Греков Юрий. Слышишь, Кричит сова !

   "Когда Иван нажал кнопку включателя, ему показалось, что по ошибке он ткнул пальцем мимо. На какой-то неуловимый миг у него потемнело в глазах от досады, наверное. Но, мгновенно взяв себя в руки, он нацелился пальцем в кнопку и тут... Тут взгляд его уперся в круглый циферблат хроноспидомеУра. В узкой прорези стояло число "25 февраля 1961 года" - Жуков огляделся по сторонам. Знакомая каморка - все как прежде. Стоп! Не все,механически отмечал мозг. Нет раскладушки. В шестьдесят первом году ее и не могло быть - Иван устроил себе постель здесь всего три месяца назад, когда прочно установилась теплая погода. Из выбитого окна сильно тянуло холодом. Оно и понятно - на дворе февраль. Иван не помнил, какой была зима шестьдесят первого года, но февраль - это все равно февраль. Жуков поежился и про себя ругнулся - все вроде подготовил, деньги на всякий случай держал при себе, а вот запастись чем-нибудь теплым не догадался. Начисто забыл, что предстоит ему из душного июльского лета махнуть прямиком в февраль.
   "Ладно, перезимуем",- подумал Иван, продолжая осматриваться.
   В углу - груда битого кирпича и обломки какой-то ржави. Но главное тишина, глубркая ночная тишина. Иван представил себе как там, в будущем, сейчас разваливается под ударом участкового эта самая дверь и, как наяву, увидел ошарашенные физиономии непрошенных гостей, непонимающе разглядывающих пустую каморку. Ему стало весело. А поразмыслив, он развеселился еще больше: выходит, перемещение во времени занимает неуловимое мгновение. А это значит, что он спокойно дождется утра, обменяет свои денежки и успеет вернуться в ту самую секунду, когда участковый только начнет колотить в дверь.
   Ничего недозволенного он в "складе" не делал, денежки будут при нем, так что гостям придется убираться несолоно хлебавши! Да и больше того - он может вернутся на час раньше, и тогда вообще ничего не произойдет - никто не обратит внимания на свет в окошке "склада", Вася еще будет на своей танцплощадке или в шинке, где там он был, черт его знает. И все случится и закончится безо всякого шума.
   Поскольку делать было нечего, Жуков выбрал местечко почище, снял пиджак, постелил, в изголовье положил свою пачку и завалился спать, нисколько не задумываясь над тем, что он совершил то, над чем тщательно бились до него легионы изобретателей.
   Выспаться как следует не удалось - в окно дуло. Снизу тянуло промозглым холодом. Иван вертелся с боку на бок, натягивал пиджак то на голову, то на ноги. Так и перекантовался в полудреме до утра.
   Проснувшись в восьмом часу, Иван не стал непонимающе оглядываться, быстро поднялся, встряхнул пиджак и, скрипнув дверью, вышел в заросший чертополохом двор.
   За машину свою он не боялся - кому придет в голову совать нос в заброшенную развалюху. Свернув за угол маслобойки, он натолкнулся на сторожа. Тот равнодушно отвел взгляд, Иван здороваться не стал - в шестьдесят первом они еще не были знакомы.
   Жуков шагал по знакомой улице. Пронимало довольно сильно, но Иван не огорчился - мерзнуть ему оставалось какой-нибудь час, а там домой - в жару июля, прощай, февраль.
