Херберт Фрэнк. Бог – император Дюны

   – Это значит, что она может там умереть.
   Айдахо был так ошарашен, что гнев его несколько улегся.
   – Как можешь ты позволить…
   – Позволить? По-твоему, у меня есть выбор?
   – У каждого человека есть выбор!
   По губам Монео скользнула горькая улыбка.
   – Отчего и почему ты настолько глупее других Данканов?
   – Другие Данканы! – проговорил Айдахо. – Как они умерли, Монео?
   – Точно так же, как умираем все мы. Выпали из своего времени.
   – Ты лжешь, – Айдахо проговорил это сквозь стиснутые зубы, костяшки его пальцев побелели на рукояти ножа.
   Говоря все так же мягко и спокойно, Монео продолжи:
   – Поосторожней. Есть пределы даже тому, что я стерплю, особенно учитывая нынешний момент.
   – Здесь все прогнило! – сказал Айдахо. Он указал свободной рукой на коридор позади себя. – Есть то, чего я никогда не приму! Монео невидящим взглядом поглядел на пустой коридор.
   – Ты должен созреть, Данкан. Должен.
   Рука Айдахо еще напряженней стиснула нож.
   – Что это значит?
   – Сейчас время, когда Он очень чувствителен. Все, что хоть как-то выбивает его из колеи, ВСЕ, ЧТО УГОДНО… должно быть предотвращено.
   Айдахо еле сдерживался на грани того, чтобы применить силу, его гнев обуздывался только чем-то загадочным в поведении Монео, хотя были сказаны такие слова, которые он не мог проигнорировать.
   – К черту! Никакой я не незрелый ребенок, которого ты можешь…
   – Данкан! – это был самый громкий крик, который Айдахо когда-либо слышал от сдержанного и мягкого в обращении Монео. Удивление остановило руку Айдахо, а Монео продолжил:
   – Если тебя одолевает зрелость твоей плоти, в то время, как что-то препятствует твоему созреванию, твое поведение становится просто отвратительным. Не заостряйся.
   – Ты… обвиняешь… меня… в…
   – Нет! – Монео указал рукой вдаль по коридору. – О, я знаю, что ты там видел, но это…
   – Две женщины, страстно целующиеся! По-твоему, это не…
   – Это неважно… Юность очень по-разному выплескивает избыток своих сил.
   Айдахо, на грани того, чтоб взорваться от гнева, покачнулся на каблуках.
   – Я рад узнать тебя, Монео.
   – Ну, что ж, я узнавал тебя НЕСКОЛЬКО РАЗ.
   Монео наблюдал за эффектом этих слов, словно веревкой опутывавших Айдахо. Гхолы постоянно не могли избежать зачарованности ТЕМИ ДРУГИМИ, которые были их предшественниками.
   Айдахо спросил хриплым шепотом:
   – Что ты узнал?
   – Ты преподал мне ценные уроки, – сказал Монео. – Все мы стараемся развиваться, но если что-то нас сдерживает, то можем направить наши силы на боль – ища ее или причиняя. Незрелая юность особенно уязвима.
   Айдахо ближе наклонился к Монео.
   – Я говорю о сексе!
   – Ну, конечно, о нем ты и говоришь.
   – И ты обвиняешь меня в незрелом…
   – Именно.
   – Я перережу тебе…
   – Ох, замолчи!
   Монео не владел отточенными всеподчиняющими нюансами Голоса Бене Джессерит, но и в его интонациях чувствовалась долгая привычка повелевать. Что-то заставило Айдахо повиноваться этому окрику.
   – Извини, – сказал Монео. – Меня выбило из колеи то, что моя единственная дочь… – Он осекся и пожал плечами.
   Айдахо два раза глубоко вздохнул.
   – Вы тут сумасшедшие, все вы! Ты говоришь, что, может быть, твоя дочь умирает, и все же ты…
   – Дурак ты! – огрызнулся Монео. – Ты хоть как-то представляешь себе, сколь ничтожными выглядят для меня твои заботы! Твои глупые вопросы, твое эгоистичное… – он опять осекся и покачал головой.
