она их больше не отпустит от себя ни на шаг.
И они остались с той ночи жить у Марии и жили пять лет, создав семью, а
по прошествии этих пяти счастливых лет снова, значит, жизнь Сараева
сломалась, во второй раз.
***
И вот он вернулся в свою квартиру, оставленную Милой, и живет в ней
один за железной дверью и от Милы, первой своей бывшей жены, никаких
известий не имеет. И он благодарит за это Господа Бога, потому что, если
объявится она, Мила, в сопровождении друзей своих и товарищей на горизонте,
никто ему позавидовать не сможет, несмотря на железную дверь.
***
Правда, Сараев, он добыл себе в результате все, о чем думал и мечтал
ночами, когда страх приходил к нему вместо сна. И бронежилет добыл хороший,
хотя и поношенный предыдущим хозяином, и пистолет безотказной системы
Макарова добыл, и для защиты головы каску, которую не считал для себя
обязательным иметь в своем арсенале. И раздобыл все эти перечисленные вещи
Сараев прямо на улице города, посреди бела дня.
Он с омоновца их снял по пути домой. И не планировал в тот субботний
день никакой такой акции и не рассчитывал, а снял. Увидел, значит, его,
омоновца то есть, что стоит он один беззащитный и по всей форме
обмундированный с головы до пят и товарищами своими, тоже омоновцами,
оставленный. Потому что они, товарищи омоновца, с кем город он патрулировал,
поддерживая неприкосновенность личности граждан вблизи криминогенных зон, в
гастроном зашли. Обстановку проверить и колбасы, может, купить, если удастся
по ходу дела. И Сараев заметил этого одинокого омоновца издалека и подумал,
что надо его брать живым, пока никого вокруг нету, так как узнал недавно
Сараев, сколько стоит на черном рынке оружие, и понял, что купить его за
свои деньги он не сможет себе никогда, а в госторговле оружием все еще не
торговали. И он подошел к омоновцу с тыльной стороны и не долго раздумывая и
не рассуждая блестяще провел прием каратэ-до. То есть он уложил омоновца на
голый асфальт ударом правой ноги в прыжке с разворотом. Точно как в книжке
описывалось и рекомендовалось и было подробно нарисовано. А именно выпрыгнул
Сараев, взвившись вверх, и, развернувшись в воздухе пружиной, достал его,
омоновца, правой ногой по голове. И омоновец, не ожидая такого коварного
нападения от мирного прохожего, не защитился как подобает, а упал без
сознания и чувств на месте.
А Сараев снял с него бронежилет и пистолет Макарова из кобуры вынул и
каску тоже прихватил по инерции мышления для полного комплекта, после чего и
покинул место своего преступления, радуясь, что удачно все получилось и
сошло ему с рук. И жилет вот теперь с пистолетом у него есть, и омоновец
вроде в живых остался, потому что он дышал, когда с него жилет Сараев
стаскивал. А свидетеля того единственного, который видел конец совершения
нападения, можно не учитывать и в расчет не принимать. Хоть он и подбежал к
Сараеву и спросил:
- Вы что это делаете тут?
Но Сараев ему ответил:
- Омоновца раздеваю.
А свидетель:
- Ну ты, - говорит, - циркач твою мать, - и пошел дальше своей дорогой.
И, покидая место происшествия и заметая следы в клубке переулков и улиц
центральной части города, Сараев думал, что не зря и не впустую купил он
когда-то у драмтеатра книгу-самоучитель по восточным видам рукопашных
единоборств, потому что теперь чтение и изучение этой полезной книги
принесло ему свои конкретные плоды - плоды, как говорится, просвещения. И
Сараев жилет сразу на себя надел, еще там, у поверженного тела омоновца,
чтоб в руках не тащить, а пистолет он, конечно, в карман брюк запрятал, в
правый. И он, пистолет, постукивал его по бедру при ходьбе то дулом, то
рукояткой. И когда ногу Сараев вперед выдвигал, шагая, рукояткой его
пистолет ударял мягко и приятно, а когда нога сзади оставалась, готовясь
новый шаг вперед сделать, - дулом.
А дома, уединившись в четырех стенах, Сараев осмотрел и обследовал все
свои ценные приобретения и остался собой и ими доволен, потому что в
пистолете оказалось, как и следовало того ожидать, семь патронов, то есть
полная, неначатая обойма, а жилет тоже ему понравился и пришелся при
ближайшем рассмотрении впору и по всем статьям: во-первых, легкостью своей,
относительной, конечно, и тем, что не толстый он был, а тонкий, как
приблизительно пиджак с подкладкой. Ну и общей добротностью своей и
качеством изготовления понравился жилет Сараеву. А насчет каски Сараев так
для себя решил - что надевать, конечно, он ее по мелочам не будет, чтоб
лишнего, избыточного внимания на себя не обращать, а будет пользоваться ее
услугами лишь при последней крайности, допустим, при непосредственном
соприкосновении с противником. И если б у него мотоцикл, например, был или
мотороллер, то можно было бы в этой каске на мотоцикле за грибами ездить или
на рыбалку, а так, без мотоцикла, применения ей повседневного Сараев не мог
придумать и изобрести. И он стал даже сомнения выражать в том смысле, что ее
может, и не стоило с омоновца снимать, а надо было ему эту каску оставить.
Тем более что она сбоку треснула от удара, нанесенного Сараевым по омоновцу.
И теперь, конечно, Сараев, выходя за пределы квартиры и идя то ли на
работу, то ли к Марии - с деньгами, обязательно надевал на себя жилет - под
свитер. А в карман правый клал "Макарова". То есть он выходил из дому
экипированным по высшему, можно сказать, разряду. И, увидев его впервые в
таком вооруженном виде, Мария сказала:
- Ты поправился.
А Сараев сказал:
- Ага.
И Мария еще спросила у него про Милу - не объявлялась ли она или ее
сотоварищи. А Сараев в ответ промолчал как рыба, будто бы и не слышал
вопроса, ну и Мария не стала ничего больше говорить и спрашивать, так как
молчанием своим дал ей Сараев красноречиво понять, что его нынешняя
самостоятельная жизнь - это его личное дело и ее никаким боком не касается и
не задевает. И Сараев отдал Марии принесенные деньги, а она сказала ему:
- Спасибо.
