Страница:
нужен журналу. Он по достоинству оценил материалы, которые По присылал на
протяжении всей весны 1835 года, и предложил ему постоянное место в своем
ежемесячнике. 2 июня По написал Уайту пространное письмо, в котором,
коснувшись многих относящихся к журналу предметов, говорит: "...Вы
спрашиваете, соглашусь ли я приехать в Ричмонд, если случится так, что этой
зимой Вам понадобятся мои услуги. Могу ответить, что сделал бы это с
величайшим удовольствием. С некоторых пор я испытываю живейшее желание
посетить Ричмонд и был бы рад любому разумному поводу для такого визита..."
Однако переезд в Ричмонд пришлось пока что отложить. Мистер Уайт еще не
был готов принять По на службу, а старая миссис По находилась при смерти.
Чеки на 5-10 долларов, изредка приходившие из редакции "Мессенджера",
помогали кое-как отогнать нужду, во всяком случае, на то время, пока перо
повиновалось обитателю маленькой комнатушки на Эмити-стрит... Однажды везший
почту пароход был ограблен неким Уильямом Джонсом, в результате чего По
понес "небольшой убыток" - он как раз купил и послал Уайту несколько банок
особо качественной типографской краски.
Еще 30 мая 1835 года По написал Уайту в Ричмонд, упомянув о серьезной
болезни, перенесенной им около этого времени:
"Я уже несколько дней не видел мистера Кеннеди, будучи слишком
нездоров, чтобы выходить из дому... Когда я с некоторой поспешностью писал
очерк, который послал Вам, я чувствовал себя так дурно, что едва различал
лист бумаги, на котором писал, и закончил в состоянии полного
изнеможения..."
12 июня он снова пишет Уайту:
"Рад сообщить Вам, что я уже совершенно поправился, хотя доктор Баклер
еще три недели назад уверяд, что спасти меня может лишь морское
путешествие..."
Видимо, речь шла не о простом недомогании. Доктор Баклер не стал бы
рекомендовать стесненному в средствах молодому поэту морское путешествие, не
будь у него достаточных оснований для тревоги. Ему казалось, что только оно
может спасти пациента. И болезнь эта была лишь повторением нескольких
подобных кризисов, пережитых им в предыдущие четыре года. Вспомним, что он
неоднократно жаловался на здоровье в письмах к Джону Аллану.
Вскоре в жизни По должна была открыться новая страница, ибо пребывание
в Балтиморе подходило к концу. Чем же были заняты в это время обитатели
маленького домика с невысокой трубой и одиноким окном в мансарде? Миссис
Клемм с утра до вечера хлопотала по дому и ухаживала за умирающей бабкой.
Трижды в день мать, дочь и племянник собирались за покрытым белоснежной
скатертью и уставленным прекрасной фарфоровой посудой столом. Вирджиния
по-детски беззаботно щебетала, изредка обращая на Эдгара наивно-вопрошающий
взгляд больших темных глаз. О чем думал тогда сам По - молодой честолюбец,
одержимый дерзновенными помыслами? Какие нежные слова шептали они друг
другу, оставаясь наедине? Было в этом что-то странное, неправдоподобное,
похожее на ставшие явью грезы. Странное и в то же время манящее. Какое-то
неведомое чувство исподволь овладевало его душой. "Лигейя" стала реальностью
и все больше захватывала его воображение. Но так ли на самом деле? Ведь была
еще и Эльмира.
7 июля 1835 года умерла миссис По. Ей было семьдесят восемь лет. В тех
обстоятельствах смерть ее могла принести лишь облегчение. Миссис Клемм стала
теперь отдавать все внимание Эдгару и Вирджинии. Их осталось трое, и им
суждено было прожить так еще немало лет. По мог идти дальше путем, который
указывала его звезда.
Под шлепанье пароходных колес Балтимор растаял в утренней дымке.
Впереди был Ричмонд, влекший По со всей силой незабвенного прошлого и
многообещающего будущего. Мечта его близилась к осуществлению - он
возвращался на родину, увенчанный чужеземными лаврами. Были они еще не
слишком пышными, но тем не менее заметными и очень ему к лицу.
Миссис Клемм осталась в Бостоне, дожидаясь окончания затянувшейся тяжбы
из-за наследства покойного мужа и присматривая за Вирджинией. Была середина
лета 1835 года.
В облике молодого человека, вновь появившегося в Ричмонде в первые
августовские дни 1835 года, вне всяких сомнений, было нечто примечательное:
особым образом завязанный черный галстук, тесный двубортный сюртук,
застегнутый с точно отмеренной и подчеркнутой небрежностью, гордая осанка и
стремительная нервная походка, пронзительный взгляд больших серо-голубых
глаз и не покидающая губ капризно-ироническая усмешка - все это
останавливало внимание. На улице вслед ему оборачивались и мужчины и
женщины, говоря вслух или про себя: "Вот идет Эдгар По". Даже случайная
встреча с ним оставляла след в памяти и воображении.
Первые несколько дней он прожил у Макензи. Розали по-прежнему была там
- счастливый, не омраченный мыслями о будущем взрослый ребенок. Мистер и
миссис Макензи встретили его с обычным радушием, но больше всех обрадовался
молодой Джек Макензи - все такой же грубовато-добродушный и веселый, как
раньше. Мисс Валентайн (тетушка Нэнси) украдкой пришла от Алланов, чтобы
повидать Эдгара и рассказать ему о последних часах опекуна, шепнув несколько
слов о завещании. Впрочем, здесь она не могла сообщить ему ничего нового - с
упомянутым документом По уже был знаком во всех подробностях. Сама мисс
Валентайн, во всяком случае, чувствовала себя вполне обеспеченной с
отписанными ей 300 долларами годового дохода и бесплатным столом и стиркой в
доме покойного торговца.
С каким, должно быть, странным чувством проходил По мимо большого дома
с занавешенными окнами, прислушиваясь к крикам играющего в саду старшего
сына Джона Аллана, или отвечал на радостные приветствия встреченных на улице
старых слуг, зная наверняка, что во всем этом ему уже нет и никогда больше
не будет места. С таким же чувством он заглядывал, оказываясь поблизости, в
лавку "Эллиса и Аллана". Знакомый полумрак, и даже запахи все те же. В
конторе стол Джона Аллана на прежнем месте, как и шкатулка с письмами. Нет
лишь самого Аллана - ему уже не вернуться.