   – Я кое-что списываю на то, что у тебя есть личные проблемы, – сказал Айдахо. – Но, если ты…
   – Списываешь! ТЫ, что ты мне списываешь? – Монео сделал дрожащий вздох. – Это уж слишком.
   Айдахо чопорно проговорил:
   – Я могу простить тебя за…
   – Ты! Ты лепечешь о сексе, прощении и боли… По-твоему, ты и Хви Нори…
   – Оставь ее, она тут ни при чем!
   – О, да, не упоминай ее. Избавь меня от этой БОЛИ! Ты занимаешься с ней сексом и даже помыслить не желаешь о разлуке с ней. Скажи мне, дурак, можешь ли ты поглядеть правде в глаза перед самим собой?
   Ошарашенный Айдахо глубоко вздохнул. Он не подозревал, что в тихом Монео тлеет такая страсть, но это нападение, этому нельзя было…
   – По-твоему, я жесток? – вопросил Монео. – Заставляю тебя думать о том, что ты предпочел бы избегнуть.
   – Ха!! Владыке Лито причинялась и большая жестокость – лишь ради нее самой!
   – Ты защищаешь его? Ты…
   – Я знаю его как никто!
   – Он тебя использует!
   – Ради чего?
   – Вот ты мне и скажи!
   – Он – наша лучшая надежда увековечить…
   – Извращенцы не увековечивают!
   Монео заговорил успокаивающим тоном, но его слова потрясли Айдахо:
   – Я скажу тебе это лишь однажды. Гомосексуалисты были среди лучших воинов нашей истории, среди самых отчаянных берсеркеров. Они были среди наших лучших жрецов и жриц. Не случайно в религиях устанавливался целибат. Не случайно также, что из незрелых юношей выходили лучшие солдаты.
   – Это извращение!
   – Совершенно верно. Полководцы уже тысячи веков знают, что извращенные сексуальные устремления превращаются в стремление причинять либо терпеть боль.
   – Это то самое, что делает великий Владыка Лито?
   Все так же мягко и спокойно Монео сказал:
   – Насилие требует того, чтобы ты причинял боль и страдал от нее. Насколько же лучше управлять армией, опираясь на глубочайшие инстинкты.
   – Он и из тебя создал чудовище!
   – Ты предположил, что он меня использует, – сказал Монео. – Я дозволяю использовать себя, потому что знаю, что он платит цену намного больше, чем сам требует от меня.
   – Считая и твою дочь?
   – Сам он ничего не жалеет. Почему же должен жалеть я? Думаю, тебе понятна эта черта Атридесов. Данканы всегда были в этом смысле понятливы.
   – Данканы! Черт тебя побери, я не буду…
   – У тебя просто не хватает мужества уплатить ту цену, которую он просит, – сказал Монео.
   Одним сверхбыстрым движением Айдахо выхватил нож из ножен и сделал выпад. Но как ни быстр он был, Монео двигался быстрее отклонившись в сторону, он перехватил Айдахо и швырнул его лицом на пол. Айдахо упал вперед, перекатился и начал пружинисто подниматься, затем заколебался, осознав, что попытался напасть ни на кого иного, как на Атридеса. Монео ведь был Атридесом. Айдахо оцепенел в шоке. Монео стоял, не шевелясь, глядя на него. На лице мажордома было странно печальное выражение.
   – Если ты собираешься убить меня, Айдахо, то лучше всего сделать это тайком и со спины, – сказал Монео. – Может, так тебе это и удастся.
   Айдахо поднялся на колено, твердо уперевшись ногой в пол, все так же продолжая сжимать свой нож. Монео двигался так быстро и с таким изяществом
   – словно бы невзначай! Айдахо прокашлялся.
