Гусейн Мехти. Апшерон

   Вошла Ниса и поставила дымящуюся кастрюлю на обеденный стол.
   - Слушай, не слишком ли ты разговорился? - обратилась она к мужу. Парень уже взрослый да и грамотный, наверно, понимает все лучше нас с тобой.
   - Не то говоришь, жена, - возразил старик. - Одно дело, когда ты читаешь в книге, а другое - когда видишь собственными глазами. Я рассказываю ему о том, что видел собственными глазами. Не мы одни, но и наши дети должны знать о тех, кто отдал жизнь за наше дело. Так-то, женщина! Вот в этой груди моей написано больше, чем в любой книге...
   - Ладно, ладно, поменьше хвались.
   Рамазан ничего не ответил и занялся жирным бозбашем. Ниса сердито взглянула на него.
   - Клянусь аллахом, буду жаловаться на тебя Исмаил-заде.
   - За что это? Чем я тебе не угодил?
   - Пока шла война, я молчала. Думала: как все, так и ты. Почему же теперь-то так редко показываешься домой? Ведь раз десять на дню приходится разогревать обед.
   - Решил сдать буровую на месяц раньше, жена, - ответил мастер. Теперь-то и началась у нас самая война. Как уйдешь в разгар сраженья? Не к лицу настоящему мужчине бежать с поля боя!
   Предполагая, что мастер намекает на него, Таир смутился.
   - Нет, уста, - сказал он насупившись, - я тоже не сбегу. Не уйду с поля боя!
   В эту минуту кто-то постучал палкой в калитку.
   - Входи, входи! - крикнул Рамазан с места. - Калитка не заперта. Кто бы ты ни был, но, видать, любимец тещи, - к самому обеду...
   Стук повторился. Должно быть, гость не слышал Рамазана. Поднявшись из-за стола, хозяин вышел в садик.
   - Добро пожаловать! - донеслось оттуда его радостное и громкое приветствие.
   Ниса и Таир выжидательно смотрели на дверь. Рамазан, ухватившись за рукав, ввел в комнату старика лет семидесяти, державшего в руке толстую палку.
   - Какими судьбами? Вот обрадовал!.. Да ты совсем молодец! - говорил он и, взяв еще один стул, поставил к столу рядом со своим.
   - Поторапливайся, жена, дай тарелку Кериму!
   Прислонив свою палку к стенке у косяка двери, Керим протянул обе руки хозяйке. Обрадованная его приходом не меньше мужа, Ниса сейчас же достала еще одну тарелку и наполнила ее бозбашем.
   Таир с любопытством рассматривал старика. Человек, которого встречали с таким радушием и почетом, по-видимому, был очень уважаемым и долгожданным гостем. Добрая улыбка и радость, светившаяся в глазах старых супругов, показывали, что Таир не ошибся в своем предположении. Чувствовалось, что и гость растроган не меньше. Большие руки его подрагивали, и он, казалось, не находил слов, чтобы выразить свою признательность.
   Карие глаза старика, живой и острый взгляд этих глаз, его серые парусиновые брюки и такая же рубашка показались Таиру очень знакомыми. "А ведь где-то я видел его", - решил он, глядя на Керима.
   Наполненная до краев тарелка дымилась перед гостем, а он, не прикасаясь к еде, продолжал глядеть то на хозяина, то на его жену, улыбался и покачивал головой. Рамазан взял в руку свою ложку и, держа ее на весу, обратился к Таиру:
   - Это Керим, сынок, старый мой друг. И друг не радостных, а тяжелых дней. Немало он сделал для меня... Правильно говорят в народе: имей все новое, а друга - старого! В те годы тебя еще и на свете не было. Над Баку нависла опасность. С одной стороны наседали турецкие полчища, а с другой скалили зубы англичане. Да!.. И все они на нефть зарились. Трудно нам приходилось... Помню, как один эсер распинался на митинге: спасти нас, мол, могут только англичане. Тогда вот этот наш ясный сокол, Керим, не долго думая, засучил рукава и кинулся на него с кулаками. Ну и досталось же тому сукину сыну - эсеру! Потеха! Помнится, пенсне у него полетело в мазутную лужу, сам еле ноги унес. С тех пор ни один из этих мерзавцев не показывался у нас на промысле...