   Дойдя до столовой, он было решил, что не мешает перекусить. Но на дверях столовой висела писанная золотом по черному -табличка "Закрыто на завтрак". "И ладно,- подумал он,- денежки целее будут". И тут ему пришла мысль, от которой он невольно поежился - а вдруг хроноспидометр врет? Вдруг занесло его в какое-то совсем другое время? Проверить это предположение нужно было немедленно. Иван метнулся к газетному киоску. Киоск, конечно, был закрыт. Но Иван, приникнув к мутноватому стеклу, увидел газеты, аккуратно разложенные на узеньком прилавке, но числа было не разглядеть. Однако Ивану все-таки повезло - одна газетка выбилась чуть в сторону и под названием "Зорька ранняя" он исхитрился-таки прочесть: "30 февраля 1961 года". Убедившись, что спидометр ошибся всего на пяток дней, Иван обрадовался, и тут только до него дошло - "30 февраля"... Пока он вытанцовывал, разглядывая газеты, грюкнул замок и за стеклом появился киоскер, мордастый парень, Ивану незнакомый. Откинув раму, киоскер радостно ухмыльнулся и спросил: - Чего желаете? Что выбираете?
   - Да так, ничего.
   - Подтяжки хорошие к дамским калошам,- не обратив внимания на ответ, Ивана, затараторил продавец. - Есть кортики солхатские, пряники семиградские, сельдь в банках, прямые пружанки. А, может, сугрессоны из Коты? Есть хорошие, с позолотой...
   - Да нет,- сказал Иван, мельком отметив странный ассортимент в газетном киоске, но, постеснявшись спросить, что это еще за "пружанки", и "сугрессоны", добавил: - Тут у вас опечатка имеется...
   - Какая опечатка? Где? - забеспокоился, перейдя на прозу, продавец.
   - Да вот, в газете. Тридцатое февраля написано. Тридцатого февраля же не бывает...
   - Похмеляться надо вовремя,- обозлился киоскер,тридцатого февраля не бывает! А какое лее сегодня? - и уткнувшись в какие-то бумаги, пробубнил: Ходят, бродят, брагу пьют, деткам спатки не дают...
   "Это тебе похмелиться не мешало бы",- подумал Иван, но спорить не стал и зашагал дальше.
   Свернув к соборной площади, Иван неожиданно налетел на группу странно одетых бородатых мужчин.
   - С дороги, смерд! - рявкнул шедший впереди, замахиваясь длинной резной палкой. Иван отскочил в сторону. Они прошли совсем близко, метя полами длинных шуб и меся февральскую слякоть красными сапогами с загнутыми носами. В воздухе повис кислый запах овчины.
   "Карнавал у них, что ли?" - подумал Иван.- "А может, актеры заезжие". Вполне удовлетворившись этим предположением, поскольку истинное объяснение ему и не могло прийти в голову, Жуков глянул на часы и зашагал дальше, старательно выбирая на тротуаре места посуше. В этом был и второй смысл прыгая через слякотные лужи, Иван не то чтобы согрелся, но мерз все-таки меньше.
   Жуков рассчитал точно - к сберкассе он подошел, когда часы на бывшей соборной колокольне уронили восьмой удар. Иван толкнул дверь. В небольшом зальце народу не было. Уборщица, откинув дверцу голландки, ловко забрасывала в красный зев крупные куски антрацита. Ивану с холода показалось, что .тепло от печки исходит упругими волнами, и он сразу согрелся.
   За барьером у окошка с надписью "кассир" сидел, склонив голову к бумагам, Павел Захарович, Ивану хорошо знакомый. Он поздоровался. Павел Захарович, был при исполнении и поэтому, кивком ответив на Иваново "здравствуйте", вежливо сказал: - Слушаю вас.
   Иван вытащил из-за пазухи свою пачку, но на всякий случай спросил: Деньги меняете?
   - Меняем,- ответил Павел Захарович и, приподнявшись, показал пальцем на объявление, прикнопленное к большой черной доске на стене. Иван, недоумевая, шагнул к доске и прочитал: "Курс по состоянию на 30 февраля".
   "Да что они - с ума все посходили? - изумился Иван. - И тут 30 февраля!" Он оглянулся, но над барьером виднелась только плешь Павла Захаровича, слышался стук костяшек- кассир что-то подбивал на счетах.
   Иван вздохнул и принялся читать "Курс по состоянию".
