Греков Юрий. Слышишь, Кричит сова !

   Над Черепановым дворишем дымок сизый облаком - печь дымит, Черепан горшки-корчаги жжет. Чего не жечь: горшок - репа, горшок - репа, "И где это видано, чтоб за корчагу репу целую давать? Я вон дал, да где горшок?" Косырю аж перекосило, злоба накатила - вспомнил груду черепков у печки. Хоть бы попал в домового - и то утешение, а так - ни репы, ни горшка; Только шишка на макушке.
   На горе кругом дуба великого крепким заплотом, покрепче тына, темнеет Святовидова гонтина. По четырем сторонам копылом стоят истуканы. Отсюда Рюгевита разглядеть можно, да что глядеть - страшно. Стоит колодища с семью лицами, с семью мечами в ножнах и с осьмым обнаженным в руке. Все видит Рюгевит - на семь сторон света. "А того не видит, что на бровях его ластовицы гнезда лепят",- набежала мысль, Косырю страхом перекорежило мысль не умысел, да поди докажи, молоньей в землю вобьет, громом гремячим присыплет. "Чур, чур",забормотал Косыря. Кажись, пронесло - не услышал Рюгевит крамолы. И тут, как напасть нежданная, подобралась следом мысль-насмешница: "коль нет глаз под бровями, а ушей за висками" - Косыря едва не свалился с бревнышка и тут понял - неповинен он, не может у него мыслей таких быть, богу противных, это все домовик поганый, тешится, порченые мысли насылает-подсовывает.
   Отплюнулся Косыря, уперся глазом в гонтину - тихо. Он глазастый, если б что - углядел бы. Вон Марьица Белка Кудимова дочь на что ведунья была, Яги-бабы потатчица, а от глаза Косырина ни наговором, ни заговором не укроешься. И не укрылась. Хоть хоромину-то новую нее ради Косыря затеял, перейти к нему отказалась, только засмеялась непонятно. Тогда он и пригляделся. А приглядевшись, сам себе подивился - где глаза-то раньше были?
   Ведунья ведь, ведунья! По земле не шла - плыла. Коса в руку, да до пят. На порог выйдет - птицы слетаются.
   По ягоды идет - полно лукошко, да не оборышные ягоды, не мялье какое, а одна к одной. Не только приглядывался Косыря - и прислушивался. Пела Марьица-ведунья песни поганые, век бы их не слыхать, а тут даже кусок запомнился, хоть бери да сам пой. Косыря поежился, как наяву в ушах голос Марьицы: ...Что в запущенной округе в паутннчатое время Женщина звалася бабой, волосом была светла...
   Косыря замотал головой - отгонял наваждение. "Эх,кольнуло злое сожаление,- кабы не эти потатчики ее, поглядел бы, как она на костерке попела бы да посмеялась..." Чуть правее Черепанова -Несвятово дворище. Косыря цепко вгляделся: что-то коренька давно не видать, не запропал ли куда, ведуново семя? Из-за стожка посреди двора бабка Непрядва показалась. Пригляделся: стоит бабка, руками разводит - с кем говорит, не видно, тот за стожком хоронится. Кто ж там? Косыря заерзал, шею вытянул, космы с глаз откинул, глядит во все глаза - коль не услышишь, увидеть надо. Увидит! Он все углядит! На то и наушник, чтоб все видеть, все слышать. Как мужики где чернобылку пьют, он тут как тут - и на одной ноге, да прискачет. Сидят мужики, чернобылку дуют, гуляет братина, смелеет разговор: город-де был велик, да захирел... одно имя осталось... правит посажонок княжой, самого князя и в глаза не видали... да и есть ли он, а коль есть - где? На сто верст иди -человека не встретишь... посажонок-то корысть свою блюдет только... кто на коне - тот хозяин, а так все - нижчие...
   В пол-уха вроде Косыря слушает, да все в ухе застревает, ничего мимо не пролетит. Разговор, оно, конечно, смелый - да не шибко, Косыря с разбором новости в гонтину Святовидову носит. А тут что - посажонка ругают.
   Его все ругают, эка невидаль. Вот ежели б кто на бога, упаси боже, хулу понес - это дело. А так навару немного.
