содержания: кооператив-то их этот самый при одном промышленном гиганте был
организован, их при этом гиганте штук семь или восемь числилось, всяких
разных кооперативов. Вот. И пользовался он, значит, их кооператив, излишним
оборудованием этого гиганта и тому подобным для своих производственных целей
и нужд. А за это, конечно, генеральному директору платил тысячу каждый
месяц. В смысле, наличными деньгами. А за аренду помещения и станков и за
электроэнергию платил само собой, отдельно, согласно заключенному договору.
И вот этот генеральный директор вызвал как-то раз председателя их
кооператива и говорит без зазрения совести:
- С этого дня, - говорит, - надо будет вам две тысячи платить, а иначе
нет мне резона попустительствовать, чтоб вы уникальное импортное
оборудование гробили и сырье на дерьмо переводили.
А председатель говорит:
- Мы так не договаривались.
А генеральный директор говорит:
- Ну так договоримся.
А председатель:
- Нет, не договоримся. И я, - говорит, - заявлю, что вы взятки с
кооперативов вымогаете путем государственного рэкета.
И с этими словами покинул кабинет и дверью саданул так, что секретарша
подпрыгнула - не сдержался.
А буквально через каких-нибудь два дня прибыли к ним в кооператив
правоохранительные органы власти, произвели изъятие всей документации и всей
наличности, сейф пустой опечатали и на расчетный счет в банке арест
наложили. А еще неделю, значит, спустя председателя забрали. И Саянову как
бухгалтера кооператива с ним заодно забрали. Сказали, что обнаружены у них
серьезные преступления в области финансовой дисциплины, направленные на
подрыв экономической модели чуть ли не во всем окружающем регионе. Саянова
говорит, что у меня же дети в школе. Двое. Как же можно меня забирать? А
органы говорят: "Дети к делу не относятся". И увезли их. А Юра со Светой из
школы пришли после продленки, как всегда, ждали-ждали, а матери нету. Они
поревели и спать без ужина и при электрическом свете легли, чтоб не так
страшно самим ночью в квартире было. А утром опять в школу пошли.
А Дима, он работал на этом же промышленном предприятии-гиганте, при
котором кооператив был зарегистрирован. И Саянова раньше на нем работала. Ей
и малосемейку от этого предприятия шесть лет назад выделили. А потом из-за
отсутствия средств строительство жилья предприятие заморозило на
неопределенный срок, и реальной перспективы на получение квартиры у Саяновой
не осталось никакой. И она в кооператив перешла. А Дима так и остался на
предприятии. И вот он пришел на работу, а там уже слухи всякие невообразимые
гуляют во всю - что посадили и председателя, и бухгалтера, и всех виновных,
и что хищения выявлены в особо крупных размерах. Дима послушал эти слухи и
говорит:
- Это кого ж посадили?
А ему говорят:
- Как кого? Саянову твою посадили, и председателя ихнего. И правильно,
- говорят, - сделали, что посадили. Давно пора всех этих кооператоров начать
сажать.
Ну, Дима отработал рабочий день и пошел домой. В трамвай не сел, а
пешком пошел. Чтобы проветриться. Идет мимо школы, смотрит, а Юра со Светой
стоят. Под дверью.
- Вы, - Дима спрашивает, - чего стоите тут, под дверью, и домой не
идете?
А они говорят:
- Мы маму ждем, когда она с работы будет возвращаться.
Постоял Дима с ними и говорит:
- Ладно, пошли со мной. Не будет мамы.
И повел их за руки. А Юра спрашивает:
- А почему мамы не будет?
А Дима говорит:
- Да это, уехала она. Ну, послали ее. По работе.
- А она скоро вернется? - Юра спрашивает.
А Дима говорит:
- Не знаю.
Ну и пришли они домой - к ним то есть, к Юре и Свете. Дима на базар
сгонял - у них базар под боком располагается - мяса взял, огурцов, в хлебный
зашел, принес все это, мясо поджарил, вермишели нашел и сварил и накормил
их, детей, значит, досыта. А после кормежки вышел на улицу и из автомата
отцу с матерью позвонил, что ночевать пока приходить не сможет. Чтоб не
ожидали они его и не переживали, потому что все у него вполне хорошо. И
остался Дима с детьми Саяновой - чтоб им одним не быть. Хотел он, правда, и
отцу их позвонить, поставить его в известность, какое создалось чрезвычайное
положение вещей, но номер телефона не был ему известен, и Дима решил, что
это не к спеху, решил, что Саянов по-любому каким-нибудь способом все узнает
или просто к детям в гости придет, и Дима ему все расскажет, а пока, решил,
пускай так будет, пока я и сам с ними поживу. А там, может, и не
подтвердятся факты, и Галку оправдают и отпустят на свободу. Да, и еще он
выяснил, где ее содержат, Галку, добился приема у тамошнего начальства и
обратился с просьбой передать ей, что с детьми, мол, все устроилось. А они
сначала помотали ему кишки по поводу того, кто он такой и что именно и
конкретно его с арестованной Саяновой тесно связывает, но в конце концов
передать про положение детей обещали. Записали все его данные и, если вы
нам, сказали, понадобитесь в ходе дела и следствия, мы вас пригласим по
повестке. Но они так его и не пригласили. Значит, не понадобился он им, а на
суд Дима, конечно, и сам, без их приглашения, пришел. И на суде, как и
надеялся он, сплетни насчет особо крупных хищений не подтвердились, и Галке
поэтому суд определил только два года без конфискации. И председателю их
тоже столько же дали и тоже без конфискации. Поровну, короче говоря, им
дали. И пришлось Диме, значит, в отсутствии Саяновой жить с Юрой и Светой и
их растить и содержать. Но, правда, и муж бывший Галкин, отец их родной, как
узнал про Галку, сразу к Диме прибежал. И они поговорили. Он говорит, что я
даже и не знаю, как быть и что делать, у меня ж ведь жена только-только
родила, и ребенок слабый и больной, и саму ее еле спасли, думали, не
выживет, и комната у нас тринадцать метров, и та не наша. А Дима говорит,
что не надо ничего определенного делать, я с ними побуду. С детьми. И муж
Галкин бывший очень за эти слова Диму благодарил и сказал, что дает твердое
обещание к ним часто приходить и деньги в размере алиментов как минимум
обязуется выплачивать, как и раньше, и в остальном тоже будет Диме в меру
сил способствовать.
