Страница:
пятнадцатилетний подросток доводился племянником старому Уильяму Гэльту из
Ричмонда, который через переписку с мальчиком в какой-то степени держал
Джона Аллана под присмотром.
Эдгару, судя по всему, очень не хотелось расставаться с семьей, и
женщины пытались уговорить Джона Аллана оставить его в Лондоне, но тщетно.
Своенравный характер По начал обнаруживать себя уже в те годы. Джеймс Гэльт
рассказывает, что всю дорогу из Лондона в Ирвин Эдгар не переставая ворчал и
капризничал - его отправляли в Шотландию против воли, и мир должен был
знать, в каком дурном расположении духа он пребывал по этому поводу.
В Ирвине Эдгар По и Джеймс Гэльт жили в одной комнате, отведенной им в
доме сестры Джона Аллана, Мэри. Из писем Гэльта можно составить вполне
определенное представление о характере и поведении юного Эдгара. Не по годам
развитый, он изъяснялся несколько книжным языком, отличался исключительной
уверенностью в своих силах и совершенным бесстрашием. Жизнь у "тетушки Мэри"
и учеба в местной школе были ему явно не по душе, и он строил планы
возвращения в Америку (быть может, думая при этом о ждущей его там Кэтрин
Пуатьо) или побега в Лондон, к своей дорогой "ма" и "тете Нэнси", но уж,
конечно, не к папеньке, который так бессердечно разлучил его со всеми, кого
он любил. То был первый из его многочисленных планов такого рода, и эта тяга
к приключениям, предприимчивость и упорство в мальчике, которому едва
исполнилось семь лет, весьма примечательны. Надо полагать, "тетушка Мэри",
добрая и отзывчивая женщина, если судить по ее письмам, не раз приходила в
отчаяние от шалостей неуемного маленького сорванца, ураганом ворвавшегося в
ее старую тихую обитель. Наконец однажды она не выдержала и в приступе
раздражения отправила его вместе со всеми пожитками обратно в Лондон - к
великой досаде Джона Аллана и безмерному восторгу Фрэнсис и мисс Валентайн.
По возвращении в Лондон в 1816 году Эдгар был отдан в школу-пансион
сестер Дюбур, находившуюся в Челси, на Слоун-стрит, где он оставался до
конца весны 1817 года, изредка навещая семью. Летом Алланы переселились в
другой дом, по Саутгемптон-роу, а осенью Эдгара определили в пансион
преподобного "доктора" Брэнсби, располагавшийся в лондонском предместье
Стоук-Ньюингтон, все еще сохранявшем своеобразный облик и патриархальную
атмосферу старинной английской деревни, от которой оно унаследовало свое
название. Заведение это предназначалось для мальчиков из достаточно
обеспеченных семей, и здесь были заложены прочные основы разностороннего
образования, полученного поэтом. Ему было почти десять лет, и он вступал в
тот период жизни, когда начинают вырисовываться главные черты характера, в
этом возрасте особенно восприимчивого к формирующим влияниям среды.
В странном и трагическом рассказе "Вильям Вильсоне", во многом
автобиографическом, мы слышим из уст самого По признание в том, что в старой
школе в Стоук-Ньюингтоне в душе поэта начался один из тех нравственных
конфликтов, которые существенно влияют на литературное творчество. И сама
школа, и мрачная, даже несколько таинственная обстановка вокруг нее не могли
не пробудить воображения мальчика, не вызвать в нем живого отклика: "Чувства
мои в детстве были, наверное, не менее глубоки, чем у зрелого человека, ибо
их отпечаток, который я нахожу в своей памяти, ясен и чист, как рельефы на
карфагенских медалях". Так он писал спустя много лет о своих школьных днях в
Стоук-Ньюингтоне. "Oh, le bon temps que се siecle de fer"(1), - восклицает
он, с ностальгической тоскою глядя в прошлое, словно забыв о томительном
одиночестве, которое, как он сам утверждал, было его уделом в ту давнюю
пору.
------------
(1) "Прекрасная пора, железный этот век" (франц.).
В 1818 году предместье Стоук-Ньюингтон, которое впоследствии поглотил
разрастающийся Лондон, являло собой дивную, успокаивающую душу картину.
"Окутанная дымкой старинная английская деревушка", как описывает ее По,
раскинулась по обе стороны древней римской дороги, обсаженной могучими
вязами, наверное, помнившими, как и дома вокруг, царствование Тюдоров. "В
это мгновение, - напишет он через много лет, - я ощущаю живительную прохладу
ее погруженных в глубокую тень улиц, вдыхаю благоухание бесчисленных
цветочных кустов и вновь трепещу в неизъяснимом восторге, слыша глубокий,
гулкий звук церковного колокола, что каждый час внезапным мрачным раскатом
сотрясает недвижный дремотный сумрак, окутывающий изъязвленную временем
готическую колокольню". Не будет поэтому излишней смелостью предположить,
что именно этими, дышащими тысячелетней древностью местами, все еще
хранящими романтические осколки минувшего, была отчасти внушена увлекавшая
поэта впоследствии страсть к средневековой, "готической" атмосфере, навеян
экзотический колорит его произведений, подсказаны подробнейшие описания
старинных зданий, поражающие зримой точностью деталей.
Ибо совсем поблизости от деревушки, за высокими, каменными стенами
виднелась замшелая громада дома, в котором жил когда-то граф Перси,
злосчастный любовник Анны Болейн, а чуть поодаль - особняк благородного
фаворита королевы Елизаветы, могущественного графа Лестерского. На запад от
небольшой площади уходили тенистые зеленые аллеи, терявшиеся в прохладных,
подернутых пеленой тумана лугах. Сама школа находилась в восточной части
предместья, на улице, застроенной старыми домами диковинной архитектуры,
вокруг которых темным ковром лежали безупречные английские газоны,
обнесенные вересковыми изгородями. Здание пансиона стояло немного в глубине,
отделенное от улицы невысокой оградой. Перед главным входом была разбита
красивая цветочная клумба, обсаженная кустами самшита. Этот большой белый
особняк весьма свободной планировки соединил в себе сразу несколько
архитектурных стилей. Скошенная назад крыша упиралась в массивную кирпичную
стену с тяжелыми, окованными железом воротами. Подробное описание школы и
бытовавших в ней нравов мы находим в "Вильяме Вильсоне", однако его не
следует воспринимать слишком буквально - вполне возможно, что в нем слились
черты нескольких заведений подобного рода. Во всяком случае, той его части,
которая касается директора, "преподобного доктора Брэнсби", доверять трудно.