И он ушел от Марии, как уходил не в первый уже раз, поспешно и не
вспоминал о ней и о ее существовании до следующего своего визита. Почему-то
он перестал вспоминать о Марии и жалеть об их утраченной совместной жизни
тоже перестал. Не трогало и не волновало его больше общее их прошлое. Он,
Сараев, и о Юле теперь вспоминал редко и отвлеченно, без признаков отцовских
чувств, а в связи только со своими материальными обязанностями, от которых
он не отказывался и не открещивался и делать этого не собирался никогда. Он,
наоборот, платил тридцать три процента зарплаты вместо общепринятых двадцати
пяти. А с другой стороны, конечно, Мария не обязана была его дочку
воспитывать и содержать, а согласилась по своему собственному желанию, и не
согласилась даже, а сама сказала, что пусть Юля у нее остается. У Сараева и
в мыслях ничего подобного не было - чтоб оставить свою Юлю Марии, и сначала
он на Юлю обиду имел в отцовской душе за то, что избрала она не его, а
Марию. А потом свыкся он, Сараев, с таким ходом и порядком вещей и
примирился. И то, что Юля находилась на постоянном жительстве у Марии, стало
его полностью устраивать и удовлетворять, потому как там она в безопасности
была и на всем готовом, а у него забот и без Юли хватало выше крыши, и
голова была ими перегружена и переполнена, и мысли все направлены были в
сторону его теперешней, не связанной с Марией и с Юлей и вообще ни с кем не
связанной жизни.
Зато связана была сегодняшняя жизнь Сараева с напряженным ожиданием
появления Милы и армии ее друзей без определенных занятий и места жительства
и с реальной угрозой их нападения на него и на его квартиру. Но после того,
как обзавелся Сараев личным оружием и защитным жилетом плюс дверь, стал он
чувствовать себя, можно сказать, неуязвимым и защищенным со всех возможных
сторон. Потому что на улице, за пределами своей неприступной квартиры,
Сараев всегда в бронежилете ходит и с пистолетом в правом кармане брюк. И
выхватить из кармана пистолет ничего ему не составляет. А внутри, в стенах и
за дверью, тем более никто и ничто не может ему угрожать. То есть всегда и
везде он, Сараев, выгодное и господствующее положение занимает и имеет все
необходимое для эффективной самообороны и для удержания под контролем своих
заранее подготовленных позиций. Было у него, правда, до последнего буквально
времени одно узкое место, как говорят, одна ахиллесова пята, но он его (или,
точнее сказать, ее) устранил.
А как получилось все это, ну, то, что обнаружил Сараев у себя эту пяту?
Он же о ее наличии не знал и не догадывался. Считал, все у него на высоком
уровне организовано: и дверь, и вооружение, и индивидуальные средства
защиты. А вышло, что совсем не так это на практике, причем далеко не так. По
воле случая все выяснилось, неожиданно.
Захотел, значит, утром, около семи часов, Сараев квартиру свою покинуть
с целью на работу идти. Замки отпер, на дверь надавил, а она не поддается
его усилию. Мешает ей что-то перемещаться в пространстве, упираясь в нее
извне. И Сараев тогда нажал на дверь сильнее и настойчивее, всем весом
своего корпуса, и протиснулся из квартиры наружу, на площадку. А там,
значит, под дверью его, сосед лежит в собственном соку, отдыхает. То есть он
пришел вчера еще, по всему видно, а жена его не пустила из воспитательных
соображений. Или, может, он не смог звонком воспользоваться по назначению и
потому лег спать на полу - между лифтом и дверью Сараевской квартиры. В
общем, заночевал он у Сараева под дверью, головой в нее непосредственно
упершись. И Сараев, открывая утром свою несгораемую дверь, невольно
представил себе в воображении картину, что вот он выходит, а его тут, за
дверью, подстерегают они. И он ничего не сможет успеть, и они его схватят и
скрутят, используя преимущество внезапности нападения, и впихнут, допустим,
в квартиру и следом за ним в им же открытую дверь войдут без препятствия и
помех и расправятся с ним в его квартире.
И, представив себе все это как на ладони, понял Сараев, что в двери
необходимо было предусмотреть так называемый глазок, а он его опрометчиво не
предусмотрел. Потому что в магазинных дверях глазков не было и в помине, а
сам он до установки глазка не додумался, что вполне понятно и разумеется.
Хотя есть, конечно, в глазке и свои неоспоримые минусы, оборотная, так
сказать, сторона медали, и неизвестно, чего все же в нем, в глазке, больше -
минусов или, наоборот, плюсов. Ведь для установки глазка в дверь необходимо
сквозное отверстие в ней иметь или, проще говоря, дырку серьезного диаметра.
А сквозь дырку при надобности можно все. И выстрелить можно в упор, и газ
можно слезоточивый или отравляющий в помещение напустить. "Черемуху",
допустим, а то и иприт-люизит какой-нибудь. То есть взять, глазок пробить,
ну хоть отверткой, - и пожалуйста, дырка в вашем распоряжении. И Сараев
пришел к мнению, что глазок в дверь надо, конечно, вставить, но это должен
быть глазок специальный.
Ну и изобрел он в уме такой глазок и опять чертеж составил во всех
деталях, и опять ему на работе, в механическом цехе, по этому чертежу все
нужные части изготовили за очень умеренную плату. Выточили, значит, бобышку
из стали и внутрь глазок вставили, Сараевым в магазине "Товары для дома"
купленный и в цех принесенный. Самый простой глазок то есть вставили. И с
одной стороны, со стороны приложения глаза, бобышка эта закрывалась крышкой
на пружине и с защелкой. И крышка тоже, конечно, стальной была выполнена,
толщиной пять миллиметров. А с другой стороны, с противоположной, сварщик
Лагин бобышку к двери приварил сплошным швом, предварительно просверлив ее,
дверь, насквозь. То есть и лист стальной, и облицовку из деревянных планок.
И надо если тебе в глазок посмотреть - поднимаешь сперва защелку, потом
крышку на себя оттягиваешь и потом уже смотришь в глазок сколько надо. А
посмотрев, защелку отпускаешь, крышка, понятное дело, захлопывается,
пружиной притягиваемая, и можно уверенно и безбоязненно выходить. Это если
все тихо и мирно за дверью. А если там есть кто-нибудь нежелательный или
внушающий подозрения, ты просто-напросто не выходишь, а ждешь в квартире со
всеми удобствами, пока он уйдет и путь будет свободен.
И Сараев был счастлив и рад, что удачно и своевременно заметил он и
осознал всю пагубность отсутствия в двери смотрового глазка и успел
предпринять неотложные шаги в нужном направлении. Он на радостях, что не
сплоховал и не попал впросак, даже водки выпил в кафе нового автовокзала,
расслабился. Он обычно-то, как правило, автовокзал этот новый стороной
обходил. Или справа обходил, по проспекту Свободы Слова - бывшему имени
Правды, или слева - по улице Интернационалистической. А то и вовсе мимо него
шел Сараев, верхней дорогой, по бульвару Героев Сталинграда, давая тем самым
ощутимый крюк. Потому что там, наверху, у него еще четыре варианта пути
домой выходило, и каждый раз Сараев ходил другим путем, чередуя их между
собой по порядку.