И так оно пошло и поехало. Дима с детьми жил, отец ихний их навещал по
первой возможности и материально частично поддерживал. Хотя ему и самому в
этом смысле невесело было. Ну и родители Димины в чем могли, также свою
помощь оказывали. В плане купить чего-либо в очереди или с детьми посидеть,
когда у Димы дела какие-нибудь неотложные возникали или подработать надо
было ему на халтуре. И так бы Дима весь этот срок, определенный Саяновой по
приговору суда, и провел незаметно для себя, если б через полгода его с
детьми из квартиры не выселили. Сказали, через шесть месяцев те, которые
осужденные по суду, постоянной прописки лишаются советским законом. И места
жительства лишаются. А кроме ответственного квартиросъемщика Саяновой Галины
Максимовны, как раз и являющейся осужденной, никто из совершеннолетних
граждан на этой жилплощади прописки не имеет, а он сам, товарищ Рыбин, есть
человек сугубо посторонний и занимает эту жилую площадь против всяких правил
и постановлений и, возможно даже, в корыстных целях. Дима еще понять не мог,
откуда им все стало известно, он же квартплату регулярно вносил, без
задержек. А потом, позже, правда, выяснилось достоверно, что это кто-то из
соседей нужное заявление сделал. А там уже, как говорят, дело техники - все
само раскрутилось постепенно. Да оно бы и без этого заявления, наверно, в
точности тем же самым закончилось. Из соответствующих органов, небось, все
равно информация поступила бы куда положено своевременно. И тогда Дима, что
смог из вещей, к отцу с матерью переправил - одежду, посуду, постель,
игрушки и всякое такое, а мебель там, холодильник пришлось ему в срочном
порядке продавать, так как некуда было это у родителей разместить, на их
ограниченной площади. И Дима продал всю почти что обстановку разным людям, а
деньги на имя Саяновой Галины Максимовны в сбербанк положил, на срочный
вклад. Чтобы все честно. И перебрались они к родителям. К Диминым. И жили у
них, пока Саянова свой срок отбывала. И ничего жили. Хоть и друг у друга на
головах. Но все быстро с теснотой примирились, и дети даже примирились.
Только одно им никак не нравилось - что в школу теперь надо было на трамвае
ездить и вставать из-за этого рано, чтоб Дима их по пути на работу туда
завез. А в другую школу Дима не стал детей переводить, ну, чтобы лишний раз
с бумажками не связываться и не объяснять всем подряд, где находятся их мать
и отец, и кем приходится им, детям, он сам, и почему это школу они вздумали
менять посреди учебного года.
И вот, значит, Дима потихоньку работал, дети учились на "хорошо" и на
"отлично", и здоровье было у них более-менее. Для их возраста. Конечно, и
Саянов Диме всяческое содействие оказывал - и в проблемах воспитания, и в
денежном выражении, и морально, несмотря на то, что его сын, который у него
в результате второго брака родился, постоянно болел по больницам, и жена
после тех неудачных тяжелых родов тоже безвылазно болела.
И два года для Димы быстро прошли, пролетели даже, можно сказать, и у
Саяновой срок заключения завершился, и она освободилась из мест лишения
свободы и сразу, конечно, первым делом, к Диме кинулась, потому что про
судьбу своей квартиры и про другое все она была в курсе событий, ей Дима в
письмах все тщательно описал. Ну, и приехала она к Диме, детей обнимает и
целует и нацеловаться не может, и слезы у нее по лицу текут и на пол капают.
А дети тоже, конечно, радуются встрече с ней. Все ж таки они по матери
сильно скучали, особенно первые месяцы. Потом, правда, меньше скучали.
Привыкли. А поначалу скучали сильно. И вот обнимается с ними Саянова, а Дима
сидит на табуретке в стороне и на них смотрит. И родители его, отец с
матерью, тоже эту картину молчаливо наблюдают. А потом Саянова поуспокоилась
малость, глаза вытерла и к Диме, на табуретке сидящему, приблизилась. И
говорит она Диме, что спасибо тебе, в общем, за них и забудь, говорит, все
прошлое и давай жить по-новому и по-человечески. А Дима ей в ответ
протягивает сберкнижку на ее имя и говорит, что не стоит благодарностей. Что
касается детей. А что касается жить, то я этого не приветствую, так как не
получится у меня все забыть.
- А что же мне в таком случае делать? - Саянова у него спрашивает.
- А это тебе видней, - Дима ей говорит.
А Саянова говорит:
- А можно, дети у тебя недолго поживут?
А Дима говорит:
- Это - пожалуйста. Можно.
И Саянова развернулась и уехала в город своего детства Кривой Рог,
откуда она была родом и где у нее и сейчас жил родной отец со своей женой, а
с ее, значит, мачехой. Уехала, и отец, видно, принять ее к себе согласился,
потому что через какой-то короткий период времени она к Диме за детьми
вернулась и забрала их с собой и увезла в этот самый свой Кривой Рог, а они
туда уезжать не хотели, а наоборот, хотели остаться.
1991
Самолет улетал рано. То есть почти ночью. И такси Кротов вызвал по
телефону на два тридцать плюс-минус пятнадцать минут. А с женой он так
договорился заранее, что посадит их в это вызванное такси, а сам с ними в
аэропорт не поедет. Номер такси запомнит, если что на всякий случай и все. И
останется дома, так как завтра, хоть и суббота, а надо ему на работу. А на
работе у него был законный выходной и вообще он оформил очередной отпуск с
понедельника. И вот, значит, такси пришло в назначенный час, и жена с дочкой
сели в него на заднее сидение, и Кротов вещи их в багажник захлопнул, и они
уехали. А номер он, Кротов, вроде бы и запомнил, но цифры тут же у него
перепутались и из головы выскочили. А жена ему перед тем, как в машину
сесть, сказала, что когда-то ты меня не только что до аэропорта провожал, а
и намного дальше. Это она напомнила и намекнула, как он в первый год их
жизни купил себе тайно от нее билет на тот же самый самолет, что и ей и,
когда она уже начала плакать на регистрации, Кротов положил на стойку этот
свой билет и паспорт. И летел с ней до Львова, а потом тем же самолетом
вернулся назад. Был такой у них в биографии дурацкий эпизод. А теперь,
конечно, все у них по-другому и не так. И вообще никак. И они приняли,
значит, решение, что она уедет к своим родителям в гости, и они поживут
месяц врозь друг от друга и отдохнут и, может быть, соскучатся.
И самолет вылетел, считай, вовремя и по расписанию. Вырулил на взлетную
полосу, постоял на ней немного, а потом разогнался и задрал нос и стал лезть
и карабкаться в гору, набирая свою положенную высоту полета. И Лина громко
заплакала, потому что ей заложило уши, и она испугалась, не зная, что это
означает. А Лариса сказала ей, что надо проглотить слюну, и Лина плакать
перестала и взяла у Ларисы карамель "Мятную", и положила ее в рот, и стала
сосать.