   – Как ты…
   – Он очень долго выводил нас, Данкан, многое в нас усиливая. Он вывел нас ради скорости и разума, ради самообладания, и повышенной чуткости. Ты… ты просто устаревшая модель.

40

   Вы знаете, что часто утверждают герильи? Они заявляют, будто их мятежи неуязвимы для экономической войны, потому что у них нет экономики, они паразитируют на тех, кого хотят низвергнут. Эти дураки просто не в состоянии оценить, какой монетой они неизбежно должны платить. Эта модель неумолимо повторяется в дегенеративных провалах. Вы видите ее повторяемость в системах рабовладения, состояниях войны, управляемых кастами религий, социалистических бюрократий – в любой системе, которая создает и поддерживает взаимозависимости. Если ты слишком долго пробыл паразитом, то уже не можешь существовать без организма хозяина.

Украденные дневники

   Лито и Сиона пролежали весь день в тени дюн, передвигаясь только вместе с солнцем, чтобы оставаться в холодке. Он учил ее, как защищать себя под покровом песка от полуденной жары на уровне скал между дюнами никогда не становилось слишком жарко.
   Время от времени они разговаривали. Он рассказывал ей об обычаях Свободных, которые некогда властвовали над всей этой землей полностью. Она пыталась вытянуть из него тайные знания.
   Однажды он сказал:
   – Может ты найдешь это странным, но здесь такое место, где я больше всего могу быть человеком.
   Но его слова не заставили ее полностью осознать свою человеческую уязвимость и то, что она может здесь умереть. Даже в перерывах разговора она не застегивала на рту защитный отворот своего стилсьюта.
   Лито понял, что избегает понимания она бессознательно. Но, заодно, он понял и тщетность прямого разговора с ней об этом.
   К концу дня, когда ночной холодок крадучись пополз по земле, он принялся развлекать ее песнями Долгого Пути, не сохранившимися в Устной Истории. Ему понравилось, что ей пришлась по вкусу одна из его любимых песен – «Марш Лито».
   – Мелодия действительно очень древняя, – сказал он. – Еще со Старой Земли, с доспайсовых времен.
   – Не споешь ли Ты ее еще раз?
   Он выбрал один из своих лучших баритонов, голос давно умершего певца, собиравшего некогда битком набитые концертные залы:
   Стена забытого стократ Скрывает древний водопад, Где волны обвал грохочет, И где игривая волна, Фонтаном брызг достигнув дна, Пещеры в глине точит.
   Когда он кончил петь, она мгновение безмолвствовала, затем сказала:
   – Странная это песня для марша.
   – Им это нравилось, потому что ее можно было разбирать, – сказал он.
   – Разбирать?
   – До того, как наши предки, Свободные, прибыли на эту планету, ночь была временем для рассказов, песен и поэзии. Однако в дни Дюны, этому были отведены дневные часы, когда внутри сьетча царил искусственный сумрак, ночью можно было выйти наружу, бродить по открытой местности… Так, как сейчас мы с тобой поступаем.
   – Но Ты сказал «разбирать».
   – Что означает эта песня?
   – Ну, это… это просто песня.
   – Сиона!
   Она расслышала гнев в его голосе и промолчала.
   – Эта планета – порождение Червя, – предостерег он ее, – а Я И ЕСТЬ ЧЕРВЬ.
   Она ответила с удивляющим безразличием:
   – Тогда скажи мне, что это значит.
   – Пчела более свободна от своего улья, чем мы – от нашего прошлого, – сказал он. – В нем – пещеры, и все его послания запечатлены в водяной пыли потоков.
   – Я предпочитаю танцевальные мелодии, – сказала она.
   Ответ этот был дерзок и легкомыслен, но Лито предпочел принять этот ответ, чтобы сменить тему. Он рассказал ей о свадебном танце женщин Свободных, проследив движения этого танца от вихрей Пыльных Дьяволов. Лито гордился своим даром хорошего рассказчика. Было ясно по ее завороженному вниманию, что все эти женщины въявь предстали ее внутреннему взору: длинные черные волосы, развевающиеся в древних движениях, рассыпающиеся по лицам – давно теперь мертвым.