   Он читал, и изумление его росло от строчки к строчке: ...за один денарий - четыре тетрадрахмы - полторы гривны киевские-семь рублей сорок седьмого - три луидора.... ...за сестерций золотой - пять копеех - три дублона - одна денга серебром... ...за один рубль - два ефимка - полгривны псковской - два обола - три экю серебряных - сто копеек медью...
   Иван перескочил несколько строк и трижды перечитал приписку, сделанную внизу от руки: "К сведению клиентов: талеры Лжедмитрия Пятого временно к обмену не принимаются до получения известия об исходе битвы под Суздалем".
   Жукова нелегко было сбить с ног, но тут у него в голове загудело, как от хорошего апперкота. Он повернулся к барьеру и встретил вежливо-внимательный взгляд Павла Захаровича: - Ну, что - выбрали? Прошу вас.
   Иван протянул свою пачку. Кассир взвесил ее на ладони и удовлетворенно сказал: - Пять тысяч сорок седьмого.
   - Точно! - поразился Иван, и еще больше удивился тому, что еще способен удивляться.
   - На что менять будем? - спросил кассир и ловко, не глядя, бросил пачку за спину прямо в открытую пасть сейфа.
   Вместо того, чтобы ответить, Иван спросил: - А пересчитывать не будете?
   - Что пересчитывать? -удивился кассир.
   - Да деньги мои!
   - Так пять же тысяч ровно. Вы что думаете, если я их пересчитаю - их больше станет? - снова удивился кассир.- Так какими возьмете - ассами, оболами или еще чем?
   - Мне бы новыми,- каким-то жалобным тоном, не узнавая собственного голоса, попросил Иван.- По новому курсу...
   - Курс у нас каждый день новый,- наставительно сказал кассир.- У нас тут не столовка, где меню вчерашнее, а то и позавчерашнее. В общем так, советую половину взять гривнами, а половину мелочью. Ну, скажем, денгами серебром. И те и другие совсем новенькие, раз уж вам так хочется...
   Иван обалдело смотрел, как Павел Захарович, деловито пощелкивая на счетах, ссыпал в полиэтиленовый мешочек сначала тусклые металлические бруски, потом совком полез в большой мешок и отсыпал Ивану с две пригоршни блестящих, неправильной формы монеток.
   Оказавшись за дверьми сберкассы, Иван ошалело уставился на зажатый в кулаке мешочек, и вдруг со всех ног пустился бежать, не разбирая дороги. Добежав в одну минуту до маслобойки, он махнул через забор в заросший чертополохом двор, споткнулся о кирпич и, отшвырнув дверь, вбежал в "склад". Машина стояла на месте. Он, не раздумывая, вскочил в седло, крутнул диск набора времени, установил его на нужный день и нажал кнопку возврата...
   Он нажимал кнопку пальцем, колотил по ней кулаком, пока, наконец, понял - машина не работает.
   И тогда Иван Жуков заплакал".
   Прочитав последнюю строчку, Иван сердито подумал; "Ну, это брехня!" Но, поразмыслив, решил, что, если и не заплакал он тогда, то впору было заплакать. "Хотел бы я посмотреть, кто на моем месте смеяться бы стал!" Однако заплакал или не заплакал, это так - мелочь.
   Главное же - все, что он успел прочитать, было очень похоже на то, что произошло в самом деле. И это очень пришлось по душе Жукову: одно дело читать о чьих-то небывалых приключениях - поди знай, что там верно, а что враки. И совсем другое - читать о своих собственных и видеть, что, если где и переврано, то так - самую малость.
   Иван поискал глазами место, на котором остановился, наткнулся на обидную строчку, хмыкнул и принялся читать дальше: "Мальчишки играли в орлянку. Вдруг кто-то крикнул: "атас!" Но было поздно. Учитель навис над сиротливо желтевшей в пыли монетой. Мальчишкам показалось - сгреб ее вместе с целой горстью пыли. Но на самом деле учитель чуть-чуть погрузил кончики пальцев в пыль, чтобы поднять монету. На лице его мелькнула тень то ли равнодушия, то ли разочарования. Он было хотел выбросить монету, но педагогический долг вынудил его сунуть ее в карман.
