отечественного производства, грубой и устаревшей морально, но вместительной
и удобной в эксплуатации, особенно когда комната всего одна-единственная и
места в ней мало и недостаточно ни для чего. И так всегда, даже имея в доме
эту вместительную стенку, приходилось вещи развешивать в кладовке и за
дверью на вбитых в стену крючках и крупных гвоздях, и на спинках
кресел-кроватей, и на гладильной доске, потому что людей здесь, в комнате,
проживало четыре человека плюс кот, а сейчас, с некоторого недавнего
времени, живет три человека. За вычетом, значит, его самого, здесь теперь не
живущего, так как грянул как снег среди ясного неба, без достаточных веских
причин разрыв между Сараевым и Марией и развел их в разные стороны и по
разным углам жизни. И вот он пришел по собственному желанию и сидит на
табуретке один посреди комнаты, а Мария говорит в кухне по телефону. Она
говорила уже, когда он пришел, и открыла ему дверь и сказала:
- Подожди там, я сейчас закончу.
И она взяла телефон и пошла в кухню, таща за собой длинный шнур, и
стала продолжать и заканчивать там свой разговор, а он, этот ее разговор,
никак не заканчивался. И детей дома не было. Ушли, надо думать, на свою
легкую атлетику, тренироваться. А Сараев им по шоколадке принес. Жене -
"Сникерс", а Юле - "Марс". Принес, а отдать их не в состоянии, потому что
некому. Ушли они, дети, оба. На тренировку по бегу и прыжкам. И он положил
шоколадки на стол и сел в центре комнаты на табуретке, которая стояла под
люстрой, и к нему на колени запрыгнул кот Венька и устроился на них со всеми
удобствами и, мурлыкнув три раза, уснул. И из кухни пришла с телефоном Мария
и села на диван и сказала:
- Ну что?
А Сараев сказал:
- Вот. Пришел.
А Мария сказала:
- Вижу, что пришел. А детей нету. Ушли на свою атлетику.
А Сараев сказал:
- Я не к детям, - и: - Вернее, - сказал, - не только к детям.
А Мария сказала:
- Погоди, газ выключу. У меня там суп гороховый варится, на плите.
И она встала с дивана и опять ушла на кухню, чтобы выключить газ, и
выключила его, и приоткрыла крышку кастрюли, чтоб суп не задыхался, а
остывал, и пошла обратно, в комнату. Но до комнаты она не дошла, так как в
дверь постучали костяшками пальцев. А стучала в дверь обычно соседка по
этажу Дуся, чтоб, значит, знали, кто пришел, потому что все остальные, они в
дверь звонили, а Дуся - стучала. Мол, свои это. И муж ее Геннадий тоже
стучал. И сын. И Мария открыла ей, Дусе, дверь, и Дуся прошла на кухню и там
села, и Мария тоже прошла на кухню за ней, и Дуся эта стала что-то говорить,
чтоб провести свое ненужное время, так как ей, она сказала, делать совсем
нечего и неохота. И Сараев сидел в комнате и не давал о себе знать и
признаков своего неуместного присутствия не обнаруживал, потому что не имел
он никакого желания видеться с этой нахальной во всех отношениях Дусей. Не
любил ее Сараев и не хотел, чтоб знала она о его приходе. А не любил он ее с
того случая, когда она Марию к своему врачу отвела, аборт сделать. А у
Сараева с Марией не было общего ребенка в их браке. У нее, у Марии, был свой
- Женя, и у него была дочка - Юля. А совместного не было у них никого. А
тогда мог бы появиться и быть. А эта Дуся взяла и отвела Марию к знакомому
своему врачу-гинекологу, который и ее, Дусю эту, постоянно чистил и
выскребал и спал с ней тоже, конечно. Так что он и не знал никогда
достоверно, чьего ребенка из Дуси достает и уничтожает - своего или ее мужа
Геннадия. И Мария, забеременев, раздумывала и колебалась, рожать ей или не
рожать, а она, Дуся, сказала ей:
- Ты что, пьяная или дура, в наше неустойчивое время третьего рожать? -
и отвела ее к этому своему другу и врачу.
И с тех, значит, самых пор, как пришел он домой вечером, Сараев в
смысле, а Мария ему сказала, что сделала сегодня аборт, и не любил он эту
соседку Дусю и общества ее избегал. А она, как будто бы так и надо, ходила к
ним в любое время дня и суток, как к себе все равно домой, и сидела на кухне
или в комнате и говорила без конца и умолку о своих делах, а Мария ее
слушала. И она не могла отдыхать после работы и ничего не могла делать по
дому, пока Дуся у них сидела. Дети иногда говорят Марии:
- Ма, кушать.
А она им:
- Сейчас.
И сидит дальше, слушает то, что Дуся ей рассказывает и что ей совсем
безразлично и неинтересно знать, потому что неудобно ей было встать и,
допустим, начать детей кормить в ее присутствии, а сама она, Дуся, ничего
этого не понимала и в толк не брала и сидела сколько хотелось ей и
нравилось. И Сараев не любил ее все больше с каждым прожитым днем и почти
уже стал ненавидеть. Но это было, когда он тут жил с Марией, а сейчас,
конечно, ему эта Дуся была до одного места и не играла роли. И он сидел на
табуретке и ждал, пока она там, в кухне, выговорится полностью и уйдет, и
показываться ей и тем более видеть ее не хотелось ему ни на грамм, потому
что она могла и была способна изменить ему своим видом сложившееся
настроение, и тогда он забыл бы все слова, которые должен был и намеревался
сказать Марии, и все логические доводы и аргументы могли у него из головы
выветриться и исчезнуть или перепутаться с другими, не относящимися к сути
дела, мыслями и стать неубедительными и не важными. И вот, значит, сидел
Сараев на табуретке под люстрой и одной рукой поглаживал лежащего на коленях
кота Вениамина, а других посторонних движений он не делал, чтоб не стукнуть
случайно чем-нибудь или не зашуметь еще каким-нибудь способом. А в кухне в
это время Дуся медленно рассказывала Марии, что она видела, ходя по
государственным и коммерческим магазинам города, и что в них купила, а что
нет из-за сумасшедших и бешеных цен. И она говорила, что сейчас принесет и
покажет Марии колготки и юбку и домашние зимние тапочки на меху. А Мария
говорила - не надо, я потом, позже, зайду к тебе и посмотрю, а Дуся просила
одолжить ей сколько-нибудь денег, так как свои она все растратила в
магазинах, и говорила - заходи, и говорила - я позвоню, и звонила по
телефону, произнося в трубку простейшие слова и звуки, такие, как алло, да,
нет, и опять - да и угу и ну, и она смеялась чему-то, сказанному ей, и
чем-то возмущалась, и еще кому-то звонила, чтобы произносить те же самые
упрощенные слова и сочетания из этих слов и смеяться над кем-то в трубку. И
так истек, наверно, целый час времени, и она наконец встала и потянулась,
треща суставами костей, и сказала:
- Ну, я пошла.