Прошлое, однако, забыто не было. Память о нем хранили письма в старой
шкатулке и сердца тех, кто оставался в доме на Мэйн-стрит. Приезд По очень
встревожил вдову Аллана, хотя она и не подала виду, что знает о нем. У нее и
так уже было немало неприятностей в связи с завещанием, а По, явись у него
такое желание, мог очень многое рассказать. Поэтому нужно быть как можно
осторожнее, а самое главное, избегать новых скандалов. И тяжелые двери
особняка Алланов больше ни разу не отворились перед По - бесшумно и
таинственно закрылись для него и некоторые другие ричмондские двери. Sub
rosa(1) в известных кругах местного общества поползли какие-то слухи. Со
временем это сыграло свою роль, особенно когда выросли дети Аллана.
------------
(1) Исподволь, тайно (лат.).
И все же в большинстве своем старые друзья остались ему верны - Джек
Макензи, Боб Кейбелл, Гэльты, не говоря уж о Робе Стенарде. По был принят во
многих домах, хозяева которых в суждении о нем больше полагались на свои
собственные впечатления. Многие знали достаточно, чтобы относиться к
разговорам о несправедливости По к Джону Аллану с должной долей недоверия.
Что до рассказов о его пристрастии к картам в университетскую пору, то об
этом слышали и раньше, да и сам грех был не из тех, за которые изгоняют из
танцзалов. Даже на незаплаченные мелкие долги можно было посмотреть сквозь
пальцы, когда речь шла о том, чтобы простить очаровательного молодого
человека, вот-вот добьющегося славы и к тому же умеющего так оживить
светскую беседу. На первых порах возвращение По в Ричмонд весьма походило на
триумф. Кое-кто исподтишка посмеивался над некой недавно овдовевшей гордой
дамой, родом не из Виргинии, которая жила на столь широкую ногу. И потому
приемного сына Фрэнсис Аллан не обходили вниманием. После Балтимора, где
уделом его была нищета, он жил точно в прекрасном сне. В каждом доме он
находил вино, музыку, прелестных женщин и весьма почтительное отношение к
"изящной словесности". И временами все это кружило ему голову.
Немного погостив у Макензи, По поселился в пансионе миссис Пуэр на
Бэнкстрит, одном из тех претенциозно-приличных заведений, каких было
особенно много на тогдашнем Юге.
Редакция журнала "Сазерн литерери мессенджер" находилась на углу
Главной и Пятнадцатой улиц, в солидном трехэтажном кирпичном здании под
шиферной крышей, с крутыми скатами и короткой дымовой трубой. "Мессенджер"
занимал весь второй этаж, а на первом помещалась сапожная мастерская некоего
Арчера. По поднимался в свое святилище по наружной лестнице с Пятнадцатой
улицы. Место оказалось удивительно знакомым, ибо как раз в соседнем доме
(сюда даже доносились крики переговаривающихся через стены приказчиков)
располагались лавка и склады "Эллиса и Аллана". Сколько раз По ходил этой
дорогой на службу, когда был в приказчиках у своего опекуна! Он помнил даже
небольшой подъем кирпичной мостовой на Пятнадцатой улице, начинавшийся сразу
от угла. Те дни все еще столь живо стояли перед глазами, что даже теперь он
вздрагивал, заслышав стук трости и звук тяжелых шагов снаружи.
В той же комнате, где По, сидел и сам главный редактор, мистер Уайт, -
коренастый джентльмен средних лет с добродушным румяным лицом. Сюда то и
дело заглядывали посетители - местные литературные знаменитости,
печатавшиеся на страницах журнала, - чтобы поболтать или попросить о
какой-нибудь услуге. Из передней комнаты слышался шотландский говор
метранпажей Уильяма Макфарленда и Джона Фергюссона, укладывающих матрицы на
круглые черные пластины прессов или колдующих над квадратными ячейками
наборной кассы. На вбитых в стену ржавых крюках висели гранки. Ежедневная
почта была очень обильна и большей частью сваливалась в кучу на стол По.
Книг на рецензию присылали много, и молодому редактору приходилось работать
не покладая рук.
Как правило, По сидел в редакции один, так как мистер Уайт, уверившись
в литературных талантах своего помощника, проводил почти все время,
разъезжая по штату в поисках желающих подписаться на его журнал. К приходу
По подписчиков было всего 700 человек. Благодаря совместным усилиям молодого
одаренного писателя и искушенного в журнальном деле Уайта число их стало
стремительно расти. Предаваться мечтам было некогда. В небольшом помещении
редакции, освещенном тусклым светом, просачивающимся сквозь запыленные
стекла, постоянно кто-нибудь сидел, стоял или расхаживал взад-вперед,
разглагольствуя на самые разнообразные темы и прерываясь лишь для того,
чтобы сплюнуть на пол табачную слюну. Гора книг, ждущих рецензии, не
уменьшалась; Макфарленд кричал, чтобы поскорее несли материал в набор;
воздух был пропитан запахом горящей в лампах ворвани и типографской краски.
Несколько дней в месяц По допоздна просиживал на службе, надписывая адреса
подписчиков на конвертах с экземплярами очередного номера журнала. Вечером,
усталый, он возвращался в пансион миссис Пуэр, чтобы поужинать.
Исподволь к нему уже подбиралась тоска. Если бы только миссис Клемм и
Вирджиния могли приехать жить к нему! Может быть, позже? Ведь пока что ему
платили всего 10 долларов в неделю.
Вскоре из Балтимора пришли известия, превратившие уныние в отчаяние.
Воспользовавшись его отсутствием, брат миссис Клемм, Нельсон По, пытался
расстроить его помолвку с Вирджинией и забрать юную племянницу в свою семью.
Казалось, что надеждам По обрести домашний очаг суждено рассыпаться в прах
или же отдалиться, обрекая его на нестерпимо долгое ожидание. Особое
отвращение у По вызвала необходимость ежедневно встречаться за общим столом
с другими постояльцами пансиона. Общество этих людей, случайно оказавшихся
вместе и стремившихся в одно и то же время насытить и желудок, и
любопытство, было невыносимо. Хозяйка представила его как "нашего поэта", и
это его погубило. Поэт! Что и говорить, редкая диковинка для его
сотрапезников. Скрыться нельзя - ведь всякий, кто ищет уединения,
подозрителен. И он вынужден был слушать бессмысленную болтовню и
невежественный вздор, чувствуя, что начинает сходить с ума. За что боги
наслали на него проклятие великих мечтаний и любви к прекрасному, усадив за
один стол с глупцами и чревоугодниками, которые давятся, услышав
сколько-нибудь глубокое замечание, и недоуменно глядят на того, кто его
сделал? Поистине божественная шутка. Это страшнее, чем солдатская кухня, ибо
бежать ему больше некуда. И он все сильнее тосковал по домашним стенам,
которые могли бы дать ему убежище. Подавленный и удрученный, он снова ищет
поддержки у Джона Кеннеди:
"Ричмонд, 11 сентября 1835 года.