Начать с того, что человек этот никогда не имел степени доктора, и если
кто-то к нему так и обращался, то, должно быть, лишь из любезности.
Образование и степень магистра искусств отец Брэнсби получил в Кембридже.
"Старым" он в то время, то есть в 1817 году, тоже не был - ему исполнилось
тридцать три года. По отзывам знакомых, это был добрый, веселого нрава
священник, консерватор по убеждениям, отец большого семейства, любивший
хорошо поесть и выпить, а пуще всего поохотиться; ученики знали: если утром
отец Брэнсби чистит ружье, значит, его весь день не будет в школе. Его
ученость, обширные и разнообразные литературные и научные познания,
искренняя любовь к природе, сочетавшаяся с прекрасным знанием ботаники и
садоводства, не могли не вызывать уважения у окружающих. В свободное от
занятий в школе и охоты время он сочинял политические памфлеты, и дни,
проведенные в Стоук-Ньюингтоне,
считал чудеснейшей порой в своей жизни. Питомцы его не чаяли в нем
души.
Все это совсем не похоже на отталкивающий портрет, нарисованный По в
"Вильяме Вильсоне". Как говорят, впоследствии Джон Брэнсби был весьма
раздосадован тем, что имя его без изменения перенесено в рассказ, и не любил
говорить о По. Он заметил только, что мальчик, которого в школе знали под
фамилией Аллан, ему нравился, однако родители баловали его слишком крупными
суммами на карманные расходы. "Аллан, - добавлял он, - был умен, упрям и
своеволен". В последнем его мнение совпадает со свидетельствами Джеймса
Гэльта.
Единственным документальным источником сведений о жизни Эдгара в Стоук-
Ньюингтоне являются счета, поступавшие на имя Джона Аллана и чудом
сохранившиеся до сего дня. Из них следует, что, подобно большинству своих
сверстников, Эдгар предпочитал подвижные игры и не щадил башмаков - одной
пары, как правило, хватало ему не более чем на месяц, после чего требовался
ремонт. Общая сумма счета за летние месяцы 1818 года составляет 1 фунт 15
шиллингов 6 пенсов, куда входит стоимость двух пар туфель, трех починок и
целой кучи шнурков, с которыми Эдгар расправлялся гораздо быстрее, чем с
башмаками.
К сожалению, нам неизвестно, какие книги составляли круг его чтения в
тот период. Должно быть, он включал не только учебники, хотя в тогдашних
школьных библиотеках нелегко было найти что-нибудь, кроме потрепанных
латинских грамматик, объемистых учебников арифметики, орфографических
справочников и дешевых изданий Гомера, Виргилия и Цезаря. Водили ли детей в
театр - сказать трудно, однако повидать достопримечательности Лондона
Эдгару, видимо, удалось - по крайней мере, Тауэр и Вестминстер, где он
скорее всего побывал вместе с миссис Аллан во время каникул.
Исследователи могут сколько им заблагорассудится строить теории об
испытанных По в детстве литературных влияниях на том факте, что как раз в
бытность его в Лондоне здесь вышли в свет "Кристабель" и "Кубла Хан",
однако, вероятнее всего, волшебные их строки зазвучали для него много
позднее. Ведь тогда это была "современная поэзия", которая находилась
под строгим запретом в школах, где все еще царил Поп. Сочинения лорда
Байрона читали лишь молодые джентльмены из благородных семей, посмеиваясь с
понимающим видом и пряча дерзкие вирши от невинных глаз сестер и невест. Что
до Шелли, то, даже если имя это и было известно кому-нибудь из учителей
школы в Стоук-Ньюингтоне, кто осмелился бы распространять произведения
известного безбожника под неусыпным благочестивым оком преподобного
"доктора" Брэнсби?
Каникулы и воскресные дни Эдгар проводил в семье. Джон Аллан имел
весьма широкий круг знакомств в Лондоне, однако ни литераторов, ни
поклонников изящной словесности среди посещавших его дом людей не было и
вряд ли кто-нибудь из них мог пробудить в душе мальчика интерес к
сочинительству. Чаще всего к Аллану приходили такие же, как он сам,
торговцы, поддерживавшие деловые отношения с его фирмой. Обычными темами их
бесед были текущие цены на виргинский табачный лист и всякого рода
превратности, постигавшие американские торговые суда.
К концу пребывания Аллана в Англии его дела порядком запутались и
начали принимать весьма дурной оборот. Конъюнктура на табачном рынке
складывалась неблагоприятная, а рискованные авантюры, на которые он пускался
в надежде поправить положение, осложнили его еще больше. В марте 1820 года у
него случился приступ водянки, и вернуться в контору, чтобы свернуть свою
коммерческую деятельность, он смог лишь 3 апреля. По возвращении он
обнаружил, что его ограбил собственный клерк, о чем он не преминул сообщить
своему компаньону Чарльзу Эллису письмом, помеченным как "личное", в конце
которого добавляет: "Все мы чувствуем себя вполне терпимо; мне, разумеется,
уже гораздо лучше, Фрэнсис продолжает жаловаться на здоровье, Анна и Эдгар
чувствуют себя хорошо..."
Последняя финансовая катастрофа произошла в результате досадного
недоразумения между "Эллисом и Алланом" в Ричмонде и "Алланом и Эллисом" в
Лондоне - оба отделения фирмы независимо друг от друга предприняли попытку
получить сумму в 2700 фунтов стерлингов, причитавшуюся с имения некоего
мистера Гайля из Глазго, который задолжал старому Уильяму Гэльту. Угодив в
долги, сраженный неудачей, Аллан сдал внаем свой лондонский дом вместе с
обстановкой (ибо надеялся еще вернуться), забрал Эдгара из школы и
приготовился отбыть в Америку. Повези. ему в делах больше, Эдгар По вырос бы
в Англии. 20 мая Аллан пишет из Лондона: "Полагаю, что смогу отплыть
июньским пакетботом и по прибытии намереваюсь предпринять все, на какие
способен, усилия, дабы выполнить наши обязательства перед кредиторами.
Здоровье миссис Аллан лучше, чем обычно, Анна чувствует себя хорошо, Эдгар
тоже, что до меня, то я никогда не чувствовал себя лучше..."