   "Ага, узнал! Это тот самый старик, который встретился нам в трамвае вечером, когда я приехал в Баку", - вспомнив, наконец, обрадовался Таир.
   - А потом, - продолжал Рамазан, - поднялись муссаватисты. "Нация!", "независимость!" - всюду кричали их главари. Но бакинские рабочие хорошо знали, что муссаватисты продались туркам. Правда, Керим?
   Не притрагиваясь к еде, Керим внимательно слушал старого друга.
   - Да, да, - подтвердил он, - сначала туркам и немцам, а позднее точно так же продавались английским империалистам. У этих людей не было ничего святого - ни чести, ни родины.
   - Подлые люди, - подхватил Рамазан, - они виселицами уставляли свой путь, когда вместе с турками шли на Баку. А Керим в те времена, - снова обратился он к Таиру, который, слушая, тоже перестал есть, - командовал рабочим отрядом. Я тоже был в его отряде. Ну, здорово мы тогда потрепали муссаватские банды. Тогда, если бы не турки...
   - Будете вы есть или нет? - вмешалась Ниса, сердито посмотрев на мужа.
   Но Рамазан не мог уже остановиться. Проглотив несколько ложек бозбаша, он возобновил свой рассказ:
   - Помню, как сегодня, шли мы с Керимом в одной шеренге. Турки брали верх, и нам пришлось отступать. Вдруг чувствую - нога у меня волочится по земле. "Ранен?" - спрашивает меня Керим. "Нет, - говорю, - устал..." Иду дальше. Потом смотрю - из ноги так и хлещет кровь... Вот тогда я и узнал Керима. Шутка ли - целую версту он тащил меня на плечах!
   После обеда беседа приняла другое направление.
   - Откуда ты забрел к нам, Керим? - спросил Рамазан.
   - Ходил на могилу Ханлара. Спасибо ребятам, хорошо убрали могилу... А на обратном пути все смотрел на морские буровые. Силища-то у нас какая, а?.. Коммунизм непременно будет построен, непременно! Одно меня угнетает, Рамазан, - старость... Сил совсем мало стало, одышка одолела. Не будь этого, я бы не отстал от других...
   Старик глубоко вздохнул. Слова старого друга напомнили Рамазану, что и его жизнь подходит к концу. А между тем одной мечтой жили оба: увидеть то величественное здание, первые камни которого они закладывали собственными руками, вдоволь насладиться его красотой и тогда уж спокойно умереть...
   Рамазан вынул из кармана часы, взглянул на циферблат.
   - Таир, - сказал он, - поди, сынок, отдохни. Не отдохнешь днем, трудно придется на ночной вахте. Ну, как, сдержим слово?
   - Да, уста, - громко и решительно ответил Таир. - Кто изменяет слову, тот бесчестный человек!
   4
   Мать Кудрата Исмаил-заде, старая Тукезбан, часто рассказывала своей внучке Ширмаи удивительные сказки. То, что можно было рассказать в пять минут, растягивала она на целый час и при всем этом была искусной рассказчицей. Когда Лалэ уходила на работу, Ширмаи оставалась на попечении бабушки. Утром девочка занималась в школе, днем гуляла, потом готовила уроки, а по вечерам слушала нескончаемые сказки бабушки.
   После того как Рамазан уехал на буровую, Тукезбан пришла навестить свою старую подругу Нису. Как и их мужья, дружили они смолоду. А теперь каждый раз при встрече вспоминали молодого Салмана или сыновей Нисы, грустили, и дело не обходилось без слез. Говорят, что дружбу, связавшую людей в тяжелые дни, не разрубить и мечом. Можно было подумать, что эту поговорку сложили о дружбе Нисы и Тукезбан.
   Старушки виделись редко. Зато беседа у них обычно затягивалась. Так случилось и сегодня. Вспомнив о своих близких, обе старушки всплакнули, а затем полилась беседа. Говорили о Рамазане и о Кудрате, о своих невестках и радости, которую приносят внучата. Расстались только поздно вечером.