И по пути заглянула она в комнату и, конечно, увидела Сараева, сидящего
изваянием на табуретке, и сказала:
- А, у тебя гости? - и еще постояла в коридоре, говоря, что хочет
связать себе свитер по журналу "Бурда" и нитки у нее уже есть подходящей
расцветки, а вязальной машины нет, но Геннадий, сказала, обещал мне ее
купить со дня на день или даже еще раньше, и он ее уже заказал, и ему
вот-вот привезут ее по приемлемой и доступной цене. И она еще и еще раз
сказала Марии, что ты ж заходи обязательно, колготки посмотреть и юбку, и
ушла к себе или, может, к другой какой-нибудь соседке по длинному коридору
девятого этажа. И Сараев подумал, что вот сейчас он скажет Марии, что так
все-таки нельзя и что дети не виноваты ни в чем и что давай что-нибудь
придумаем совместными усилиями и найдем разумный компромисс как руководство
к действию. Правда, он опасался услышать от Марии опять, что все ей надоело
и опротивело и что Юлю она не держит. А она, Юля, когда уходил Сараев,
сказала ему, что ты иди, а к нам будешь приходить в гости и на день
рождения, а я, сказала, буду жить дома. С Женей и с мамой. А когда он
попробовал и постарался ей что-то объяснить и ее увести с собой, она стала
плакать. И Мария вмешалась в их разговор и сказала:
- Не мучь ее, пусть с нами остается.
А Сараев сказал:
- Как это с вами?
А Мария сказала:
- Ну ты же слышал.
И Юля осталась жить с Марией и с Женей, а Сараев ушел. А теперь он
пришел, чтоб еще раз поговорить с Марией серьезно и сознательно и прийти все
же к какому- то общему знаменателю и пониманию друг друга, так как она
достаточное и ощутимое время пожила сама с детьми и должна была
почувствовать на собственной шкуре, как это трудно и безответственно и что
самой ей не лучше, а хуже и никаких положительных последствий и сдвигов от
развала семьи и общей жизни не произошло, и не замечать этого она, Мария,
как женщина умная и любящая мать, конечно, не могла и не имела права. Хотя
бы из-за детей. И думать только о себе и о своем чисто женском начале,
основанном на непостоянстве чувств и порывов, было сейчас, можно сказать,
преступно и недопустимо. Так, значит, мыслил и понимал Сараев и на основании
своего этого восприятия окружающей действительности собрался он и пришел к
Марии. И вот Мария наконец-то освободилась от соседки Дуси и проводила ее и
заперла дверь на задвижку и вернулась на диван. И она помолчала, ничего не
спрашивая у Сараева, и он помолчал, приводя в надлежащий порядок свои
раздробленные и разбросанные мысли перед тем, как начать разговор, и,
помолчав, сказал:
- Я по такому делу и поводу.
И после этих его начальных слов в дверь - как специально назло -
позвонили, и Мария сказала, что еще кто-нибудь из соседей, наверное,
позвонить хочет по телефону, потому что телефон на этаже один, а автоматы
нигде не работают. И сосед вошел в дверь и сказал:
- Я позвоню?
А Мария сказала:
- Да-да. Звони.
И сосед стал звонить. А Сараев и Мария сидели, пока он звонил, напротив
друг друга и ничего не говорили, потому что как они могли говорить, когда
рядом находился чужой человек, с улицы, тем более что говорил он по телефону
на повышенных тонах и доходя до крика. Видно, там его было плохо слышно. А
по следующему номеру у него было все время занято, и, может быть, даже это
не занято было, а какая-нибудь неисправность на линии или повреждение в
кабеле. Но он все равно звонил, набирая номер, потому что, говорил, мне
жизненно надо дозвониться, а автоматы нигде в ближней округе не работают. Я
все обошел. И возле хлебного, и возле хозяйственного, и к универсаму ходил.
И нигде, говорил, ни один автомат не работает. И:
- То, - говорил, - трубка вырвана с мясом и потрохами, то диск сломан,
то гудка никакого в трубке нет, ни короткого, ни длинного. И он набирал свой
номер и повторял набор медленнее, а Сараев сидел под светом люстры с котом
на коленях, а Мария, чтобы не сидеть без дела, вязала Юле шарф к шапке,
которую она связала ей раньше и в которой Юля ушла сейчас на тренировку с
Женей. А Сараев следил за ее пальцами и лицом, и было похоже, что она не
слышит соседа и не видит Сараева, и когда сосед сказал: "Ладно, зайду потом
еще раз, занято" - и Сараев встал, переложив кота на диван, чтоб запереть
дверь, Мария так и осталась вязать шарф и никакой реакции на перемещение
Сараева и соседа не проявила. А коту не понравилось лежать на диване, и он
подождал, пока Сараев вернется из коридора и сядет на табуретку, чтобы снова
устроиться на его коленях спать. И Сараев хотел начать говорить с Марией о
главном, ради чего пришел, так как момент сложился подходящий, а она
продолжала вязать шарф, и шарф понемногу удлинялся и, шевелясь, свисал с нее
и с дивана, А Мария от монотонности и однообразия своей работы стала
задремывать и засыпать. И вот руки ее остановились и спицы перестали
двигаться в заданном ритме друг относительно друга, и Мария, опершись спиной
и затылком о стену, а ноги вытянув поперек дивана, замерла и обмякла. И
Сараев сидел на табуретке, а у него на коленях спал кот, а на диване в
сидячем положении и с шарфом в руках спала Мария. "Наверно, устает она на
двух работах и не высыпается ежедневно, - думал про нее Сараев, - поэтому и
заснула сейчас как сурок не к месту".
И он, конечно, не стал ее будить для того, чтоб сказать то, что он
пришел сказать, а подумал: "Ничего, пускай она поспит, а я посижу. Время у
меня есть."
И Мария поспала сидя, правда недолго, и ее лицо в это время сна было
неживое и рыхлое. А не смогла она поспать какое-то продолжительное время,
потому что пришел мужик с ее основной работы и принес ей палку сырокопченой
колбасы производства гормясокомбината. У него кто-то был там свой и знакомый
и продавал эту колбасу ворованную. Мария и раньше, живя с Сараевым вместе в
замужестве, такую колбасу приносила домой, так как она была и свежая всегда,
и стоила дешевле, чем в магазине. А если и не дешевле, то все равно в
магазине она бывала далеко не всегда и очереди за ней обычно выстраивались
большие и длинные, несмотря на цену, и в них часто, в очередях этих нервных,
доходило до драки и до оскорбления личности и до криков о помощи. А тут
прямо на работу, значит, ее приносили или как теперь - домой. Но сейчас, в
данном случае, этот мужик с работы Марии, видимо, еще за чем-нибудь пришел,
зная, что она с Сараевым уже не живет и разводится. Может, личные он
какие-то имел на нее виды и планы. И он пришел, разбудив Марию, и отдал ей
принесенную колбасу и, увидев сидящего на табуретке Сараева, сказал:
- Ну, я пойду. Дел у меня еще много есть.