Уважаемый Сэр!
Я получил вчера письмо от доктора Миллера, в котором он сообщает, что
Вы уже возвратились в Балтимор. Спешу поэтому написать Вам, чтобы выразить в
письме то, что всегда находил невозможным сказать словами, - глубокую
благодарность за деятельную помощь, которую Вы мне неоднократно оказывали, и
Вашу доброту. Ваше влияние побудило мистера Уайта предоставить мне место в
редакции журнала в качестве его помощника с жалованьем 520 долларов в год.
Мое новое положение вполне меня устраивает, и по многим причинам - но, увы,
теперь ничто, кажется, не может принести мне ни радости, ни даже самого
малого удовлетворения. Прошу извинить меня, уважаемый сэр, если письмо это
покажется Вам слишком бессвязным. Чувства мои сейчас поистине достойны
жалости. Я переживаю такой глубокий упадок духа, какого никогда не знал
раньше. Мои усилия побороть одолевающую меня меланхолию тщетны. Вы поверите
мне, если я скажу, что по-прежнему чувствую себя несчастным, несмотря на
значительное улучшение обстоятельств моей жизни. Я говорю, что Вы мне
поверите, по той простой причине, что человек, пишущий ради эффекта, не
станет писать так, как я. Сердце мое открыто перед Вами - читайте в нем,
если оно заслуживает быть прочтенным. Я страдаю - и не знаю почему. Утешьте
меня, ибо Вы можете. Но поторопитесь, иначе будет поздно. Ответьте мне
немедля. Уверьте меня в том, что жить стоит, что жить нужно, и Вы докажете
мне свою дружбу. Убедите меня поступать благоразумно. Я не хочу сказать - я
не хочу, чтобы Вы сочли все, что я пишу Вам сейчас, шуткой. Ибо я чувствую,
что слова мои бессвязны - но я превозмогу свой недуг. Вы не можете не
видеть, что я испытываю упадок духа, который погубит меня, если продлится
долго. Напишите же мне, и поскорее. Вразумите меня. Ваши слова будут иметь
для меня больший вес, чем чьи-либо еще, ибо Вы были мне другом, когда
никто другой не был. Ответьте непременно, если Вам дорог Ваш будущий
душевный покой.
Э. А. По".
Это страшное письмо было написано в приступе раскаяния, последовавшего
за периодом, на протяжении которого По много пил, пытаясь забыться, и
который привел его к полному физическому и умственному истощению. Стремясь
унять душевную боль, он предал себя другим мукам. Порочный круг замкнулся.
Желанный ангел забвения обернулся демоном, от которого не было спасения.
Мысль эта сводила с ума. Неужели армейская кабала, голод, разрыв с Алланом,
честолюбивые мечты - неужели все было напрасно? Когда-то у него похитили
Эльмиру, а теперь хотят отнять и Вирджинию, и вместе с ней миссис Клемм, на
чью мужественную поддержку он опирался. К Джону Кеннеди тянулась, ища
помощи, рука утопающего, над которым на мгновение уже сомкнулись темные
воды. В постскриптуме, почти таком же длинном, как само письмо, По говорит о
судьбе своего сборника рассказов, находящегося у "Кэри энд Ли", и порицает
некоего собрата по перу, укравшего (!) несколько оригинальных мыслей из его
"Ганса Пфааля". С годами личность его словно раздвоилась, и теперь в нем
независимо друг от друга жили По-человек и По-писатель.
Через несколько дней мистер Кеннеди ответил:
"Балтимор, 19 сентября 1835 года.
Мой дорогой По!
Мне жаль видеть Вас в столь плачевном состоянии, о каком
свидетельствует Ваше письмо. Странно, что как раз в то время, когда все Вас
хвалят и когда, после стольких несчастий и лишений, фортуна начала Вам
улыбаться, Вы становитесь жертвой злых духов хандры и печали. Впрочем, людям
вашего возраста и характера свойственны подобные метания. Но будьте покойны
- чтобы навеки одолеть противника, нужно лишь немного решимости. Вставайте
пораньше, живите полно и свободно, знакомьтесь с людьми веселого нрава, и я
не сомневаюсь, что Вы скоро сможете послать к дьяволу все Ваши тревоги.
Отныне Вы, без сомнения, будете преуспевать на литературном поприще и
умножите не только свои жизненные блага, но и писательскую известность,
которая, и мне доставляет большое удовольствие Вам это сообщить, повсеместно
растет. Не могли бы Вы, скажем, написать несколько забавных пьесок на манер
французских водевилей? Если да (а я полагаю, Вам это не составит труда), то
ими можно было бы превосходно распорядиться, продав ньюйоркским
антрепренерам. Мне хотелось бы, чтобы Вы подумали над этой идеей..."
И впрямь, отличная идея - несколько легких фарсов, чтобы отвлечь его
мысли от той неведомой, населенной жуткими призраками страны, в которой они
слишком часто блуждали, и к тому же первое упоминание Нью-Йорка. Мистер
Кеннеди и сам не догадывался, каким был хорошим советчиком. Однако
"противник" был не так прост, как он воображал. Сила его была загадочна, и в
первой же схватке он уже одержал верх. Маловероятно, чтобы письмо Кеннеди
застало По в Ричмонде. Он расстался с мистером Уайтом и возвратился в
Балтимор. Отношения между миссис Клемм и семьей ее брата до предела
осложнились из-за Вирджинии. Оттягивать решающий шаг больше было нельзя, и
22 сентября 1835 года По тайно обвенчался со своей юной двоюродной сестрой в
епископальной церкви св. Павла. Единственным свидетелем была миссис Клемм, и
священник - уступив, видимо, настойчивым просьбам самого По, который очень
хотел сохранить все в секрете от балтиморских родственников, - даже не
сделал никакой записи в приходской книге. Достоверность события подтверждают
лишь отметка в муниципальном регистре и слово самой миссис Клемм. Впрочем,
сомневаться в том, что тайное обручение действительно состоялось, не
приходится.
Вирджиния была одновременно испугана состоянием, в котором находился
Эдгар, и взволнована мыслью о предстоящем бракосочетании, чувствуя, что в
этом событии ей впервые в жизни отведена необходимая и действительно важная
роль и что оно сразу же сделает ее такой же взрослой и уважаемой женщиной,
как другие замужние дамы. Каково же было ее разочарование, когда она
обнаружила, что свидетелем всему будет только ее мать. Свойственные таким
церемониям и столь дорогие женскому сердцу красота и торжественность
совершенно отсутствовали. У невесты даже не было фаты. Но обиднее всего, что
и потом ей запретили рассказывать о происшедшем. Тем временем к Эдгару По
вернулось спокойствие. Теперь у него был дом. Обрел ли он вместе с ним и
жену в полном смысле слова, судить трудно. Высказывавшиеся на этот
счет сомнения, наверное, уже никогда не будут разрешены.