А тут, значит, вздумалось ему через автовокзал пройти, по его зданию, и
в кафе вокзальном или в ресторане водки выпить. "А заодно, - подумал Сараев,
- я хоть своими глазами погляжу, что они там возвели за пятнадцать последних
лет".
Этот вокзал пятнадцать лет строили подряд и в эксплуатацию перед самым
новым годом сдали, под праздник, значит. И торжество по этому случаю и
поводу устроили с показом по городскому телевещанию и собрание с речами
провели, и сам президент строителей поздравил по телеграфу с трудовым
подвигом, в том плане, что кругом развал и повсеместный спад экономики и
производства товаров, а они, строители, преподнесли своему родному городу в
дар чудо-автовокзал, крупнейший, можно сказать, во всей Европе. И Сараев
захотел, значит, выпить водки в кафе или, может, в ресторане автовокзальном.
И он вошел через центральный вход в здание вокзала и быстро нашел
глазами вывеску "Кафе" и пошел в него, и идет он, а сам думает: "Чего ж это,
интересно, людей тут, в вокзале, не видно? Как в планетарии". И Сараев вошел
во вращающуюся дверь под вывеской и сел в полумраке за круглый стол. А за
другими столами никого он не увидел, то есть пусто было в кафе и безлюдно.
Официанты одни там были. В дальнем углу они в шахматы играли и в "козла" и в
какую-то азартную карточную игру. И подошел к Сараеву официант через пол
примерно часа, наверно, проигравший. И он сказал:
- У нас ничего нет. Водка одна есть. Русская.
- А закусить? Сараев у него спрашивает.
А официант говорит:
- Так кухня не работает. Кормить некого.
- Почему некого? - Сараев говорит.
А официант ему:
- Потому что! - И: - Автобусы ж, - говорит, - не ходят.
А Сараев говорит:
- А вокзал, - говорит, - тогда этот зачем?
А официант говорит:
- А я знаю? - И: - Что я, - говорит, - тебе, доктор? Ну и выпил Сараев
принесенной официантом водки, сначала сто грамм без закуски, а после еще
сто. И, конечно, он опьянел и покинул кафе нетрезвыми шагами и стал задавать
вопросы встречному милиционеру в звании рядового. Мол, почему автобусы не
ходят и почему людей вокруг, в вокзале, никого нет? А милиционер, он мог бы
Сараева привлечь за нетрезвый вид в общественном месте, но не сделал этого,
а указал ему на информационное электронное табло, на котором горели тусклые
буквы: "Все рейсы отменены ввиду непоставок горюче-смазочных материалов".
- А вокзал зачем сдавали? - спросил нетрезвый Сараев.
- А это не моего ума дело, - ответил ему милиционер.
А ответив, он пошел, исполняя обязанности, в одну сторону зала
ожидания, а Сараев пошел в другую - к выходу. И они разошлись без эксцессов,
как в море корабли. И идущему Сараеву казалось, что не только здесь, в
здании автовокзала, нет ни одной человеческой души, но и вообще нигде ее
нет, а есть только он, Сараев, и удаляющийся милиционер в звании рядового, с
резиновой дубинкой в руке. Но это от выпитой водки, наверно, Сараеву так
казалось, а на деле тут, внутри здания, конечно, много разных людей
присутствовало круглосуточно на своих рабочих местах. И те же официанты в
кафе и в ресторане второго этажа, и служащие гостиницы во главе с директором
и главным администратором, и работники почты и телефона. А кроме них, были в
вокзале предусмотрены проектантами парикмахерская и медпункт, и видеозал, и
зал игровых автоматов, а это же все обслуживают живые люди. Да и много чего
еще имелось в новом автовокзале, построенном по последнему слову, включая, к
примеру, камеры хранения багажа и места общественного пользования.
И удаляясь от многоэтажного автовокзала все дальше, думал Сараев, что
если все-таки вернется Мила и как-нибудь они выселят его из квартиры, то
можно будет какое-то первое время тут, в автовокзале, пожить. Устроившись в
уголке каком-нибудь. А можно и в гостинице. Но лучше, наверно, так, в общем
зале ожидания за бесплатно, тем более что милиция здесь невредная.
А побывав в кафе и в автовокзале, Сараев пошел домой по той дороге,
какая мимо магазина пролегала. Где дверями торгуют. И он зашел в магазин и
сказал продавцу, что:
- Надо глазок в дверь вставлять.
А продавец сказал:
- Вы дверь желаете приобрести с глазком?
А Сараев говорит:
- Нет, не желаю. А я, - говорит, - с вами опытом делюсь. Передовым.
А продавец, услышав такой безынтересный ответ Сараева, отвернул лицо и
отнесся к его словам без внимания, то есть он пропустил их мимо ушей, и
Сараев вынужден был уйти из магазина восвояси. И:
- Мое дело предупредить, - говорил он шепотом на ходу, - а там как
хотите и как знаете.
Ему же было сугубо все равно и безразлично, начнут они вставлять глазки
в свои дурацкие двери или не начнут. Ему, Сараеву, и не только это все равно
было, но и другое многое и почти все на свете. У него семейная жизнь
вторично разрушилась до основания и распалась, и то его мало сейчас это
колыхало и затрагивало. Нет, поначалу он, конечно, глубоко по этому поводу
переживал и мучился и места себе не находил под солнцем. И Марию он пробовал
образумить и увещевал ее и уговаривал спокойно подумать, чтоб не принимать
такие нешуточные решения безответственно и сплеча. И он говорил, что это у
нее временное явление и переходящее, и:
- Это, - говорил, - у женщин бывает и случается нередко - как
психическое следствие тяжелой беременности и последующего аборта.
А Мария ему говорила:
- Нет у меня никаких следствий.
И вынудила она постепенно Сараева своим поведением и отношением,
унижающим его человеческое и мужское достоинство, от нее уйти куда глаза
глядят. И он, уходя, считал, что жизнь его нормальная окончилась, можно
сказать, бесславно и ничем, потому что никому он оказался в один прекрасный
день ненужным, даже своей родной дочке Юле, которая не захотела вот с ним
уходить ни за что, а захотела жить у Марии, принимая ее за свою мать, а ее
сына Женю - за брата.
И Сараев крайне тяжело и близко к сердцу воспринял свой вынужденный
уход и долгие дни и ночи не мог прийти в себя и обрести нервное равновесие,
так как мысль о происшедшем у него с Марией разрыве доставляла ему
внутренние страдания, угнетая и подавляя.