Несколько недель спустя, в конце июня 1820 года, корабль, на борту
которого находились мистер Аллан и его семья, вышел из Ливерпуля и взял курс
на Нью-Йорк.
За годы, проведенные в Англии и Шотландии, Эдгар По приобрел
драгоценный запас ярких романтических впечатлений, хорошую физическую
закалку, каковой был обязан климату и спартанским нравам английских школ,
некоторое знание латыни, поверхностное (и испорченное плохим произношением)
знакомство с французским, а также умение решать несложные арифметические
задачи.
Ко всему этому следует, быть может, добавить вполне укоренившуюся
самоуверенность и мальчишескую гордость. Кроме того, юный По, задолго до
большинства своих американских сверстников, увидел зарю грядущего
промышленного века: машины, приводимые к действие силой пара, и первые
железные дороги. Кругозор его расширился, и наследственная болезнь
американцев - провинциализм - ему уже не угрожала, а его английский язык был
облагорожен длительным общением с уроженцами Альбиона.
Эдгар По возвращался в Америку. Позади оставалось чудесное английское
местечко, запутанные таинственные коридоры и сводчатые спальни старой школы,
где прошла немалая часть его детства; впереди ждала полузабытая родина.
Путешествие из Англии в Америку продлилось тридцать шесть дней -
обычный для того времени срок. Мистер Аллан и его семейство прибыли в
Нью-Йорк
21 июля 1820 года, сопровождаемые двадцатилетним Джеймсом Гэльтом,
который направлялся в Ричмонд, повинуясь воле своего богатого дядюшки.
Корабли и морские просторы, в которых находят столько очарования
одержимые жаждой приключений мальчишки - а Эдгаром она владела уже давно, -
с особенной силой притягивали юного По, коль скоро можно судить по
написанным им позднее рассказам, действие которых так часто происходит на
море. Вместе с Джеймсом Гэльтом он разделял будоражащие новизной впечатления
трансатлантического путешествия, своими глазами увидел полную захватывающих
событий жизнь матросов на большом парусном судне. Не могла не взволновать
его воображения и живописная сутолока лондонских и нью-йоркских доков.
В те годы крупный морской порт, где теснились большие и малые корабли
самых разнообразных оснасток и назначений - грузные и неповоротливые
"купцы", юркие рыбачьи шхуны, черные, как дьяволы, "угольщики", белокрылые
красавцы фрегаты, - являл собой зрелище захватывающее и романтическое даже
для современников. Сверкающие на солнце паруса, покачиваемые волнами темные
и красновато-желтые корпуса с белыми полосами вдоль рядов квадратных
иллюминаторов, горящая огнем медь корабельных колоколов и тускло
поблескивающая пушечная бронза, песня налегающих на лебедку матросов и
скрежет исчезающей в клюзе якорной цепи - все это навсегда запечатлелось в
памяти двенадцатилетнего Эдгара По.
2 августа супруги Аллан, Эдгар и мисс Валентайн приехали в Ричмонд и
временно остановились у Чарльза Эллиса, так как старый их дом был сдан
внаем, а новый еще предстояло подыскать.
Население маленькой столицы Виргинии в двадцатые годы прошлого века
достигало приблизительно двенадцати тысяч человек. Полуклассические порталы
церквей и общественных зданий смотрели с холмов на утопающие в зелени садов
белые домики; ниже, вдоль берега реки, тянулись доки и черные приземистые
пакгаузы, из-за которых поднимался густой лес мачт с реющими на ветру
разноцветными флагами. Фабрик в городе в те времена не было, и над крышами
виднелись лишь трубы домашних очагов.
Окрестности - изрезанные ручьями луга, топкие низины, непроходимые
заросли и бескрайние поля были красивы и живописны. По дну просторной долины
струила своп мутножелтые воды река Джеймс, уходившая вдаль широкой
извилистой лентой; временами, теснимая лесистыми островками, она ускоряла
свой бег, разделяясь на узкие порожистые протоки. На заре дремотную тишину
раскалывал звон колокола или низкое гулкое гудение сделанных из морских
раковин рожков, сзывавших рабов на близлежащие плантации; разбуженное
утренним ветерком, колыхалось зеленое море табачных листьев, суля богатую
прибыль хозяевам.
Ни в какой другой местности Соединенных Штатов колониальные традиции не
сохранялись так долго, как в приморской Виргинии. Здесь гнездилась старинная
аристократия, чья жизнь протекала за стенами роскошных особняков, в
окружении подобострастных слуг и фамильных портретов, по обычаям некогда
процветавшей колонии, которых почти не коснулось дыхание перемен. По улицам
Ричмонда разъезжали плантаторы верхом на чистокровных скакунах, катились
кареты местной знати с чернокожими кучерами на козлах и ливрейными лакеями
на запятках; губернатор, будь у него такое желание (а оно, как правило,
являлось очень скоро), мог содержать при себе по меньшей мере герцогский
двор; здесь заседало законодательное собрание штата, а в местном суде
произносили речи выдающиеся юристы. Блестящее ричмондское общество жило
весьма насыщенной жизнью, в которой Алланам вскоре предстояло принять
участие; в среде его бытовали любовь к изящным искусствам, уважение к
традициям и наследственным титулам и кичливая местническая гордость. Такова
была атмосфера, воздействие которой суждено было испытать юному Эдгару По.
Семья Аллана недолго оставалась у Эллисов и уже осенью 1820 года
переехала в свой новый дом, где Эдгар встретился с повзрослевшими товарищами
своих детских игр; и хотя узнать друг друга было нелегко, нити общих
воспоминаний по-прежнему крепко связывали их вместе.
Среди вновь обретенных друзей был и Эбенезер Берлинг, с которым По
познакомился когда-то в церкви. Он жил со своей овдовевшей матерью на
Бэнк-стрит и, судя по всему, сыграл немалую роль в важнейших событиях,
происшедших в жизни Эдгара в этот
период. Вместе они прочли "Робинзона Крузо" и вскоре стали плавать по
реке Джеймс в раздобытой где-то лодке - воображение По превратило ее позднее
в "маленькую прогулочную яхту", упоминаемую в самом начале "Приключений
Артура Гордона Пима". Мысленно возвращаясь к этой детской робинзонаде, он
пишет в 1836 году в журнале "Сазерн литерери мессенджер":
"С какой любовью воскрешаем мы в памяти те волшебные дни нашего
детства, когда мы впервые в раздумье склонились над страницами "Робинзона
Крузо"! Когда впервые ощутили, как разгорается в нас неутолимая жажда
приключений, с трудом вчитываясь при неверном свете костра в эту книгу,
строчка за строчкой постигая чудесную ее мудрость и с трепетным,
захватывающим дух нетерпением открывая сердце ее пленительному, колдовскому
очарованию. Но увы, дни необитаемых островов безвозвратно ушли в прошлое".