   Уже почти наступила тьма, когда он закончил свой рассказ.
   – Пойдем, – сказал он. – Утро и вечер всегда остаются временем силуэтов. Давай взглянем, нет ли в пустыне еще кого-нибудь, кроме нас.
   Сиона выбралась вслед за ним на гребень дюны, и они посмотрели вокруг, во все стороны, на темнеющую пустыню. Лишь единственная птица кружила высоко над головой, привлеченная их движениями. По косым вырезам на кончиках ее крыльев и по очертаниям Лито понял, что это стервятник. Он указал на это Сионе.
   – Но что они едят? – спросила она.
   – Мертвечину – или то, что вот-вот станет мертвечиной.
   Это ее поразило и она посмотрела на последние лучи закатного солнца, золотящие оперение одинокой птицы.
   Лито упрямо продолжил тему.
   – Очень не многие решаются проникать в мой Сарьер. Порой сюда забредают музейные Свободные – и пропадают. Они и в самом деле хороши только исполнять ритуалы. А затем ведь есть границы пустыни, и остатки, которые мои волки бросают недоеденными.
   Тут она резко от него отвернулась, но он успел заметить овладевший ею страх – Сиона подверглась мучительному испытанию.
   – Днем пустыня не особенно бывает милостива, – сказал он. Вот еще одна причина, почему мы путешествуем ночью. Для Свободных представление о дне было неотделимо от ветра, несущего песок и заметающего пути.
   Когда она опять повернулась к нему, в глазах ее блеснули сдерживаемые слезы, но лицо сохраняло спокойное выражение.
   – Какие существа здесь сейчас обитают? – спросила она.
   – Стервятники, немногие ночные животные, случайные остатки растительной жизни прежних дней, мелкие животные, закапывающиеся в песок.
   – И это все?
   – Да.
   – Почему?
   – Потому, что это место, где они родились, и я позволяю им не знать ничего лучшего.
   Уже почти стемнело, и в пустыне мерцал присущий ей в это время суток внезапный полыхающий свет. При одной из таких мгновенных вспышек он вгляделся в ее лицо и понял, что она еще не понимает оборотного смысла того, о чем он ей говорил, но он знал, что заноза этого все равно в нее проникла и станет ее изводить.
   – Силуэты, – напомнила она ему. – Что Ты думал найти, поднимаясь сюда?
   – Может быть, людей в отдалении. Никогда ведь не знаешь.
   – Каких людей?
   – Я тебе уже сказал.
   – Что бы Ты сделал, если бы кого-нибудь увидел?
   – В обычае Свободных было считать людей вдалеке врагами, если только они не подбрасывали горсть песка в воздух.
   Как раз пока он это говорил, на них занавесом опустилась тьма. Сиона стала движущимся призраком во внезапном звездном свете.
   – Горсть песка? – переспросила она.
   – Это очень многозначительный жест. Он означает: «Мы несем ту же ношу. Песок – наш единственный враг. Это то, что мы пьем. Рука, держащая песок, не держит оружия». Ты это понимаешь?
   – Нет! – это была вызывающая ложь, чтобы уколоть его поязвительней.
   – Поймешь, – буркнул он.
   Не ответив ни слова, она двинулась прочь от него по изгибу дюны, через физическое движение разряжая переполнявшую ее энергию гнева. Лито позволил себе далеко от нее отстать, интересуясь, выберет ли она инстинктивно правильное направление. Было заметно, как пробуждается в ней наследственная память Свободных.
   Там, где дюна ныряла, чтобы пересечь другую, она его подождала. Он увидел, что лицевой защитный отворот ее стилсьюта так и болтается непристегнутым, нараспашку. Еще не время укорять ее за это. Такие бессознательные вещи должны приходить естественно. Когда он приблизился к ней, она сказала:
   – Ведь это направление не хуже всех прочих?