   Погрозив мальчишкам пальцем, учитель зашагал дальше и, только свернув за угол, вынул из кармана монету и снова внимательно оглядел ее с обеих сторон. Так и есть - обыкновенный золотой сестерций императора Септимия Севера. Совсем новенький. Учитель с долго сдерживаемым раздражением швырнул сестерций в придорожную канаву И зашагал дальше. Надо же,- сердился он на себя,взрослый человек, а размечтался, как начинающий собиратель. Да, однажды ему невероятно повезло, такое бывает раз в жизни, и думать, что невероятная удача может повториться, абсурд. В прошлом году он отобрал на уроке у второгодника Иванова позеленевшую монету, которую тот выменял у другого такого же оболтуса на олимпийскую медаль. Оба менялы думали, что надувают друг друга: Иванов, как выяснил учитель, считал, что за какую-то паршивую медаль выменял самую что ни на есть настоящую вагонную пломбу.
   Учители на перемене и так и этах разглядывал позеленевший кружок, но под толстым слоем окиси невозможно было разглядеть ничего. Можно было, конечно, дождаться окончания уроков и на досуге заняться монетой. Но странное волнение, предчувствие, что ли, заставило учителя пойти в кабинет алхимии и попросить немного каленой кислоты. Отойдя в сторону, он положил кружок на подоконник и капнул из мензурки на зеленую поверхность. Зелень вскипела белыми пузырьками. Теперь нужно было монету сунуть под струю воды, но учитель не мог пошевелиться, одновременно стараясь устоять на подкашивающихся ногах и удержать рвущийся наружу вопль радости и удивления. На сером подоконнике, тускло проблескивая сквозь остатки окиси, лежало великое сокровище. Совершенно ясно можно было прочитать "3 копейки" и ниже "1958". Трехкопеечная монета пятьдесят восьмого года!
   Так учитель халдейской истории Гай Петрович Сверливый стал обладателем редчайшей монеты, да что там редчайшей - единственной! Единственной во всем городе, а значит, во всем мире.
   С тех пор он стал грозой мальчишек, игравших в орлянку. И каждый раз разочарование. Мальчишки играли какими угодно монетами - золотыми сестерциями, как сегодня, или наполеондорами, а то и вовсе ерундовыми мономаховскими копейками с рваными краями. Чеканка при Владимире Мономахе хромала, и вот теперь страдай - копейки эти рвут карманы, как бритвы. Давно пора изъять их из обращения,- раздраженно подумал Гай Петрович, сознавая, однако, в глубине души, что вся вина мономаховских гривенников, впрочем как и драхм, сестерциев, луидоров, и прочих монет, испокон веков обращающихся в городе, в том, что они - что угодно, только не столь желанные его сердцу сердцу истинного собирателя - трехкопеечные монеты.
   Гай Петрович уже научился стойко переносить удары судьбы, то и дело представавшей перед ним в образе конопатых и неконопатых мальчишек, игравших в орлянку.
   Но то, что он увидел, свернув за угол, окончательно испортило ему настроение - и ближайшим следствием этого должно было стать резкое падение успеваемости по халдейской истории. Причиной двоек, предстоявших ни в чем не повинным рядовым троечникам, была сцена, а вернее, один из участников сцены, открывшейся перед Гаем Петровичем на углу Училищной и Магазинной. На этом углу стояли двое. Один, совершенно незнакомый Сверливому чернявый парень с каким-то потерянным лицом. Это Гая Петровича не удивило, поскольку собеседником парня был хорошо знакомый ему человек. Даже если бы не сверкавший под солнцем золотой лавровый венок, слегка сбившийся набок, Сверливый все равно издалека узнал бы центуриона Хрисова. А тут до Хрисова было всего несколько шагов, и Сверливый отчетливо расслышал, как незнакомый парень с отчаянием сказал: - Да домой я иду, гражданин старший сержант!