В играх, увлекательных похождениях по окрестностям Ричмонда, налетах на
чужие сады и других, столь же отважных и захватывающих предприятиях Эдгар
обычно бывал заводилой. Робость и боязливость, свойственные ему в раннем
детстве, исчезли, усердные занятия в школьных гимнастических залах в Ирвине
и СтоукНьюингтоне сделали из него отличного бегуна и прыгуна; кроме того,
пребывание в английских школах привило ему сноровку и вкус к кулачным боям,
что, наверное, заставляло сверстников относиться к нему с должным уважением.
Чаще всего его спутниками, помимо Эбенезера Берлинга, бывали Джэк Макензи,
Роб Салли и маленький Бобби Стенард. Давняя склонность Эдгара к веселым
розыгрышам еще больше усилилась, и проделкам его не было конца. Однажды он
даже появился в облике привидения перед засидевшимися далеко за полночь
игроками в карты, наделав немало переполоху.
Однако уже в ту раннюю пору характер его начал обнаруживать странное
многообразие противоречивых черт и свойств, которое всегда изумляло
современников и биографов и долго еще будет оставаться для мира загадкой. Он
был добрым и веселым товарищем в играх, что подтверждают многочисленные
свидетельства друзей детства, но в то же время одиноким и болезненно
восприимчивым мальчиком. Его ум и душу уже смущали и тревожили тайны бытия,
волновали смутные стремления тонко чувствующей натуры к недостижимому
совершенству прекрасного. Найти им удовлетворение в повседневной жизни он не
мог и все чаще искал уединения, предпринимая первые робкие попытки выразить
свои переживания пером и кистью, однако плоды своих опытов скрывал от
посторонних глаз, предвидя неизбежные насмешки сверстников и холодное
непонимание взрослых. Он приобрел страсть к чтению и собиранию цветов, а
оставаясь наедине с собой, мог часами предаваться мечтам.
Сразу же по возвращении в Ричмонд Джон Аллан определил Эдгара в
"Английскую и классическую школу", которую содержал некий Джозеф Кларк,
питомец дублинского Колледжа Святой Троицы. Его описывают как
раздражительного, напыщенного и педантичного ирландца, который зарабатывал
на жизнь тем, что выполнял роль духовного наставника при юных отпрысках
лучших ричмондских семей. Программа в этой школе ничем не отличалась от тех,
что были приняты тогда в других учебных заведениях подобного рода, и
включала в себя все те же латынь, французский и основы математики, которыми
По занимался в английских школах. Впрочем, в Америке уже в то время делались
попытки преподавать родной язык в его живой, разговорной форме и больше
знакомить учеников с созданной на нем литературой, по крайней мере, с
произведениями уже признанных классиков - Джонсона, Аддисона, Гольдсмита,
Попа.
Занятия литературой, несомненно, ускорили расцвет и без того очень рано
проявившегося поэтического таланта Эдгара По. Школьные товарищи стали
замечать в нем растущую склонность к уединению; часто, оставив игры, он
запирался у себя в комнате и писал стихи. И то, что жажда творчества в этом
подростке, которому едва исполнилось четырнадцать лет, была столь велика,
что заставляла его сторониться обычных для его сверстников игр и занятий и
отдавать все больше и больше времени сочинительству, сыграло исключительно
важную роль в его жизни.
В откровенно прагматической культуре, созданной американским народом,
чья судьба связана с покорением огромного континента, с суровой борьбой за
существование, превратившей практическую полезность вещей в единственную
меру их ценности, поэзия занимала обособленное и до пришествия лучших времен
весьма незначительное место. Придание этому
искусству свойственной ему вещественной формы требует больших затрат и
совместных усилий немалого числа людей, в то время как рыночная его
стоимость ничтожна, и поэтому человека, избравшего поэзию своим поприщем и
средством самовыражения, общество склонно считать либо бездельником, либо
сумасшедшим. В любом случае занятие это представляется окружающим столь
никчемным, что они без зазрения совести отрывают поэта от работы по самым
пустячным поводам. Столкновение с подобным непониманием неизбежно порождает
в человеке, посвятившем себя поэзии, ощущение своей чуждости и ненужности
людям. И лишь после его смерти вдруг обнаруживается, что творчество его было
неотъемлемой и чрезвычайно важной частью жизни отвергавшего его общества.
Овладение искусством стихосложения требует длительного и упорного
труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то достичь в своем
ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому времени, когда
он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже слишком
стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал писать очень
рано. Некоторые из стихотворений, вошедших в его первую книгу, написаны им,
по его утверждению, в возрасте четырнадцати лет, что вполне согласуется с
многочисленными свидетельствами о его раннем развитии.
Это были не обычные рифмованные пустячки, какие все сентиментальные
молодые люди в определенный период жизни приносят порою к стопам своих
первых возлюбленных, но целая "книга" стихов, в которой не была обойдена
вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе. Маловероятно, чтобы автор
пылал нежными чувствами сразу ко всем, и, ни в коей мере не умаляя прелестей
ричмондских красавиц, приходится предположить, что в тот момент юного поэта
больше интересовало искусство как таковое, а не вдохновлявшие его музы.
В 1823 и 1824 годах любовные стансы продолжали течь из-под пера юного
пиита, если верить рассказам нескольких ричмондских дам. Большая их часть
адресовалась очаровательным питомицам благородного пансиона, который
содержала мисс Джейн Макензи, сестра миссис Макензи, в чьей семье
воспитывалась
Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении
за стенами заведения мисс Макензи, завязалась тайная переписка. Вместе с
записками Эдгар часто посылал сласти и "оригинальные поэтические сочинения".
Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему девиц и
прикреплять к портретам полученные в награду за преданность локоны.