   Немного-то немного, но и то ко двору - не упустит своего Косыря: обведет мужиков косым глазом, обиженно забормочет: - А как донесет кто на разговоры ваши - и мне страдать неповинно? Уж лучше я сам побегу, покаюсь, авось пронесет беду...
   Мужики захлопочут, залопочут: - Да чего ты, Косыря, да кто донесет? Не боись, свои ведь!
   А он: - Нет уж, нет уж, поди знай, а безвинно страдать не хочу. И откупиться-то нечем, ни грошика за душой, во дворе пусто. Чем откупишься?
   Бормочет Косыря обиженно, норовит встать - каяться идти, но не торопится - уразумеют же наконец мужики, что делать, как беды избежать.
   - Чем откупиться? - вскрикивает Косыря со слезой.
   И глядишь, лезет один за пазуху, медный грош тащит.
   Другие мнутся. Косыря грош берет не глядя, жалобно тянет: - Слаб глазами стал, тебя навроде здесь не было? Добро, что углядел я, а то как бы не оговорить зазря. А, мужики, верно? Его-то здесь не было, Микулы-то?
   Был Минула, был, да и шумел больше всех, посажонка кляня. АН, вишь, что медный-то грош делает,- скребут в потылицах мужики,- а ежели нет у тебя медного-то гроша, так на суд тебя и расправу?
   - Не ходи, Косыря, не жалься,- вразнобой просят мужики,- в обиде не будешь. Мы тебе репы нанесем!
   - По одной мало будет,- жалобно тянет Косыря, - не хватит на откуп, не хватит.
   - По две дадим, по две,- обрадованно шумят мужики,- не ходи, Косыря, не ходи.
   - И то,- нехотя соглашается Косыря,- ежели что - вместях страдать будем. Свои ведь.
   - Свои, свои,- соглашаются мужики,- как не свои...
   "Свои-леший вам свой",- бормотнул Косыря, цепко вглядываясь - кто же там за стожком хоронится, с кем это Непрядва лясы точит?
   "А, вон оно что",- углядел наконец и понял, что поживы тут не будет: бабка, махнув рукой, пошла через двор, следом из-за стожка мальчонок показался. "Прижился-таки на Несвятовом дворище коренек, да вверх машет, змеина ягода,- скривился Косыря.- В отца тянется. Нуну, тянись-тянись, подождем-поглядим".
   Не любил Косыря дел недоделанных, ох, не любил.
   Утопить Марьицыных потатчиков утопили, а коренек остался. Как ни подкатывался к охоронщику Святовидову Косыря, как ни нашептывал - дескать, рубить под корень надо, не послушал пень старый, мотнул бородищей: "Угодно богу будет, вырубим". Вишь, неугодно значит, раз не вырубили. Ладно, ладно, приглядимся - груня от грухи недалеко падает. Пожалеешь, борода пеньковая, что не послушал...
   - Эй, Косыря!
   Косыря дернулся - ишь, леший его носит, не углядишь, не услышишь, подберется, неясыть, подкатится, кота мягче ступает - из-за хоромины торчала голова Богдыни-дурачка, ну, впрямь корчага на плетне, только рот до ушей.
   - Чего тебе, свет ты наш, защитничек?-улесливо запел Козыря, подумав "поленом бы тебя, поленом, да нельзя",- Куда собрался с утра, спозаранку?
   - Косыря, а, Косыря! - ровно не слыша, выкликнул снова Богдыня.
   - Ну, чего тебе, батюшко? - "поленом бы тебя, поленом".
   - Косыря, айда Змия имать!
   - Да на кой он тебе? - ошарашенно спросил Косыря,- снова пахать хочешь?
   - Не-е,- заухмылялся Богдыня и замолчал.
   - Ну? - Косыря ждал.
   - А мы с него сапогов нашьем,- вдруг сказал Богдыня,- износу не будет.
   Косыря подумал - чего дураку в голову не взбредет, спросил: - Да как ты его ловить-то будешь?
   Богдыня помолчал, подвигал бровями, полез пятерней в потылицу и пояснил: - А так!
   - Как -так? Как в тот раз, что ли?
   Богдыня подумал, согласился: - Знамо дело...
   - Ну, а в тот раз как ты его поймал-то?
   - А так,- неопределенно, но уверенно ответствовал Богдыня.- Раз - и поймал.