   Вернувшись домой и увидев в столовой одиноко сидевшую Ширмаи, Тукезбан всплеснула руками:
   - Ах, боже мой!.. А мать где?
   - Уехала на работу, бабуся.
   - Гляди-ка ты, вот заговорилась я с Нисой! И оглянуться не успела, как уже вечер...
   Ширмаи подбежала к бабушке. Та, раздевшись, уселась на диван, по обыкновению поджав под себя ноги. Так она всегда рассказывала сказки. Ширмаи положила ей голову на колени.
   - Бабушка, мама сказала, что вернется поздно.
   - Почему?
   - В тресте у них собрание. Хочешь, позвоню, спрошу?
   - Нет, радость моя, не надо зря отрывать ее от дела.
   Ширмаи снова прильнула к бабушке.
   - Мама еще сказала, что учительница музыки сегодня не придет. Так ты мне расскажи не одну, а две сказки, ладно?
   - Если хочешь, я и три расскажу... А какую тебе рассказать?
   - Новую, новую!
   - Да разве остались для тебя новые-то?
   Тукезбан задумалась. В самом деле, она уже пересказала внучке все сказки, которые знала. В последнее время, под видом сказок, она частенько рассказывала то, что сама видела в жизни, но Ширмаи об этом не догадывалась.
   - Бабуся, - попросила она, прижимаясь еще теснее к бабушке, - расскажи только самую длинную, чтобы не скоро кончилась.
   Бабушка Тукезбан подумала немного и, поглаживая мягкие завитушки темнокаштановых волос девочки, начала новую сказку:
   - Это было давно, внученька... Жил был юноша, по имени Сейран. Отец его умер, и, оставшись сиротой, Сейран приехал из деревни в Баку и поступил рабочим на промысел. В те времена человек не знал радости, лицо его не смеялось. Сейран был угрюм и печален. Все время он думал о деревне, - там он оставил свою мать совсем одну. Он хотел скопить немного деньжонок и вернуться к ней. Работал, бедняга, день и ночь, выбивался из сил, но отложить лишнюю копейку ему не удавалось. Того, что он зарабатывал, едва хватало ему на скудное пропитание. Да и почти все его товарищи жили так. А промысла были тогда настоящим адом. Везде было черным-черно от копоти. Посмотришь на людей, - они будто только что вышли из пекла. Сейран вздумал ехать обратно в деревню, товарищи начали его отговаривать: "Куда ты поедешь? Везде одинаково. В деревне еще хуже, чем здесь". Долго они судили, рядили, думали, но так и не могли додуматься, почему им живется так плохо. Взяли да и написали самому царю жалобу на своих хозяев. Только ничего из этого не вышло. Как говорится, - собака собаке не наступит на лапу. Рабочие так и не могли избавиться от адских мучений. А тех, кто писал жалобу царю, посадили в тюрьму. И вот однажды приехал в Баку юноша-богатырь. Его прислал сам дедушка Ленин и сказал: "Иди и сотри с лица земли все это зло и насилие!" Юноша был другом всех рабочих. Он сказал им: "Если и дальше согласитесь терпеть, вас лишат даже солнечного света. В этом мире уж так и заведено: богатый у бедного последний кусок вырывает". Сейран услышал эти слова и спросил юношу: "Что же нам делать?" А тот ответил: "Соединимся, станем плечом к плечу! Тогда никакая сила против нас не устоит". С того дня и Сейран, и его товарищи объединились вокруг юноши и поклялись: "Будем бороться вместе умрем или победим!"
   - А как звали того юношу, бабуся? - не вытерпев, спросила Ширмаи,
   - Не торопись, внученька, скажу... - и бабушка Тукезбан еще раз провела шершавой ладонью по кудрям внучки... - Сейран подружился с тем юношей, да и все другие рабочие полюбили его. Он был смелым, неустрашимым витязем. Но у рабочих, внученька, много было врагов. Тогда были жандармы, ты не видала их. И хорошо, что не видала. Они ловили всех, кто скажет хоть слово против царя. Схватят такого смельчака и бросят в тюрьму. Вот они проведали про юношу, пришедшего от Ленина, и принялись искать его. Ищут, ищут, а найти не могут. Он ночевал то в одном, то в другом доме. А рабочие скорее согласились бы умереть, чем отдать его в руки жандармов...