   – Если будешь его держаться, – ответил он.
   Она поглядела на звезды, и он увидел, что она узнает Указатели, те Стрелы Свободных, что вели ее предков через эту землю. Однако же ему было видно, что знания ее в основном идут от разума.
   Она еще не достигла того, чтобы все в ней срабатывало само по себе.
   Лито приподнял передние сегменты своего тела, чтобы поглядеть на звезды. Они двигались чуть к северо-западу, по пути, который некогда вел через хребет Хабанья и Птичью пещеру в эрг под Ложной Западной Стеной и на дорогу к Перевалу Ветров. Ни одна из примет той местности не сохранилась. Он почувствовал, как пахнет кремнем прохладный ветерок, более влажный, чем ему нравилось.
   Сиона опять двинулась в путь, на этот раз медленнее, сверяя направление и периодически взглядывая на звезды. Она доверилась подтверждению Лито о правильности пути, но шла теперь по нему самостоятельно. Он ощутил смятение в ее настороженных мыслях и понял то, что сейчас пробуждается: в ней появлялись зачатки той пылкой верности попутчикам, которой народ пустыни всегда доверял.
   «Мы-то знаем, – подумал он. – Если отобьешься от попутчиков заблудишься среди дюн и скал. Одинокий путешественник в пустыне это мертвец. Только Червь живет в пустыне в одиночестве».
   Он позволил ей уйти намного вперед, туда, где жесткий скрип песка при его движении не будет слышен. Она должна думать о его человеческом Я. Он рассчитывал на верность, которая сработает ему на руку. Сиона, однако же, вся ощетинившаяся, была полна подавляемой ярости – более мятежная, чем все, кого он когда-либо испытывал.
   Лито скользнул вслед за ней, мысленно пересматривая программу выведения, прикидывая, какие решения необходимо будет принять и что изменить, если Сиона не выдержит испытания.
   По мере того, как ночь становилась все темней, Сиона двигалась все медленней и медленней. Первая луна была высоко над головой, и вторая луна показалась над горизонтом перед тем, как она остановилась, чтобы передохнуть и поесть.
   Лито был рад этой паузе. Из-за трения им все больше овладевал Червь, воздух вокруг него был полон химических выбросов органов регуляции температуры его тела. Про себя он называл это своим кислородным компрессором, то, что сейчас вентилировало его внутренности, делая для него вдвойне ощутимыми протеиновые фабрики и запасы аминокислот, принадлежащие его «Я – Червь», которые требовались для установления плацентарных взаимосвязей с человеческими клетками. Пустыня ускоряла приближение его окончательной метаморфозы.
   Сиона остановилась близ гребня освещенной звездами дюны.
   – Это правда, что Ты ешь песок? – спросила она, когда он приблизился к ней.
   – Правда.
   Она окинула взглядом освещенный луной – словно тронутый инеем горизонт.
   – Почему мы не взяли с собой сигнальное устройство?
   – Я хотел, чтобы ты усвоила урок «иметь-не-иметь».
   Она повернулась к нему. Он ощутил ее дыхание совсем близко от своего лица – слишком много она теряет влаги в этом сухом воздухе.
   И все равно не помнит наставлений Монео. Горьким уроком это будет для нее, никакого сомнения.
   – Я Тебя вообще не понимаю, – сказала она.
   – И все же именно это тебе и надлежит усвоить.
   – Вот как?
   – А как же еще ты сможешь дать что-нибудь ценное в обмен на то, что я даю тебе?
   – Что Ты мне даешь? – в этом звучала вся ее горечь. В дыхании ее чувствовался спайс, приправа сушеной пищи.
   – Я даю тебе возможность побыть наедине со мной, а ты проводишь это время ни о чем не заботясь. Ты зря его транжиришь.
   – Так что насчет «иметь-не-иметь»? – осведомилась она. В ее голосе он услышал утомленность, организм ее начинал жадно требовать воды.