   "Вот докука",- подумал Косыря, сказал: - Иди сам, Богдыня.
   Богдыня не двинулся. Косыря снова досадливо скривился: "вот докука докучливая", сполз с бревна и полез через порог.
   - Косыря, а, Косыря,- Богдыня не уходил.
   - Нету меня,- забираясь на лежанку, откликнулся Косыря,- я у Черепана-горшечника.
   - А-а,- обрадованно прогудел Богдыня,- пойду ш" ищу.
   - Иди-иди.
   Шаги протопали мимо порога. Косыря, не сползая с лежанки, потянулся, воткнулся глазом в дыру. Над Череч Пановым дворищем сизое облако - все жжет-калит корчаги Черепанушко. Богдыня косолапо топал вниз по косогору искать Косырю у Черепана.
   - Иди, иди, змиев добытчик,- ухмыльнулся Косыря.
   "Сапоги шить хочет,- подумал, мостясь на лежанке,как бы он сам с тебя сапогов не наделал". Косыря поежился - перед глазами встало: глазища красные с бычий пузырь каждый, из трех пастей пламя пышет, бока медные смотреть больно, хвостищем колотит-трясется... На что уж при одной ноге, а тогда Косыря быстрее коченега трехного в гонтину Святовидову махнул, полдня в подполе протрясся - не вернется ли, борони бог, сыроядец человеческий, чудище залесное.. За печкой прошуршало. Косыря прислушался, отплюнулся: "Опять спать не даст, нежить проклятая", сказал с надеждой: - Будет соломкой-то баловаться, суседушко. Передохнул бы, а?
   За печкой насмешливо фыркнуло.
   Косыря обозлился - не даст поспать, - Ну, погодь, доберусь до тебя...и тут Косыря едва не хохотнул - мысль набежала ну впрямь во спасение: не мешкая отодрал от ветошного корзна тряпицу, располовинил надвое и, бормоча "ну-кось возьми, выкуси", затолкал тряпицы в одно ухо, в другое, повертел головой, плюнул в сторону печки: - Кончилась твоя потеха, шуршило окаянное...
   Медный краешек проснувшегося солнца медленно высунулся из-за тесно обступивших поляну сосен. Там и сям в темной траве, словно брошенные щедрой кистью, заалели, зажелтели яркие пятнышки - разбуженные прикосновением солнца, робко приоткрыли сложенные на ночь венчики горицвет, мяун-трава, ветрушка, потом враз, словно подожженный, заполыхал дальний край поляны распахнулись навстречу солнцу цветы медыни...
   Волк, прислонясь к низко гудевшему валуну, молча смотрел на Змия. Тот, лениво сокращая и распуская кольцами хвост, тоже не торопился возобновлять продолжавшийся всю ночь неприятный и, главное, ненужный разговор. И тут волк спросил: - И все-таки как же тебя поймали?
   - Э, не будем вдаваться в подробности,- глядя поверх волка, нехотя рыкнул Змий.
   - Отчего же?
   Змий свил кольцами хвост, резко распустил, хлестнув по земле, ответил не сразу: - Закон роботехники. Не причинять вреда человеку.
   Пришлось ждать, когда можно удрать без вреда.
   Волку почудилось сожаление в словах Змия.
   - Разве ты не знаешь, зачем мы сюда посланы?
   - Знаю,- сказал Змий, лениво свивая и распуская хвост. Одна голова у него спала, другая на высоко поднятой шее бдительно озирала окрестности, третья беседовала.
   - И ты, надеюсь, не забыл, что входит в твои обязанности?
   - Многое входит,- туманно ответил Змий.
   - Многое? Главная твоя обязанность охранять хронопередатчик. - Вот как? - лениво протянул Змий.- И это все?
   - Все- жестко сказал Волк.- Для того тебе и придан облик известного нынешним людям чудовища. Только облик. А ты что делаешь? Вообразил себя настоящим Змеем Горынычем?
   - Моей программой предусмотрена коррекция задания,- Змий изогнул шею, осмотрел себя.
   - Коррекция предусмотрена в особых случаях, а их не было.
   - Были. И есть.- Змий снова уставился на Волка. - И главный из них: сам факт нашего присутствия здесь.
   - Наше присутствие имеет единственную цель: наблюдение.
