молчаливый, исполненный олимпийской величавости Уильям
Брайент со своей немножко болтливой и тоже пишущей супругой; порою к ним
присоединялся поэт Джордж Моррис ("Помилуй это дерево, топор!"). Нередко
наведывалась туда миссис Элизабет Оукс Смит, поборница эмансипации, пугавшая
многих своим радикализмом; ее обычно сопровождали двое сыновей. Муж ее,
мистер Шеба Смит, с чьей романтической поэмой "Паухэтен" По незадолго до
того жестоко расправился в печати, предпочитал теперь сидеть дома. Навещали
мисс Линч и доктор Грисвольд, и злая на язык, вечно сплетничающая миссис
Эллит, и ее ближайшие подруги, миссис Эмбери и миссис Хьюит, и многие-многие
другие.
"В одном углу скромно обставленной комнаты стоит круглолицая и румяная
мисс Линч, рядом с ней - учтивая и изысканная миссис Эллит, которая прервала
беседу, как только По начал свою тираду. Сам я [Томас Данн Инглиш]
расположился на диване у стены; справа от меня - мисс Фуллер, слева - миссис
Оукс Смит. У моих ног, точно маленькая девочка, устроилась на низенькой
скамеечке миссис Осгуд и, подняв глаза, смотрит на По, как за минуту до того
смотрела на мисс Фуллер и меня. Посреди комнаты стоит По и рассудительным
тоном излагает свои суждения, изредка перемежая их в высшей степени
эффектной декламацией..."
"...Наверное, никто не пользовался там более заметным вниманием, чем
Эдгар По, - пишет некий Стоддард. - Его изящная фигура, благородные черты и
странное выражение глаз приковывали к себе даже самые нелюбопытные взоры. Он
не любил мужского круга, предпочитая общество умных женщин, перед которыми
имел обыкновение произносить что-то вроде монологов, исполненных
мечтательнопоэтического красноречия. Мужчины этого не выносили, однако
женщины слушали его как завороженные, ни словом не прерывая..."
"Я часто встречаю г-на По на приемах, - пишет в письме к миссис Уитмен
ее подруга, - где все взгляды обращены на него. Рассказы его, говорят,
превосходны, а услышав хоть раз, как он читает, очень тихо, своего "Ворона",
уже вовек этого не забудешь. Люди думают, что в нем есть нечто
необыкновенное; здесь рассказывают удивительнейшие истории, которым, самое
странное, верят, о его месмерических опытах: при их упоминании он всегда
улыбается. Улыбка его просто пленительна. Все хотят с ним познакомиться, но
лишь немногим удается узнать его поближе".
Так уже тогда были пущены в оборот легенды об "Израфиле", "Вороне" и
тому подобное. Рассказы о романе По с миссис Осгуд, болезни Вирджинии и
вынужденной постоянно одалживать деньги миссис Клемм, о том, что д-р
Грисвольд тоже влюблен в миссис Осгуд, не сходили с празднословных языков,
как обыкновенно бывает с такими историями. "У По имелся соперник в лице
домогавшегося ее благосклонности д-ра Грисвольда, которого страсть на время
превратила в пылкого поэта", - пишет Стоддард. Замечание это не лишено
смысла, если вспомнить, в каком тоне доктор писал о По после его смерти.
Несколько позднее Фрэнсис Осгуд перестала видеться с По. Когда именно она
приняла такое решение, остается не совсем ясно. Но пока у многих еще звучали
в памяти строки, обращенные "К Ф***", и хранились вырезки из "Бродвей
джорнэл":
Любимая! Средь бурь и гроз,
Слепящих тьмой мой путь земной
(Бурьяном мрачный путь зарос,
Не видно там прекрасных роз),
Душевный нахожу покой,
Эдем среди блаженных грез,
Грез о тебе и светлых слез.
Мысль о тебе в уме моем Обетованный островок
В бурлящем море штормовом...
Бушует океан кругом,
Но, безмятежен и высок,
Простор небес над островком
Голубизной бездонной лег(1).
------------------
(1) Перевод Б. Томашевского.
Между тем здоровье Вирджинии продолжало ухудшаться. По не покидало
уныние, светская жизнь доставляла ему немало переживаний и волнений,
постоянной работы он не имел, однако по-прежнему писал как одержимый.
Свидетельства тех, кто видел По в салонах "Literati", рисуют достаточно
радостные картины, но, когда, покинув залитые светом покои, он брел по
окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась мрачная тень,
ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.
"Последний раз я повстречал его, - пишет Стоддард, - пасмурным осенним
днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся
под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было
предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то - разумеется, не
равнодушие - остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под
дождем - бледного, дрожащего, несчастного..."
Знакомство и общение с нью-йоркскими литераторами, знание мнений,
которые имели о них современники, и их собственных воззрений По использовал
и работе над серией критических заметок, печатавшихся в филадельфийском
журнале "Гоудис лейдис бук" с мая по ноябрь 1846 года под общим названием
"Литераторы НьюЙорка". Как мы уже знаем, По готовил к изданию и книгу "об
американской словесности вообще", свою "Литературную Америку", которая
должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над ней он
усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о "Literati"
можно рассматривать как своего рода предварительную публикацию той части
будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.
Читая эти очерки, не следует забывать, что они в наименьшей мере
содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter
dicta(1) и отражением существовавших тогда мнений о том, какое место
занимали те или иные писатели в американской литературе. Встречающиеся там
немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его ранее
опубликованных рецензий, где По пытался дать более глубокий анализ
творчества тех авторов, о которых идет речь. Живейший отклик и споры,
вызванные заметками, позволяют говорить об их огромном успехе у
современников. Они были написаны с приводящей в смущение откровенностью и
обнаруживают знакомство автора с такими фактами и обстоятельствами,
сообщение которых граничит порою с разглашением доверительных признаний,
сделанных в частной беседе. Само собой разумеется, публика сгорала от
любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или
поджарен на медленном огне в следующем номере "Гоудис" или чье замечание о
ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером
По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а то и
опровержений.
-----------
(1) Заметки (лат.).
В большинстве случаев время оставило в силе вынесенные Эдгаром По
приговоры. Посредственности вроде Уиллиса, Маргарет Фуллер или миссис
Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по справедливости получили то,
чего заслуживали. К несчастью, и прежде всего для самого По, были и
исключения, где он полной мерой излил желчь личных обид. Так, Бриггс, на
которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в истории с
"Бродвей джорнэл" привело его в бешенство, подвергся безжалостной расправе.
Точно так же как и редактор известного в Нью-Йорке журнала "Кникербокер"
Льюис Кларк. Сам журнал, где к По отнеслись неприветливо, был вместе с