   – Они были великолепно живыми в прежние дни, те Свободные, сказал он.
   – Их никогда не привлекала бесполезная красота. Я никогда не встречал жадного Свободного.
   – Как это прикажешь понимать?
   – В прежние дни все, что бралось с собой в пустыню, было необходимым
   – и это было все, что брали. Твоя жизнь еще не свободна от стремления к обладанию, Сиона, иначе бы ты не спросила меня о сигнальном устройстве.
   – А почему сигнальное устройство не является необходимым?
   – Оно тебя ничему не научит.
   Он двинулся мимо нее по пути, на который направляли Указатели. – Пойдем. Давай повыгодней воспользуемся ночным временем.
   Она догнала его прибавив шагу, и пошла рядом с погруженным в серую рясу лицом.
   – Что произойдет, если я не усвою Твой проклятый урок?
   – Ты, вероятнее всего, умрешь, – сказал он.
   Это заставило ее на время умолкнуть. Она брела рядом с ним лишь порой кидая взгляд в сторону, не обращая внимания на тело червя, сконцентрировавшись на видимых глазу остатках его человеческого. Через какое-то время она сказала:
   – Рыбословши рассказали мне, что я была рождена в результате спаривания, проведенного по Твоему приказу.
   – Это правда.
   – Они говорят, Ты ведешь записи и руководишь этими спариваниями Атридесов ради собственных целей.
   – Это тоже правда.
   – Значит, в Устной Истории все правильно.
   – Я полагал, ты и без всяких вопросов веришь в Устную Историю? Она, однако, продолжала держаться выбранной ею темы:
   – Что если один из нас будет возражать, когда ты распорядишься о спаривании?
   – Я предоставляю широкие права до тех самых пор, пока не появятся дети, которых я заказал.
   – Заказал? – она была вне себя от негодования.
   – Именно так.
   – Ты не можешь прокрадываться в каждую спальню или следить ежеминутно на протяжении всех наших жизней! Откуда Ты знаешь, что Твои ЗАКАЗЫ выполняются?
   – Знаю.
   – Тогда Ты знаешь, что я не собиралась Тебе повиноваться!
   – Ты хочешь пить, Сиона?
   Она была озадачена.
   – Что?
   – Люди, которые хотят пить, говорят о воде, а не о сексе.
   И все равно, она так и не застегнула защитный отворот у рта, и он подумал: «Страсти Атридесов всегда бушевали сильно, даже если это и шло вразрез с разумом».
   Через два часа они вошли в область отшлифованной ветром мелкой гальки. Лито вел за собой, Сиона шла вплотную рядом с ним. Она часто поглядывала на Указатели. Обе луны стояли теперь низко над горизонтом, их свет отбрасывал длинные тени от каждого бугорка.
   В некоторых отношениях Лито находил эти места более удобными для передвижения, чем песок. Прочная скала была лучшим проводником жары, чем песок. Распластавшись на скале, он частично избавлялся от перегрузки своих химических фабрик. Попадающиеся камни – и мелкие, и крупные – при этом не помеха.
   Сионе было тут, однако, сложнее передвигаться. Она несколько раз чуть не подвернула лодыжку.
   «Равнина может быть местом весьма тягостным для людей к ней непривычных, – подумал Лито. – Они видят только огромную пустоту, сверхъестественное, особенно в лунном свете пространство – дюны на расстоянии, и это расстояние словно бы и не сокращается при движении путников – ничего, кроме кажущегося вечным ветра, нескольких скал и, когда глядишь вверх, звезд, смотрящих вниз без всякой жалости. Это – пустыня пустынь».
   – Вот откуда музыка Свободных взяла свои мелодии вечного одиночества,
   – сказал он, – а не от дюн. Вот здесь воистину приучаешься думать, что рай
   – это, должно быть, звук проточной воды и затишья от этого бесконечного ветра.