   - Цель - да. Но есть вещи, которые сформулированной цели не имеют.
   - Это еще что? - Волк напрягся, анализаторы все четче сигнализировали: тревога, тревога, тревога...- Какие еще вещи?
   - Эволюция,- высокомерно сказала сверху вторая голова. Первая подтвердила: - Да. Эволюция. Оказавшись в этом времени, мы тем самым включились в процесс эволюции. Как все, что существует здесь: люди, ветер,молния, зной, мороз и прочая и прочая... Короче, каждый из нас - фактор эволюции. Другой вопрос - насколько действенный. И вот это, в частности, нам тоже надо установить.
   Волк слушал внимательно и, когда Змий умолк, сказал: - Что-то очень знакомое мне чудится в твоих мудростях.
   Змий лениво шевельнул перепончатыми крыльями, подставляя первым лучам солнечные батареи.
   - Мудрости не мудрости, но мы единственные, кто здесь обладает сознанием своего места и своих возможностей в эволюционном процессе.
   - Скажи,- неожиданно спросил Волк,- зачем ты высушил озерцо Серебрянку?
   - Скажи, а зачем молния разбила дуб вон на той опушке? - Змий мотнул головой,- Зачем мороз прошлой осенью побил хлеба? - Змий помолчал и наставительно сказал: - Случайность - инструмент эволюции.
   - Люди ловили в нем рыбу.
   - Теперь не будут ловить. Зато будут искать и думать.
   - Ты знаешь, что после гибели хлеба только охота и рыба спасали людей от голода?
   - Знаю,-Змий снова пошевелил крыльями,-ну и что? Эволюция жестока и справедлива - выживет тот, кто сумеет. И потом это не люди - это человеки.
   - Но человеки! Пусть забитые, суеверные, запуганные, озлобленные. Но им предстоит стать людьми! Зачем же усложнять этот путь, зачем? Он и так сложен и мучителен. Разве не лучше помочь?
   - Ага, вот мы и пришли! - победно прошипел Змий.-Значит, вмешательство нам дозволено?
   - Нет.
   - Вот те на,- с досадой заурчал Змий.- Где же логика? Разве попытка помочь не есть попытка вмешательства?
   - Да, это было бы вмешательством.
   - Ну вот,- удовлетворенно пыхнул Змий,- на каком же основании мы должны отдавать предпочтение одному Варианту? Ведь и помеха и помощь принципиально одно и то же: вмешательство.
   Волк внимательно посмотрел на Змия: - У тебя аккумуляторы в порядке?
   - Пожалуй,- неохотно отозвался Змий.
   - Точнее,- приказал Волк.
   - Во втором блоке быстро садится.
   - Так я и думал,- сказал Волк.- Переключи питание первого блока на второй.
   - Как же я взлетать буду? - изумился Змий.
   - А не будешь,- жестко скаазл Волк.- Как наблюдатель, ты теперь бесполезен. А чтоб ретранслятор сторожить, летать не обязательно.
   Змий возмущенно зашипел, но Волк кротко сказал голосом программиста: Выключатель Змия встроен в систему Волка. Выключение может быть произведено Волком в любое время.
   Змий сник, шумно выдохнув, распустил крылья по земле, третья голова проснулась и тоже уставилась на Волка С немым недоумением.
   Волк встал, обошел валун, не оборачиваясь, сказал Змию: - Сторожи хорошо. А когда подзарядишь второй блок, подумай - может, поймешь: помощь не есть вмешательство, поскольку невмешательство и есть помощь...
   Солнце уже всплыло над верхушками сосен. Зашныряли, загудели в разнотравье пчелы-медуницы. Волк посмотрел на Змия, глядевшего в умытое синее небо, в котором ему уже не летать, сказал: - Происшедшее можешь считать коррекцией программы.
   Волк встал, шагнул к лесу, но остановился и, обернувшись к Змию, все так же глядевшему в небо, бросил: - На досуге просчитай все схемы - где-то у тебя замыкает. Найдешь - коррекцию снимем,- и не ожидая ответа, прыжком махнул к лесу.
   Мальчик, обхватив коленки, сидел на мшистом взгорбышке, прислонясь к волчьему боку. Так далеко в чаще лесной он еще не бывал, вздумай сейчас пешком домой пуститься - ив седмицу не дошел бы.