   - А говорил, что знаешь, кто я такой! - торжествующе мотнул подбородком центурион.- Вот и попался. Даже фамилию мою не знаешь!
   - Да знаю я, гражданин Хрисов! - уныло огрызнулся парень.
   - Верно,- удивился центурион.- А что ж ты путаешь? Э, да ты часом не пьяный?
   Эта фраза была последней, которую расслышал Гай Петрович, свернувший в проулок Пять Углов, чтоб избежать неприятной встречи.
   В прошлом году Гай Петрович на квартальной перестажировке коммунальных служащих имел неосторожность вкатить Хрисову двойку за незнание кодекса Хаммурапи, что задержало на целых две недели производство Хрисова из декурионов в центурионы. Конечно, он вполне мог бы вывести и тройку, тем самым осчастливив будущего центуриона. Но Гай Петрович предпочел осчастливить себя - двойка, выставленная Хрисову, была юбилейной десятитысячной. Так в который раз осуществился принцип: кто-то теряет, а кто-то находит. Хрисов потерял двухнедельную разницу в зарплате, а Сверливый получил медаль комбината коммунальных предприятий "За ретивость на ниве просвещения".
   А месяца через два Сверливый встретил Хрисова. Вернее, не встретил, а увидел его на противоположном тротуаре. Гай Петрович спокойно мог бы пройти мимо, и тогда ничего не случилось бы. Но какое-то теплое чувство шевельнулось у него в душе - ведь именно благодаря этому человеку он заработал долгожданную медаль. И ему захотелось заговорить t ним, сказать что-нибудь приятное.
   И Гай Петрович свернул к противоположному тротуару.
   - Здравствуйте, центурион! Я вас сразу узнал.
   - Я вас тоже,- буркнул центурион, и брови его под низко надвинутым форменным золотым венком угрожающе сдвинулись.
   Тут бы и уйти Сверливому, но нет, ему так хотелось сказать Хрисову что-нибудь приятное.
   - Вам очень идет венок,- сказал он любезно.- Хотя еще больше пошел бы вашему мужественному лицу золотой у рей.
   - Это еще что? - насторожился центурион.
   - Удивительно изящный головной убор. Его носят египетские фараоны,пояснил Сверливый и невольно отшатнулся - центурион налился багровой краской, хватил ртом воздух и рявкнул: - Оскорблять?!
   И в следующую секунду Гай Петрович почувствовал, что воротник его накрепко зажат в кулаке центуриона...
   Так, ухватив ошеломленного Сверливого за ворот выходного пиджака, центурион потащил бедного учителя по улице, покрикивая время от времени: Слово и дело!
   Прохожие шарахались.
   В кордегардии два стрельца играли в лото. Один из них при виде Сверливого оторвался от карточек и даже с некоторым чувством спросил: Что, споймался?
   - Споймался, споймался! - вместо Сверливого торжествующе ответил центурион.- Сейчас протокольчик составим. Брось лото, пиши,- приказал Хрисов одному из играющих. Тот с сожалением отодвинул фишки, достал из ящика бланк и под диктовку центуриона стал писать протокол. И тут немного пришедший в себя учитель вскинулся: - Не имеете права, я буду жаловаться, я интеллигент!
   Писавший протокол стрелец заинтересованно поднял голову: - А как правильно писать - интиллигент или интеллегент?
   - А тебе зачем? - раздраженно бросил Хрисов.
   - А как же, господин центурион, мне же на перестажировке грамматику сдавать,- пояснил стрелец.
   Мести бы Сверливому улицы минимум пятнадцать суток, но пояснение стрельца спасло его: до очередной квартальной перестажировки оставалось чуть больше недели.
   Вспомнил об этом и Хрисов, Сверливый заметил, как легкая растерянность мелькнула в суровых глазах центуриона.