И вот прошлась туда и сюда вдоль кресел нечесаная, в прыщах, стюардесса
и объявила, что самолет набрал свою высоту, и полет протекает нормально, и
можно отстегнуть привязные ремни. И все отстегнулись и осмотрелись по
сторонам. А в самолете было неубрано, бардак, можно сказать, был в самолете,
так как валялся на полу какой-то сор и грязными и засаленными были чехлы
сидений, и мутными иллюминаторы окон. И Лариса подумала, что дома она
оставила раскардаш и не успела прибрать за собой после сборов в дорогу.
Правда, она и не стремилась особо к этому, пускай, думала, остается, или
пускай его бляди прибирают. А нет, так и в бардаке посношаются, не сдохнут.
Ей сейчас, тут, отчего-то пришло на ум и показалось, что именно вот этим и
будет Кротов заниматься в период ее отсутствия и больше ничем. Потому что
недаром же он никак дотерпеть не мог и дождаться, пока уедет она. Наверно,
прямо теперь уже и понавел полную квартиру всякой шелупени. А самолет вдруг
ни с чего закачало и затрясло, и он провалился вниз сквозь тучи и взвыл
всеми моторами и снова полез вверх. А Кротов смотрел на часы и думал, что
вот наконец-то он совсем один и никого у него не осталось, только он сам. И
он позвонил Лидке, но телефон Лидкин ему не ответил. Или она его отключила
на ночь, или же где-то шлялась, тварь болотная. И Кротов знал, конечно, про
нее, что она тварь, но ему-то что с того, он же не жить с ней собирался и не
венчаться, а просто хотел поиметь ее по-человечески, без проблем и
пережитков прошлого. Потому что Лидка была в этом деле специалист широкого
профиля и пользовалась заслуженным успехом и давно на Кротова зарилась и
положила на него свой глаз. Но телефон ее не отвечал ни в какую, и Кротов
бродил без внимания по разоренной сборами жены квартире и тыкался в
раскрытые двери шкафов и в выдвинутые ящики, и наступал на разбросанные
дочкины игрушки, и они хрустели под его ногами. И когда в очередной какой-то
раз Лидкин телефон не ответил, Кротов позвонил другу детства и юности Гере
Мухину, и Гера ответил ему матом, то есть, какая это еще сука резвая звонит
в такую несусветную рань.
- Это я звоню, - успокоил Геру Мухина Кротов и спросил: - У тебя телки
есть? А то моя уехала и хата свободная, и от скуки хоть вешайся.
А Гера прикинул и сказал, что хата - это, конечно, хорошо и телок он,
Гера, найдет сколько угодно и пригонит хоть целое стадо.
А Кротов сказал:
- Ну так гони.
И Гера оделся и прошел на пальцах мимо матери, которая лежала на боку
лицом к стене и спала. И она не проснулась ни от прозвучавшего звонка
телефона, ни от движений по комнате, производимых уходящим Герой. И Гера
вышел и тихо защелкнул входную дверь, и пошел на Красный рынок, и через
десять примерно минут ходил между сонными рядами и смотрел ассортимент
товара. А на рундуках сидели скучные телки всех мастей и разновидностей. Их
за всю ночь никто не взял, и они курили план или тянули портвейн из горла и
то ли дожидались покупателя, то ли уже и не ждали ничего, а сидели просто
так, по инерции. И Гера походил по рынку, прицениваясь, остановился около
одной, симпатичного и приемлемого вида и, потрогав ее руками, потянул за
собой, и она спрыгнула с рундука.
- Куда? - спросила у Геры телка.
- Еще одну надо, - сказал Гера.
- А вас сколько? - спросила телка.
- Два человека, - сказал Гера.
- Не надо, - сказала телка. - Я сама.
И они пошли с Герой вниз по улице Карла Либкнехта, к Кротову.
- Тебя как звать? - спросил Гера.
- Телка, - сказала телка.
- А меня Гера, - сказал Гера, - и она обняла его за талию и так
держалась за него, опираясь, и ее бедро терлось о Герину штанину с
шуршанием.
А когда они пришли к Кротову, телка сказала:
- Жрать.
И Кротов вытащил из холодильника кастрюлю с супом и поставил перед ней,
и отошел. А она запустила туда, в кастрюлю, пятерню и достала кость с
лохмами мяса, и обглодала ее дочиста, а кость опять бросила в суп, и она
утонула. Потом телка поднесла кастрюлю к лицу и напилась из нее через край,
и вытерла рот рукой, и сказала:
- Кирнуть.
И Кротов налил ей полстакана водки.
- Еще, - сказала телка.
И Кротов долил еще, и она выпила водку маленькими короткими глотками, и
стала скидывать с себя все. И оказалась худой и прозрачной, и кожа у нее
отдавала синевой, и по ней перебегали холодные мурашки, и телка ежилась и
поводила плечами и мелкой грудью.
- Чего стоите? - сказала она. - Или вас раздеть?
- Нет, - сказал Кротов, и они с Герой стали раздеваться, и разделись, и
она взялась за них по полной программе максимум. Сначала работала руками,
потом впилась в Геру, а Кротова пристроила сзади, потом поменяла их местами
и так далее, и тому подобное. И все это тянулось долго и монотонно, и за
окном давно уже было утро нового дня. Потом и Гера, и Кротов умотались, и
телка оставила их отходить, а сама пошла на кухню. И там она поела из супа
гущи, вылавливая ее рукой со дна кастрюли, потом вернулась и подняла с пола
куклу Катьку, старую и голую, и без одной руки. И она повертела ее и
поразглядывала и вставила себе между ног так, что торчать осталась только
Катькина голова, и стала ходить по комнате враскоряку и смеяться дурным и
визгливым смешком, и пританцовывать по-папуасски перед зеркалом, и
показывать Гере и Кротову длинный бледный язык. А в конце она легла на
спину, прогнулась мостом и сказала:
- Рожаю.
И Кротов рванулся к телке и выдернул из нее Катьку. Катька была мокрая
и скользкая, и он отбросил ее наотмашь.
- Родила, - сказала телка, и Кротова стошнило. И он добежал до туалета,
давясь и корчась, и упал перед унитазом на колени, и его вырвало и вывернуло
что называется наизнанку. А Лариса с Линой вышли из самолета и поехали на
вокзал, и там купили в кассе билеты до города Червонограда, красного то есть
города, и поехали в этот Червоноград. И там их встретили мать и отец Ларисы.