   - Сто одиннадцать километров,- не поворачивая головы, сказал волк.
   Мальчик не понял, но переспрашивать не стал - может, это волк сам себе. Солнечные лучи еле пробивались сквозь густую листву, взметнутую под самые облака.
   Здесь, внизу, сумрачно, тихо. Только изредка пробившийся луч хлопает золотой ладошкой по траве - и нет его. "Похвист-бог с солнышком играет,подумал мальчик,- раздвинет листву, даст солнышку вниз глянуть и тут же окошко притворит..." - А вот и Мокоша,- вдруг сказал волк.
   Мальчик вздрогнул, прижался к волчьему боку.
   - Не бойся,- буркнул волк.- Мокоши бояться не надо.
   Мальчик вздохнул - как не бояться - страшило ведь лесное, нечисть заболотная, но сказать не решился.
   Шевельнулась ветка, высунулся пенек, поворочался.
   Мальчик прислушался - никак пень поет!
   - Не пень - Мокоша поет,- тихо сказал волк.
   И впрямь - никакой это не пень, а старичок махонький, кудлатый, бороденка зеленая влево, лапти лыковые.
   Старичок потоптался, пригляделся, обнял - едва рук хватило - березу. Мальчик глазам не поверил: в единый миг выдернул старичок дерево громадное, как травинку, и, просеменив к центру полянки, воткнул в землю - и стоит береза, будто век тут стояла. А старичок напевает, приговаривает: - Вот тут-то и тебе лучше будет, и мелкому дереву свет застить не будешь...
   - Здравствуй, Мокоша,- громко сказал волк.
   Дедок крутнулся, полошливо вскрикнул: - Ась, кто?
   - Не видишь? - насмешливо спросил волк.
   - Вижу, вижу, здравствуй, серый, давно не видались,- ворчливо забормотал дедок и тут же насторожился: - А это кто? Твой, что ли?
   - Мой, мой,- успокоил волк.- Мы тут мимоходом. Путь неблизкий, отдохнуть надо.
   - Отдыхайте, детушки, отдыхайте, и я бы с вами отдохнул, да вот давно здесь не был, а лес-то, он присмотру требует,- бормотнул Мокоша, переставил елочку на место посвободнее, куст малины понес в другой конец полянки.
   "Совсем нестрашный,- облегченно думал мальчик. - Маленький дедок, удаленький, силища - рассказать, не поверят".
   - Никому о том, что ты видел, рассказывать не надо,- строго напомнил волк.
   - Я знаю,- ответил мальчик, глядя, как Мокоша возится посреди прогалины. И вдруг дедок пропал - был и нету.
   - Куда ж он подевался? - поразился мальчик.
   - Тут я, тут,- раздалось за спиной.
   Мальчик оглянулся - в двух шагах на кочке сидит Мокоша, посмеивается, нос шишкой еловой, глазки из-под мшистых бровей поблескивают.
   - Фокусы показываешь? - неодобрительно спросил волк.
   - Ась? - не понял Мокоша и пояснил охотно: - Пчелки знакомые медком поделились, я его в корчажке на чернобыле настоял.
   Волк задумался, потом уверенно сказал: - Абсенту, значит, хватил.
   - Чего хватил? - переспросил Мокоша.
   - Водки полынной. На полыни ведь настаивал?
   - Ну,- подтвердил Мокоша.- Чернобыль ли, полынь, одно и то ж. Былняк, коника, будильнич, чахница - в разных местах да в разные времена травку эту как только не зовут.
   - Мокоша, а сколько лет тебе? - неожиданно спросил волк.
   Пенек-старичок, не слыша, бормотал то громче, то под нос себе: Полынка, бодреник, нехворощь, цытверь... А как ни зови - медок хорош, ох и хорош...
   - Слышь, Мокоша, сколько тебе лет? - громче спросил волк.
   - Ась?
   - Лет тебе сколько?
   - Тыща,- равнодушно ответил Мокоша, поскреб в бороде,- а может, и боле...
   - Дедушка, а ты и вправду леший? - насмелился мальчик.
   Мокоша бровями поерзал, рассердиться собрался, но, поглядев на мальчоночка, сказал неопределенно: - Так меня человеки прозывают. А пошто спрашиваешь? Не похож, что ли?