   Как раз в это время Сейран задумал жениться. Товарищи собрали ему немного денег. Поехал он в свою деревню и только тут узнал, что бедная мать его заболела и умерла.
   Сейран очень любил свою мать. Узнав о ее смерти, он долго плакал. Пошел проведать ее могилу. Но что можно было сделать? Мертвого не воскресишь. Прошлого не воротишь. Соблюдая траур по матери, он отказался от свадьбы, взял свою невесту - звали ее Джаваир - и вместе с ней вернулся в Баку...
   Прошли дни, обернулись месяцы, и однажды Сейран и его товарищи вышли на улицу с красными флагами. "Нам не надо царя!" - говорили они. Но напали казаки и начали в них стрелять. Кто был ранен, кто убит, а многих из оставшихся в живых поймали и посадили за решетку. Схватили и раненого Сейрана. Каждый день его допрашивали. Все хотели выведать, где находится приезжий юноша. Но Сейран стойко хранил верность клятве и не выдавал товарища. По нескольку раз в день его допрашивали, били, мучили, - он молчал. Так и не выдал, где скрывался юноша, посланный Лениным. Наконец Сейрана и нескольких его товарищей - рабочих - заковали в цепи и сослали в Сибирь...
   Раздался звонок, и вскоре в комнату вошла Лалэ. Девочка бросилась ее обнимать.
   - Мамочка, - сказала она, - бабуся так интересно рассказывает...
   Мягко отстранив дочку, Лалэ сбросила с головы шелковый платок. Большие карие глаза ее выдавали усталость. Туфли и юбка были перепачканы в глинистом растворе.
   - Что это, мама? - спросила Ширмаи. - Опять фонтан?
   - Нет, доченька. После собрания была на буровой. Дела там немного испортились...
   Лалэ вышла в ванную, умылась и стала переодеваться. А Тукезбан тем временем стала готовить для невестки ужин
   Несмотря на свой преклонный возраст, Тукезбан вела хозяйство в доме сама. Она вмешивалась во все мелочи домашней жизни, и во всем чувствовались ее умелые и заботливые руки. Сын и невестка, стараясь не обидеть старушку, не нарушали заведенного ею порядка. А в том, что в семье царили мир и согласие, была, пожалуй, одна из главных заслуг Тукезбан. Если, бывало, Кудрат в чем-либо упрекал Лалэ, Тукезбан становилась на сторону невестки и не давала разрастись ссоре. Она была матерью не только одного Кудрата, а всей семьи. В свою очередь и невестка относилась к свекрови с большим уважением. Лалэ вмешивалась только в школьные дела Ширмаи, в свободное время проверяла ее уроки и помогала решать задачи.
   Когда Тукезбан внесла ужин, Лалэ уже сидела у стола под большим синим абажуром. Каштановые волосы ее были, как всегда, аккуратно зачесаны назад и сложены узлом на затылке. Слегка припудренное лицо отливало матовой белизной. В карих глазах уже не было и следов усталости.
   - Как у тебя дела, дочка? - спросила Тукезбан, кладя на тарелку голубцы сначала невестке, а затем внучке. - На Кудрата я давно махнула рукой. Целую не делю не вижу его. Ты не заходила к нему?
   - Была сегодня, - ответила Лалэ, подвигая к себе тарелку. - Сейчас ему трудно. Трест сильно отстал. Самое меньшее полгода придется ему работать очень напряженно, чтобы догнать нас. Кто-то там до него развалил дело, а он теперь должен налаживать.
   Тукезбан все смотрела на невестку, стараясь по выражению ее лица угадать, по вкусу ли ей блюдо, и, не дождавшись похвалы, недовольно покачала головой.
   - Это всегда так, доченька. Кто умеет работать, того и посылают исправлять чужие промахи. Но так будет работать, его не надолго хватит. Не видит ни дома, ни семьи, а если и приедет раз в две недели, так телефонные звонки и здесь не дают ни сна, ни отдыха.