И они обнимались и радовались их приезду и встрече, и из дома сразу повезли
на свою дачу. И Лина бегала по огороду и дергала зелень и ела, и ела с земли
клубнику до отвала, и целовала котенка Тишку, и ей было весело. А Лариса
сидела в домике с родителями и говорила, что хочет у них пожить месяц
отпуска, потому что с Кротовым у них черт знает что происходит, а не
совместная жизнь и относиться они друг к другу не могут без отвращения, и,
может быть, отдохнут теперь один от другого и после этого все как-нибудь
поправится и утрясется. А мать говорила, что, конечно, отдыхай, о чем
разговор, а в жизни, говорила, еще и не такое бывает у людей и все живут и
от этого не помирают. А отец говорил, что оставайся у нас насовсем, а Кротов
сам за тобой прилетит и будет упрашивать и умолять вернуться - никуда не
денется, а если не прилетит, так и ну его в задницу или еще куда подальше. И
Лариса стала отдыхать и встречаться с одноклассниками, и ходить с матерью на
толкучку, и покупать разные польские вещи себе и Лине, и ходить купаться и
загорать на Буг. И она редко вспоминала Кротова, и Лина тоже его совсем не
вспоминала. А Кротов сказал Гере, чтоб он больше не приводил таких диких и
сдвинутых баб никогда, и Гера даже обиделся на Кротова за его
неблагодарность и ушел домой, а мать его все спала, и он не стал ее будить,
а лег и надел наушники, и включил музыку. А Кротов вытолкал телку за дверь и
тоже лег и не мог уснуть, потому что был день. И он лежал на кровати и
думал, что, наверно, не миновать ему восстанавливать и налаживать семейные
отношения с Ларисой, хотя бы из-за дочки и, чтобы не жить самому, потому что
с Ларисой, конечно, жить тошно и противно, ну а самому - это вообще не
жизнь, а одно название. И тут ему позвонила Лидка и сказала, что вполне
имеет возможность прийти с подругой, если его жаба отвалила, и пускай срочно
кого-нибудь ищет и зовет для подруги. И Кротов снова позвонил Гере и его
позвал. И Лидка пришла с подругой и притащила полную сумку жратвы и выпивки
из своего кабака, где она работала официанткой в большом зале. И Гера
пришел, хоть и был в обиде на Кротова, и рассказал, что его мать спит со
вчерашнего вечера на боку. И они сели пить и есть и напились до полусмерти и
до потери сознания. И Кротов полез по ошибке и с пьяных глаз не на Лидку, а,
наоборот, на ее подругу, а Лидка вцепилась за это в его залитые глаза
когтями, и по щекам Кротова потекла кровь. И он отстал от Лидкиной подруги,
и Лидка повалила его на кровать и, можно сказать, стала насиловать, пачкаясь
кровью с его лица. А Гера, он сидел в другой комнате в обществе подруги
Лидки, пил и спрашивал у нее:
- Ну разве может человек так долго спать на одном боку и не просыпаться
со вчерашнего вечера, то есть целые сутки подряд?
А подруга не отвечала ему на этот вопрос, а говорила только одно и то
же:
- Слышь, мужик, ты сделай меня, а, ну что тебе стоит? - и садилась к
Гере на колени, а Гера ее оттуда сгонял.
И так или приблизительно так проводил все свое время Кротов с участием
Геры и разных случайных женщин, и он не пускал Геру домой, чтоб не
оставаться одному в квартире. А Гера говорил, что мне на работу надо и у
меня мать там, дома, спит на боку, а Кротов говорил:
- Да ладно тебе, лучше выпей.
А Лариса все отдыхала и отдыхала у своих родителей в городе
Червонограде и ездила с ними в поселок Рожище, где жил ее прадед и
троюродный брат, и двоюродная сестра матери. И эта сестра имела большой дом
и держала двух кабанов и кур, и кролей, и козу, а прадеду было девяносто два
года и он каждый день рассказывал Ларисе, как воевал в гражданскую войну
пулеметчиком за красных и как стрелял очередями по колоколам из "максимки",
и как колокола звонили на всю ивановскую и распугивали птиц и старух.
Говорил:
- Залегли мы, это, в низине, а на пригорке так, на бугре, церковь
огромных размеров, а комиссар и говорит мне как пулеметчику, а ну вдарь,
говорит, ей по колоколам, чтоб шума побольше было и чтоб знали все, что мы
уже тут. Ну я и вдарил без единого промаха.
А больше прадед ничего не помнил из своей жизни, потому что у него был
глубокий, рассеянный по всему телу, склероз и ни о чем он ни с кем не
говорил, только об этом. А троюродный брат Ларисы был боксер и бабник, но
еще сопляк против нее, и он пробовал к ней приставать и лезть в постель, а
Лина увидела это и сказала.
- Мама, а что вы делаете?
И Лариса поперла своего этого троюродного брата в три шеи, хотя ей и
было в душе приятно, что он за ней ухаживает.
А потом они уехали из поселка Рожище и вернулись обратно. И весь месяц,
какой был в распоряжении у Ларисы, подошел к своему окончанию, и она взяла
билеты домой. А отец ее отговаривал и обещал устроить на хорошую работу, но
она взяла билеты, потому что все равно, в любом случае, съездить домой ей
было надо и необходимо. И она позвонила Кротову по междугородке и сказала,
что прилетает завтра рейсом из Тамбова. И он спросил, почему это из Тамбова,
а она сказала:
- А откуда?
А он сказал, что все понял и встретит ее у трапа самолета. И Кротов
отпустил Геру и сказал, что он может идти к себе и на все четыре стороны, и
Гера обрадовался и ушел. А Кротов приступил к генеральной уборке квартиры.
Он вынес в мусоропровод все бутылки и банки и подмел, и разложил по своим
местам. И когда он заканчивал уже убирать, ему позвонил Гера и сказал, что
мать его все еще спит и, наверное, она во сне умерла. А Кротов ответил, что
надо ее, значит, хоронить не откладывая на завтра. А завтра он купил букет
живых цветов и поехал в аэропорт встречать Ларису и дочку. И самолет
произвел посадку и приземлился, и стали из него выходить авиапассажиры, а
Ларисы и Лины среди них Кротов не обнаружил. И Кротов подошел к стюардессе,
которая шла следом за прилетевшими пассажирами и спросил у нее про Ларису.
Сказал:
- Тут с вами женщина летела красивая и девочка шести лет, - и описал
внешность Ларисы.
А стюардесса говорит:
- Ну и что?
А Кротов спрашивает:
- Так, а где они?
А стюардесса говорит:
- А они раньше вышли.
- Как это раньше? - Кротов спрашивает. - У вас что, посадка была
промежуточная?
- Не было у нас посадки, - говорит стюардесса.
А Кротов говорит:
- А как же они вышли?
А стюардессе, видно, надоели его вопросы, и она сказала со злостью:
- Ну как, как? Вышли и все. Неужели не ясно?
И Кротов сказал:
- Ясно, - и вспомнил номер такси, на котором уезжали жена и дочка в
отпуск месяц тому назад, и номер этот был совсем простой и легко
запоминающийся - 44-11.