Маленькая Розалн, которая была в ту пору "чудным ласковым ребенком с синими
глазами и розовыми щечками", верно служила им вестницей любви до тех пор,
Ричмонда, который через переписку с мальчиком в какой-то степени держал
Джона Аллана под присмотром.
Эдгару, судя по всему, очень не хотелось расставаться с семьей, и
женщины пытались уговорить Джона Аллана оставить его в Лондоне, но тщетно.
Своенравный характер По начал обнаруживать себя уже в те годы. Джеймс Гэльт
рассказывает, что всю дорогу из Лондона в Ирвин Эдгар не переставая ворчал и
капризничал - его отправляли в Шотландию против воли, и мир должен был
знать, в каком дурном расположении духа он пребывал по этому поводу.
В Ирвине Эдгар По и Джеймс Гэльт жили в одной комнате, отведенной им в
доме сестры Джона Аллана, Мэри. Из писем Гэльта можно составить вполне
определенное представление о характере и поведении юного Эдгара. Не по годам
развитый, он изъяснялся несколько книжным языком, отличался исключительной
уверенностью в своих силах и совершенным бесстрашием. Жизнь у "тетушки Мэри"
и учеба в местной школе были ему явно не по душе, и он строил планы
возвращения в Америку (быть может, думая при этом о ждущей его там Кэтрин
Пуатьо) или побега в Лондон, к своей дорогой "ма" и "тете Нэнси", но уж,
конечно, не к папеньке, который так бессердечно разлучил его со всеми, кого
он любил. То был первый из его многочисленных планов такого рода, и эта тяга
к приключениям, предприимчивость и упорство в мальчике, которому едва
исполнилось семь лет, весьма примечательны. Надо полагать, "тетушка Мэри",
добрая и отзывчивая женщина, если судить по ее письмам, не раз приходила в
отчаяние от шалостей неуемного маленького сорванца, ураганом ворвавшегося в
ее старую тихую обитель. Наконец однажды она не выдержала и в приступе
раздражения отправила его вместе со всеми пожитками обратно в Лондон - к
великой досаде Джона Аллана и безмерному восторгу Фрэнсис и мисс Валентайн.
По возвращении в Лондон в 1816 году Эдгар был отдан в школу-пансион
сестер Дюбур, находившуюся в Челси, на Слоун-стрит, где он оставался до
конца весны 1817 года, изредка навещая семью. Летом Алланы переселились в
другой дом, по Саутгемптон-роу, а осенью Эдгара определили в пансион
преподобного "доктора" Брэнсби, располагавшийся в лондонском предместье
Стоук-Ньюингтон, все еще сохранявшем своеобразный облик и патриархальную
атмосферу старинной английской деревни, от которой оно унаследовало свое
название. Заведение это предназначалось для мальчиков из достаточно
обеспеченных семей, и здесь были заложены прочные основы разностороннего
образования, полученного поэтом. Ему было почти десять лет, и он вступал в
тот период жизни, когда начинают вырисовываться главные черты характера, в
этом возрасте особенно восприимчивого к формирующим влияниям среды.
В странном и трагическом рассказе "Вильям Вильсоне", во многом
автобиографическом, мы слышим из уст самого По признание в том, что в старой
школе в Стоук-Ньюингтоне в душе поэта начался один из тех нравственных
конфликтов, которые существенно влияют на литературное творчество. И сама
школа, и мрачная, даже несколько таинственная обстановка вокруг нее не могли
не пробудить воображения мальчика, не вызвать в нем живого отклика: "Чувства
мои в детстве были, наверное, не менее глубоки, чем у зрелого человека, ибо
их отпечаток, который я нахожу в своей памяти, ясен и чист, как рельефы на
карфагенских медалях". Так он писал спустя много лет о своих школьных днях в
Стоук-Ньюингтоне. "Oh, le bon temps que се siecle de fer"(1), - восклицает
он, с ностальгической тоскою глядя в прошлое, словно забыв о томительном
одиночестве, которое, как он сам утверждал, было его уделом в ту давнюю
пору.
------------
(1) "Прекрасная пора, железный этот век" (франц.).
В 1818 году предместье Стоук-Ньюингтон, которое впоследствии поглотил
разрастающийся Лондон, являло собой дивную, успокаивающую душу картину.
"Окутанная дымкой старинная английская деревушка", как описывает ее По,
раскинулась по обе стороны древней римской дороги, обсаженной могучими
вязами, наверное, помнившими, как и дома вокруг, царствование Тюдоров. "В
это мгновение, - напишет он через много лет, - я ощущаю живительную прохладу
ее погруженных в глубокую тень улиц, вдыхаю благоухание бесчисленных
цветочных кустов и вновь трепещу в неизъяснимом восторге, слыша глубокий,
гулкий звук церковного колокола, что каждый час внезапным мрачным раскатом
сотрясает недвижный дремотный сумрак, окутывающий изъязвленную временем
готическую колокольню". Не будет поэтому излишней смелостью предположить,
что именно этими, дышащими тысячелетней древностью местами, все еще
хранящими романтические осколки минувшего, была отчасти внушена увлекавшая
поэта впоследствии страсть к средневековой, "готической" атмосфере, навеян
экзотический колорит его произведений, подсказаны подробнейшие описания
старинных зданий, поражающие зримой точностью деталей.
Ибо совсем поблизости от деревушки, за высокими, каменными стенами
виднелась замшелая громада дома, в котором жил когда-то граф Перси,
злосчастный любовник Анны Болейн, а чуть поодаль - особняк благородного
фаворита королевы Елизаветы, могущественного графа Лестерского. На запад от
небольшой площади уходили тенистые зеленые аллеи, терявшиеся в прохладных,
подернутых пеленой тумана лугах. Сама школа находилась в восточной части
предместья, на улице, застроенной старыми домами диковинной архитектуры,
вокруг которых темным ковром лежали безупречные английские газоны,
обнесенные вересковыми изгородями. Здание пансиона стояло немного в глубине,
отделенное от улицы невысокой оградой. Перед главным входом была разбита
красивая цветочная клумба, обсаженная кустами самшита. Этот большой белый
особняк весьма свободной планировки соединил в себе сразу несколько
архитектурных стилей. Скошенная назад крыша упиралась в массивную кирпичную
стену с тяжелыми, окованными железом воротами. Подробное описание школы и
бытовавших в ней нравов мы находим в "Вильяме Вильсоне", однако его не
следует воспринимать слишком буквально - вполне возможно, что в нем слились
черты нескольких заведений подобного рода. Во всяком случае, той его части,
которая касается директора, "преподобного доктора Брэнсби", доверять трудно.