   Ширмаи внимательно прислушивалась, но не решалась сказать хотя бы слово. Лалэ не допускала, чтобы дочь вмешивалась в разговор взрослых. Но на этот раз беседа касалась ее отца, и она, забыв о запрещении, обратилась к бабушке:
   - Ну что ж тут такого, бабуся? Папа хорошо работает, потому его...
   - Ты уроки приготовила? - прервала ее Лалэ. - Кушай и иди спать.
   Ширмаи заерзала на месте и, поджав тонкие губки, недовольно сказала:
   - Но ведь бабушка не кончила сказку!
   Лалэ нахмурилась, давая понять дочери, что капризы не помогут.
   - Завтра дослушаешь.
   Когда Тукезбан стала разливать чай, в прихожей раздался стук открываемой двери.
   - Папа! - вскрикнула Ширмаи, выскакивая из-за стола.
   Увидев входящего в столовую отца, она от радости запрыгала и захлопала в ладоши.
   Кудрат обнял дочку и устало опустился на стул. Не отрываясь от него, Ширмаи встала между его колен и, зная, что он всегда принимает ее сторону, приготовилась пожаловаться на строгость матери.
   - Ну, что нового, мать? - спросил Кудрат и улыбнулся, тщетно скрывая усталость. От долгой бессонницы под глазами его ясно обозначились синеватые тени.
   - Новость все та же, - вздохнув, промолвила Тукезбан, - и война кончилась, а мы тебя редко видим в доме. - И встала, чтобы принести сыну ужин.
   Кудрат по привычке отозвался на ее слова беззаботной шуткой:
   - Я не только твой сын!
   Разговор оборвался, и этим искусно воспользовалась Ширмаи.
   - Папочка, - сказала она, - сегодня в школе нам рассказывали про Пушкина. Он, оказывается, всегда слушал сказки своей няни. А почему мама не дает мне дослушать сказку бабушки?
   Кудрат нежно обнял дочь:
   - Не огорчайся, дочка, сейчас я попрошу маму, и она разрешит.
   Тукезбан поставила перед Кудратом тарелку с горячими голубцами и села на свое место. В присутствии сына и невестки она обычно старалась говорить как можно меньше, чтобы не мешать их беседе.
   Осмелев после слов отца, Ширмаи вопросительно посмотрела на бабушку. Затем она перевела глаза на мать и как бы ища ее сочувствия, примирительно улыбнулась, показывая свои жемчужные зубы.
   - Бабуся, я еще не ложусь. Ты доскажешь мне сказку до конца?
   С этими словами она взяла стул и, подвинув его вплотную к дивану, села около бабушки.
   И Лалэ, и Тукезбан видели, что Кудрат утомлен. Поэтому они не заговаривали с ним. Кудрат же съел свой ужин и выпил два стакана крепкого чая.
   - Все же я сильно устал, - только теперь признался он и, поднявшись из-за стола, прошел в кабинет. В эти горячие дни, когда выпадала свободная минута, он читал только легкие по содержанию книги, не требующие умственного напряжения. Чтение же книг и журналов, относящихся к его специальности, он откладывал до другого, более свободного времени. На его большом письменном столе лежало сейчас несколько толстых книг о нефтеразведке. Нужные страницы в них были заложены тоненькими бумажными полосками. Из серого мраморного стаканчика чернильного прибора выглядывали тонко очинённые разноцветные карандаши. Ширмаи иногда садилась за его стол и рисовала. Забытая ею тетрадь для рисования осталась раскрытой. Кудрат взглянул на зверей, нарисованных дочкой, и взял книгу, которую он, не дочитав, оставил здесь дней десять назад. Развернув ее, опустился в кресло перед столом и углубился в чтение.
   А Ширмаи тем временем слушала продолжение сказки.
   - ...После того как Сейрана отправили в Сибирь, Джаваир, его жена, осталась одна. Рекой лились у нее слезы. К кому бы из начальников она ни обращалась, кого бы ни молила, никто не хотел ей помочь. Все ей отвечали: "Твой муж - враг царя. Благодари аллаха, что не повесили твоего Сейрана, а только сослали в Сибирь". Эх, внученька, нигде нельзя было тогда бедняку найти правды!.. Джаваир проплакала все глаза, потеряла все надежды. Ей оставалось только покориться и ждать. Через три месяца после высылки Сейрана у нее родился сын. Прошли месяцы, годы, а от Сейрана не было никаких вестей. Наконец свергли царя, и дороги из Сибири открылись...