1992
Под конец 1991, уходящего в Лету истории года, денег в сберкассах не
выдавали, считай, никому. И зарплаты тоже многим простым трудящимся не
выплачивали. Главное дело, все президенты всей страны поголовно считали, что
организован, их при этом гиганте штук семь или восемь числилось, всяких
разных кооперативов. Вот. И пользовался он, значит, их кооператив, излишним
оборудованием этого гиганта и тому подобным для своих производственных целей
и нужд. А за это, конечно, генеральному директору платил тысячу каждый
месяц. В смысле, наличными деньгами. А за аренду помещения и станков и за
электроэнергию платил само собой, отдельно, согласно заключенному договору.
И вот этот генеральный директор вызвал как-то раз председателя их
кооператива и говорит без зазрения совести:
- С этого дня, - говорит, - надо будет вам две тысячи платить, а иначе
нет мне резона попустительствовать, чтоб вы уникальное импортное
оборудование гробили и сырье на дерьмо переводили.
А председатель говорит:
- Мы так не договаривались.
А генеральный директор говорит:
- Ну так договоримся.
А председатель:
- Нет, не договоримся. И я, - говорит, - заявлю, что вы взятки с
кооперативов вымогаете путем государственного рэкета.
И с этими словами покинул кабинет и дверью саданул так, что секретарша
подпрыгнула - не сдержался.
А буквально через каких-нибудь два дня прибыли к ним в кооператив
правоохранительные органы власти, произвели изъятие всей документации и всей
наличности, сейф пустой опечатали и на расчетный счет в банке арест
наложили. А еще неделю, значит, спустя председателя забрали. И Саянову как
бухгалтера кооператива с ним заодно забрали. Сказали, что обнаружены у них
серьезные преступления в области финансовой дисциплины, направленные на
подрыв экономической модели чуть ли не во всем окружающем регионе. Саянова
говорит, что у меня же дети в школе. Двое. Как же можно меня забирать? А
органы говорят: "Дети к делу не относятся". И увезли их. А Юра со Светой из
школы пришли после продленки, как всегда, ждали-ждали, а матери нету. Они
поревели и спать без ужина и при электрическом свете легли, чтоб не так
страшно самим ночью в квартире было. А утром опять в школу пошли.
А Дима, он работал на этом же промышленном предприятии-гиганте, при
котором кооператив был зарегистрирован. И Саянова раньше на нем работала. Ей
и малосемейку от этого предприятия шесть лет назад выделили. А потом из-за
отсутствия средств строительство жилья предприятие заморозило на
неопределенный срок, и реальной перспективы на получение квартиры у Саяновой
не осталось никакой. И она в кооператив перешла. А Дима так и остался на
предприятии. И вот он пришел на работу, а там уже слухи всякие невообразимые
гуляют во всю - что посадили и председателя, и бухгалтера, и всех виновных,
и что хищения выявлены в особо крупных размерах. Дима послушал эти слухи и
говорит:
- Это кого ж посадили?
А ему говорят:
- Как кого? Саянову твою посадили, и председателя ихнего. И правильно,
- говорят, - сделали, что посадили. Давно пора всех этих кооператоров начать
сажать.
Ну, Дима отработал рабочий день и пошел домой. В трамвай не сел, а
пешком пошел. Чтобы проветриться. Идет мимо школы, смотрит, а Юра со Светой
стоят. Под дверью.
- Вы, - Дима спрашивает, - чего стоите тут, под дверью, и домой не
идете?
А они говорят:
- Мы маму ждем, когда она с работы будет возвращаться.
Постоял Дима с ними и говорит:
- Ладно, пошли со мной. Не будет мамы.
И повел их за руки. А Юра спрашивает:
- А почему мамы не будет?
А Дима говорит:
- Да это, уехала она. Ну, послали ее. По работе.
- А она скоро вернется? - Юра спрашивает.
А Дима говорит:
- Не знаю.
Ну и пришли они домой - к ним то есть, к Юре и Свете. Дима на базар
сгонял - у них базар под боком располагается - мяса взял, огурцов, в хлебный
зашел, принес все это, мясо поджарил, вермишели нашел и сварил и накормил
их, детей, значит, досыта. А после кормежки вышел на улицу и из автомата
отцу с матерью позвонил, что ночевать пока приходить не сможет. Чтоб не
ожидали они его и не переживали, потому что все у него вполне хорошо. И
остался Дима с детьми Саяновой - чтоб им одним не быть. Хотел он, правда, и
отцу их позвонить, поставить его в известность, какое создалось чрезвычайное
положение вещей, но номер телефона не был ему известен, и Дима решил, что
это не к спеху, решил, что Саянов по-любому каким-нибудь способом все узнает
или просто к детям в гости придет, и Дима ему все расскажет, а пока, решил,
пускай так будет, пока я и сам с ними поживу. А там, может, и не
подтвердятся факты, и Галку оправдают и отпустят на свободу. Да, и еще он
выяснил, где ее содержат, Галку, добился приема у тамошнего начальства и
обратился с просьбой передать ей, что с детьми, мол, все устроилось. А они
сначала помотали ему кишки по поводу того, кто он такой и что именно и
конкретно его с арестованной Саяновой тесно связывает, но в конце концов
передать про положение детей обещали. Записали все его данные и, если вы
нам, сказали, понадобитесь в ходе дела и следствия, мы вас пригласим по
повестке. Но они так его и не пригласили. Значит, не понадобился он им, а на
суд Дима, конечно, и сам, без их приглашения, пришел. И на суде, как и
надеялся он, сплетни насчет особо крупных хищений не подтвердились, и Галке
поэтому суд определил только два года без конфискации. И председателю их
тоже столько же дали и тоже без конфискации. Поровну, короче говоря, им
дали. И пришлось Диме, значит, в отсутствии Саяновой жить с Юрой и Светой и
их растить и содержать. Но, правда, и муж бывший Галкин, отец их родной, как
узнал про Галку, сразу к Диме прибежал. И они поговорили. Он говорит, что я
даже и не знаю, как быть и что делать, у меня ж ведь жена только-только
родила, и ребенок слабый и больной, и саму ее еле спасли, думали, не
выживет, и комната у нас тринадцать метров, и та не наша. А Дима говорит,
что не надо ничего определенного делать, я с ними побуду. С детьми. И муж
Галкин бывший очень за эти слова Диму благодарил и сказал, что дает твердое
обещание к ним часто приходить и деньги в размере алиментов как минимум
обязуется выплачивать, как и раньше, и в остальном тоже будет Диме в меру
сил способствовать.