А Мария сказала:
Посиди, выпей кофе.
А мужик сказал:
- Спасибо, не откажусь.
И она сделала ему чашку крепкого кофе, и он выпил ее в кухне, а Мария с
ним там побыла как бы за компанию, и они говорили о чем-то тихо и
вполголоса, и Сараев слышал звучание их голосов, а слов не слышал и не
разбирал. Хотя он к словам и не прислушивался, а только сидел и ждал, чтоб
этот мужик напился кофе и ушел и чтоб можно уже было поговорить ему с Марией
о самом главном и нужном. И ему, Сараеву, нужном, и ей, Марии. И детям,
конечно. А то выходило как-то, что и она ни с чем осталась и на бобах, и он,
Сараев то есть, все в жизни потерял из того немного-то, что было у него до
этого. И ее, Марию, жену свою, и дочку Юлю, и сына Марии Женю, который был
ему как будто бы собственный - без различий. А мать Юли, первую, значит,
жену свою, Сараев давно потерял. Потому что она спилась. И Юля Марию за мать
свою принимала, родную. Ей же три года всего было, когда Сараев с Марией
сошелся, и стали они жить у нее, а та его жена, спившаяся, она на Юлю и не
претендовала и прав своих не отстаивала, а отдала ее Сараеву с радостью и с
легким сердцем. А квартиру он, Сараев, тогда отдал ей, своей пьющей жене. А
теперь он туда, в эту загаженную и заброшенную квартиру, вернулся жить,
потому что жена его бывшая в ней не появлялась, а прописан он там как был,
так и остался и ключ имел свой. И он отмыл кое-как и отскреб свою прежнюю
квартиру и врезал в дверь новый замок и стал жить в этой квартире без
никого. И конечно, такая пустая жизнь его мало чем устраивала и не согласен
он был так жить. И вот, значит, сейчас ему нужно было об этом Марии сказать,
чтоб она выслушала его и поняла, тем более что тут и понимать было нечего и
все лежало на поверхности событий. И Сараев сидел на табуретке и ждал своего
часа терпеливо, и у него не было никакой другой цели, кроме как сказать
Марии задуманное и сделать так, чтоб она его слушала не перебивая до конца.
И как только дверь Мария закрыла за мужиком, колбасу принесшим, Сараев
сказал себе, что вот сейчас она зайдет и он сразу начнет говорить без
промедления и все скажет. Но опять не удалось Сараеву начать разговор по
существу, потому что возвратились с тренировки дети, Женя и Юля, и были они,
конечно, голодные, и их надо было быстро кормить. И Мария пошла давать им
гороховый суп и колбасу с хлебом, а есть шоколад до ужина, тот, который
принес им Сараев в подарок, она запретила, чтоб не портили себе аппетит
сладким. И она приготовила ужин и посадила детей за стол и сказала Сараеву:
- Пойдем поужинаем с нами.
А Сараев сказал:
- Ужинайте, я не хочу, я ел.
И он подождал еще, пока все они ужинали, и кот тоже, конечно, ушел от
Сараева в кухню, разбуженный и привлеченный запахами еды. А после ужина дети
мыли посуду, так как в этот день было их дежурство ее мыть и вытирать, а
потом они делали уроки, заданные на завтрашний день в школе, и Мария им
помогала и проверяла то, что они выучили. Стихи о родине по литературе,
правила по языку и еще что-то по географии и по истории. Потом дети
посмотрели телевизор и разложили свои кресла-кровати и постелили себе
постели. И Юля легла первой, и кот лег у нее на подушке, и Женя лег тоже и
сказал:
- Мама, полежи возле меня.
А Юля сказала:
- И возле меня.
А Женя сказал:
- Возле тебя Венька лежит.
И Мария прилегла с Женей рядом на его кресло-кровать, а Юля сказала,
что раз так, то назавтра она первая занимает очередь, чтоб мама с ней
полежала. И они скоро уснули на креслах-кроватях - и Юля и Женя. И кот
Вениамин с ними. И Мария уснула рядом с Женей в неудобной позе на краю
узкого кресла. И Сараев посидел еще немного и посмотрел на них спящих, а
потом тихо оделся и, выключив свет в прихожей, ушел.
***
И он шел и шел, специально и намеренно оттягивал неизбежное свое
возвращение в пустое и неустроенное жилище. Шел в обход, выписывая круги и
петли, отклонялся от прямой дороги и опять на нее выходил. То есть он шагал,
наматывая бессмысленные километры пути, как бы гуляя перед сном, чтоб устать
и, придя наконец домой без задних ног, сразу же лечь и уснуть.
***
А Мария, как только вышел Сараев и лязгнула замком входная дверь,
конечно, поднялась с кресла-кровати, потому что она и не спала
по-настоящему, а так, дремала и слышала сквозь дремоту, как он, Сараев,
вставал с табурета, и как приближался к ним - к детям и к ней, наверно, чтоб
посмотреть на их спящие лица поближе, и как одевался он, слышала Мария, и
как свет в прихожей гасил, уходя.
И когда ушел он, Мария встала, отряхнулась от дремоты и пошла
заниматься своими привычными обязанностями по кухне. Еду готовить на завтра
детям, чтоб после школы было им чего поесть. А то они в школе есть
отказывались безоговорочно, говорили, невкусно и тарелки жиром обмазанные
дают. Поэтому и давала Мария им с собой бутерброды с колбасой или с мясом
или просто хлеб, маслом намазанный. А на после школы она им обед обычно
готовила полноценный и оставляла утром на газовой плите. Первое - в
кастрюльке алюминиевой, с ручкой, чтоб наливать из нее суп или борщ было
детям удобнее, а второе на сковороде она им оставляла, с маргарином уже на
дне. И дети, придя, зажигали газ и разогревали эти кастрюльку и сковороду и
ели то, что она им оставляла. Обедали. И посуду после себя грязную мыли по
очереди через день. А в выходные день Мария мыла посуду, а день они вдвоем.
Чтобы, значит, по-справедливому было и никому не завидно. Это так они, дети,
придумали и постановили.
И Мария пошла, значит, приготовить им к завтрашнему обеду второе блюдо.
Потому что на первое суп гороховый она уже между делом сварила в течение
дня. Хоть ей и мешали все кому не лень: и Сараев, пришедший и застрявший у
нее до позднего вечера, и Дуся, и соседи со своими безотлагательными
телефонными звонками и разговорами. И второе, таким образом, осталось у нее
неприготовленным, и ей нужно было приготовить его сейчас, а потом уже и
спать можно будет ложиться.