Через несколько дней после более чем скромной брачной церемонии По
написал мистеру Уайту, прося взять его обратно в "Мессенджер" и обещая вести
себя самым примерным образом. Мистер Уайт ответил письмом, из которого ясно,
что он был для По добрым и умным другом, чьим терпением тот неоднократно
злоупотреблял.
"Ричмонд, 29 сентября 1835 года.
Дорогой Эдгар!
Если бы только в моих силах было излить тебе все, что я чувствую,
языком, каковым я желал бы владеть для подобного случая! Этого мне не дано,
и потому удовольствуюсь тем, что скажу все попросту, как умею.
В искренности всех твоих обещаний я вполне уверен. Но есть у меня
опасение, Эдгар, что, ступив на эти улицы снова, ты забудешь о своих зароках
и опять станешь пить хмельное - и так до тех пор, пока оно совсем не отнимет
у тебя рассудок. Положись на собственные силы и пропадешь! Уповай на помощь
создателя и спасешься...
У тебя блестящие таланты, Эдгар, и тебе надобно добиться, чтоб и их, и
тебя самого уважали. Научись уважать себя сам, и очень скоро увидишь, что
тебя уважают и другие. Распрощайся с бутылкой и с собутыльниками - навсегда!
Скажи мне, что ты можешь и хочешь это сделать, дай мне знать, что
твердо решил никогда больше не уступать соблазну.
На тот случай, если ты снова приедешь в Ричмонд и снова станешь моим
помощником, между нами должно быть ясно оговорено, что я буду считать себя
свободным от всяких обязательств с той минуты, когда увижу тебя пьяным.
Тот, кто пьет до завтрака, идет по опасному пути. Тот, кто может так
поступать, не сделает дела, как должно...
Твой верный друг Т. У. Уайт".
Глядя на опустевшее кресло в своей ричмондской конторе, этот добряк,
должно быть, с большим сожалением вспоминал о талантливом и порывистом
молодом человеке, который еще недавно его занимал. Об истинных причинах
пристрастия По к хмельному мистер Уайт догадываться не мог. Но теплота,
которой проникнуты строки письма, говорит о том, что продиктовано оно было
чувствами более глубокими, нежели простое желание вернуть ценного для
журнала человека. По дал обещание, которое от него требовалось, и через
несколько дней возвратился в Ричмонд. Миссис Клемм вскоре поспешила за ним,
зная, что помощь ее крайне необходима.
По поселился вместе с молодой женой и тещей в пансионе миссис
Йаррингтон, выходящем окнами на Кэпитол-сквер и расположенном на той же
улице, что и заведение миссис Пуэр. Это был двухэтажный кирпичный дом с
большими зелеными ставнями, часто встречавшимися в Ричмонде. По занимал
просторную комнату на втором этаже, прямо над гостиной. Об их семейном
укладе точно ничего не известно. Все, что касалось брака По и Вирджинии,
держали в строгом секрете. Друзьям По лишь сообщил, что его тетка и юная
двоюродная сестра, находящиеся у него на иждивении, переехали жить к нему.
На тех, кто видел Вирджинию в ту пору, она не производила впечатления
взрослой женщины. Поведением своим она скорее походила на веселую девочку,
что, собственно, и неудивительно, если учесть, что ей было всего тринадцать
лет. Для своего возраста она была довольно мала ростом, "пухленькая",
хорошенькая, но не особенно, ласкового и тихого нрава и по-детски
простодушная.
Розали, или, как ее чаще называли, "Розе По", исполнилось уже двадцать
пять лет, но по умственному развитию она казалась сверстницей Вирджинии.
Сестра несколько докучала Эдгару, ибо имела привычку повсюду следовать за
ним с терпеливым и кротким обожанием, чем временами приводила молодого
человека в смущение. Ее по-прежнему привлекали детские забавы, и вместе с
Вирджинией они, точно две маленькие девочки, любили играть в саду у Макензи
- взвизгивая от удовольствия, катались на качелях или прыгали через
веревочку. Один из эпизодов отроческой идиллии, какой были первые годы
супружеской жизни По, сохранили для нас воспоминания миссис Макензи. Она
рассказывает, что однажды вечером По заехал к ним, чтобы забрать и отвезти
домой Вирджинию, которая встретила его с таким "безудержным восторгом", что
воспитанная в викторианском духе миссис Макензи была шокирована.
Печальная правда заключалась в том, что Вирджиния, вероятно, слишком во
многом походила на Розали. Она тоже преждевременно остановилась в своем
развитии. Когда ей было уже больше двадцати, многие из тех, кто ее знал,
отмечали, что выглядела она лет на пятнадцать. Ум ее развивался более
нормально, чем у двоюродной сестры, однако полной физической зрелости она
так и не достигла. В случае с Розали все обстояло наоборот.
Уже в ту пору детскую миловидность Вирджинии портил мучнисто-белый цвет
лица, приобретший позднее восковой оттенок. Деталь эта сама по себе могла бы
показаться неважной, если бы не тот факт, что несколькими годами позже она
заболела туберкулезом, от которого впоследствии умерла. Вирджиния выросла в
том же доме, где от этой болезни умер Генри По - должно быть, в роду По
существовала наследственная предрасположенность к чахотке, и скудный образ
жизни, который вела семья миссис Клемм, во многом ей способствовал.
Внешность жены-ребенка, свойственные ей болезненность и некоторые странные,
неуловимо-тонкие черты духовного облика были воплощены Эдгаром По в героинях
его произведений. Вирджиния стала "Лигейей", "Эулалией", "Элеонорой",
сестрой заглавного героя в "Падении дома Ашеров", быть может, даже "Аннабель
Ли" или, например, "Береникой":
"Береника была мне двоюродной сестрой, и мы росли вместе в имении моего
отца. Но как мало походили мы друг на друга! Я - слабый здоровьем, всегда
погруженный в мрачные думы. Она - проворная и грациозная, переполняемая
жизненными силами... О, эта великолепная и такая фантастическая красота! О,
прелестная сильфида арнгеймских кущ!.. Но потом - потом все окутал
таинственный и ужасный мрак, и лучше бы вовек не рассказывать этой повести.
Недуг, роковой недуг, точно знойный вихрь пустыни, пронизал все ее естество;
прямо на моих глазах в уме ее, привычках и нраве происходили глубочайшие
перемены, и действие их было столь утонченным и страшным, что нарушало самую
гармонию ее души..."