И так оно пошло и поехало. Дима с детьми жил, отец ихний их навещал по
первой возможности и материально частично поддерживал. Хотя ему и самому в
этом смысле невесело было. Ну и родители Димины в чем могли, также свою
помощь оказывали. В плане купить чего-либо в очереди или с детьми посидеть,
когда у Димы дела какие-нибудь неотложные возникали или подработать надо
было ему на халтуре. И так бы Дима весь этот срок, определенный Саяновой по
приговору суда, и провел незаметно для себя, если б через полгода его с
детьми из квартиры не выселили. Сказали, через шесть месяцев те, которые
осужденные по суду, постоянной прописки лишаются советским законом. И места
жительства лишаются. А кроме ответственного квартиросъемщика Саяновой Галины
Максимовны, как раз и являющейся осужденной, никто из совершеннолетних
граждан на этой жилплощади прописки не имеет, а он сам, товарищ Рыбин, есть
человек сугубо посторонний и занимает эту жилую площадь против всяких правил
и постановлений и, возможно даже, в корыстных целях. Дима еще понять не мог,
откуда им все стало известно, он же квартплату регулярно вносил, без
задержек. А потом, позже, правда, выяснилось достоверно, что это кто-то из
соседей нужное заявление сделал. А там уже, как говорят, дело техники - все
само раскрутилось постепенно. Да оно бы и без этого заявления, наверно, в
точности тем же самым закончилось. Из соответствующих органов, небось, все
равно информация поступила бы куда положено своевременно. И тогда Дима, что
смог из вещей, к отцу с матерью переправил - одежду, посуду, постель,
игрушки и всякое такое, а мебель там, холодильник пришлось ему в срочном
порядке продавать, так как некуда было это у родителей разместить, на их
ограниченной площади. И Дима продал всю почти что обстановку разным людям, а
деньги на имя Саяновой Галины Максимовны в сбербанк положил, на срочный
вклад. Чтобы все честно. И перебрались они к родителям. К Диминым. И жили у
них, пока Саянова свой срок отбывала. И ничего жили. Хоть и друг у друга на
головах. Но все быстро с теснотой примирились, и дети даже примирились.
Только одно им никак не нравилось - что в школу теперь надо было на трамвае
ездить и вставать из-за этого рано, чтоб Дима их по пути на работу туда
завез. А в другую школу Дима не стал детей переводить, ну, чтобы лишний раз
с бумажками не связываться и не объяснять всем подряд, где находятся их мать
и отец, и кем приходится им, детям, он сам, и почему это школу они вздумали
менять посреди учебного года.
И вот, значит, Дима потихоньку работал, дети учились на "хорошо" и на
"отлично", и здоровье было у них более-менее. Для их возраста. Конечно, и
Саянов Диме всяческое содействие оказывал - и в проблемах воспитания, и в
денежном выражении, и морально, несмотря на то, что его сын, который у него
в результате второго брака родился, постоянно болел по больницам, и жена
после тех неудачных тяжелых родов тоже безвылазно болела.
И два года для Димы быстро прошли, пролетели даже, можно сказать, и у
Саяновой срок заключения завершился, и она освободилась из мест лишения
свободы и сразу, конечно, первым делом, к Диме кинулась, потому что про
судьбу своей квартиры и про другое все она была в курсе событий, ей Дима в
письмах все тщательно описал. Ну, и приехала она к Диме, детей обнимает и
целует и нацеловаться не может, и слезы у нее по лицу текут и на пол капают.
А дети тоже, конечно, радуются встрече с ней. Все ж таки они по матери
сильно скучали, особенно первые месяцы. Потом, правда, меньше скучали.
Привыкли. А поначалу скучали сильно. И вот обнимается с ними Саянова, а Дима
сидит на табуретке в стороне и на них смотрит. И родители его, отец с
матерью, тоже эту картину молчаливо наблюдают. А потом Саянова поуспокоилась
малость, глаза вытерла и к Диме, на табуретке сидящему, приблизилась. И
говорит она Диме, что спасибо тебе, в общем, за них и забудь, говорит, все
прошлое и давай жить по-новому и по-человечески. А Дима ей в ответ
протягивает сберкнижку на ее имя и говорит, что не стоит благодарностей. Что
касается детей. А что касается жить, то я этого не приветствую, так как не
получится у меня все забыть.
- А что же мне в таком случае делать? - Саянова у него спрашивает.
- А это тебе видней, - Дима ей говорит.
А Саянова говорит:
- А можно, дети у тебя недолго поживут?
А Дима говорит:
- Это - пожалуйста. Можно.
И Саянова развернулась и уехала в город своего детства Кривой Рог,
откуда она была родом и где у нее и сейчас жил родной отец со своей женой, а
с ее, значит, мачехой. Уехала, и отец, видно, принять ее к себе согласился,
потому что через какой-то короткий период времени она к Диме за детьми
вернулась и забрала их с собой и увезла в этот самый свой Кривой Рог, а они
туда уезжать не хотели, а наоборот, хотели остаться.
1991
Самолет улетал рано. То есть почти ночью. И такси Кротов вызвал по
телефону на два тридцать плюс-минус пятнадцать минут. А с женой он так
договорился заранее, что посадит их в это вызванное такси, а сам с ними в
аэропорт не поедет. Номер такси запомнит, если что на всякий случай и все. И
останется дома, так как завтра, хоть и суббота, а надо ему на работу. А на
работе у него был законный выходной и вообще он оформил очередной отпуск с
понедельника. И вот, значит, такси пришло в назначенный час, и жена с дочкой
сели в него на заднее сидение, и Кротов вещи их в багажник захлопнул, и они
уехали. А номер он, Кротов, вроде бы и запомнил, но цифры тут же у него
перепутались и из головы выскочили. А жена ему перед тем, как в машину
сесть, сказала, что когда-то ты меня не только что до аэропорта провожал, а
и намного дальше. Это она напомнила и намекнула, как он в первый год их
жизни купил себе тайно от нее билет на тот же самый самолет, что и ей и,
когда она уже начала плакать на регистрации, Кротов положил на стойку этот
свой билет и паспорт. И летел с ней до Львова, а потом тем же самолетом
вернулся назад. Был такой у них в биографии дурацкий эпизод. А теперь,
конечно, все у них по-другому и не так. И вообще никак. И они приняли,
значит, решение, что она уедет к своим родителям в гости, и они поживут
месяц врозь друг от друга и отдохнут и, может быть, соскучатся.
И самолет вылетел, считай, вовремя и по расписанию. Вырулил на взлетную
полосу, постоял на ней немного, а потом разогнался и задрал нос и стал лезть
и карабкаться в гору, набирая свою положенную высоту полета. И Лина громко
заплакала, потому что ей заложило уши, и она испугалась, не зная, что это
означает. А Лариса сказала ей, что надо проглотить слюну, и Лина плакать
перестала и взяла у Ларисы карамель "Мятную", и положила ее в рот, и стала
сосать.