А впоследствии, спустя более продолжительное время, Сараев все же смог
себя пересилить и взять в руки, и он сказал себе, что раз так случилось, а
не иначе, значит, так и должно было случиться, на роду, как говорится, это
написано. А он, Сараев, давно имел убеждение, что просто так ничего не
случается и от судьбы уйти невозможно никому. Не верил он, следовательно, в
определяющую роль случая в жизни личности. Потому что, если все в ней, в
жизни, может случиться, а может и не случиться, тогда это ж, допустим, и
Пушкин тот же самый, к примеру, мог Пушкиным стать, а мог и не стать, не
говоря уже про Гитлера или дядю Васю Рукомойникова с шестого этажа. То есть
несуразные выходили вещи из предположения слепой случайности жизни, до того
несуразные, что Сараев представить себе их не мог и принять не умел.
И такое однобокое отношение к понятию неизбежности человеческой судьбы
помогло ему пережить разрыв с Марией и уход от нее, и он сосредоточил все
свои душевные и физические силы на благоустройстве квартиры и на двери и на
укреплении своей дальнейшей безопасности и обороноспособности, уйдя с
головой в эти новые дела и заботы, и ни на что другое у него не хватало ни
материальных средств, ни свободного времени.
И он психовал теперь и раздражался, если ему приходилось что-то
незапланированное заранее делать. То есть он знал все свои жизненные
обязанности наперечет: ну там на работу ходить во все будние дни, к Марии -
не менее одного раза в месяц, за квартиру, конечно, платить, тем более что
долга после Милы осталась крупная сумма и ее надо было погашать. И еду
покупать себе на каждый день и про запас - на случай осадного положения -
входило в обязанности Сараева. И он совокупность этих своих функций принимал
как должное, без чего и обойтись в повседневной жизни не представлялось
возможным. Но если помимо и сверх этого что-то возникало необходимое, Сараев
выходил из берегов, так как весь свой досуг он посвящал организации
самозащиты и продумыванию возможных действий в любых критических ситуациях.
И постоянно думал Сараев приблизительно так:
"Дверь, - думал, - у меня есть. Это, значит, первое. Теперь - жилет.
Тоже есть. Это второе. Ну и "Макаров", конечно - это третье".
А потом, позже, он к устойчивым своим мыслям стал добавлять: "Глазок в
двери непробиваемый установлен, слава Богу, в самое время".
И эти навязчивые мысли оборачивались в голове Сараева медленной
каруселью и никогда его сознание не покидали. Он мог, конечно, переключиться
на какие-нибудь иные мысли, но после опять продолжал думать о том, что у
него есть стальная дверь и глазок, и бронежилет, и "Макаров".
А о "Макарове" он часто думал в отдельности и в стихотворной форме
народного творчества.
"Мы с "Макаровым" вдвоем вам частушки пропоем", - думал Сараев.
А заканчивал он эту свою мысль почти вслух: "Эх, глядь, твою мать,
воевать так воевать".
И он бормотал и пережевывал эту придуманную как-то частушку на разные
мотивы и мелодии почти беспрерывно. Он и на суде, разводясь с Марией,
напевал ее, частушку свою самодельную, себе под нос, невзирая на официальную
обстановку. И судья у него все время спрашивала:
- Ответчик, вы имеете что-либо сообщить суду?
А Сараев вставал с места и отвечал ей:
- Нет. Не имею.
И опять пел свою песенку о верном "Макарове", используя музыку
старинной песни "Из-за острова на стрежень".
Так что весь процесс суда и развод с Марией мало чем подействовал на
внутренний замкнутый мир Сараева, потому что он, будучи поглощен
собственными мыслями, ничего этого, можно считать, не заметил. Мария сказала
ему, когда он принес ей очередные деньги, что заседание суда по их делу
назначено и состоится во вторник, в двенадцать часов дня, и Сараев пришел на
этот суд. В жилете пришел под свитером и с "Макаровым" в кармане. Как всегда
он ходил в последние дни и недели, так и на суд пришел. В том же виде.
И суд развел его и Марию, объявив их брак недействительным и
расторгнутым с сегодняшнего числа. И когда судебное заседание было закрыто и
суд удалился по своим делам, Сараев прекратил напевать песню о "Макарове" и
сказал Марии:
- Поздравляю с победой, - и поцеловал ей на прощанье руку.
***
И Сараев быстро покинул зал заседаний суда и ушел домой.
Или, может, еще куда-либо он ушел - в магазин, допустим, за хлебом, ну,
или за квартиру платить.
***
А положительное решение суда в ее пользу ничего, конечно, не изменило в
сущности жизни Марии. Если не считать того, что стала она дважды разведенной
и опять в каком-то смысле слова свободной и независимой женщиной. А больше
никакой роли состоявшийся суд в судьбе и в распорядке Марииной жизни не
сыграл. И она вернулась по окончании суда домой и стала жить и растить
детей, кормя их и воспитывая день ото дня. И такое нынешнее состояние
свободы нравилось Марии во всех отношениях, и ничего другого ей нужно не
было, и мужчины, которые под разными вымышленными предлогами зачастили к ней
на огонек, прослышав о ее разведенном статусе, не могли добиться от Марии
желаемого и не получали ничего, за исключением, может быть, чашки чая или в
лучшем случае кофе. А на их откровенные ухаживания и намеки она не
отзывалась и бровью не вела, отдыхая морально от истории с Сараевым, и с
абортом, и с судом, и со всем прочим.
И она жила ровно и взвешенно, в устойчивом, как говорится, режиме.
Днем, значит, две работы вместе - госпредприятие то есть и малое
предприятие, при нем созданное по инициативе генерального директора, потому
что он, директор, свой кровный интерес в этом МП имел. А Мария, она на
госпредприятии нормировщиком работала в основном крупнейшем цехе, а в малом
предприятии - бухгалтером, так как образование и предыдущий богатый опыт
работы ей такое совмещение позволяли. И времени дополнительного на вторую
работу у нее мало уходило - только если на дом приходилось когда-нибудь
отчеты брать делать, а интенсивность труда, конечно, была у нее высокой, и
она за рабочий день уставала как собака. А после работы, само собой,
магазины продуктовые были на ее плечах, так как дети хлеб покупали, а кроме
него - редко что, ну, может, молоко и кефир. И Мария сама продукты все
покупала, исключая колбасу, которую ей приносили с мясокомбината.