Таковы они были все - каждый раз чем-то несхожие с Вирджинией и тем не
протяжении всей весны 1835 года, и предложил ему постоянное место в своем
ежемесячнике. 2 июня По написал Уайту пространное письмо, в котором,
коснувшись многих относящихся к журналу предметов, говорит: "...Вы
спрашиваете, соглашусь ли я приехать в Ричмонд, если случится так, что этой
зимой Вам понадобятся мои услуги. Могу ответить, что сделал бы это с
величайшим удовольствием. С некоторых пор я испытываю живейшее желание
посетить Ричмонд и был бы рад любому разумному поводу для такого визита..."
Однако переезд в Ричмонд пришлось пока что отложить. Мистер Уайт еще не
был готов принять По на службу, а старая миссис По находилась при смерти.
Чеки на 5-10 долларов, изредка приходившие из редакции "Мессенджера",
помогали кое-как отогнать нужду, во всяком случае, на то время, пока перо
повиновалось обитателю маленькой комнатушки на Эмити-стрит... Однажды везший
почту пароход был ограблен неким Уильямом Джонсом, в результате чего По
понес "небольшой убыток" - он как раз купил и послал Уайту несколько банок
особо качественной типографской краски.
Еще 30 мая 1835 года По написал Уайту в Ричмонд, упомянув о серьезной
болезни, перенесенной им около этого времени:
"Я уже несколько дней не видел мистера Кеннеди, будучи слишком
нездоров, чтобы выходить из дому... Когда я с некоторой поспешностью писал
очерк, который послал Вам, я чувствовал себя так дурно, что едва различал
лист бумаги, на котором писал, и закончил в состоянии полного
изнеможения..."
12 июня он снова пишет Уайту:
"Рад сообщить Вам, что я уже совершенно поправился, хотя доктор Баклер
еще три недели назад уверяд, что спасти меня может лишь морское
путешествие..."
Видимо, речь шла не о простом недомогании. Доктор Баклер не стал бы
рекомендовать стесненному в средствах молодому поэту морское путешествие, не
будь у него достаточных оснований для тревоги. Ему казалось, что только оно
может спасти пациента. И болезнь эта была лишь повторением нескольких
подобных кризисов, пережитых им в предыдущие четыре года. Вспомним, что он
неоднократно жаловался на здоровье в письмах к Джону Аллану.
Вскоре в жизни По должна была открыться новая страница, ибо пребывание
в Балтиморе подходило к концу. Чем же были заняты в это время обитатели
маленького домика с невысокой трубой и одиноким окном в мансарде? Миссис
Клемм с утра до вечера хлопотала по дому и ухаживала за умирающей бабкой.
Трижды в день мать, дочь и племянник собирались за покрытым белоснежной
скатертью и уставленным прекрасной фарфоровой посудой столом. Вирджиния
по-детски беззаботно щебетала, изредка обращая на Эдгара наивно-вопрошающий
взгляд больших темных глаз. О чем думал тогда сам По - молодой честолюбец,
одержимый дерзновенными помыслами? Какие нежные слова шептали они друг
другу, оставаясь наедине? Было в этом что-то странное, неправдоподобное,
похожее на ставшие явью грезы. Странное и в то же время манящее. Какое-то
неведомое чувство исподволь овладевало его душой. "Лигейя" стала реальностью
и все больше захватывала его воображение. Но так ли на самом деле? Ведь была
еще и Эльмира.
7 июля 1835 года умерла миссис По. Ей было семьдесят восемь лет. В тех
обстоятельствах смерть ее могла принести лишь облегчение. Миссис Клемм стала
теперь отдавать все внимание Эдгару и Вирджинии. Их осталось трое, и им
суждено было прожить так еще немало лет. По мог идти дальше путем, который
указывала его звезда.
Под шлепанье пароходных колес Балтимор растаял в утренней дымке.
Впереди был Ричмонд, влекший По со всей силой незабвенного прошлого и
многообещающего будущего. Мечта его близилась к осуществлению - он
возвращался на родину, увенчанный чужеземными лаврами. Были они еще не
слишком пышными, но тем не менее заметными и очень ему к лицу.
Миссис Клемм осталась в Бостоне, дожидаясь окончания затянувшейся тяжбы
из-за наследства покойного мужа и присматривая за Вирджинией. Была середина
лета 1835 года.
В облике молодого человека, вновь появившегося в Ричмонде в первые
августовские дни 1835 года, вне всяких сомнений, было нечто примечательное:
особым образом завязанный черный галстук, тесный двубортный сюртук,
застегнутый с точно отмеренной и подчеркнутой небрежностью, гордая осанка и
стремительная нервная походка, пронзительный взгляд больших серо-голубых
глаз и не покидающая губ капризно-ироническая усмешка - все это
останавливало внимание. На улице вслед ему оборачивались и мужчины и
женщины, говоря вслух или про себя: "Вот идет Эдгар По". Даже случайная
встреча с ним оставляла след в памяти и воображении.
Первые несколько дней он прожил у Макензи. Розали по-прежнему была там
- счастливый, не омраченный мыслями о будущем взрослый ребенок. Мистер и
миссис Макензи встретили его с обычным радушием, но больше всех обрадовался
молодой Джек Макензи - все такой же грубовато-добродушный и веселый, как
раньше. Мисс Валентайн (тетушка Нэнси) украдкой пришла от Алланов, чтобы
повидать Эдгара и рассказать ему о последних часах опекуна, шепнув несколько
слов о завещании. Впрочем, здесь она не могла сообщить ему ничего нового - с
упомянутым документом По уже был знаком во всех подробностях. Сама мисс
Валентайн, во всяком случае, чувствовала себя вполне обеспеченной с
отписанными ей 300 долларами годового дохода и бесплатным столом и стиркой в
доме покойного торговца.
С каким, должно быть, странным чувством проходил По мимо большого дома
с занавешенными окнами, прислушиваясь к крикам играющего в саду старшего
сына Джона Аллана, или отвечал на радостные приветствия встреченных на улице
старых слуг, зная наверняка, что во всем этом ему уже нет и никогда больше
не будет места. С таким же чувством он заглядывал, оказываясь поблизости, в
лавку "Эллиса и Аллана". Знакомый полумрак, и даже запахи все те же. В
конторе стол Джона Аллана на прежнем месте, как и шкатулка с письмами. Нет
лишь самого Аллана - ему уже не вернуться.