   - Не похож,- простодушно ответил мальчик.
   - Слышь, серый,- сказал Мокоша,- не похож я на лешего. Да ты,повернулся он к мальчику,- многих ли леших-то видал?
   "Бог миловал",- подумал мальчик и сказал: - Тебя, дедушка, первого вижу.
   - Дак ежели ты леших других не видал, откель знаешь - похож я иль непохож? - Мокоша зашелся дробным смехом.- Я, говорит, его не видал, да ты на него не похож!
   - Логика, конечно, железная,- волк внимательно посмотрел на мальчика.Объясни.
   - Бабка сказывала...
   - Ну-ну,- заинтересовался Мокоша,- что сказывала?
   Мальчик напряг память, заговорил не очень уверенно: - Леший живет остроголовый, мохнатый... леший нем,, не голосист... без шапки... волоса зачесаны налево, кафтан .вапахивает направо... бровей и ресниц нету... филином обернйуться может...
   - Все, что ли? - удивленно-обиженно спросил Мокоша, пригорюнился, забормотал: - Эх, человеки, человеку я им лес берегу, я им лес дарю... Да нешто пугало я? - вдруг вскинулся и снова пригорюнился: - Ну, могу филином обернуться, попугать тоже, знамо дело... Так ведь не попугаешь, весь лес изведут, повыжгут, повырубят... себе на погибель...
   Мокоша полез за пазуху, достал тыквицу сушеную, взболтнул прислушался, вытащил сучок-затычку, - Допинг,- задумчиво сказал волк.
   - Медок,- поправил Мокоша и хлебнул трижды подряд. Глазки заблестели, подмигнул мальчику: - Хошь филином обернусь?
   Волк вмешался: - Мокоша, а сколько лет этому лесу?
   - Триста, милок, триста.
   - Не сходится.
   - Чего не сходится? - забеспокоился Мокоша.
   - Лесу - триста, а тебе, лешему - тысяча.
   - Да не здешний я, и ста лет тут не живу,- сказал Мокоша, хлебнул из тыквицы и добавил: - брягинский я...
   - Брягинский, брягинская, брягинское,- раздумчиво проговорил волк.- От какого же существительного это прилагательное? Брягинск, Брягино...
   - Какое Брягино? - запальчиво откликнулся Мокоша.- Несешь черт-те что. Брягин-город. Неужто не слыхал?
   - Нет,- коротко ответил волк.
   Мокоша недоуменно посмотрел на него, потом горько махнул ладошкой: - И правда, откуда тебе слыхать. Брягин-города, почитай, лет полтораста как и нет вовсе... Я один помню... Пропал город...
   Волк с интересом посмотрел на пригорюнившегося старичка: - Пропал? Катастрофа?
   - Брягин,- шепотом поправил мальчик.
   - Я не о том. Меня интересует причина исчезновения.
   Мальчик не понял, покосился на Мокошу. Тот снова полез за пазуху, положил тыкницу на колено, призадумался, потом хлопнул ладошкой по тыквице, бормотнул чего-то - мальчик моргнул, глазам не веря: на колене у пенька-старичка гусельки семиструнные, резьбой изукрашенные.
   Волк одобрительно хмыкнул, а Мокоша дернул струну, вторую, прислушался, вскрикнул: "Эхма, пойте, гусельки, пойте, комарики" и запричитал нараспев; - Послал князь Рюрик Глеба, князя туровского, Славка тысяцкого со женою, Гурыню со женою да еще иных бояр с женками к Юрьевичу великому Всеволоду вести дочь его Верхуславу за сына своего Ростислава... На Борисов день отдал великий князь Всеволод дочь свою Верхуславу, дал за нею князь злата и сребра множество, н сватов одарил большими дарами и отпустил с великою честию... Князь Рюрик сыграл сыну своему Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало ни в этих землях, ни в землях иных, пировали на ней с лишком двадцать князей. Снохе же своей дал много даров и город Брягин... Город Брягин с борами да дубравами...- Мокоша умолк, уставился на волка, спросил недоуменно: - Чего это я?
   Волк не успел ответить, Мокоша хлопнул ладошкой по гуселькам - и опять на коленке тыквица желтобокая.
   - Чего ты, Мокоша? - удивился волк.- Коль сказал "а",- говори "б".