А из магазинов, с покупками, Мария домой шла. И там всегда что-то еще
ее ждало и наваливалось - какая-нибудь срочная суета. То уроки детские, без
И они остались с той ночи жить у Марии и жили пять лет, создав семью, а
по прошествии этих пяти счастливых лет снова, значит, жизнь Сараева
сломалась, во второй раз.
***
И вот он вернулся в свою квартиру, оставленную Милой, и живет в ней
один за железной дверью и от Милы, первой своей бывшей жены, никаких
известий не имеет. И он благодарит за это Господа Бога, потому что, если
объявится она, Мила, в сопровождении друзей своих и товарищей на горизонте,
никто ему позавидовать не сможет, несмотря на железную дверь.
***
Правда, Сараев, он добыл себе в результате все, о чем думал и мечтал
ночами, когда страх приходил к нему вместо сна. И бронежилет добыл хороший,
хотя и поношенный предыдущим хозяином, и пистолет безотказной системы
Макарова добыл, и для защиты головы каску, которую не считал для себя
обязательным иметь в своем арсенале. И раздобыл все эти перечисленные вещи
Сараев прямо на улице города, посреди бела дня.
Он с омоновца их снял по пути домой. И не планировал в тот субботний
день никакой такой акции и не рассчитывал, а снял. Увидел, значит, его,
омоновца то есть, что стоит он один беззащитный и по всей форме
обмундированный с головы до пят и товарищами своими, тоже омоновцами,
оставленный. Потому что они, товарищи омоновца, с кем город он патрулировал,
поддерживая неприкосновенность личности граждан вблизи криминогенных зон, в
гастроном зашли. Обстановку проверить и колбасы, может, купить, если удастся
по ходу дела. И Сараев заметил этого одинокого омоновца издалека и подумал,
что надо его брать живым, пока никого вокруг нету, так как узнал недавно
Сараев, сколько стоит на черном рынке оружие, и понял, что купить его за
свои деньги он не сможет себе никогда, а в госторговле оружием все еще не
торговали. И он подошел к омоновцу с тыльной стороны и не долго раздумывая и
не рассуждая блестяще провел прием каратэ-до. То есть он уложил омоновца на
голый асфальт ударом правой ноги в прыжке с разворотом. Точно как в книжке
описывалось и рекомендовалось и было подробно нарисовано. А именно выпрыгнул
Сараев, взвившись вверх, и, развернувшись в воздухе пружиной, достал его,
омоновца, правой ногой по голове. И омоновец, не ожидая такого коварного
нападения от мирного прохожего, не защитился как подобает, а упал без
сознания и чувств на месте.
А Сараев снял с него бронежилет и пистолет Макарова из кобуры вынул и
каску тоже прихватил по инерции мышления для полного комплекта, после чего и
покинул место своего преступления, радуясь, что удачно все получилось и
сошло ему с рук. И жилет вот теперь с пистолетом у него есть, и омоновец
вроде в живых остался, потому что он дышал, когда с него жилет Сараев
стаскивал. А свидетеля того единственного, который видел конец совершения
нападения, можно не учитывать и в расчет не принимать. Хоть он и подбежал к
Сараеву и спросил:
- Вы что это делаете тут?
Но Сараев ему ответил:
- Омоновца раздеваю.
А свидетель:
- Ну ты, - говорит, - циркач твою мать, - и пошел дальше своей дорогой.
И, покидая место происшествия и заметая следы в клубке переулков и улиц
центральной части города, Сараев думал, что не зря и не впустую купил он
когда-то у драмтеатра книгу-самоучитель по восточным видам рукопашных
единоборств, потому что теперь чтение и изучение этой полезной книги
принесло ему свои конкретные плоды - плоды, как говорится, просвещения. И
Сараев жилет сразу на себя надел, еще там, у поверженного тела омоновца,
чтоб в руках не тащить, а пистолет он, конечно, в карман брюк запрятал, в
правый. И он, пистолет, постукивал его по бедру при ходьбе то дулом, то
рукояткой. И когда ногу Сараев вперед выдвигал, шагая, рукояткой его
пистолет ударял мягко и приятно, а когда нога сзади оставалась, готовясь
новый шаг вперед сделать, - дулом.
А дома, уединившись в четырех стенах, Сараев осмотрел и обследовал все
свои ценные приобретения и остался собой и ими доволен, потому что в
пистолете оказалось, как и следовало того ожидать, семь патронов, то есть
полная, неначатая обойма, а жилет тоже ему понравился и пришелся при
ближайшем рассмотрении впору и по всем статьям: во-первых, легкостью своей,
относительной, конечно, и тем, что не толстый он был, а тонкий, как
приблизительно пиджак с подкладкой. Ну и общей добротностью своей и
качеством изготовления понравился жилет Сараеву. А насчет каски Сараев так
для себя решил - что надевать, конечно, он ее по мелочам не будет, чтоб
лишнего, избыточного внимания на себя не обращать, а будет пользоваться ее
услугами лишь при последней крайности, допустим, при непосредственном
соприкосновении с противником. И если б у него мотоцикл, например, был или
мотороллер, то можно было бы в этой каске на мотоцикле за грибами ездить или
на рыбалку, а так, без мотоцикла, применения ей повседневного Сараев не мог
придумать и изобрести. И он стал даже сомнения выражать в том смысле, что ее
может, и не стоило с омоновца снимать, а надо было ему эту каску оставить.
Тем более что она сбоку треснула от удара, нанесенного Сараевым по омоновцу.
И теперь, конечно, Сараев, выходя за пределы квартиры и идя то ли на
работу, то ли к Марии - с деньгами, обязательно надевал на себя жилет - под
свитер. А в карман правый клал "Макарова". То есть он выходил из дому
экипированным по высшему, можно сказать, разряду. И, увидев его впервые в
таком вооруженном виде, Мария сказала:
- Ты поправился.
А Сараев сказал:
- Ага.
И Мария еще спросила у него про Милу - не объявлялась ли она или ее
сотоварищи. А Сараев в ответ промолчал как рыба, будто бы и не слышал
вопроса, ну и Мария не стала ничего больше говорить и спрашивать, так как
молчанием своим дал ей Сараев красноречиво понять, что его нынешняя
самостоятельная жизнь - это его личное дело и ее никаким боком не касается и
не задевает. И Сараев отдал Марии принесенные деньги, а она сказала ему:
- Спасибо.