И Мария достала из стенного шкафа-кладовки мешок небольших размеров,
полотняный, с гречкой. Ей мать этот мешок в виде посылки прислала. А к
гречке, подумала, нажарю котлет из фарша, вчера купленного. Она всегда фарш
покупала, если он был в мясокомбинатовской расфасовке, потому что из него
котлеты ничего получались, съедобные. И тефтели тоже неплохие получались, и
голубцы. Но тефтели с голубцами возни гораздо больше требуют, и Мария,
конечно, на ночь глядя не стала с ними связываться и заводиться, а взялась
нажарить котлет по-быстрому. Но до котлет надо было ей кашу гречневую на
огонь поставить варить, и она зачерпнула из мешка стакан крупы и рассыпала
ее на стол, перебрать чтоб. Рассыпала, смотрит, а она, гречка, вся
шевелится, как живая. Жуки в ней то есть завелись в диком количестве,
долгоносики. И Мария сказала: "Черт" - и налила в большую миску воды из-под
крана и всыпала всю крупу из мешка в эту миску и со стола тоже ее сгребла и
в миску всыпала.
И крупа в воде утонула и легла на дно миски толстым слоем, а жуки,
будучи легкими и живыми, на поверхность водную всплыли, как и хотела Мария,
чтоб слить их в унитаз и крупу таким способом от них очистить и уберечь. А
слив жуков, Мария оставшуюся воду с гречкой через дуршлаг пропустила и в
духовку мокрую гречку запихнула на противне, сохнуть. И после этих
профилактических мер и действий приступила она к котлетам - лепить их и
жарить и, значит, не сидеть без работы, пока гречка в духовке просыхает и
прокаливается. И время за этими хозяйственными занятиями подошло незаметно к
двенадцати часам, и опять, подумала Мария, и снова не светит мне выспаться и
придется завтра ходить полдня опухшей и с синяками вокруг глаз.
А тут еще, стоило начать ей котлеты делать и руки в фарш опустить,
телефон раззвонился и каждые пять минут звонил. Причем звонили не ей, а
попадая не туда. В горсеть люди звонили, и она по каждому звонку вытирала
руки о полотенце и брала трубку. А у нее спрашивали, например, почему на
автостоянке света нет или когда подадут высокое напряжение на насосную
станцию котельной. И она говорила, что это квартира, а ее ругали матом и
кричали, что умней врать она не может, чтобы не работать, и угрожали
жаловаться в аппарат представителя президента и чуть ли не в Совет
Министров. А после серии этих безумных звонков еще кто-то позвонил и
попросил позвать к телефону соседа из сто сорок восьмой квартиры. И даже не
извинился за то, что ночью звонит. И не поздоровался. И Мария ему ответила,
что поздно уже. А он ей говорит:
- Ничего, он не спит.
И тогда она сказала, что он, может, и не спит а я вот сплю, и выдернула
телефонный шнур из розетки. И гречку из духовки бросилась вынимать, так как
она уже подгорать с одного края, где огонь всегда был сильнее, начала, судя
по запаху. А котлеты пока Мария бросила. И гречкой снова занялась. Часть
небольшую перебрала по крупинке, черные зерна и сорняки отделив, и варить
поставила, а всю остальную крупу она снова в мешок полотняный ссыпала,
вывернув его навыворот и вытряхнув. И мешок она на подоконник поставила не
завязывая, чтоб остыла гречка до комнатной температуры и не запотела. А за
то время, что каша на медленном огне варилась, Мария котлет нажарить успела
одну сковороду. А сырые котлеты, все, какие из фарша получились, она в
сухарях панировочных густо обваляла и в судок эмалированный сложила, а судок
в холодильник поставила, на верхнюю, самую холодную, полку. И при первой
надобности их можно было теперь изжарить и съесть.
И вот Мария закончила все свои сегодняшние хлопоты и, как всегда,
ужаснулась позднему часу. И она сказала себе:
- Спать, - и даже под душ не пошла, а лишь умылась, смыв тушь с ресниц
и почистив зубы.
И еще она кремом густо намазала лицо и руки, так как в последние года
два кожа у нее стала сухой и на лице и на руках и шелушилась, если за ней не
ухаживать с помощью питательного крема для сухой кожи. Поэтому Мария на ночь
обязательно смазывала себе лицо и руки кремом, втирая его в кожу, и квартира
заполнялась удушливым его запахом, и дети от него, от этого крепкого запаха,
начинали ворочаться во сне, а кот Вениамин просыпался, чихал и с удивлением
и недовольством смотрел на Марию из-под батареи парового отопления, где спал
до тех пор, пока Мария не ложилась на свой раздвижной диван. А когда она
ложилась, Вениамин переползал из- под батареи к ней и сворачивался на одеяле
в ногах. Он с детства своего в ногах у нее приладился спать. Это когда Мария
с первым еще мужем в браке состояла. И когда Сараев у нее жил, тоже Вениамин
всегда с ними на диване спал и всегда у нее именно в ногах. Днем - это
пожалуйста, мог и к Сараеву и к другому на колени влезть и тереться мог о
всякого, кто в дом зайдет, а ночью только Марию признавал и больше никого. У
Юли вот тоже мог изредка на подушке поваляться, но недолго. Потому что она
во сне вскидывалась и вертелась и спать ему, Вениамину, спокойно не давала,
а он этого не любил.
И вылез Вениамин из-под теплой батареи отопления, учуяв во время сна,
что Мария постель себе стелит, и нырнул под простыню. А Мария вытащила его,
сказав, что не до игр ей, и закончила стелить и легла, вытянувшись под
одеялом до хруста в спине и в коленях. И Вениамин свернулся в бублик, обнял
всего себя хвостом и задышал редко и слабо. А Мария, она лечь легла, а сна
ни в одном, как говорится, глазу нет. Хоть опять вставай. Но вставать она,
конечно, не думала, а думала, что устала она сегодня и легла слишком уж
поздно. А у нее это было обычным явлением - бессонница в случае чрезмерной
усталости и если ложилась она к тому же не вовремя. И она лежала с закрытыми
глазами на спине и не спала, и ей лезли в голову беспорядочные нечаянные
мысли и их обрывки: о Сараеве и о завтрашнем рабочем дне понедельнике,
который всегда бывает тяжелым, и зачем-то о Дусе приходили к ней мысли и о
Толике, приносящем ей колбасу, и еще о чем-то, что вспоминалось и
представлялось ей в потемках и в тишине проходящей без признаков сна ночи.