   - Ну так что дальше? - ехидно спросил Сверливый.
   Но центурион тоже был не лыком шит, от удара он оправился мгновенно. Взяв протокол, он внимательно прочитал его, размашисто надписал сверху: "пятнадцать суток". Потом достал папку, вложил в нее протокол, сверху снова что-то надписал. Все это он проделывал не торопясь, и Гай Петрович снова малость струсил. Центурион отпер сейф, положил папку на полку, запер тяжелую дверцу, и только тогда, повернувшись, вежливо сказал: - Вы свободны, Гай Петрович. Желаю здравствовать!
   На очередную перестажировку Хрисов явился, демонстративно вертя на пальце ключ, в котором Сверливый без труда узнал ключ от того самого сейфа... Надо ли говорить, что центурион ушел с желанной тройкой по халдейской истории. И тем более нужно ли говорить, что даже случайная встреча на улице не приносила Гаю Петровичу ничего, кроме безнадежно испорченного настроения.,.
   Издалека донесся гулкий удар - часы на соборной колокольне пробили половину двенадцатого. Гай Петрович заторопился - до начала его урока оставалось десять минут. Когда он уже подходил к гимнасиуму, где его ожидали ничего не подозревающие кандидаты в двоечники, мимо промчался парень, в котором Гай Петрович узнал недавнего собеседника центуриона Хрисова. Сверливый досадливо фыркнул и стал подниматься по скользким ступенькам".
   Эти страницы Иван прочитал с особенным интересом - историю нумизматических страданий Гая Петровича он или подзабыл или не знал вовсе. То есть то, что Сверливый собирал трехкопеечные монеты, он знал, но о тяжбе учителя с центурионом скорее всего не знал. Хотя, впрочем, конечно знал! И Иван вспомнил ту неделю, которая ввергла и без того беспокойный город в небывалое смятение.
   Сам он в те дела не совался, и все, что помнил сейчас, узнал тогда из "Утренней зорьки", которая неожиданно была переименована в "Утреннюю двойку" и стала выходить тридцать второго февраля. Подробности вспоминались смутно: то ли центурион со стрельцами потребовал от комбината коммунальных предприятий изъять из обращения трехкопеечные монеты, то ли комбинат приказал центуриону вылавливать эти самые трехкопеечные. Через несколько дней почтальон принес газету, которая теперь называлась "Утренняя тройка" и значилось на ней тридцать третье февраля. В этом номере Иван вычитал сообщение о блистательной победе трехкопеечников над двухкопеечниками, подумав было в простоте душевной, что с тремя копьями против двух идти можно, только где взять третью руку? Лишь потом сообразил, что не с копьями, а с копейками эти мудреные названия в родине состоят.
   А к концу недели все утихомирилось, почтальон стал приносить обычную "Утреннюю зорьку", выходиишую, как и прежде, тридцатого февраля.
   - Ку-ку! Ку-ку! - Иван вздрогнул, оглянулся на ходики- ого, уже десять. Кукушка откуковала последний раз и спряталась, захлопнув за собой дверцу. С этими ходиками, купленными на толчке, пришлось повозиться, пока кукушка ожила и стала весело напоминать, что вот еще час прошел, и еще час, и еще... Ку-ку! "И в самом деле время летит,- подумал Иван,- так я, пожалуй, и до утра не дочитаю",- и уткнулся в книжку.
   "Потолок был в знакомых трещинках - Иван изучал его уже добрых пять минут, натянув одеяло до подбородка. Ночью снилась ему всякая чертовщина, и настроение, с которым он проснулся, было совсем не тем, что называют радужным. Иван покосился вбок - слева у окна, задернутого марлевой занавеской, стояла покосившаяся этажерка. Даже отсюда, с кровати, Иван легко прочитал на корешке одной из немногих книжек - "Машина времени".