И он ушел от Марии, как уходил не в первый уже раз, поспешно и не
вспоминал о ней и о ее существовании до следующего своего визита. Почему-то
он перестал вспоминать о Марии и жалеть об их утраченной совместной жизни
тоже перестал. Не трогало и не волновало его больше общее их прошлое. Он,
Сараев, и о Юле теперь вспоминал редко и отвлеченно, без признаков отцовских
чувств, а в связи только со своими материальными обязанностями, от которых
он не отказывался и не открещивался и делать этого не собирался никогда. Он,
наоборот, платил тридцать три процента зарплаты вместо общепринятых двадцати
пяти. А с другой стороны, конечно, Мария не обязана была его дочку
воспитывать и содержать, а согласилась по своему собственному желанию, и не
согласилась даже, а сама сказала, что пусть Юля у нее остается. У Сараева и
в мыслях ничего подобного не было - чтоб оставить свою Юлю Марии, и сначала
он на Юлю обиду имел в отцовской душе за то, что избрала она не его, а
Марию. А потом свыкся он, Сараев, с таким ходом и порядком вещей и
примирился. И то, что Юля находилась на постоянном жительстве у Марии, стало
его полностью устраивать и удовлетворять, потому как там она в безопасности
была и на всем готовом, а у него забот и без Юли хватало выше крыши, и
голова была ими перегружена и переполнена, и мысли все направлены были в
сторону его теперешней, не связанной с Марией и с Юлей и вообще ни с кем не
связанной жизни.
Зато связана была сегодняшняя жизнь Сараева с напряженным ожиданием
появления Милы и армии ее друзей без определенных занятий и места жительства
и с реальной угрозой их нападения на него и на его квартиру. Но после того,
как обзавелся Сараев личным оружием и защитным жилетом плюс дверь, стал он
чувствовать себя, можно сказать, неуязвимым и защищенным со всех возможных
сторон. Потому что на улице, за пределами своей неприступной квартиры,
Сараев всегда в бронежилете ходит и с пистолетом в правом кармане брюк. И
выхватить из кармана пистолет ничего ему не составляет. А внутри, в стенах и
за дверью, тем более никто и ничто не может ему угрожать. То есть всегда и
везде он, Сараев, выгодное и господствующее положение занимает и имеет все
необходимое для эффективной самообороны и для удержания под контролем своих
заранее подготовленных позиций. Было у него, правда, до последнего буквально
времени одно узкое место, как говорят, одна ахиллесова пята, но он его (или,
точнее сказать, ее) устранил.
А как получилось все это, ну, то, что обнаружил Сараев у себя эту пяту?
Он же о ее наличии не знал и не догадывался. Считал, все у него на высоком
уровне организовано: и дверь, и вооружение, и индивидуальные средства
защиты. А вышло, что совсем не так это на практике, причем далеко не так. По
воле случая все выяснилось, неожиданно.
Захотел, значит, утром, около семи часов, Сараев квартиру свою покинуть
с целью на работу идти. Замки отпер, на дверь надавил, а она не поддается
его усилию. Мешает ей что-то перемещаться в пространстве, упираясь в нее
извне. И Сараев тогда нажал на дверь сильнее и настойчивее, всем весом
своего корпуса, и протиснулся из квартиры наружу, на площадку. А там,
значит, под дверью его, сосед лежит в собственном соку, отдыхает. То есть он
пришел вчера еще, по всему видно, а жена его не пустила из воспитательных
соображений. Или, может, он не смог звонком воспользоваться по назначению и
потому лег спать на полу - между лифтом и дверью Сараевской квартиры. В
общем, заночевал он у Сараева под дверью, головой в нее непосредственно
упершись. И Сараев, открывая утром свою несгораемую дверь, невольно
представил себе в воображении картину, что вот он выходит, а его тут, за
дверью, подстерегают они. И он ничего не сможет успеть, и они его схватят и
скрутят, используя преимущество внезапности нападения, и впихнут, допустим,
в квартиру и следом за ним в им же открытую дверь войдут без препятствия и
помех и расправятся с ним в его квартире.
И, представив себе все это как на ладони, понял Сараев, что в двери
необходимо было предусмотреть так называемый глазок, а он его опрометчиво не
предусмотрел. Потому что в магазинных дверях глазков не было и в помине, а
сам он до установки глазка не додумался, что вполне понятно и разумеется.
Хотя есть, конечно, в глазке и свои неоспоримые минусы, оборотная, так
сказать, сторона медали, и неизвестно, чего все же в нем, в глазке, больше -
минусов или, наоборот, плюсов. Ведь для установки глазка в дверь необходимо
сквозное отверстие в ней иметь или, проще говоря, дырку серьезного диаметра.
А сквозь дырку при надобности можно все. И выстрелить можно в упор, и газ
можно слезоточивый или отравляющий в помещение напустить. "Черемуху",
допустим, а то и иприт-люизит какой-нибудь. То есть взять, глазок пробить,
ну хоть отверткой, - и пожалуйста, дырка в вашем распоряжении. И Сараев
пришел к мнению, что глазок в дверь надо, конечно, вставить, но это должен
быть глазок специальный.
Ну и изобрел он в уме такой глазок и опять чертеж составил во всех
деталях, и опять ему на работе, в механическом цехе, по этому чертежу все
нужные части изготовили за очень умеренную плату. Выточили, значит, бобышку
из стали и внутрь глазок вставили, Сараевым в магазине "Товары для дома"
купленный и в цех принесенный. Самый простой глазок то есть вставили. И с
одной стороны, со стороны приложения глаза, бобышка эта закрывалась крышкой
на пружине и с защелкой. И крышка тоже, конечно, стальной была выполнена,
толщиной пять миллиметров. А с другой стороны, с противоположной, сварщик
Лагин бобышку к двери приварил сплошным швом, предварительно просверлив ее,
дверь, насквозь. То есть и лист стальной, и облицовку из деревянных планок.
И надо если тебе в глазок посмотреть - поднимаешь сперва защелку, потом
крышку на себя оттягиваешь и потом уже смотришь в глазок сколько надо. А
посмотрев, защелку отпускаешь, крышка, понятное дело, захлопывается,
пружиной притягиваемая, и можно уверенно и безбоязненно выходить. Это если
все тихо и мирно за дверью. А если там есть кто-нибудь нежелательный или
внушающий подозрения, ты просто-напросто не выходишь, а ждешь в квартире со
всеми удобствами, пока он уйдет и путь будет свободен.
И Сараев был счастлив и рад, что удачно и своевременно заметил он и
осознал всю пагубность отсутствия в двери смотрового глазка и успел
предпринять неотложные шаги в нужном направлении. Он на радостях, что не
сплоховал и не попал впросак, даже водки выпил в кафе нового автовокзала,
расслабился. Он обычно-то, как правило, автовокзал этот новый стороной
обходил. Или справа обходил, по проспекту Свободы Слова - бывшему имени
Правды, или слева - по улице Интернационалистической. А то и вовсе мимо него
шел Сараев, верхней дорогой, по бульвару Героев Сталинграда, давая тем самым
ощутимый крюк. Потому что там, наверху, у него еще четыре варианта пути
домой выходило, и каждый раз Сараев ходил другим путем, чередуя их между
собой по порядку.