Прошлое, однако, забыто не было. Память о нем хранили письма в старой
шкатулке и сердца тех, кто оставался в доме на Мэйн-стрит. Приезд По очень
встревожил вдову Аллана, хотя она и не подала виду, что знает о нем. У нее и
так уже было немало неприятностей в связи с завещанием, а По, явись у него
такое желание, мог очень многое рассказать. Поэтому нужно быть как можно
осторожнее, а самое главное, избегать новых скандалов. И тяжелые двери
особняка Алланов больше ни разу не отворились перед По - бесшумно и
таинственно закрылись для него и некоторые другие ричмондские двери. Sub
rosa(1) в известных кругах местного общества поползли какие-то слухи. Со
временем это сыграло свою роль, особенно когда выросли дети Аллана.
------------
(1) Исподволь, тайно (лат.).
И все же в большинстве своем старые друзья остались ему верны - Джек
Макензи, Боб Кейбелл, Гэльты, не говоря уж о Робе Стенарде. По был принят во
многих домах, хозяева которых в суждении о нем больше полагались на свои
собственные впечатления. Многие знали достаточно, чтобы относиться к
разговорам о несправедливости По к Джону Аллану с должной долей недоверия.
Что до рассказов о его пристрастии к картам в университетскую пору, то об
этом слышали и раньше, да и сам грех был не из тех, за которые изгоняют из
танцзалов. Даже на незаплаченные мелкие долги можно было посмотреть сквозь
пальцы, когда речь шла о том, чтобы простить очаровательного молодого
человека, вот-вот добьющегося славы и к тому же умеющего так оживить
светскую беседу. На первых порах возвращение По в Ричмонд весьма походило на
триумф. Кое-кто исподтишка посмеивался над некой недавно овдовевшей гордой
дамой, родом не из Виргинии, которая жила на столь широкую ногу. И потому
приемного сына Фрэнсис Аллан не обходили вниманием. После Балтимора, где
уделом его была нищета, он жил точно в прекрасном сне. В каждом доме он
находил вино, музыку, прелестных женщин и весьма почтительное отношение к
"изящной словесности". И временами все это кружило ему голову.
Немного погостив у Макензи, По поселился в пансионе миссис Пуэр на
Бэнкстрит, одном из тех претенциозно-приличных заведений, каких было
особенно много на тогдашнем Юге.
Редакция журнала "Сазерн литерери мессенджер" находилась на углу
Главной и Пятнадцатой улиц, в солидном трехэтажном кирпичном здании под
шиферной крышей, с крутыми скатами и короткой дымовой трубой. "Мессенджер"
занимал весь второй этаж, а на первом помещалась сапожная мастерская некоего
Арчера. По поднимался в свое святилище по наружной лестнице с Пятнадцатой
улицы. Место оказалось удивительно знакомым, ибо как раз в соседнем доме
(сюда даже доносились крики переговаривающихся через стены приказчиков)
располагались лавка и склады "Эллиса и Аллана". Сколько раз По ходил этой
дорогой на службу, когда был в приказчиках у своего опекуна! Он помнил даже
небольшой подъем кирпичной мостовой на Пятнадцатой улице, начинавшийся сразу
от угла. Те дни все еще столь живо стояли перед глазами, что даже теперь он
вздрагивал, заслышав стук трости и звук тяжелых шагов снаружи.
В той же комнате, где По, сидел и сам главный редактор, мистер Уайт, -
коренастый джентльмен средних лет с добродушным румяным лицом. Сюда то и
дело заглядывали посетители - местные литературные знаменитости,
печатавшиеся на страницах журнала, - чтобы поболтать или попросить о
какой-нибудь услуге. Из передней комнаты слышался шотландский говор
метранпажей Уильяма Макфарленда и Джона Фергюссона, укладывающих матрицы на
круглые черные пластины прессов или колдующих над квадратными ячейками
наборной кассы. На вбитых в стену ржавых крюках висели гранки. Ежедневная
почта была очень обильна и большей частью сваливалась в кучу на стол По.
Книг на рецензию присылали много, и молодому редактору приходилось работать
не покладая рук.
Как правило, По сидел в редакции один, так как мистер Уайт, уверившись
в литературных талантах своего помощника, проводил почти все время,
разъезжая по штату в поисках желающих подписаться на его журнал. К приходу
По подписчиков было всего 700 человек. Благодаря совместным усилиям молодого
одаренного писателя и искушенного в журнальном деле Уайта число их стало
стремительно расти. Предаваться мечтам было некогда. В небольшом помещении
редакции, освещенном тусклым светом, просачивающимся сквозь запыленные
стекла, постоянно кто-нибудь сидел, стоял или расхаживал взад-вперед,
разглагольствуя на самые разнообразные темы и прерываясь лишь для того,
чтобы сплюнуть на пол табачную слюну. Гора книг, ждущих рецензии, не
уменьшалась; Макфарленд кричал, чтобы поскорее несли материал в набор;
воздух был пропитан запахом горящей в лампах ворвани и типографской краски.
Несколько дней в месяц По допоздна просиживал на службе, надписывая адреса
подписчиков на конвертах с экземплярами очередного номера журнала. Вечером,
усталый, он возвращался в пансион миссис Пуэр, чтобы поужинать.
Исподволь к нему уже подбиралась тоска. Если бы только миссис Клемм и
Вирджиния могли приехать жить к нему! Может быть, позже? Ведь пока что ему
платили всего 10 долларов в неделю.
Вскоре из Балтимора пришли известия, превратившие уныние в отчаяние.
Воспользовавшись его отсутствием, брат миссис Клемм, Нельсон По, пытался
расстроить его помолвку с Вирджинией и забрать юную племянницу в свою семью.
Казалось, что надеждам По обрести домашний очаг суждено рассыпаться в прах
или же отдалиться, обрекая его на нестерпимо долгое ожидание. Особое
отвращение у По вызвала необходимость ежедневно встречаться за общим столом
с другими постояльцами пансиона. Общество этих людей, случайно оказавшихся
вместе и стремившихся в одно и то же время насытить и желудок, и
любопытство, было невыносимо. Хозяйка представила его как "нашего поэта", и
это его погубило. Поэт! Что и говорить, редкая диковинка для его
сотрапезников. Скрыться нельзя - ведь всякий, кто ищет уединения,
подозрителен. И он вынужден был слушать бессмысленную болтовню и
невежественный вздор, чувствуя, что начинает сходить с ума. За что боги
наслали на него проклятие великих мечтаний и любви к прекрасному, усадив за
один стол с глупцами и чревоугодниками, которые давятся, услышав
сколько-нибудь глубокое замечание, и недоуменно глядят на того, кто его
сделал? Поистине божественная шутка. Это страшнее, чем солдатская кухня, ибо
бежать ему больше некуда. И он все сильнее тосковал по домашним стенам,
которые могли бы дать ему убежище. Подавленный и удрученный, он снова ищет
поддержки у Джона Кеннеди:
"Ричмонд, 11 сентября 1835 года.