   Но даже это не напомнило ей застегнуть отворот у рта. Лито начал отчаиваться.
   Утро застало их далеко углубившимися в каменистую равнину.
   Лито остановился возле трех больших валунов, громоздившихся друг на друга, один из них был даже выше его спины. Сиона на мгновение прислонилась к нему, жест несколько обнадеживший Лито. Вскоре она от него оттолкнулась и взобралась на самый высокий валун. Он наблюдал как она там поворачивается, осматриваясь.
   Даже не глядя на пейзаж, Лито знал, что она увидит: взвитый ветром песок, туманом висящий над горизонтом и затмевающий восходящее солнце. Что касается остального, то здесь только плоская равнина и ветер.
   От скал под ним веяло зябким холодом пустынного утра. Этот холод сильно высушил воздух, ставший для Лито намного приятнее.
   Не будь Сионы, он бы продолжил путь, но она явно была истощена. Она опять прислонилась к нему, спустясь со скалы, и прошла почти минута прежде, чем он осознал, что она прислушивается.
   – Что ты слышишь? – спросил он.
   Она ответила сонным голосом.
   – Как у Тебя рокочет внутри.
   – Огонь никогда полностью не иссякает.
   Это ее заинтересовало. Она оттолкнулась от него и обошла вокруг его тела, чтобы посмотреть ему в лицо.
   – Огонь?
   – В каждом живом создании есть внутренний огонь, в ком-то слабый, в ком-то очень сильный. Мой огонь горячее большинства остальных.
   Она зябко поежилась.
   – Значит, Тебе здесь не холодно?
   – Нет, но тебе холодно.
   Он частично втянул лицо вглубь своей рясы и выгнул первый сегмент, создав впадину на его конце.
   – Это почти как гамак, – сказал он, поглядев вниз. – Если ты пристроишься там, тебе станет тепло.
   Хоть она и была им к этому подготовлена, но все равно его растрогал ее доверчивый отклик. Он обязан побороть свое чувство жалости, такое сильное, какого он никогда не испытывал, пока не встретил Хви. Сиона проявляет ясные признаки того, что, вероятнее всего, она здесь умрет. Он должен был бы приготовить себя к разочарованию.
   Сиона заслонила лицо рукой, закрыла глаза и заснула.
   «Ни у кого никогда не было так много „вчера“, как было у меня», – напомнил он себе.
   Он знал, что с обыденной человеческой точки зрения то, что делает он, может показаться жестоким и черствым. Он был вынужден теперь укрепить себя погружением в жизни-памяти, умышленно отбирая ОШИБКИ НАШЕГО ОБЩЕГО ПРОШЛОГО. Непосредственный доступ к человеческим ошибкам был теперь его самой великой силой. Знание ошибок научило его долгосрочным поправкам. Он должен постоянно осознавать последствия. Если последствия ошибок забываются или утаиваются, их уроки пропадают даром.
   Но чем больше он близился к тому, чтобы стать песчаным червем, тем тяжелее было для него принимать решения, которые другие назовут нечеловеческими. Некогда он делал это с легкостью. По мере того, как от него ускользало его человеческое я, его, как он обнаруживал, все более и более переполняли человеческие заботы.

41

   В колыбели нашего прошлого, я лежу на спине в пещере столь неглубокой, что в нее можно лишь протиснуться ползком, даже не на четвереньках. Там, в танцующем свете смоляного факела, я рисую на стенах и потолке животных, на которых охочусь, и души моих родных. Как же многое это освещает – взгляд вспять, сквозь идеальный круг, на эту древнюю борьбу за миг, когда душа становится зрима. Все времена вибраций откликаются на зов: «Вот он я!» Моим умом, знающим, какие гиганты-художники придут после, я взираю на отпечатки ладоней и на текучие мускулы, нарисованные на камне древесным углом и растительными красителями. Насколько же мы больше, чем просто механистические события! И мое нецивилизованное Я вопрошает: «Почему это они не хотят покинуть пещеру?»