А тут, значит, вздумалось ему через автовокзал пройти, по его зданию, и
в кафе вокзальном или в ресторане водки выпить. "А заодно, - подумал Сараев,
- я хоть своими глазами погляжу, что они там возвели за пятнадцать последних
лет".
Этот вокзал пятнадцать лет строили подряд и в эксплуатацию перед самым
новым годом сдали, под праздник, значит. И торжество по этому случаю и
поводу устроили с показом по городскому телевещанию и собрание с речами
провели, и сам президент строителей поздравил по телеграфу с трудовым
подвигом, в том плане, что кругом развал и повсеместный спад экономики и
производства товаров, а они, строители, преподнесли своему родному городу в
дар чудо-автовокзал, крупнейший, можно сказать, во всей Европе. И Сараев
захотел, значит, выпить водки в кафе или, может, в ресторане автовокзальном.
И он вошел через центральный вход в здание вокзала и быстро нашел
глазами вывеску "Кафе" и пошел в него, и идет он, а сам думает: "Чего ж это,
интересно, людей тут, в вокзале, не видно? Как в планетарии". И Сараев вошел
во вращающуюся дверь под вывеской и сел в полумраке за круглый стол. А за
другими столами никого он не увидел, то есть пусто было в кафе и безлюдно.
Официанты одни там были. В дальнем углу они в шахматы играли и в "козла" и в
какую-то азартную карточную игру. И подошел к Сараеву официант через пол
примерно часа, наверно, проигравший. И он сказал:
- У нас ничего нет. Водка одна есть. Русская.
- А закусить? Сараев у него спрашивает.
А официант говорит:
- Так кухня не работает. Кормить некого.
- Почему некого? - Сараев говорит.
А официант ему:
- Потому что! - И: - Автобусы ж, - говорит, - не ходят.
А Сараев говорит:
- А вокзал, - говорит, - тогда этот зачем?
А официант говорит:
- А я знаю? - И: - Что я, - говорит, - тебе, доктор? Ну и выпил Сараев
принесенной официантом водки, сначала сто грамм без закуски, а после еще
сто. И, конечно, он опьянел и покинул кафе нетрезвыми шагами и стал задавать
вопросы встречному милиционеру в звании рядового. Мол, почему автобусы не
ходят и почему людей вокруг, в вокзале, никого нет? А милиционер, он мог бы
Сараева привлечь за нетрезвый вид в общественном месте, но не сделал этого,
а указал ему на информационное электронное табло, на котором горели тусклые
буквы: "Все рейсы отменены ввиду непоставок горюче-смазочных материалов".
- А вокзал зачем сдавали? - спросил нетрезвый Сараев.
- А это не моего ума дело, - ответил ему милиционер.
А ответив, он пошел, исполняя обязанности, в одну сторону зала
ожидания, а Сараев пошел в другую - к выходу. И они разошлись без эксцессов,
как в море корабли. И идущему Сараеву казалось, что не только здесь, в
здании автовокзала, нет ни одной человеческой души, но и вообще нигде ее
нет, а есть только он, Сараев, и удаляющийся милиционер в звании рядового, с
резиновой дубинкой в руке. Но это от выпитой водки, наверно, Сараеву так
казалось, а на деле тут, внутри здания, конечно, много разных людей
присутствовало круглосуточно на своих рабочих местах. И те же официанты в
кафе и в ресторане второго этажа, и служащие гостиницы во главе с директором
и главным администратором, и работники почты и телефона. А кроме них, были в
вокзале предусмотрены проектантами парикмахерская и медпункт, и видеозал, и
зал игровых автоматов, а это же все обслуживают живые люди. Да и много чего
еще имелось в новом автовокзале, построенном по последнему слову, включая, к
примеру, камеры хранения багажа и места общественного пользования.
И удаляясь от многоэтажного автовокзала все дальше, думал Сараев, что
если все-таки вернется Мила и как-нибудь они выселят его из квартиры, то
можно будет какое-то первое время тут, в автовокзале, пожить. Устроившись в
уголке каком-нибудь. А можно и в гостинице. Но лучше, наверно, так, в общем
зале ожидания за бесплатно, тем более что милиция здесь невредная.
А побывав в кафе и в автовокзале, Сараев пошел домой по той дороге,
какая мимо магазина пролегала. Где дверями торгуют. И он зашел в магазин и
сказал продавцу, что:
- Надо глазок в дверь вставлять.
А продавец сказал:
- Вы дверь желаете приобрести с глазком?
А Сараев говорит:
- Нет, не желаю. А я, - говорит, - с вами опытом делюсь. Передовым.
А продавец, услышав такой безынтересный ответ Сараева, отвернул лицо и
отнесся к его словам без внимания, то есть он пропустил их мимо ушей, и
Сараев вынужден был уйти из магазина восвояси. И:
- Мое дело предупредить, - говорил он шепотом на ходу, - а там как
хотите и как знаете.
Ему же было сугубо все равно и безразлично, начнут они вставлять глазки
в свои дурацкие двери или не начнут. Ему, Сараеву, и не только это все равно
было, но и другое многое и почти все на свете. У него семейная жизнь
вторично разрушилась до основания и распалась, и то его мало сейчас это
колыхало и затрагивало. Нет, поначалу он, конечно, глубоко по этому поводу
переживал и мучился и места себе не находил под солнцем. И Марию он пробовал
образумить и увещевал ее и уговаривал спокойно подумать, чтоб не принимать
такие нешуточные решения безответственно и сплеча. И он говорил, что это у
нее временное явление и переходящее, и:
- Это, - говорил, - у женщин бывает и случается нередко - как
психическое следствие тяжелой беременности и последующего аборта.
А Мария ему говорила:
- Нет у меня никаких следствий.
И вынудила она постепенно Сараева своим поведением и отношением,
унижающим его человеческое и мужское достоинство, от нее уйти куда глаза
глядят. И он, уходя, считал, что жизнь его нормальная окончилась, можно
сказать, бесславно и ничем, потому что никому он оказался в один прекрасный
день ненужным, даже своей родной дочке Юле, которая не захотела вот с ним
уходить ни за что, а захотела жить у Марии, принимая ее за свою мать, а ее
сына Женю - за брата.
И Сараев крайне тяжело и близко к сердцу воспринял свой вынужденный
уход и долгие дни и ночи не мог прийти в себя и обрести нервное равновесие,
так как мысль о происшедшем у него с Марией разрыве доставляла ему
внутренние страдания, угнетая и подавляя.