И она, конечно, поняла сразу же и знала наверняка доподлинно, зачем
сегодня приходил Сараев и зачем просидел без какого бы то ни было толку весь
длинный сумбурный вечер. Опять он хотел затеять с ней разговор о том, что
зря она и напрасно противится дальнейшему их семейному сосуществованию и что
надо перетерпеть и пережить эту черную полосу препятствий, и приложить все
усилия, и начать все с самого начала и с чистого листа, потому что ей без
и удобной в эксплуатации, особенно когда комната всего одна-единственная и
места в ней мало и недостаточно ни для чего. И так всегда, даже имея в доме
эту вместительную стенку, приходилось вещи развешивать в кладовке и за
дверью на вбитых в стену крючках и крупных гвоздях, и на спинках
кресел-кроватей, и на гладильной доске, потому что людей здесь, в комнате,
проживало четыре человека плюс кот, а сейчас, с некоторого недавнего
времени, живет три человека. За вычетом, значит, его самого, здесь теперь не
живущего, так как грянул как снег среди ясного неба, без достаточных веских
причин разрыв между Сараевым и Марией и развел их в разные стороны и по
разным углам жизни. И вот он пришел по собственному желанию и сидит на
табуретке один посреди комнаты, а Мария говорит в кухне по телефону. Она
говорила уже, когда он пришел, и открыла ему дверь и сказала:
- Подожди там, я сейчас закончу.
И она взяла телефон и пошла в кухню, таща за собой длинный шнур, и
стала продолжать и заканчивать там свой разговор, а он, этот ее разговор,
никак не заканчивался. И детей дома не было. Ушли, надо думать, на свою
легкую атлетику, тренироваться. А Сараев им по шоколадке принес. Жене -
"Сникерс", а Юле - "Марс". Принес, а отдать их не в состоянии, потому что
некому. Ушли они, дети, оба. На тренировку по бегу и прыжкам. И он положил
шоколадки на стол и сел в центре комнаты на табуретке, которая стояла под
люстрой, и к нему на колени запрыгнул кот Венька и устроился на них со всеми
удобствами и, мурлыкнув три раза, уснул. И из кухни пришла с телефоном Мария
и села на диван и сказала:
- Ну что?
А Сараев сказал:
- Вот. Пришел.
А Мария сказала:
- Вижу, что пришел. А детей нету. Ушли на свою атлетику.
А Сараев сказал:
- Я не к детям, - и: - Вернее, - сказал, - не только к детям.
А Мария сказала:
- Погоди, газ выключу. У меня там суп гороховый варится, на плите.
И она встала с дивана и опять ушла на кухню, чтобы выключить газ, и
выключила его, и приоткрыла крышку кастрюли, чтоб суп не задыхался, а
остывал, и пошла обратно, в комнату. Но до комнаты она не дошла, так как в
дверь постучали костяшками пальцев. А стучала в дверь обычно соседка по
этажу Дуся, чтоб, значит, знали, кто пришел, потому что все остальные, они в
дверь звонили, а Дуся - стучала. Мол, свои это. И муж ее Геннадий тоже
стучал. И сын. И Мария открыла ей, Дусе, дверь, и Дуся прошла на кухню и там
села, и Мария тоже прошла на кухню за ней, и Дуся эта стала что-то говорить,
чтоб провести свое ненужное время, так как ей, она сказала, делать совсем
нечего и неохота. И Сараев сидел в комнате и не давал о себе знать и
признаков своего неуместного присутствия не обнаруживал, потому что не имел
он никакого желания видеться с этой нахальной во всех отношениях Дусей. Не
любил ее Сараев и не хотел, чтоб знала она о его приходе. А не любил он ее с
того случая, когда она Марию к своему врачу отвела, аборт сделать. А у
Сараева с Марией не было общего ребенка в их браке. У нее, у Марии, был свой
- Женя, и у него была дочка - Юля. А совместного не было у них никого. А
тогда мог бы появиться и быть. А эта Дуся взяла и отвела Марию к знакомому
своему врачу-гинекологу, который и ее, Дусю эту, постоянно чистил и
выскребал и спал с ней тоже, конечно. Так что он и не знал никогда
достоверно, чьего ребенка из Дуси достает и уничтожает - своего или ее мужа
Геннадия. И Мария, забеременев, раздумывала и колебалась, рожать ей или не
рожать, а она, Дуся, сказала ей:
- Ты что, пьяная или дура, в наше неустойчивое время третьего рожать? -
и отвела ее к этому своему другу и врачу.
И с тех, значит, самых пор, как пришел он домой вечером, Сараев в
смысле, а Мария ему сказала, что сделала сегодня аборт, и не любил он эту
соседку Дусю и общества ее избегал. А она, как будто бы так и надо, ходила к
ним в любое время дня и суток, как к себе все равно домой, и сидела на кухне
или в комнате и говорила без конца и умолку о своих делах, а Мария ее
слушала. И она не могла отдыхать после работы и ничего не могла делать по
дому, пока Дуся у них сидела. Дети иногда говорят Марии:
- Ма, кушать.
А она им:
- Сейчас.
И сидит дальше, слушает то, что Дуся ей рассказывает и что ей совсем
безразлично и неинтересно знать, потому что неудобно ей было встать и,
допустим, начать детей кормить в ее присутствии, а сама она, Дуся, ничего
этого не понимала и в толк не брала и сидела сколько хотелось ей и
нравилось. И Сараев не любил ее все больше с каждым прожитым днем и почти
уже стал ненавидеть. Но это было, когда он тут жил с Марией, а сейчас,
конечно, ему эта Дуся была до одного места и не играла роли. И он сидел на
табуретке и ждал, пока она там, в кухне, выговорится полностью и уйдет, и
показываться ей и тем более видеть ее не хотелось ему ни на грамм, потому
что она могла и была способна изменить ему своим видом сложившееся
настроение, и тогда он забыл бы все слова, которые должен был и намеревался
сказать Марии, и все логические доводы и аргументы могли у него из головы
выветриться и исчезнуть или перепутаться с другими, не относящимися к сути
дела, мыслями и стать неубедительными и не важными. И вот, значит, сидел
Сараев на табуретке под люстрой и одной рукой поглаживал лежащего на коленях
кота Вениамина, а других посторонних движений он не делал, чтоб не стукнуть
случайно чем-нибудь или не зашуметь еще каким-нибудь способом. А в кухне в
это время Дуся медленно рассказывала Марии, что она видела, ходя по
государственным и коммерческим магазинам города, и что в них купила, а что
нет из-за сумасшедших и бешеных цен. И она говорила, что сейчас принесет и
покажет Марии колготки и юбку и домашние зимние тапочки на меху. А Мария
говорила - не надо, я потом, позже, зайду к тебе и посмотрю, а Дуся просила
одолжить ей сколько-нибудь денег, так как свои она все растратила в
магазинах, и говорила - заходи, и говорила - я позвоню, и звонила по
телефону, произнося в трубку простейшие слова и звуки, такие, как алло, да,
нет, и опять - да и угу и ну, и она смеялась чему-то, сказанному ей, и
чем-то возмущалась, и еще кому-то звонила, чтобы произносить те же самые
упрощенные слова и сочетания из этих слов и смеяться над кем-то в трубку. И
так истек, наверно, целый час времени, и она наконец встала и потянулась,
треща суставами костей, и сказала:
- Ну, я пошла.