И вот прошлась туда и сюда вдоль кресел нечесаная, в прыщах, стюардесса
и объявила, что самолет набрал свою высоту, и полет протекает нормально, и
можно отстегнуть привязные ремни. И все отстегнулись и осмотрелись по
сторонам. А в самолете было неубрано, бардак, можно сказать, был в самолете,
так как валялся на полу какой-то сор и грязными и засаленными были чехлы
сидений, и мутными иллюминаторы окон. И Лариса подумала, что дома она
оставила раскардаш и не успела прибрать за собой после сборов в дорогу.
Правда, она и не стремилась особо к этому, пускай, думала, остается, или
пускай его бляди прибирают. А нет, так и в бардаке посношаются, не сдохнут.
Ей сейчас, тут, отчего-то пришло на ум и показалось, что именно вот этим и
будет Кротов заниматься в период ее отсутствия и больше ничем. Потому что
недаром же он никак дотерпеть не мог и дождаться, пока уедет она. Наверно,
прямо теперь уже и понавел полную квартиру всякой шелупени. А самолет вдруг
ни с чего закачало и затрясло, и он провалился вниз сквозь тучи и взвыл
всеми моторами и снова полез вверх. А Кротов смотрел на часы и думал, что
вот наконец-то он совсем один и никого у него не осталось, только он сам. И
он позвонил Лидке, но телефон Лидкин ему не ответил. Или она его отключила
на ночь, или же где-то шлялась, тварь болотная. И Кротов знал, конечно, про
нее, что она тварь, но ему-то что с того, он же не жить с ней собирался и не
венчаться, а просто хотел поиметь ее по-человечески, без проблем и
пережитков прошлого. Потому что Лидка была в этом деле специалист широкого
профиля и пользовалась заслуженным успехом и давно на Кротова зарилась и
положила на него свой глаз. Но телефон ее не отвечал ни в какую, и Кротов
бродил без внимания по разоренной сборами жены квартире и тыкался в
раскрытые двери шкафов и в выдвинутые ящики, и наступал на разбросанные
дочкины игрушки, и они хрустели под его ногами. И когда в очередной какой-то
раз Лидкин телефон не ответил, Кротов позвонил другу детства и юности Гере
Мухину, и Гера ответил ему матом, то есть, какая это еще сука резвая звонит
в такую несусветную рань.
- Это я звоню, - успокоил Геру Мухина Кротов и спросил: - У тебя телки
есть? А то моя уехала и хата свободная, и от скуки хоть вешайся.
А Гера прикинул и сказал, что хата - это, конечно, хорошо и телок он,
Гера, найдет сколько угодно и пригонит хоть целое стадо.
А Кротов сказал:
- Ну так гони.
И Гера оделся и прошел на пальцах мимо матери, которая лежала на боку
лицом к стене и спала. И она не проснулась ни от прозвучавшего звонка
телефона, ни от движений по комнате, производимых уходящим Герой. И Гера
вышел и тихо защелкнул входную дверь, и пошел на Красный рынок, и через
десять примерно минут ходил между сонными рядами и смотрел ассортимент
товара. А на рундуках сидели скучные телки всех мастей и разновидностей. Их
за всю ночь никто не взял, и они курили план или тянули портвейн из горла и
то ли дожидались покупателя, то ли уже и не ждали ничего, а сидели просто
так, по инерции. И Гера походил по рынку, прицениваясь, остановился около
одной, симпатичного и приемлемого вида и, потрогав ее руками, потянул за
собой, и она спрыгнула с рундука.
- Куда? - спросила у Геры телка.
- Еще одну надо, - сказал Гера.
- А вас сколько? - спросила телка.
- Два человека, - сказал Гера.
- Не надо, - сказала телка. - Я сама.
И они пошли с Герой вниз по улице Карла Либкнехта, к Кротову.
- Тебя как звать? - спросил Гера.
- Телка, - сказала телка.
- А меня Гера, - сказал Гера, - и она обняла его за талию и так
держалась за него, опираясь, и ее бедро терлось о Герину штанину с
шуршанием.
А когда они пришли к Кротову, телка сказала:
- Жрать.
И Кротов вытащил из холодильника кастрюлю с супом и поставил перед ней,
и отошел. А она запустила туда, в кастрюлю, пятерню и достала кость с
лохмами мяса, и обглодала ее дочиста, а кость опять бросила в суп, и она
утонула. Потом телка поднесла кастрюлю к лицу и напилась из нее через край,
и вытерла рот рукой, и сказала:
- Кирнуть.
И Кротов налил ей полстакана водки.
- Еще, - сказала телка.
И Кротов долил еще, и она выпила водку маленькими короткими глотками, и
стала скидывать с себя все. И оказалась худой и прозрачной, и кожа у нее
отдавала синевой, и по ней перебегали холодные мурашки, и телка ежилась и
поводила плечами и мелкой грудью.
- Чего стоите? - сказала она. - Или вас раздеть?
- Нет, - сказал Кротов, и они с Герой стали раздеваться, и разделись, и
она взялась за них по полной программе максимум. Сначала работала руками,
потом впилась в Геру, а Кротова пристроила сзади, потом поменяла их местами
и так далее, и тому подобное. И все это тянулось долго и монотонно, и за
окном давно уже было утро нового дня. Потом и Гера, и Кротов умотались, и
телка оставила их отходить, а сама пошла на кухню. И там она поела из супа
гущи, вылавливая ее рукой со дна кастрюли, потом вернулась и подняла с пола
куклу Катьку, старую и голую, и без одной руки. И она повертела ее и
поразглядывала и вставила себе между ног так, что торчать осталась только
Катькина голова, и стала ходить по комнате враскоряку и смеяться дурным и
визгливым смешком, и пританцовывать по-папуасски перед зеркалом, и
показывать Гере и Кротову длинный бледный язык. А в конце она легла на
спину, прогнулась мостом и сказала:
- Рожаю.
И Кротов рванулся к телке и выдернул из нее Катьку. Катька была мокрая
и скользкая, и он отбросил ее наотмашь.
- Родила, - сказала телка, и Кротова стошнило. И он добежал до туалета,
давясь и корчась, и упал перед унитазом на колени, и его вырвало и вывернуло
что называется наизнанку. А Лариса с Линой вышли из самолета и поехали на
вокзал, и там купили в кассе билеты до города Червонограда, красного то есть
города, и поехали в этот Червоноград. И там их встретили мать и отец Ларисы.