А впоследствии, спустя более продолжительное время, Сараев все же смог
себя пересилить и взять в руки, и он сказал себе, что раз так случилось, а
не иначе, значит, так и должно было случиться, на роду, как говорится, это
написано. А он, Сараев, давно имел убеждение, что просто так ничего не
случается и от судьбы уйти невозможно никому. Не верил он, следовательно, в
определяющую роль случая в жизни личности. Потому что, если все в ней, в
жизни, может случиться, а может и не случиться, тогда это ж, допустим, и
Пушкин тот же самый, к примеру, мог Пушкиным стать, а мог и не стать, не
говоря уже про Гитлера или дядю Васю Рукомойникова с шестого этажа. То есть
несуразные выходили вещи из предположения слепой случайности жизни, до того
несуразные, что Сараев представить себе их не мог и принять не умел.
И такое однобокое отношение к понятию неизбежности человеческой судьбы
помогло ему пережить разрыв с Марией и уход от нее, и он сосредоточил все
свои душевные и физические силы на благоустройстве квартиры и на двери и на
укреплении своей дальнейшей безопасности и обороноспособности, уйдя с
головой в эти новые дела и заботы, и ни на что другое у него не хватало ни
материальных средств, ни свободного времени.
И он психовал теперь и раздражался, если ему приходилось что-то
незапланированное заранее делать. То есть он знал все свои жизненные
обязанности наперечет: ну там на работу ходить во все будние дни, к Марии -
не менее одного раза в месяц, за квартиру, конечно, платить, тем более что
долга после Милы осталась крупная сумма и ее надо было погашать. И еду
покупать себе на каждый день и про запас - на случай осадного положения -
входило в обязанности Сараева. И он совокупность этих своих функций принимал
как должное, без чего и обойтись в повседневной жизни не представлялось
возможным. Но если помимо и сверх этого что-то возникало необходимое, Сараев
выходил из берегов, так как весь свой досуг он посвящал организации
самозащиты и продумыванию возможных действий в любых критических ситуациях.
И постоянно думал Сараев приблизительно так:
"Дверь, - думал, - у меня есть. Это, значит, первое. Теперь - жилет.
Тоже есть. Это второе. Ну и "Макаров", конечно - это третье".
А потом, позже, он к устойчивым своим мыслям стал добавлять: "Глазок в
двери непробиваемый установлен, слава Богу, в самое время".
И эти навязчивые мысли оборачивались в голове Сараева медленной
каруселью и никогда его сознание не покидали. Он мог, конечно, переключиться
на какие-нибудь иные мысли, но после опять продолжал думать о том, что у
него есть стальная дверь и глазок, и бронежилет, и "Макаров".
А о "Макарове" он часто думал в отдельности и в стихотворной форме
народного творчества.
"Мы с "Макаровым" вдвоем вам частушки пропоем", - думал Сараев.
А заканчивал он эту свою мысль почти вслух: "Эх, глядь, твою мать,
воевать так воевать".
И он бормотал и пережевывал эту придуманную как-то частушку на разные
мотивы и мелодии почти беспрерывно. Он и на суде, разводясь с Марией,
напевал ее, частушку свою самодельную, себе под нос, невзирая на официальную
обстановку. И судья у него все время спрашивала:
- Ответчик, вы имеете что-либо сообщить суду?
А Сараев вставал с места и отвечал ей:
- Нет. Не имею.
И опять пел свою песенку о верном "Макарове", используя музыку
старинной песни "Из-за острова на стрежень".
Так что весь процесс суда и развод с Марией мало чем подействовал на
внутренний замкнутый мир Сараева, потому что он, будучи поглощен
собственными мыслями, ничего этого, можно считать, не заметил. Мария сказала
ему, когда он принес ей очередные деньги, что заседание суда по их делу
назначено и состоится во вторник, в двенадцать часов дня, и Сараев пришел на
этот суд. В жилете пришел под свитером и с "Макаровым" в кармане. Как всегда
он ходил в последние дни и недели, так и на суд пришел. В том же виде.
И суд развел его и Марию, объявив их брак недействительным и
расторгнутым с сегодняшнего числа. И когда судебное заседание было закрыто и
суд удалился по своим делам, Сараев прекратил напевать песню о "Макарове" и
сказал Марии:
- Поздравляю с победой, - и поцеловал ей на прощанье руку.
***
И Сараев быстро покинул зал заседаний суда и ушел домой.
Или, может, еще куда-либо он ушел - в магазин, допустим, за хлебом, ну,
или за квартиру платить.
***
А положительное решение суда в ее пользу ничего, конечно, не изменило в
сущности жизни Марии. Если не считать того, что стала она дважды разведенной
и опять в каком-то смысле слова свободной и независимой женщиной. А больше
никакой роли состоявшийся суд в судьбе и в распорядке Марииной жизни не
сыграл. И она вернулась по окончании суда домой и стала жить и растить
детей, кормя их и воспитывая день ото дня. И такое нынешнее состояние
свободы нравилось Марии во всех отношениях, и ничего другого ей нужно не
было, и мужчины, которые под разными вымышленными предлогами зачастили к ней
на огонек, прослышав о ее разведенном статусе, не могли добиться от Марии
желаемого и не получали ничего, за исключением, может быть, чашки чая или в
лучшем случае кофе. А на их откровенные ухаживания и намеки она не
отзывалась и бровью не вела, отдыхая морально от истории с Сараевым, и с
абортом, и с судом, и со всем прочим.
И она жила ровно и взвешенно, в устойчивом, как говорится, режиме.
Днем, значит, две работы вместе - госпредприятие то есть и малое
предприятие, при нем созданное по инициативе генерального директора, потому
что он, директор, свой кровный интерес в этом МП имел. А Мария, она на
госпредприятии нормировщиком работала в основном крупнейшем цехе, а в малом
предприятии - бухгалтером, так как образование и предыдущий богатый опыт
работы ей такое совмещение позволяли. И времени дополнительного на вторую
работу у нее мало уходило - только если на дом приходилось когда-нибудь
отчеты брать делать, а интенсивность труда, конечно, была у нее высокой, и
она за рабочий день уставала как собака. А после работы, само собой,
магазины продуктовые были на ее плечах, так как дети хлеб покупали, а кроме
него - редко что, ну, может, молоко и кефир. И Мария сама продукты все
покупала, исключая колбасу, которую ей приносили с мясокомбината.
А из магазинов, с покупками, Мария домой шла. И там всегда что-то еще
ее ждало и наваливалось - какая-нибудь срочная суета. То уроки детские, без