   В глазах Ширмаи загорелись искорки радости. Дыхание у нее участилось, и, предвкушая счастливый конец, она нетерпеливо заерзала на диване. Грустная улыбка пробежала по сухим губам Тукезбан. Помолчав немного, она досказала:
   - Многие из ссыльных вернулись, но о Сейране опять ничего не было слышно...
   Нежная улыбка исчезла с лица Ширмаи, глаза ее расширились.
   - ...Оказывается, бедняга Сейран умер на чужбине.
   Тукезбан умолкла.
   Ширмаи повернулась к ней и, увидев слезы, струившиеся по худощавым и покрытым паутиной морщин щекам бабушки, принялась утешать ее:
   - Не плачь, бабуся, ведь это же сказка... Только ты мне не сказала, за что Сейрана сослали в Сибирь?
   Тукезбан с усилием глотнула и провела рукой по глазам.
   - Вина Сейрана, детка, была в том, что мечтал он о светлых днях... Хотел, чтобы не тосковали люди по яркому солнышку...
   Тукезбан вздохнула и, заметив грусть на лице внучки, силилась улыбнуться сквозь слезы.
   - Бабуся, - вдруг вспомнила девочка, - а дедушка Салман ведь тоже умер в Сибири, верно?
   Тукезбан погладила ее по головке и, будто жалея о том, что рассказала такую грустную историю, еще раз вздохнула.
   - Да, внученька, верно. Сейран и был твоим дедушкой Салманом. А сын, оставшийся после него, это твой отец. Когда твоего дедушку выслали, я ходила по чужим людям, стирала белье, кое-как перебивалась и растила твоего отца... Когда он подрос, отдала его в школу. Сама голодала, а его все-таки выучила...
   - Бабуся, а какой он был из себя, дедушка?
   - Был похож на твоего отца... И он, и его товарищи были друзьями товарища Сталина. Все они стремились к свету, свободе...
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Когда Лятифа узнала о том, что Таир пытался бросить промысла, у нее исчезло и то небольшое чувство к нему, которое начинало закрадываться ей в сердце в первые дни знакомства. "Значит, я ошибалась в нем... Это слабый и безвольный мальчишка", - так думала она и стала избегать Таира. При встречах с рабочими, возвращавшимися с ночной смены, она здоровалась с Рамазаном и Джамилем и быстро проходила дальше, не удостаивая Таира даже мимолетного взгляда.
   В холодном ее невнимании Таир чувствовал нечто такое, что заставляло его подозревать в вероломстве своего друга Джамиля. Ему казалось, что тот наговорил Лятифе о нем что-то плохое и вызвал это презрительно-холодное отношение. Поэтому каждый раз, окончив работу на буровой и возвращаясь на берег, он искал случая поговорить с Лятифой наедине. Но случай не приходил, а говорить с ней на виду у всех Таир не хотел, - боялся, что она ответит ему резко и унизит его. Внешне он старался казаться таким же, как Лятифа, холодным и безразличным. В то же время мысль о ней изводила его, и порой в нем вспыхивало желание отомстить Джамилю.
   В выходной день, когда Самандар с Биландаром вместе куда-то ушли, Таир решился поговорить с Джамилем начистоту.
   - Джамиль, - начал он, - это ты заставил меня приехать сюда... Так или нет?
   - Почему же я? - возразил Джамиль. - Сам-то ты что - ребенок?.. Вспомни-ка, что ты сказал при Исмаил-заде. Разве ты не говорил, что у тебя большая охота работать на промысле? Если ты мужчина и хозяин своему слову, признайся: говорил или нет?
   У Таира пересохло в горле. Он вспомнил, как резко оборвал тогда Джамиля и с гордостью заявил управляющему трестом, что приехал на работу по своей охоте. В душе он вынужден был признать правоту Джамиля, но сдаваться ему не хотелось.