Уважаемый Сэр!
Я получил вчера письмо от доктора Миллера, в котором он сообщает, что
Вы уже возвратились в Балтимор. Спешу поэтому написать Вам, чтобы выразить в
письме то, что всегда находил невозможным сказать словами, - глубокую
благодарность за деятельную помощь, которую Вы мне неоднократно оказывали, и
Вашу доброту. Ваше влияние побудило мистера Уайта предоставить мне место в
редакции журнала в качестве его помощника с жалованьем 520 долларов в год.
Мое новое положение вполне меня устраивает, и по многим причинам - но, увы,
теперь ничто, кажется, не может принести мне ни радости, ни даже самого
малого удовлетворения. Прошу извинить меня, уважаемый сэр, если письмо это
покажется Вам слишком бессвязным. Чувства мои сейчас поистине достойны
жалости. Я переживаю такой глубокий упадок духа, какого никогда не знал
раньше. Мои усилия побороть одолевающую меня меланхолию тщетны. Вы поверите
мне, если я скажу, что по-прежнему чувствую себя несчастным, несмотря на
значительное улучшение обстоятельств моей жизни. Я говорю, что Вы мне
поверите, по той простой причине, что человек, пишущий ради эффекта, не
станет писать так, как я. Сердце мое открыто перед Вами - читайте в нем,
если оно заслуживает быть прочтенным. Я страдаю - и не знаю почему. Утешьте
меня, ибо Вы можете. Но поторопитесь, иначе будет поздно. Ответьте мне
немедля. Уверьте меня в том, что жить стоит, что жить нужно, и Вы докажете
мне свою дружбу. Убедите меня поступать благоразумно. Я не хочу сказать - я
не хочу, чтобы Вы сочли все, что я пишу Вам сейчас, шуткой. Ибо я чувствую,
что слова мои бессвязны - но я превозмогу свой недуг. Вы не можете не
видеть, что я испытываю упадок духа, который погубит меня, если продлится
долго. Напишите же мне, и поскорее. Вразумите меня. Ваши слова будут иметь
для меня больший вес, чем чьи-либо еще, ибо Вы были мне другом, когда
никто другой не был. Ответьте непременно, если Вам дорог Ваш будущий
душевный покой.
Э. А. По".
Это страшное письмо было написано в приступе раскаяния, последовавшего
за периодом, на протяжении которого По много пил, пытаясь забыться, и
который привел его к полному физическому и умственному истощению. Стремясь
унять душевную боль, он предал себя другим мукам. Порочный круг замкнулся.
Желанный ангел забвения обернулся демоном, от которого не было спасения.
Мысль эта сводила с ума. Неужели армейская кабала, голод, разрыв с Алланом,
честолюбивые мечты - неужели все было напрасно? Когда-то у него похитили
Эльмиру, а теперь хотят отнять и Вирджинию, и вместе с ней миссис Клемм, на
чью мужественную поддержку он опирался. К Джону Кеннеди тянулась, ища
помощи, рука утопающего, над которым на мгновение уже сомкнулись темные
воды. В постскриптуме, почти таком же длинном, как само письмо, По говорит о
судьбе своего сборника рассказов, находящегося у "Кэри энд Ли", и порицает
некоего собрата по перу, укравшего (!) несколько оригинальных мыслей из его
"Ганса Пфааля". С годами личность его словно раздвоилась, и теперь в нем
независимо друг от друга жили По-человек и По-писатель.
Через несколько дней мистер Кеннеди ответил:
"Балтимор, 19 сентября 1835 года.
Мой дорогой По!
Мне жаль видеть Вас в столь плачевном состоянии, о каком
свидетельствует Ваше письмо. Странно, что как раз в то время, когда все Вас
хвалят и когда, после стольких несчастий и лишений, фортуна начала Вам
улыбаться, Вы становитесь жертвой злых духов хандры и печали. Впрочем, людям
вашего возраста и характера свойственны подобные метания. Но будьте покойны
- чтобы навеки одолеть противника, нужно лишь немного решимости. Вставайте
пораньше, живите полно и свободно, знакомьтесь с людьми веселого нрава, и я
не сомневаюсь, что Вы скоро сможете послать к дьяволу все Ваши тревоги.
Отныне Вы, без сомнения, будете преуспевать на литературном поприще и
умножите не только свои жизненные блага, но и писательскую известность,
которая, и мне доставляет большое удовольствие Вам это сообщить, повсеместно
растет. Не могли бы Вы, скажем, написать несколько забавных пьесок на манер
французских водевилей? Если да (а я полагаю, Вам это не составит труда), то
ими можно было бы превосходно распорядиться, продав ньюйоркским
антрепренерам. Мне хотелось бы, чтобы Вы подумали над этой идеей..."
И впрямь, отличная идея - несколько легких фарсов, чтобы отвлечь его
мысли от той неведомой, населенной жуткими призраками страны, в которой они
слишком часто блуждали, и к тому же первое упоминание Нью-Йорка. Мистер
Кеннеди и сам не догадывался, каким был хорошим советчиком. Однако
"противник" был не так прост, как он воображал. Сила его была загадочна, и в
первой же схватке он уже одержал верх. Маловероятно, чтобы письмо Кеннеди
застало По в Ричмонде. Он расстался с мистером Уайтом и возвратился в
Балтимор. Отношения между миссис Клемм и семьей ее брата до предела
осложнились из-за Вирджинии. Оттягивать решающий шаг больше было нельзя, и
22 сентября 1835 года По тайно обвенчался со своей юной двоюродной сестрой в
епископальной церкви св. Павла. Единственным свидетелем была миссис Клемм, и
священник - уступив, видимо, настойчивым просьбам самого По, который очень
хотел сохранить все в секрете от балтиморских родственников, - даже не
сделал никакой записи в приходской книге. Достоверность события подтверждают
лишь отметка в муниципальном регистре и слово самой миссис Клемм. Впрочем,
сомневаться в том, что тайное обручение действительно состоялось, не
приходится.
Вирджиния была одновременно испугана состоянием, в котором находился
Эдгар, и взволнована мыслью о предстоящем бракосочетании, чувствуя, что в
этом событии ей впервые в жизни отведена необходимая и действительно важная
роль и что оно сразу же сделает ее такой же взрослой и уважаемой женщиной,
как другие замужние дамы. Каково же было ее разочарование, когда она
обнаружила, что свидетелем всему будет только ее мать. Свойственные таким
церемониям и столь дорогие женскому сердцу красота и торжественность
совершенно отсутствовали. У невесты даже не было фаты. Но обиднее всего, что
и потом ей запретили рассказывать о происшедшем. Тем временем к Эдгару По
вернулось спокойствие. Теперь у него был дом. Обрел ли он вместе с ним и
жену в полном смысле слова, судить трудно. Высказывавшиеся на этот
счет сомнения, наверное, уже никогда не будут разрешены.