Начать с того, что человек этот никогда не имел степени доктора, и если
кто-то к нему так и обращался, то, должно быть, лишь из любезности.
Образование и степень магистра искусств отец Брэнсби получил в Кембридже.
"Старым" он в то время, то есть в 1817 году, тоже не был - ему исполнилось
тридцать три года. По отзывам знакомых, это был добрый, веселого нрава
священник, консерватор по убеждениям, отец большого семейства, любивший
хорошо поесть и выпить, а пуще всего поохотиться; ученики знали: если утром
отец Брэнсби чистит ружье, значит, его весь день не будет в школе. Его
ученость, обширные и разнообразные литературные и научные познания,
искренняя любовь к природе, сочетавшаяся с прекрасным знанием ботаники и
садоводства, не могли не вызывать уважения у окружающих. В свободное от
занятий в школе и охоты время он сочинял политические памфлеты, и дни,
проведенные в Стоук-Ньюингтоне,
считал чудеснейшей порой в своей жизни. Питомцы его не чаяли в нем
души.
Все это совсем не похоже на отталкивающий портрет, нарисованный По в
"Вильяме Вильсоне". Как говорят, впоследствии Джон Брэнсби был весьма
раздосадован тем, что имя его без изменения перенесено в рассказ, и не любил
говорить о По. Он заметил только, что мальчик, которого в школе знали под
фамилией Аллан, ему нравился, однако родители баловали его слишком крупными
суммами на карманные расходы. "Аллан, - добавлял он, - был умен, упрям и
своеволен". В последнем его мнение совпадает со свидетельствами Джеймса
Гэльта.
Единственным документальным источником сведений о жизни Эдгара в Стоук-
Ньюингтоне являются счета, поступавшие на имя Джона Аллана и чудом
сохранившиеся до сего дня. Из них следует, что, подобно большинству своих
сверстников, Эдгар предпочитал подвижные игры и не щадил башмаков - одной
пары, как правило, хватало ему не более чем на месяц, после чего требовался
ремонт. Общая сумма счета за летние месяцы 1818 года составляет 1 фунт 15
шиллингов 6 пенсов, куда входит стоимость двух пар туфель, трех починок и
целой кучи шнурков, с которыми Эдгар расправлялся гораздо быстрее, чем с
башмаками.
К сожалению, нам неизвестно, какие книги составляли круг его чтения в
тот период. Должно быть, он включал не только учебники, хотя в тогдашних
школьных библиотеках нелегко было найти что-нибудь, кроме потрепанных
латинских грамматик, объемистых учебников арифметики, орфографических
справочников и дешевых изданий Гомера, Виргилия и Цезаря. Водили ли детей в
театр - сказать трудно, однако повидать достопримечательности Лондона
Эдгару, видимо, удалось - по крайней мере, Тауэр и Вестминстер, где он
скорее всего побывал вместе с миссис Аллан во время каникул.
Исследователи могут сколько им заблагорассудится строить теории об
испытанных По в детстве литературных влияниях на том факте, что как раз в
бытность его в Лондоне здесь вышли в свет "Кристабель" и "Кубла Хан",
однако, вероятнее всего, волшебные их строки зазвучали для него много
позднее. Ведь тогда это была "современная поэзия", которая находилась
под строгим запретом в школах, где все еще царил Поп. Сочинения лорда
Байрона читали лишь молодые джентльмены из благородных семей, посмеиваясь с
понимающим видом и пряча дерзкие вирши от невинных глаз сестер и невест. Что
до Шелли, то, даже если имя это и было известно кому-нибудь из учителей
школы в Стоук-Ньюингтоне, кто осмелился бы распространять произведения
известного безбожника под неусыпным благочестивым оком преподобного
"доктора" Брэнсби?
Каникулы и воскресные дни Эдгар проводил в семье. Джон Аллан имел
весьма широкий круг знакомств в Лондоне, однако ни литераторов, ни
поклонников изящной словесности среди посещавших его дом людей не было и
вряд ли кто-нибудь из них мог пробудить в душе мальчика интерес к
сочинительству. Чаще всего к Аллану приходили такие же, как он сам,
торговцы, поддерживавшие деловые отношения с его фирмой. Обычными темами их
бесед были текущие цены на виргинский табачный лист и всякого рода
превратности, постигавшие американские торговые суда.
К концу пребывания Аллана в Англии его дела порядком запутались и
начали принимать весьма дурной оборот. Конъюнктура на табачном рынке
складывалась неблагоприятная, а рискованные авантюры, на которые он пускался
в надежде поправить положение, осложнили его еще больше. В марте 1820 года у
него случился приступ водянки, и вернуться в контору, чтобы свернуть свою
коммерческую деятельность, он смог лишь 3 апреля. По возвращении он
обнаружил, что его ограбил собственный клерк, о чем он не преминул сообщить
своему компаньону Чарльзу Эллису письмом, помеченным как "личное", в конце
которого добавляет: "Все мы чувствуем себя вполне терпимо; мне, разумеется,
уже гораздо лучше, Фрэнсис продолжает жаловаться на здоровье, Анна и Эдгар
чувствуют себя хорошо..."
Последняя финансовая катастрофа произошла в результате досадного
недоразумения между "Эллисом и Алланом" в Ричмонде и "Алланом и Эллисом" в
Лондоне - оба отделения фирмы независимо друг от друга предприняли попытку
получить сумму в 2700 фунтов стерлингов, причитавшуюся с имения некоего
мистера Гайля из Глазго, который задолжал старому Уильяму Гэльту. Угодив в
долги, сраженный неудачей, Аллан сдал внаем свой лондонский дом вместе с
обстановкой (ибо надеялся еще вернуться), забрал Эдгара из школы и
приготовился отбыть в Америку. Повези. ему в делах больше, Эдгар По вырос бы
в Англии. 20 мая Аллан пишет из Лондона: "Полагаю, что смогу отплыть
июньским пакетботом и по прибытии намереваюсь предпринять все, на какие
способен, усилия, дабы выполнить наши обязательства перед кредиторами.
Здоровье миссис Аллан лучше, чем обычно, Анна чувствует себя хорошо, Эдгар
тоже, что до меня, то я никогда не чувствовал себя лучше..."
