смотрел. Сядет в пальто на песок и смотрит. Его пацаны начнут дразнить, а он
- ничего, улыбается только шире, коричневые обломки зубов показывает. Они
кричат:
- Пошли, Филя, искупнемся, в ловитки сбацаем.
А он говорит:
- А не, я плавать не умею, я лучше в субботу в баню схожу.
Пацаны гогочут:
- Так сегодня ж и есть суббота.
Тогда Филя вскакивает и собирается уходить, потом смотрит на смеющихся
детей и останавливается.
- А обманываете вы меня. Сегодня не суббота, а выходной.
И опять на песок садится, вот.
А по соседству с Филей, через один дом, жил Серега Шухленко. Серый у
него кличка была. Раньше он спортсменом был, по борьбе. Чемпионом. А потом
его бороть стали все подряд, и он с борьбой завязал. Попивать, конечно,
начал - деньги были. А потом неизвестно, чем он занялся. Вечером уходил,
утром приходил. Жена от него сбежала. Он ее раза два по пьянке погонял, она
и сбежала.
Но Филю Серый никогда не трогал. Даже выпивши. Что с дурака возьмешь?
Улыбается и улыбается. Наоборот, Серый его на своей машине катал. Бывало
такое - едет Серый под газом, остановит тачку и говорит:
- Садитесь, товарищ Филя, я вас подвезу.
И подвозил, как начальника какого-нибудь. Филе это очень нравилось - на
машине кататься.
А недавно шел Филя после воскресного гуляния своего домой, смотрит -
машина Серого стоит, обрадовался, думал, покатает его Серый, подошел ближе,
видит, двери у машины открыты, с одной стороны мужик стоит и с другой,
женщину держат за ноги и за руки, а внутри Серый. Рот ей заткнул и делает,
что немцы когда-то его маме делали. Филя испугался, затрясся весь и как
закричит! И плакать стал. Эти двое его заметили, подхватили под руки и с
разгону - головой в столб. А столб бетонный. Филя сполз по столбу на землю -
и все.
А Серый вылез из машины и говорит:
- Зря вы его. Дурак он с детства. Теперь и эту придется.
И они женщину тоже сильно о столб ударили. После погрузили обоих в
машину и на свалку вывезли, а там в трубу какую-то засунули. И никто бы
ничего не узнал, если б эта женщина живой не оказалась чудом. Очнулась она в
трубе, выползла на дорогу - ее кто-то подобрал. А потом она уже рассказала
все, как было - как к ней в ресторане подошли двое, когда она своего Гену
ждала, а он опаздывал, подошли и говорят:
- Плати.
Она не поняла, в чем дело и спрашивает:
- За что платить?
Тогда эти двое по лицу ее ударили и по печени, вытащили на улицу и
поволокли к машине, где их Серый ждал. Она милиционера увидала, кричать
начала, но милиционер мимо прошел, наверно, не заметил. А дальше, отвезли ее
на окраину, ну а там еще и Филя подвернулся.
Серого потом, конечно, нашли. И тех двоих, кто с ним был, тоже нашли.
На суде судья спрашивал их, как они могли такое совершить, а они
говорят:
- Мы ж, - говорят, - не знали, что она не проститутка.
Сидит сама в кабаке, мы ей говорим - плати, а она не платит. Если б
знали, что она просто баба, мы б ее не тронули.
- А человека убили, - судья спрашивает, - зачем?
- Филю, что ли? - говорит Серый.
- Филю.
- Филю мы вообще совершенно случайно убили. При чем тут Филя? Филя тут
ни при чем.
1989
Вышел на улицу старичок. Наверно, в магазин или еще куда, по своим
надобностям. А на улице вечер почти и скользко. Но он все равно вышел. Дома
хоть и телевизор, и газету сегодня приносили, а все ж... На улице люди
ходят, окна светятся изнутри красиво, шум разный, жизнь всякая. Только вот
скользко и вечер почти. Он, старичок то есть, может, и раньше бы вышел, да к
нему гость приходил от завкома. Год как вчистую на пенсии, а его помнят.
Недаром, выходит, до семидесяти лет без малого горбатился. Теперь уже год
отдыхает по старости, а этот, от завкома, пришел.
- Как, - говорит, - жизнь, Семеныч?
А старичок говорит радостный:
- А что жизнь? Жизнь - она и есть. Да. Только Степаныч я.
- Я и говорю Степаныч, - говорит этот от завкома. - Ты, Семеныч,
глохнуть, что ли стал? А я тебе, значит это, удостоверение принес. "Ветеран
комтруда" называется. На вот торжественно, распишись. И ценный подарок,
значит это. Тоже распишись, тут вот, где пять рублей. Бери и держи хвост
котлетой, бабке - привет от завкома.