   - Чего говорить? - Мокоша смотрел пронзительно, у мальчика сердчишко екнуло: вон она, беда!
   Волк укоризненно покачал головой: - Только начал да оборвал. Нет уж: взялся за гуж, не говори, что не дюж.
   Мокоша смягчился, блеснул синими капельками из-под мшаных бровей: Я-то не дюж? Да я, если хошь, хоть кого перепою!
   - Перепоишь или перепоешь? - уточнил волк.
   - Перепою,- сказал Мокоша, прихлебнул из тыквицы и умолк, глядя перед собой. Потом тихо, словно самому себе, забормотал: - Извели леса кругом Брягина, посожгли, пораспахивали, и на первый год золота зерна в десять раз против прежнего по сусекам, по амбарам, и по княжьим, и по смердовым. А на год второй только впятеро... А на третий год снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила полгривны, малая кадка по семи кун... В следующем годе також глад: люто было, осмина ржи гривна, и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, по путям и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех...
   Мальчик сжался, что-то липкое, холодное скользнуло под рубашонку, провело ледяной лапой по сердцу, стиснуло, не вздохнуть. "Пугает! пронеслось в голове,- сказки страшные сказывает, жуть напускает..." На ветку уселась серая птаха, маленькая, покосилась на мальчика бисерным глазком, защелкала. Мокоша наставил ухо, послушал, сказал: - На заходе приду. Так им и скажи - пусть не балуют.
   Птаха согласно щелкнула, упорхнула.
   - Вот такие дела,- Мокоша помолчал,- нету теперь города Брягина. Лес убили, себя сгубили...
   Жуть отпустила, но страх не уходил, высовывался изза плеча Мокошиного, смотрел большими глазами, пугал.
   Мальчик прижался к волчьему боку, страх поморгал, поморгал и то ли ушел, то ли спрятался.
   - Нарушение экологического баланса,- проговорил волк,- классический случай...
   Косой лучик пробился сквозь листву, рассыпался золотинками, затерялся в траве. Мокоша махнул рукою: "эх!" и, вдруг что-то вспомнив, сердито посмотрел на волка: - Слышь, серый, ты Змию-то своему, поганцу, скажипусть не балует. Кикимора жалилась - полболота ей высушил.
   - Не будет больше баловать,- пообещал волк.
   - Ты скажи, скажи, а то я его в лягвицу оберну, - погрозил Мокоша,- да отдам кикиморе е услужение - будет ей в болоте квакать...
   - Дедушка,- решился мальчик,- ты лес бережешь, а кикимора чего делает?
   - А ничего. Она для того есть, чтоб об ней байки складывать...
   - Персонаж фольклора,- заметил волк.
   Мокоша покосился на него, блеснул из-под бровей, спросил вдруг: - Ты, серый, нашей ли земли?
   - А что такое? - заинтересовался волк.
   - С виду вроде нашей, а то и дело не по-нашему молвишь. Вот у меня и сумление - не в пересмешку ли?
   - Видишь ли,- подумав, заметил волк,- что значит - нашей. Ты-то ведь сам - брягинский.
   - Был брягинский,- грустно сказал Мокоша.- А теперь тут... Эх, горе не беда, был бы лес, будет и леший.
   - Кабы так,- покачал головой волк,- вот если бы мог ты крикнуть так, чтоб тебя и через тысячу лет услышали.
   - Не я крикну, другой крикнет,- отозвался Мокоша,- были бы уши слышать.
   - То-то и оно-то, были бы...
   - Чего "то-то"? - Мокоша посопел. - Без надежи жить, что печь водой топить. Не можно...
   - Твоими устами мед пить,- вежливо сказал волк.
   - И то,- откликнулся Мокоша, берясь за тыквицу.
   - Ну, передохнули, пора,- сказал волн,- садись, Иван-царевич. А, может, и ты с нами, Мокоша?
   - Далеко ли собрались?
   - Да к Марьине Белке...
   - А-а,- протянул Мокоша и спросил: - Болит чего?
   - Да нет, повидаться надо,- пояснил волк.
   - Ежли что,- не слушая, забормотал Мокоша,- она травку даст... травку знает... ведунья-лечунья, краса-девица...- и снова пригорюнился: - Эх, человеки, человеки, таку девку извести хотели...