И по пути заглянула она в комнату и, конечно, увидела Сараева, сидящего
изваянием на табуретке, и сказала:
- А, у тебя гости? - и еще постояла в коридоре, говоря, что хочет
связать себе свитер по журналу "Бурда" и нитки у нее уже есть подходящей
расцветки, а вязальной машины нет, но Геннадий, сказала, обещал мне ее
купить со дня на день или даже еще раньше, и он ее уже заказал, и ему
вот-вот привезут ее по приемлемой и доступной цене. И она еще и еще раз
сказала Марии, что ты ж заходи обязательно, колготки посмотреть и юбку, и
ушла к себе или, может, к другой какой-нибудь соседке по длинному коридору
девятого этажа. И Сараев подумал, что вот сейчас он скажет Марии, что так
все-таки нельзя и что дети не виноваты ни в чем и что давай что-нибудь
придумаем совместными усилиями и найдем разумный компромисс как руководство
к действию. Правда, он опасался услышать от Марии опять, что все ей надоело
и опротивело и что Юлю она не держит. А она, Юля, когда уходил Сараев,
сказала ему, что ты иди, а к нам будешь приходить в гости и на день
рождения, а я, сказала, буду жить дома. С Женей и с мамой. А когда он
попробовал и постарался ей что-то объяснить и ее увести с собой, она стала
плакать. И Мария вмешалась в их разговор и сказала:
- Не мучь ее, пусть с нами остается.
А Сараев сказал:
- Как это с вами?
А Мария сказала:
- Ну ты же слышал.
И Юля осталась жить с Марией и с Женей, а Сараев ушел. А теперь он
пришел, чтоб еще раз поговорить с Марией серьезно и сознательно и прийти все
же к какому- то общему знаменателю и пониманию друг друга, так как она
достаточное и ощутимое время пожила сама с детьми и должна была
почувствовать на собственной шкуре, как это трудно и безответственно и что
самой ей не лучше, а хуже и никаких положительных последствий и сдвигов от
развала семьи и общей жизни не произошло, и не замечать этого она, Мария,
как женщина умная и любящая мать, конечно, не могла и не имела права. Хотя
бы из-за детей. И думать только о себе и о своем чисто женском начале,
основанном на непостоянстве чувств и порывов, было сейчас, можно сказать,
преступно и недопустимо. Так, значит, мыслил и понимал Сараев и на основании
своего этого восприятия окружающей действительности собрался он и пришел к
Марии. И вот Мария наконец-то освободилась от соседки Дуси и проводила ее и
заперла дверь на задвижку и вернулась на диван. И она помолчала, ничего не
спрашивая у Сараева, и он помолчал, приводя в надлежащий порядок свои
раздробленные и разбросанные мысли перед тем, как начать разговор, и,
помолчав, сказал:
- Я по такому делу и поводу.
И после этих его начальных слов в дверь - как специально назло -
позвонили, и Мария сказала, что еще кто-нибудь из соседей, наверное,
позвонить хочет по телефону, потому что телефон на этаже один, а автоматы
нигде не работают. И сосед вошел в дверь и сказал:
- Я позвоню?
А Мария сказала:
- Да-да. Звони.
И сосед стал звонить. А Сараев и Мария сидели, пока он звонил, напротив
друг друга и ничего не говорили, потому что как они могли говорить, когда
рядом находился чужой человек, с улицы, тем более что говорил он по телефону
на повышенных тонах и доходя до крика. Видно, там его было плохо слышно. А
по следующему номеру у него было все время занято, и, может быть, даже это
не занято было, а какая-нибудь неисправность на линии или повреждение в
кабеле. Но он все равно звонил, набирая номер, потому что, говорил, мне
жизненно надо дозвониться, а автоматы нигде в ближней округе не работают. Я
все обошел. И возле хлебного, и возле хозяйственного, и к универсаму ходил.
И нигде, говорил, ни один автомат не работает. И:
- То, - говорил, - трубка вырвана с мясом и потрохами, то диск сломан,
то гудка никакого в трубке нет, ни короткого, ни длинного. И он набирал свой
номер и повторял набор медленнее, а Сараев сидел под светом люстры с котом
на коленях, а Мария, чтобы не сидеть без дела, вязала Юле шарф к шапке,
которую она связала ей раньше и в которой Юля ушла сейчас на тренировку с
Женей. А Сараев следил за ее пальцами и лицом, и было похоже, что она не
слышит соседа и не видит Сараева, и когда сосед сказал: "Ладно, зайду потом
еще раз, занято" - и Сараев встал, переложив кота на диван, чтоб запереть
дверь, Мария так и осталась вязать шарф и никакой реакции на перемещение
Сараева и соседа не проявила. А коту не понравилось лежать на диване, и он
подождал, пока Сараев вернется из коридора и сядет на табуретку, чтобы снова
устроиться на его коленях спать. И Сараев хотел начать говорить с Марией о
главном, ради чего пришел, так как момент сложился подходящий, а она
продолжала вязать шарф, и шарф понемногу удлинялся и, шевелясь, свисал с нее
и с дивана, А Мария от монотонности и однообразия своей работы стала
задремывать и засыпать. И вот руки ее остановились и спицы перестали
двигаться в заданном ритме друг относительно друга, и Мария, опершись спиной
и затылком о стену, а ноги вытянув поперек дивана, замерла и обмякла. И
Сараев сидел на табуретке, а у него на коленях спал кот, а на диване в
сидячем положении и с шарфом в руках спала Мария. "Наверно, устает она на
двух работах и не высыпается ежедневно, - думал про нее Сараев, - поэтому и
заснула сейчас как сурок не к месту".
И он, конечно, не стал ее будить для того, чтоб сказать то, что он
пришел сказать, а подумал: "Ничего, пускай она поспит, а я посижу. Время у
меня есть."
И Мария поспала сидя, правда недолго, и ее лицо в это время сна было
неживое и рыхлое. А не смогла она поспать какое-то продолжительное время,
потому что пришел мужик с ее основной работы и принес ей палку сырокопченой
колбасы производства гормясокомбината. У него кто-то был там свой и знакомый
и продавал эту колбасу ворованную. Мария и раньше, живя с Сараевым вместе в
замужестве, такую колбасу приносила домой, так как она была и свежая всегда,
и стоила дешевле, чем в магазине. А если и не дешевле, то все равно в
магазине она бывала далеко не всегда и очереди за ней обычно выстраивались
большие и длинные, несмотря на цену, и в них часто, в очередях этих нервных,
доходило до драки и до оскорбления личности и до криков о помощи. А тут
прямо на работу, значит, ее приносили или как теперь - домой. Но сейчас, в
данном случае, этот мужик с работы Марии, видимо, еще за чем-нибудь пришел,
зная, что она с Сараевым уже не живет и разводится. Может, личные он
какие-то имел на нее виды и планы. И он пришел, разбудив Марию, и отдал ей
принесенную колбасу и, увидев сидящего на табуретке Сараева, сказал:
- Ну, я пойду. Дел у меня еще много есть.