Несколько недель спустя, в конце июня 1820 года, корабль, на борту
которого находились мистер Аллан и его семья, вышел из Ливерпуля и взял курс
на Нью-Йорк.
За годы, проведенные в Англии и Шотландии, Эдгар По приобрел
драгоценный запас ярких романтических впечатлений, хорошую физическую
закалку, каковой был обязан климату и спартанским нравам английских школ,
некоторое знание латыни, поверхностное (и испорченное плохим произношением)
знакомство с французским, а также умение решать несложные арифметические
задачи.
Ко всему этому следует, быть может, добавить вполне укоренившуюся
самоуверенность и мальчишескую гордость. Кроме того, юный По, задолго до
большинства своих американских сверстников, увидел зарю грядущего
промышленного века: машины, приводимые к действие силой пара, и первые
железные дороги. Кругозор его расширился, и наследственная болезнь
американцев - провинциализм - ему уже не угрожала, а его английский язык был
облагорожен длительным общением с уроженцами Альбиона.
Эдгар По возвращался в Америку. Позади оставалось чудесное английское
местечко, запутанные таинственные коридоры и сводчатые спальни старой школы,
где прошла немалая часть его детства; впереди ждала полузабытая родина.
Путешествие из Англии в Америку продлилось тридцать шесть дней -
обычный для того времени срок. Мистер Аллан и его семейство прибыли в
Нью-Йорк
21 июля 1820 года, сопровождаемые двадцатилетним Джеймсом Гэльтом,
который направлялся в Ричмонд, повинуясь воле своего богатого дядюшки.
Корабли и морские просторы, в которых находят столько очарования
одержимые жаждой приключений мальчишки - а Эдгаром она владела уже давно, -
с особенной силой притягивали юного По, коль скоро можно судить по
написанным им позднее рассказам, действие которых так часто происходит на
море. Вместе с Джеймсом Гэльтом он разделял будоражащие новизной впечатления
трансатлантического путешествия, своими глазами увидел полную захватывающих
событий жизнь матросов на большом парусном судне. Не могла не взволновать
его воображения и живописная сутолока лондонских и нью-йоркских доков.
В те годы крупный морской порт, где теснились большие и малые корабли
самых разнообразных оснасток и назначений - грузные и неповоротливые
"купцы", юркие рыбачьи шхуны, черные, как дьяволы, "угольщики", белокрылые
красавцы фрегаты, - являл собой зрелище захватывающее и романтическое даже
для современников. Сверкающие на солнце паруса, покачиваемые волнами темные
и красновато-желтые корпуса с белыми полосами вдоль рядов квадратных
иллюминаторов, горящая огнем медь корабельных колоколов и тускло
поблескивающая пушечная бронза, песня налегающих на лебедку матросов и
скрежет исчезающей в клюзе якорной цепи - все это навсегда запечатлелось в
памяти двенадцатилетнего Эдгара По.
2 августа супруги Аллан, Эдгар и мисс Валентайн приехали в Ричмонд и
временно остановились у Чарльза Эллиса, так как старый их дом был сдан
внаем, а новый еще предстояло подыскать.
Население маленькой столицы Виргинии в двадцатые годы прошлого века
достигало приблизительно двенадцати тысяч человек. Полуклассические порталы
церквей и общественных зданий смотрели с холмов на утопающие в зелени садов
белые домики; ниже, вдоль берега реки, тянулись доки и черные приземистые
пакгаузы, из-за которых поднимался густой лес мачт с реющими на ветру
разноцветными флагами. Фабрик в городе в те времена не было, и над крышами
виднелись лишь трубы домашних очагов.
Окрестности - изрезанные ручьями луга, топкие низины, непроходимые
заросли и бескрайние поля были красивы и живописны. По дну просторной долины
струила своп мутножелтые воды река Джеймс, уходившая вдаль широкой
извилистой лентой; временами, теснимая лесистыми островками, она ускоряла
свой бег, разделяясь на узкие порожистые протоки. На заре дремотную тишину
раскалывал звон колокола или низкое гулкое гудение сделанных из морских
раковин рожков, сзывавших рабов на близлежащие плантации; разбуженное
утренним ветерком, колыхалось зеленое море табачных листьев, суля богатую
прибыль хозяевам.
Ни в какой другой местности Соединенных Штатов колониальные традиции не
сохранялись так долго, как в приморской Виргинии. Здесь гнездилась старинная
аристократия, чья жизнь протекала за стенами роскошных особняков, в
окружении подобострастных слуг и фамильных портретов, по обычаям некогда
процветавшей колонии, которых почти не коснулось дыхание перемен. По улицам
Ричмонда разъезжали плантаторы верхом на чистокровных скакунах, катились
кареты местной знати с чернокожими кучерами на козлах и ливрейными лакеями
на запятках; губернатор, будь у него такое желание (а оно, как правило,
являлось очень скоро), мог содержать при себе по меньшей мере герцогский
двор; здесь заседало законодательное собрание штата, а в местном суде
произносили речи выдающиеся юристы. Блестящее ричмондское общество жило
весьма насыщенной жизнью, в которой Алланам вскоре предстояло принять
участие; в среде его бытовали любовь к изящным искусствам, уважение к
традициям и наследственным титулам и кичливая местническая гордость. Такова
была атмосфера, воздействие которой суждено было испытать юному Эдгару По.
Семья Аллана недолго оставалась у Эллисов и уже осенью 1820 года
переехала в свой новый дом, где Эдгар встретился с повзрослевшими товарищами
своих детских игр; и хотя узнать друг друга было нелегко, нити общих
воспоминаний по-прежнему крепко связывали их вместе.
Среди вновь обретенных друзей был и Эбенезер Берлинг, с которым По
познакомился когда-то в церкви. Он жил со своей овдовевшей матерью на
Бэнк-стрит и, судя по всему, сыграл немалую роль в важнейших событиях,
происшедших в жизни Эдгара в этот
период. Вместе они прочли "Робинзона Крузо" и вскоре стали плавать по
реке Джеймс в раздобытой где-то лодке - воображение По превратило ее позднее
в "маленькую прогулочную яхту", упоминаемую в самом начале "Приключений
Артура Гордона Пима". Мысленно возвращаясь к этой детской робинзонаде, он
пишет в 1836 году в журнале "Сазерн литерери мессенджер":
"С какой любовью воскрешаем мы в памяти те волшебные дни нашего
детства, когда мы впервые в раздумье склонились над страницами "Робинзона
Крузо"! Когда впервые ощутили, как разгорается в нас неутолимая жажда
приключений, с трудом вчитываясь при неверном свете костра в эту книгу,
строчка за строчкой постигая чудесную ее мудрость и с трепетным,
захватывающим дух нетерпением открывая сердце ее пленительному, колдовскому
очарованию. Но увы, дни необитаемых островов безвозвратно ушли в прошлое".