   На книге лежала распечатанная пачка "Памира". О стекло, за занавеской, нудно жужжа, билась муха. Рановато она проснулась,- подумал Иван.- Впрочем, почему рановато? И вспомнил, что во сне привиделось ему, будто попал он в февраль прямиком из июля. Там бы мухе этой действительно пришлось бы туго. Впрочем, как и ему самому. Слава богу, сон. Иван спустил ноги с постели и облегченно сплюнул: - Ну и приснится же такая чертовщина!
   Натягивая брюки, он размышлял о том, что надо бы передохнуть, никуда машина от него не денется, днем позже закончит - какая разница? Перенапрягаться незачем - чего доброго свихнешься. Вот и так - всю ночь черт знает что мерещилось. Иван потянулся за сигаретами и свалил на пол книжку. Закурив, он наклонился поднять книгу и застыл. На такой знакомой обложке - верхний угол надорван- стояло знакомое название - "Машина времени".
   А над ним имя автора. И это имя было У. Герберт.
   Иван, так и не подняв книги, шагнул вперед и плюхнулся на кровать. Он, конечно, в глубине души уже понял, что ничего ему не приснилось, но мозг пытался зацепиться за что-нибудь, что опровергло бы страшную догадку. Пытался и не мог. Наоборот, память подсказывала совсем другое.
   Эта абсурдная встреча с Хрисовым. Дичь какая-то - дядя Петя не узнал его! Участковый, с которым они знакомы и дружат добрых два десятка лет, не узнал его - это не укладывалось в голове... Иван встряхнулся, так и спятить недолго, и, напрягшись, стал перебирать другие странности, вдруг ворвавшиеся в его привычный мир. Дядя Петя его не признал, а хозяйка, у которой он снимал комнату, узнала сразу, стоило ему постучаться. Но не удивилась нисколько. А не удивиться не могла - он-то в это время должен был лежать в беспамятстве в больнице, после того, как под машину попал. А она спросила только почему-то: "выучился уже?" И вот теперь - эта знакомая чуть ли не наизусть книга, автор которой не Г. Уэллс, а какой-то У. Герберт...
   Иван отчетливо и ясно понял, что все это было - и странная сцена на улице, и дикий разговор с киоскером, и сберкасса... Это было. Было вчера. И Иван окончательно убедился, что он влип.
   Муха продолжала жужжать, колотясь о стекло. Иван машинально поднялся, шагнул к окну и отдернул занавеску.
   Широкий желтый пустырь, залитый резким полуденным солнцем, высвечивавшим малейшие неровности, которых почти не было. Узенькая тропка бежала вдоль забора, нависшего над головокружительным обрывом. Высоко в небе, оставляя светлый след, двигались две точки. Иван мигнул - свет резал глаза. А когда он снова взглянул в окно - по залитому ослепительным солнцем пустырю плавно, как в замедленной съемке, бежала желтая собака.
   Бульдог, что-ли? - подумал Иван, стараясь не думать о том, откуда за его окном взялся этот никогда не виденный им пейзаж. И тут на собаку, плывшую по пустынному двору, вдруг посыпались невидимые удары, ее бросало из стороны в сторону, швыряло на землю - как будто кто-то невидимый изо всей силы обрушивал на нее страшные удары тяжелой невидимой палки. И вдруг собака - Иван не поверил глазам - рассыпалась на стекляшки и винтики, ссыпавшиеся кучкой на желтой каменистой земле.
   А спустя несколько мгновений один из двух самолетов, летевших в очень синем небе, вдруг зарылся носом, загорелся, неслышно взорвался и, рассыпаясь, рухнул куда-то за далекую черту горизонта.
   А по двору снова медленно и плавно бежала желтая собака...
   В дверь осторожно постучали. Но этот тихий стук показался Ивану громом, он отскочил от окна, как ошпаренный. Что и говорить, даже будь у Ивана Жукова вместо нервов стальная проволока, и то все события минувших суток было бы тяжеловато переварить.