А Мария сказала:
Посиди, выпей кофе.
А мужик сказал:
- Спасибо, не откажусь.
И она сделала ему чашку крепкого кофе, и он выпил ее в кухне, а Мария с
ним там побыла как бы за компанию, и они говорили о чем-то тихо и
вполголоса, и Сараев слышал звучание их голосов, а слов не слышал и не
разбирал. Хотя он к словам и не прислушивался, а только сидел и ждал, чтоб
этот мужик напился кофе и ушел и чтоб можно уже было поговорить ему с Марией
о самом главном и нужном. И ему, Сараеву, нужном, и ей, Марии. И детям,
конечно. А то выходило как-то, что и она ни с чем осталась и на бобах, и он,
Сараев то есть, все в жизни потерял из того немного-то, что было у него до
этого. И ее, Марию, жену свою, и дочку Юлю, и сына Марии Женю, который был
ему как будто бы собственный - без различий. А мать Юли, первую, значит,
жену свою, Сараев давно потерял. Потому что она спилась. И Юля Марию за мать
свою принимала, родную. Ей же три года всего было, когда Сараев с Марией
сошелся, и стали они жить у нее, а та его жена, спившаяся, она на Юлю и не
претендовала и прав своих не отстаивала, а отдала ее Сараеву с радостью и с
легким сердцем. А квартиру он, Сараев, тогда отдал ей, своей пьющей жене. А
теперь он туда, в эту загаженную и заброшенную квартиру, вернулся жить,
потому что жена его бывшая в ней не появлялась, а прописан он там как был,
так и остался и ключ имел свой. И он отмыл кое-как и отскреб свою прежнюю
квартиру и врезал в дверь новый замок и стал жить в этой квартире без
никого. И конечно, такая пустая жизнь его мало чем устраивала и не согласен
он был так жить. И вот, значит, сейчас ему нужно было об этом Марии сказать,
чтоб она выслушала его и поняла, тем более что тут и понимать было нечего и
все лежало на поверхности событий. И Сараев сидел на табуретке и ждал своего
часа терпеливо, и у него не было никакой другой цели, кроме как сказать
Марии задуманное и сделать так, чтоб она его слушала не перебивая до конца.
И как только дверь Мария закрыла за мужиком, колбасу принесшим, Сараев
сказал себе, что вот сейчас она зайдет и он сразу начнет говорить без
промедления и все скажет. Но опять не удалось Сараеву начать разговор по
существу, потому что возвратились с тренировки дети, Женя и Юля, и были они,
конечно, голодные, и их надо было быстро кормить. И Мария пошла давать им
гороховый суп и колбасу с хлебом, а есть шоколад до ужина, тот, который
принес им Сараев в подарок, она запретила, чтоб не портили себе аппетит
сладким. И она приготовила ужин и посадила детей за стол и сказала Сараеву:
- Пойдем поужинаем с нами.
А Сараев сказал:
- Ужинайте, я не хочу, я ел.
И он подождал еще, пока все они ужинали, и кот тоже, конечно, ушел от
Сараева в кухню, разбуженный и привлеченный запахами еды. А после ужина дети
мыли посуду, так как в этот день было их дежурство ее мыть и вытирать, а
потом они делали уроки, заданные на завтрашний день в школе, и Мария им
помогала и проверяла то, что они выучили. Стихи о родине по литературе,
правила по языку и еще что-то по географии и по истории. Потом дети
посмотрели телевизор и разложили свои кресла-кровати и постелили себе
постели. И Юля легла первой, и кот лег у нее на подушке, и Женя лег тоже и
сказал:
- Мама, полежи возле меня.
А Юля сказала:
- И возле меня.
А Женя сказал:
- Возле тебя Венька лежит.
И Мария прилегла с Женей рядом на его кресло-кровать, а Юля сказала,
что раз так, то назавтра она первая занимает очередь, чтоб мама с ней
полежала. И они скоро уснули на креслах-кроватях - и Юля и Женя. И кот
Вениамин с ними. И Мария уснула рядом с Женей в неудобной позе на краю
узкого кресла. И Сараев посидел еще немного и посмотрел на них спящих, а
потом тихо оделся и, выключив свет в прихожей, ушел.
***
И он шел и шел, специально и намеренно оттягивал неизбежное свое
возвращение в пустое и неустроенное жилище. Шел в обход, выписывая круги и
петли, отклонялся от прямой дороги и опять на нее выходил. То есть он шагал,
наматывая бессмысленные километры пути, как бы гуляя перед сном, чтоб устать
и, придя наконец домой без задних ног, сразу же лечь и уснуть.
***
А Мария, как только вышел Сараев и лязгнула замком входная дверь,
конечно, поднялась с кресла-кровати, потому что она и не спала
по-настоящему, а так, дремала и слышала сквозь дремоту, как он, Сараев,
вставал с табурета, и как приближался к ним - к детям и к ней, наверно, чтоб
посмотреть на их спящие лица поближе, и как одевался он, слышала Мария, и
как свет в прихожей гасил, уходя.
И когда ушел он, Мария встала, отряхнулась от дремоты и пошла
заниматься своими привычными обязанностями по кухне. Еду готовить на завтра
детям, чтоб после школы было им чего поесть. А то они в школе есть
отказывались безоговорочно, говорили, невкусно и тарелки жиром обмазанные
дают. Поэтому и давала Мария им с собой бутерброды с колбасой или с мясом
или просто хлеб, маслом намазанный. А на после школы она им обед обычно
готовила полноценный и оставляла утром на газовой плите. Первое - в
кастрюльке алюминиевой, с ручкой, чтоб наливать из нее суп или борщ было
детям удобнее, а второе на сковороде она им оставляла, с маргарином уже на
дне. И дети, придя, зажигали газ и разогревали эти кастрюльку и сковороду и
ели то, что она им оставляла. Обедали. И посуду после себя грязную мыли по
очереди через день. А в выходные день Мария мыла посуду, а день они вдвоем.
Чтобы, значит, по-справедливому было и никому не завидно. Это так они, дети,
придумали и постановили.
И Мария пошла, значит, приготовить им к завтрашнему обеду второе блюдо.
Потому что на первое суп гороховый она уже между делом сварила в течение
дня. Хоть ей и мешали все кому не лень: и Сараев, пришедший и застрявший у
нее до позднего вечера, и Дуся, и соседи со своими безотлагательными
телефонными звонками и разговорами. И второе, таким образом, осталось у нее
неприготовленным, и ей нужно было приготовить его сейчас, а потом уже и
спать можно будет ложиться.