   - Ну и что же, что говорил? - ответил он сдавленным голосом. - Приехав в деревню, ты так расхваливал Баку, что мое желание работать здесь возросло в десять раз... Я думал, что ты мой школьный товарищ, желаешь мне добра, уважаешь меня. Да и я уважал тебя. А теперь...
   - А что изменилось? Разве теперь Баку тебе меньше нравится?
   - Нравится... Но я не о том... Я говорю о тебе, о твоем...
   - Я - тот же Джамиль. И пусть я буду подлецом, если не желаю тебе добра и счастья!
   Джамиль сказал это искренно, чуть дрогнувшим голосом. Таиру после этого не хотелось обидеть друга. Он на этом пока и закончил бы разговор, если бы Джамиль, не чувствовавший за собой никакой вины, не добавил с сожалением и горечью:
   - И зачем это мне нужно было делать добро неблагодарному человеку?
   Слово "неблагодарный" вывело Таира из равновесия.
   - Ты не делай мне одолжения! - сказал он. - Ни трест, ни промысел не достались тебе в наследство от предков.
   - Ну, что ты от меня хочешь? Скажи, в чем моя вина?
   Джамиль едва сдерживался и не мог понять, зачем Таиру понадобилось затеять эту ссору.
   - Ты во всем виноват, во всем... - вырвалось у Таира.
   Джамиль резко сказал:
   - Слушай! Если тебе не нравится здесь, уезжай. Насильно тебя никто не держит.
   Таир бросил на него гневный взгляд.
   - Может быть, ты этого и добиваешься? Но я дал слово мастеру и не покину поля боя. Не об этом я говорю.
   - А о чем же?
   - Ты мне скажи: к лицу ли комсомольцу предавать друга?
   Джамиль, догадавшись, куда клонит Таир, попытался перевести разговор на политическую тему.
   - Нет, не к лицу, - твердо ответил он. - Такого комсомольца, который оставляет товарища в трудную минуту, а сам скрывается в кусты, надо вышвырнуть вон из комсомола. Допустим, на фронте...
   - Ты не путай меня, - прервал его Таир. - Я говорю не о фронте. Там свои законы, я это не хуже тебя знакю... Но вот, допустим, идем мы в поле, и я, раньше товарища, увидел красивый цветок. Хочу сорвать его, а товарищ ставит мне подножку и валит с ног, чтобы самому сорвать... Как это, по-твоему, предательство или нет?
   Опасаясь, как бы выражение глаз не выдало его тайну, Джамиль опустил голову и спросил:
   - А если он раньше тебя увидел этот цветок и он ему тоже понравился, тогда как?
   - Когда ты уговаривал меня ехать сюда, я считал тебя верным другом, думал, что ты желаешь мне только добра А сейчас вижу, что ты первый роешь мне яму.
   - Я?
   Джамиль спросил с таким неподдельным изумлением, что Таир чуть было не признался в своей ошибке. Однако вкравшееся ему в душу подозрение не оставляло его. "Я заставлю его сказать правду. Меня так не проведешь", подумал он и спросил:
   - Что я тебе сделал плохого? Зачем ты подкапываешься под меня?
   - В своем ли ты уме? Как это я подкапываюсь под тебя?
   - Эх, Джамиль, не думай, что я ничего не понимаю. Не такой уж я простак. Ты в глаза мне улыбаешься, а за глаза говоришь про меня все, чем только можно очернить человека.
   Джамиль резким движением вскинул голову:
   - Где и когда?
   Таир не мог больше скрывать того, что накипело в душе.
   - Скажи, зачем тебе нужно было поссорить меня с Лятифой?
   - Если она раз улыбнулась тебе, это еще не значит, что полюбила.
   Почувствовав в словах Джамиля уже слышанную однажды его насмешку, Таир вспыхнул и пустил в ход главный свой козырь.
   - Ты говорил, что у нее есть жених. К чему понадобилась тебе эта ложь?
   Джамиль смутился: искусно скрываемое увлечение Лятифой могло обнаружиться, и потому следовало сохранять хладнокровие. "Ни на какой девушке насильно не женишься. Все зависит от нее самой", - подумал он. Нисколько не сомневаясь в том, что Лятифа гораздо больше благоволит ему, чем Таиру, он решил не ссориться с другом и найти путь к примирению.