В играх, увлекательных похождениях по окрестностям Ричмонда, налетах на
чужие сады и других, столь же отважных и захватывающих предприятиях Эдгар
обычно бывал заводилой. Робость и боязливость, свойственные ему в раннем
детстве, исчезли, усердные занятия в школьных гимнастических залах в Ирвине
и СтоукНьюингтоне сделали из него отличного бегуна и прыгуна; кроме того,
пребывание в английских школах привило ему сноровку и вкус к кулачным боям,
что, наверное, заставляло сверстников относиться к нему с должным уважением.
Чаще всего его спутниками, помимо Эбенезера Берлинга, бывали Джэк Макензи,
Роб Салли и маленький Бобби Стенард. Давняя склонность Эдгара к веселым
розыгрышам еще больше усилилась, и проделкам его не было конца. Однажды он
даже появился в облике привидения перед засидевшимися далеко за полночь
игроками в карты, наделав немало переполоху.
Однако уже в ту раннюю пору характер его начал обнаруживать странное
многообразие противоречивых черт и свойств, которое всегда изумляло
современников и биографов и долго еще будет оставаться для мира загадкой. Он
был добрым и веселым товарищем в играх, что подтверждают многочисленные
свидетельства друзей детства, но в то же время одиноким и болезненно
восприимчивым мальчиком. Его ум и душу уже смущали и тревожили тайны бытия,
волновали смутные стремления тонко чувствующей натуры к недостижимому
совершенству прекрасного. Найти им удовлетворение в повседневной жизни он не
мог и все чаще искал уединения, предпринимая первые робкие попытки выразить
свои переживания пером и кистью, однако плоды своих опытов скрывал от
посторонних глаз, предвидя неизбежные насмешки сверстников и холодное
непонимание взрослых. Он приобрел страсть к чтению и собиранию цветов, а
оставаясь наедине с собой, мог часами предаваться мечтам.
Сразу же по возвращении в Ричмонд Джон Аллан определил Эдгара в
"Английскую и классическую школу", которую содержал некий Джозеф Кларк,
питомец дублинского Колледжа Святой Троицы. Его описывают как
раздражительного, напыщенного и педантичного ирландца, который зарабатывал
на жизнь тем, что выполнял роль духовного наставника при юных отпрысках
лучших ричмондских семей. Программа в этой школе ничем не отличалась от тех,
что были приняты тогда в других учебных заведениях подобного рода, и
включала в себя все те же латынь, французский и основы математики, которыми
По занимался в английских школах. Впрочем, в Америке уже в то время делались
попытки преподавать родной язык в его живой, разговорной форме и больше
знакомить учеников с созданной на нем литературой, по крайней мере, с
произведениями уже признанных классиков - Джонсона, Аддисона, Гольдсмита,
Попа.
Занятия литературой, несомненно, ускорили расцвет и без того очень рано
проявившегося поэтического таланта Эдгара По. Школьные товарищи стали
замечать в нем растущую склонность к уединению; часто, оставив игры, он
запирался у себя в комнате и писал стихи. И то, что жажда творчества в этом
подростке, которому едва исполнилось четырнадцать лет, была столь велика,
что заставляла его сторониться обычных для его сверстников игр и занятий и
отдавать все больше и больше времени сочинительству, сыграло исключительно
важную роль в его жизни.
В откровенно прагматической культуре, созданной американским народом,
чья судьба связана с покорением огромного континента, с суровой борьбой за
существование, превратившей практическую полезность вещей в единственную
меру их ценности, поэзия занимала обособленное и до пришествия лучших времен
весьма незначительное место. Придание этому
искусству свойственной ему вещественной формы требует больших затрат и
совместных усилий немалого числа людей, в то время как рыночная его
стоимость ничтожна, и поэтому человека, избравшего поэзию своим поприщем и
средством самовыражения, общество склонно считать либо бездельником, либо
сумасшедшим. В любом случае занятие это представляется окружающим столь
никчемным, что они без зазрения совести отрывают поэта от работы по самым
пустячным поводам. Столкновение с подобным непониманием неизбежно порождает
в человеке, посвятившем себя поэзии, ощущение своей чуждости и ненужности
людям. И лишь после его смерти вдруг обнаруживается, что творчество его было
неотъемлемой и чрезвычайно важной частью жизни отвергавшего его общества.
Овладение искусством стихосложения требует длительного и упорного
труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то достичь в своем
ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому времени, когда
он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже слишком
стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал писать очень
рано. Некоторые из стихотворений, вошедших в его первую книгу, написаны им,
по его утверждению, в возрасте четырнадцати лет, что вполне согласуется с
многочисленными свидетельствами о его раннем развитии.
Это были не обычные рифмованные пустячки, какие все сентиментальные
молодые люди в определенный период жизни приносят порою к стопам своих
первых возлюбленных, но целая "книга" стихов, в которой не была обойдена
вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе. Маловероятно, чтобы автор
пылал нежными чувствами сразу ко всем, и, ни в коей мере не умаляя прелестей
ричмондских красавиц, приходится предположить, что в тот момент юного поэта
больше интересовало искусство как таковое, а не вдохновлявшие его музы.
В 1823 и 1824 годах любовные стансы продолжали течь из-под пера юного
пиита, если верить рассказам нескольких ричмондских дам. Большая их часть
адресовалась очаровательным питомицам благородного пансиона, который
содержала мисс Джейн Макензи, сестра миссис Макензи, в чьей семье
воспитывалась
Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении
за стенами заведения мисс Макензи, завязалась тайная переписка. Вместе с
записками Эдгар часто посылал сласти и "оригинальные поэтические сочинения".
Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему девиц и
прикреплять к портретам полученные в награду за преданность локоны.
Маленькая Розалн, которая была в ту пору "чудным ласковым ребенком с синими
глазами и розовыми щечками", верно служила им вестницей любви до тех пор,