И они обнимались и радовались их приезду и встрече, и из дома сразу повезли
на свою дачу. И Лина бегала по огороду и дергала зелень и ела, и ела с земли
клубнику до отвала, и целовала котенка Тишку, и ей было весело. А Лариса
сидела в домике с родителями и говорила, что хочет у них пожить месяц
отпуска, потому что с Кротовым у них черт знает что происходит, а не
совместная жизнь и относиться они друг к другу не могут без отвращения, и,
может быть, отдохнут теперь один от другого и после этого все как-нибудь
поправится и утрясется. А мать говорила, что, конечно, отдыхай, о чем
разговор, а в жизни, говорила, еще и не такое бывает у людей и все живут и
от этого не помирают. А отец говорил, что оставайся у нас насовсем, а Кротов
сам за тобой прилетит и будет упрашивать и умолять вернуться - никуда не
денется, а если не прилетит, так и ну его в задницу или еще куда подальше. И
Лариса стала отдыхать и встречаться с одноклассниками, и ходить с матерью на
толкучку, и покупать разные польские вещи себе и Лине, и ходить купаться и
загорать на Буг. И она редко вспоминала Кротова, и Лина тоже его совсем не
вспоминала. А Кротов сказал Гере, чтоб он больше не приводил таких диких и
сдвинутых баб никогда, и Гера даже обиделся на Кротова за его
неблагодарность и ушел домой, а мать его все спала, и он не стал ее будить,
а лег и надел наушники, и включил музыку. А Кротов вытолкал телку за дверь и
тоже лег и не мог уснуть, потому что был день. И он лежал на кровати и
думал, что, наверно, не миновать ему восстанавливать и налаживать семейные
отношения с Ларисой, хотя бы из-за дочки и, чтобы не жить самому, потому что
с Ларисой, конечно, жить тошно и противно, ну а самому - это вообще не
жизнь, а одно название. И тут ему позвонила Лидка и сказала, что вполне
имеет возможность прийти с подругой, если его жаба отвалила, и пускай срочно
кого-нибудь ищет и зовет для подруги. И Кротов снова позвонил Гере и его
позвал. И Лидка пришла с подругой и притащила полную сумку жратвы и выпивки
из своего кабака, где она работала официанткой в большом зале. И Гера
пришел, хоть и был в обиде на Кротова, и рассказал, что его мать спит со
вчерашнего вечера на боку. И они сели пить и есть и напились до полусмерти и
до потери сознания. И Кротов полез по ошибке и с пьяных глаз не на Лидку, а,
наоборот, на ее подругу, а Лидка вцепилась за это в его залитые глаза
когтями, и по щекам Кротова потекла кровь. И он отстал от Лидкиной подруги,
и Лидка повалила его на кровать и, можно сказать, стала насиловать, пачкаясь
кровью с его лица. А Гера, он сидел в другой комнате в обществе подруги
Лидки, пил и спрашивал у нее:
- Ну разве может человек так долго спать на одном боку и не просыпаться
со вчерашнего вечера, то есть целые сутки подряд?
А подруга не отвечала ему на этот вопрос, а говорила только одно и то
же:
- Слышь, мужик, ты сделай меня, а, ну что тебе стоит? - и садилась к
Гере на колени, а Гера ее оттуда сгонял.
И так или приблизительно так проводил все свое время Кротов с участием
Геры и разных случайных женщин, и он не пускал Геру домой, чтоб не
оставаться одному в квартире. А Гера говорил, что мне на работу надо и у
меня мать там, дома, спит на боку, а Кротов говорил:
- Да ладно тебе, лучше выпей.
А Лариса все отдыхала и отдыхала у своих родителей в городе
Червонограде и ездила с ними в поселок Рожище, где жил ее прадед и
троюродный брат, и двоюродная сестра матери. И эта сестра имела большой дом
и держала двух кабанов и кур, и кролей, и козу, а прадеду было девяносто два
года и он каждый день рассказывал Ларисе, как воевал в гражданскую войну
пулеметчиком за красных и как стрелял очередями по колоколам из "максимки",
и как колокола звонили на всю ивановскую и распугивали птиц и старух.
Говорил:
- Залегли мы, это, в низине, а на пригорке так, на бугре, церковь
огромных размеров, а комиссар и говорит мне как пулеметчику, а ну вдарь,
говорит, ей по колоколам, чтоб шума побольше было и чтоб знали все, что мы
уже тут. Ну я и вдарил без единого промаха.
А больше прадед ничего не помнил из своей жизни, потому что у него был
глубокий, рассеянный по всему телу, склероз и ни о чем он ни с кем не
говорил, только об этом. А троюродный брат Ларисы был боксер и бабник, но
еще сопляк против нее, и он пробовал к ней приставать и лезть в постель, а
Лина увидела это и сказала.
- Мама, а что вы делаете?
И Лариса поперла своего этого троюродного брата в три шеи, хотя ей и
было в душе приятно, что он за ней ухаживает.
А потом они уехали из поселка Рожище и вернулись обратно. И весь месяц,
какой был в распоряжении у Ларисы, подошел к своему окончанию, и она взяла
билеты домой. А отец ее отговаривал и обещал устроить на хорошую работу, но
она взяла билеты, потому что все равно, в любом случае, съездить домой ей
было надо и необходимо. И она позвонила Кротову по междугородке и сказала,
что прилетает завтра рейсом из Тамбова. И он спросил, почему это из Тамбова,
а она сказала:
- А откуда?
А он сказал, что все понял и встретит ее у трапа самолета. И Кротов
отпустил Геру и сказал, что он может идти к себе и на все четыре стороны, и
Гера обрадовался и ушел. А Кротов приступил к генеральной уборке квартиры.
Он вынес в мусоропровод все бутылки и банки и подмел, и разложил по своим
местам. И когда он заканчивал уже убирать, ему позвонил Гера и сказал, что
мать его все еще спит и, наверное, она во сне умерла. А Кротов ответил, что
надо ее, значит, хоронить не откладывая на завтра. А завтра он купил букет
живых цветов и поехал в аэропорт встречать Ларису и дочку. И самолет
произвел посадку и приземлился, и стали из него выходить авиапассажиры, а
Ларисы и Лины среди них Кротов не обнаружил. И Кротов подошел к стюардессе,
которая шла следом за прилетевшими пассажирами и спросил у нее про Ларису.
Сказал:
- Тут с вами женщина летела красивая и девочка шести лет, - и описал
внешность Ларисы.
А стюардесса говорит:
- Ну и что?
А Кротов спрашивает:
- Так, а где они?
А стюардесса говорит:
- А они раньше вышли.
- Как это раньше? - Кротов спрашивает. - У вас что, посадка была
промежуточная?
- Не было у нас посадки, - говорит стюардесса.
А Кротов говорит:
- А как же они вышли?
А стюардессе, видно, надоели его вопросы, и она сказала со злостью:
- Ну как, как? Вышли и все. Неужели не ясно?
И Кротов сказал:
- Ясно, - и вспомнил номер такси, на котором уезжали жена и дочка в
отпуск месяц тому назад, и номер этот был совсем простой и легко
запоминающийся - 44-11.
1992
Под конец 1991, уходящего в Лету истории года, денег в сберкассах не
выдавали, считай, никому. И зарплаты тоже многим простым трудящимся не
выплачивали. Главное дело, все президенты всей страны поголовно считали, что