И Мария достала из стенного шкафа-кладовки мешок небольших размеров,
полотняный, с гречкой. Ей мать этот мешок в виде посылки прислала. А к
гречке, подумала, нажарю котлет из фарша, вчера купленного. Она всегда фарш
покупала, если он был в мясокомбинатовской расфасовке, потому что из него
котлеты ничего получались, съедобные. И тефтели тоже неплохие получались, и
голубцы. Но тефтели с голубцами возни гораздо больше требуют, и Мария,
конечно, на ночь глядя не стала с ними связываться и заводиться, а взялась
нажарить котлет по-быстрому. Но до котлет надо было ей кашу гречневую на
огонь поставить варить, и она зачерпнула из мешка стакан крупы и рассыпала
ее на стол, перебрать чтоб. Рассыпала, смотрит, а она, гречка, вся
шевелится, как живая. Жуки в ней то есть завелись в диком количестве,
долгоносики. И Мария сказала: "Черт" - и налила в большую миску воды из-под
крана и всыпала всю крупу из мешка в эту миску и со стола тоже ее сгребла и
в миску всыпала.
И крупа в воде утонула и легла на дно миски толстым слоем, а жуки,
будучи легкими и живыми, на поверхность водную всплыли, как и хотела Мария,
чтоб слить их в унитаз и крупу таким способом от них очистить и уберечь. А
слив жуков, Мария оставшуюся воду с гречкой через дуршлаг пропустила и в
духовку мокрую гречку запихнула на противне, сохнуть. И после этих
профилактических мер и действий приступила она к котлетам - лепить их и
жарить и, значит, не сидеть без работы, пока гречка в духовке просыхает и
прокаливается. И время за этими хозяйственными занятиями подошло незаметно к
двенадцати часам, и опять, подумала Мария, и снова не светит мне выспаться и
придется завтра ходить полдня опухшей и с синяками вокруг глаз.
А тут еще, стоило начать ей котлеты делать и руки в фарш опустить,
телефон раззвонился и каждые пять минут звонил. Причем звонили не ей, а
попадая не туда. В горсеть люди звонили, и она по каждому звонку вытирала
руки о полотенце и брала трубку. А у нее спрашивали, например, почему на
автостоянке света нет или когда подадут высокое напряжение на насосную
станцию котельной. И она говорила, что это квартира, а ее ругали матом и
кричали, что умней врать она не может, чтобы не работать, и угрожали
жаловаться в аппарат представителя президента и чуть ли не в Совет
Министров. А после серии этих безумных звонков еще кто-то позвонил и
попросил позвать к телефону соседа из сто сорок восьмой квартиры. И даже не
извинился за то, что ночью звонит. И не поздоровался. И Мария ему ответила,
что поздно уже. А он ей говорит:
- Ничего, он не спит.
И тогда она сказала, что он, может, и не спит а я вот сплю, и выдернула
телефонный шнур из розетки. И гречку из духовки бросилась вынимать, так как
она уже подгорать с одного края, где огонь всегда был сильнее, начала, судя
по запаху. А котлеты пока Мария бросила. И гречкой снова занялась. Часть
небольшую перебрала по крупинке, черные зерна и сорняки отделив, и варить
поставила, а всю остальную крупу она снова в мешок полотняный ссыпала,
вывернув его навыворот и вытряхнув. И мешок она на подоконник поставила не
завязывая, чтоб остыла гречка до комнатной температуры и не запотела. А за
то время, что каша на медленном огне варилась, Мария котлет нажарить успела
одну сковороду. А сырые котлеты, все, какие из фарша получились, она в
сухарях панировочных густо обваляла и в судок эмалированный сложила, а судок
в холодильник поставила, на верхнюю, самую холодную, полку. И при первой
надобности их можно было теперь изжарить и съесть.
И вот Мария закончила все свои сегодняшние хлопоты и, как всегда,
ужаснулась позднему часу. И она сказала себе:
- Спать, - и даже под душ не пошла, а лишь умылась, смыв тушь с ресниц
и почистив зубы.
И еще она кремом густо намазала лицо и руки, так как в последние года
два кожа у нее стала сухой и на лице и на руках и шелушилась, если за ней не
ухаживать с помощью питательного крема для сухой кожи. Поэтому Мария на ночь
обязательно смазывала себе лицо и руки кремом, втирая его в кожу, и квартира
заполнялась удушливым его запахом, и дети от него, от этого крепкого запаха,
начинали ворочаться во сне, а кот Вениамин просыпался, чихал и с удивлением
и недовольством смотрел на Марию из-под батареи парового отопления, где спал
до тех пор, пока Мария не ложилась на свой раздвижной диван. А когда она
ложилась, Вениамин переползал из- под батареи к ней и сворачивался на одеяле
в ногах. Он с детства своего в ногах у нее приладился спать. Это когда Мария
с первым еще мужем в браке состояла. И когда Сараев у нее жил, тоже Вениамин
всегда с ними на диване спал и всегда у нее именно в ногах. Днем - это
пожалуйста, мог и к Сараеву и к другому на колени влезть и тереться мог о
всякого, кто в дом зайдет, а ночью только Марию признавал и больше никого. У
Юли вот тоже мог изредка на подушке поваляться, но недолго. Потому что она
во сне вскидывалась и вертелась и спать ему, Вениамину, спокойно не давала,
а он этого не любил.
И вылез Вениамин из-под теплой батареи отопления, учуяв во время сна,
что Мария постель себе стелит, и нырнул под простыню. А Мария вытащила его,
сказав, что не до игр ей, и закончила стелить и легла, вытянувшись под
одеялом до хруста в спине и в коленях. И Вениамин свернулся в бублик, обнял
всего себя хвостом и задышал редко и слабо. А Мария, она лечь легла, а сна
ни в одном, как говорится, глазу нет. Хоть опять вставай. Но вставать она,
конечно, не думала, а думала, что устала она сегодня и легла слишком уж
поздно. А у нее это было обычным явлением - бессонница в случае чрезмерной
усталости и если ложилась она к тому же не вовремя. И она лежала с закрытыми
глазами на спине и не спала, и ей лезли в голову беспорядочные нечаянные
мысли и их обрывки: о Сараеве и о завтрашнем рабочем дне понедельнике,
который всегда бывает тяжелым, и зачем-то о Дусе приходили к ней мысли и о
Толике, приносящем ей колбасу, и еще о чем-то, что вспоминалось и
представлялось ей в потемках и в тишине проходящей без признаков сна ночи.
И она, конечно, поняла сразу же и знала наверняка доподлинно, зачем
сегодня приходил Сараев и зачем просидел без какого бы то ни было толку весь
длинный сумбурный вечер. Опять он хотел затеять с ней разговор о том, что
зря она и напрасно противится дальнейшему их семейному сосуществованию и что
надо перетерпеть и пережить эту черную полосу препятствий, и приложить все
усилия, и начать все с самого начала и с чистого листа, потому что ей без