- Нету бабки. Пять лет уже как.
- А, ну, значит это.
Гость сложил ведомости в красную папку и ушел. А старичок весь день
дома просидел с удовольствием - удостоверение читал, подарок рассматривал.
Хороший подарок. Пушка вроде бы на вид, блестящая такая, гладкая, а потянешь
за дуло - и вылезает из него штопор. Красиво. Не зря, значит, горбатился до
семидесяти лет без малого. Помнят там, в завкоме. Надюха, жалко, не дожила.
Так бы оно еще веселей сейчас было. А так, конечно, не то.
Короче, сложил старичок подарок с удостоверением в шифоньер, подогрел
себе на первое супу из пакета, на второе пельменей рыбных сварил, поел,
помыл тарелку, выкурил сигаретину "Прима", дым в форточку пуская, надел
костюм, тот, что с Надюхой в военном магазине покупали то ли на серебряную
свадьбу, то ли на шестьдесят лет, в общем, когда в ресторан ходили. Балюк
тогда еще салат испортил, водку в него уронил вместе с рюмкой. Так и
выкинули салат.
Сверху старичок шапку надвинул, полупальто-московку на все пуговицы
застегнул, обулся хорошо, в бурки - сосед Яшка ему недавно сшил, перед тем,
как сгореть от денатуры. Хорошо сшил, по ноге. Только подошвы резиновые не
успел притачать, как обещал - сгорел. Теперь, конечно, бурки скользят, а
если мокро, то и промокают. Но когда мокро, старичок их не носит. Были бы
галоши, тогда другое дело, но галошей нигде нету. И куда они, интересно,
подевались? Раньше же сколько было галош, да. Теперь нету.
Запер старичок дверь на оба замка и вышел на улицу. Наверно, в магазин
решил сходить, хлеба купить или, может, колбасы. У них в магазине часто
колбасу выбрасывают, рублевку. Хорошая колбаса, по рублю кило. А если ее
отварить, то совсем получается вкусно. Любит старичок, чтоб вкусно. Он и
молодым это любил. Селедочку с луком, картошку в духовке испечь. А то еще
борщ Надюха варила с коровьими хвостами. Вкуснейшая вещь, да. Хорошо. Только
улица, черт, перед вечером сильно остыла, ветер порывами задул нервно, снег
сколючился, по щекам просекает и скользко. И опять чего-то старичку Балюк
покойный вспомнился. Ведь не попробовал он тогда салата. Не успел. А подарок
красивый от завкома, надо ж придумать - пушка, а в ней штопор. Ну дают, и
всего пять рублей. Не разогнались, конечно, в завкоме, но все ж таки помнят,
что до семидесяти лет без малого честно. И не из-за денег, как другие. Что
деньги? Что на них покупать, на эти деньги? Костюм есть, московка, плащ тоже
хороший, с подстежкой - сын забыл, когда на похороны Надюхины приезжал, -
ботинки, телевизор, холодильник, бурки вот. Все есть. За квартиру заплатить,
газету выписать, поесть чего-нибудь, а что еще? Ну Надюху похоронить много
стоило, это - да. Так это когда было! И дождь лил проливной. Если б не
дождь, гораздо дешевле бы обошлось. Галоши, правда, надо купить к буркам, да
нету их нигде. В магазине сказали: "Не выпускают промышленностью". А так -
какие деньги! И пенсия-то остается. Если б еще выпивал, так может, и не
хватало, а без этого - свободно. Так что, не в деньгах дело. Не из-за них до
семидесяти лет без малого. Вот и в завкоме понимают. Пушку подарили со
штопором. Жаль все-таки, что не выпивает он давно и что бурки Яшка резиной
подбить не успел, как обещал, скользко без резины ходить, а галош нету.
Старичок осторожно ступал маленькими шагами, не отрывая ног от
обледенелого тротуара, ступал не спеша, с разбором - спокойно и аккуратно.
Поэтому совсем непонятно было, почему он вдруг судорожно взмахнул руками и
опрокинулся на спину, почему не стал, кряхтя и потирая ушибленные места,
подниматься, а остался лежать в желтом свете вспыхнувшего в этот миг
уличного фонаря, быстро желтея лицом.
И вообще - зачем выходил человек, когда почти вечер и так скользко?
Непонятно.
1989
Они мне сказали:
- Конечно, тебе хорошо. Руки-ноги есть, чего еще надо?
А я говорю:
- Мне хорошо? Хорошо.