Через несколько дней после более чем скромной брачной церемонии По
написал мистеру Уайту, прося взять его обратно в "Мессенджер" и обещая вести
себя самым примерным образом. Мистер Уайт ответил письмом, из которого ясно,
что он был для По добрым и умным другом, чьим терпением тот неоднократно
злоупотреблял.
"Ричмонд, 29 сентября 1835 года.
Дорогой Эдгар!
Если бы только в моих силах было излить тебе все, что я чувствую,
языком, каковым я желал бы владеть для подобного случая! Этого мне не дано,
и потому удовольствуюсь тем, что скажу все попросту, как умею.
В искренности всех твоих обещаний я вполне уверен. Но есть у меня
опасение, Эдгар, что, ступив на эти улицы снова, ты забудешь о своих зароках
и опять станешь пить хмельное - и так до тех пор, пока оно совсем не отнимет
у тебя рассудок. Положись на собственные силы и пропадешь! Уповай на помощь
создателя и спасешься...
У тебя блестящие таланты, Эдгар, и тебе надобно добиться, чтоб и их, и
тебя самого уважали. Научись уважать себя сам, и очень скоро увидишь, что
тебя уважают и другие. Распрощайся с бутылкой и с собутыльниками - навсегда!
Скажи мне, что ты можешь и хочешь это сделать, дай мне знать, что
твердо решил никогда больше не уступать соблазну.
На тот случай, если ты снова приедешь в Ричмонд и снова станешь моим
помощником, между нами должно быть ясно оговорено, что я буду считать себя
свободным от всяких обязательств с той минуты, когда увижу тебя пьяным.
Тот, кто пьет до завтрака, идет по опасному пути. Тот, кто может так
поступать, не сделает дела, как должно...
Твой верный друг Т. У. Уайт".
Глядя на опустевшее кресло в своей ричмондской конторе, этот добряк,
должно быть, с большим сожалением вспоминал о талантливом и порывистом
молодом человеке, который еще недавно его занимал. Об истинных причинах
пристрастия По к хмельному мистер Уайт догадываться не мог. Но теплота,
которой проникнуты строки письма, говорит о том, что продиктовано оно было
чувствами более глубокими, нежели простое желание вернуть ценного для
журнала человека. По дал обещание, которое от него требовалось, и через
несколько дней возвратился в Ричмонд. Миссис Клемм вскоре поспешила за ним,
зная, что помощь ее крайне необходима.
По поселился вместе с молодой женой и тещей в пансионе миссис
Йаррингтон, выходящем окнами на Кэпитол-сквер и расположенном на той же
улице, что и заведение миссис Пуэр. Это был двухэтажный кирпичный дом с
большими зелеными ставнями, часто встречавшимися в Ричмонде. По занимал
просторную комнату на втором этаже, прямо над гостиной. Об их семейном
укладе точно ничего не известно. Все, что касалось брака По и Вирджинии,
держали в строгом секрете. Друзьям По лишь сообщил, что его тетка и юная
двоюродная сестра, находящиеся у него на иждивении, переехали жить к нему.
На тех, кто видел Вирджинию в ту пору, она не производила впечатления
взрослой женщины. Поведением своим она скорее походила на веселую девочку,
что, собственно, и неудивительно, если учесть, что ей было всего тринадцать
лет. Для своего возраста она была довольно мала ростом, "пухленькая",
хорошенькая, но не особенно, ласкового и тихого нрава и по-детски
простодушная.
Розали, или, как ее чаще называли, "Розе По", исполнилось уже двадцать
пять лет, но по умственному развитию она казалась сверстницей Вирджинии.
Сестра несколько докучала Эдгару, ибо имела привычку повсюду следовать за
ним с терпеливым и кротким обожанием, чем временами приводила молодого
человека в смущение. Ее по-прежнему привлекали детские забавы, и вместе с
Вирджинией они, точно две маленькие девочки, любили играть в саду у Макензи
- взвизгивая от удовольствия, катались на качелях или прыгали через
веревочку. Один из эпизодов отроческой идиллии, какой были первые годы
супружеской жизни По, сохранили для нас воспоминания миссис Макензи. Она
рассказывает, что однажды вечером По заехал к ним, чтобы забрать и отвезти
домой Вирджинию, которая встретила его с таким "безудержным восторгом", что
воспитанная в викторианском духе миссис Макензи была шокирована.
Печальная правда заключалась в том, что Вирджиния, вероятно, слишком во
многом походила на Розали. Она тоже преждевременно остановилась в своем
развитии. Когда ей было уже больше двадцати, многие из тех, кто ее знал,
отмечали, что выглядела она лет на пятнадцать. Ум ее развивался более
нормально, чем у двоюродной сестры, однако полной физической зрелости она
так и не достигла. В случае с Розали все обстояло наоборот.
Уже в ту пору детскую миловидность Вирджинии портил мучнисто-белый цвет
лица, приобретший позднее восковой оттенок. Деталь эта сама по себе могла бы
показаться неважной, если бы не тот факт, что несколькими годами позже она
заболела туберкулезом, от которого впоследствии умерла. Вирджиния выросла в
том же доме, где от этой болезни умер Генри По - должно быть, в роду По
существовала наследственная предрасположенность к чахотке, и скудный образ
жизни, который вела семья миссис Клемм, во многом ей способствовал.
Внешность жены-ребенка, свойственные ей болезненность и некоторые странные,
неуловимо-тонкие черты духовного облика были воплощены Эдгаром По в героинях
его произведений. Вирджиния стала "Лигейей", "Эулалией", "Элеонорой",
сестрой заглавного героя в "Падении дома Ашеров", быть может, даже "Аннабель
Ли" или, например, "Береникой":
"Береника была мне двоюродной сестрой, и мы росли вместе в имении моего
отца. Но как мало походили мы друг на друга! Я - слабый здоровьем, всегда
погруженный в мрачные думы. Она - проворная и грациозная, переполняемая
жизненными силами... О, эта великолепная и такая фантастическая красота! О,
прелестная сильфида арнгеймских кущ!.. Но потом - потом все окутал
таинственный и ужасный мрак, и лучше бы вовек не рассказывать этой повести.
Недуг, роковой недуг, точно знойный вихрь пустыни, пронизал все ее естество;
прямо на моих глазах в уме ее, привычках и нраве происходили глубочайшие
перемены, и действие их было столь утонченным и страшным, что нарушало самую
гармонию ее души..."
Таковы они были все - каждый раз чем-то несхожие с Вирджинией и тем не