И отрубил себе правую руку. По плечо. А левой рубить, знаете, как
неудобно? Рубишь-рубишь, рубишь-рубишь...
А они говорят:
- Подумаешь, левая ж рука осталась.
А я говорю:
- Да?
И отрубил себе левую руку. Одной левой отрубил. И тоже по плечо. Чтоб
знали!
А они говорят:
- А-а, - говорят, - самострел, самострел! Под суд его, собаку такую!
А я говорю:
- Ну, - говорю, - хорошо!
И пошел. Под их суд.
А они говорят:
- Конечно, тебе хорошо. Три года дали. Три года - это вообще и за срок
даже не считается.
А я говорю:
- Так я ж, - говорю, - зато теперь без рук.
А они говорят:
- Ну и что, что без рук? Да без рук настоящий - наш - человек может не
то что жить полнокровной жизнью и трудиться не покладая рук, но и детей
рожать наших.
А я говорю:
- Хорошо. Я вам сделаю, - говорю.
Взял и родил. Хоть и намучился. Оно без рук, знаете, как рожать?
Рожаешь-рожаешь, рожаешь-рожаешь...
А они говорят:
- Да ну, родил! Тоже, - говорят, - эка невидаль! Вот если б ты,
допустим, умер - и без рук. Тогда - да.
А я им говорю:
- Ладно, - говорю, - черт со с вами. Нехай будет по-вашему.
А они говорят:
- Нехай. Потому что все равно ж будет по-нашему. Тут и сомневаться зря.
- А я, - говорю, - и не сомневаюсь. Чего это мне сомневаться с грудным
дитем на руках? И без рук. И после того, как того... Нечего мне сомневаться.
И не в чем.
Поэтому лег я куда положено и лежу. Пою пионерскую песню:
"Эх, хорошо в стране Советской жить!
Эх, хорошо страной любимым быть!"
А они говорят:
- Конечно, хорошо тебе лежать, петь. Ты отмучился.
А я говорю:
- Да. Мне хорошо. Чего и вам всем желаю. Но только - чтоб
всем-всем-всем.
А они говорят:
- Спасибо. Желать не вредно.
А я говорю:
- Пожалуйста, ради Бога.
А они говорят:
- Забивай.
А я говорю:
- Ни-ни-ни. Я сам.
Правда, с дитем на руках и без рук, и после того, как уже, и изнутри,
знаете, как забивать? Забиваешь-забиваешь, забиваешь-забиваешь...
Но я хорошо забил, крепко. Несмотря ни на что. Потому что привык.
Человек же, он ко всему привыкает - и к хорошему, и к плохому. Но к
хорошему, конечно, быстрее.
1990
Кеша и Стеша очень отца боялись. А как они могли его не бояться, если
он их всегда бил? И маму бил. Он и свою-то мать мог ударить, когда пьяный. А
когда трезвый, он никого не бил. Потому что дрожал и стучал зубами. Но таким
он бывал только по утрам. А до работы доберется - и хорош. Указ, не Указ - к
девяти часам - как штык. Ну и по шабашу - это само собой. Там уже до упора.
И каждый день одно и то же самое:
- Я, - говорит, - не могу идти в этот ихний тараканник, я под забором
спать буду.
Ну, под забором он спал редко, а трезвяк регулярно посещал. По две
бумаги в месяц, бывало, из ментовки приходило. Его уже и с льготной очереди
на квартиру снять хотели, и все такое. А он говорил:
- Да и хрен с вами, снимайте.
А потом заваливался в профком скандалить. Рубаху на себе порвет, чтоб
тельняшка видна была.
- Я ветеран, - кричит, - доброволец. А вы, уроды, меня снимать? Да я...
В профкоме его скрутят и выкинут на улицу, а он встанет и идет
добавлять. А как надобавляется - домой. А там, если брат дома, то ничего -
фонарь ему поставит, к кровати ремнем пристегнет, он и спит, а если нет его
- тогда хуже. Тогда он жену, Алену, бьет. Она молчит, а он бьет.
- Я тебе покажу - молчать, - орет. - Кричи, гадюка!
А она молчит. Терпит, ему назло. А Кеша и Стеша под кровать обычно
залезают. К стене прижмутся, чтоб трудней было достать, и сидят. Но он их
по-любому достает. Шваброй или веником. На карачки станет и шурует под
кроватью. Они визжат, а он шурует. Третью швабру сломал. Мать его, бывает,
заступится за детей, так он и матери заедет. Чтоб не лезла. А бывает, они
все - мать то есть и Алена с детьми - одну комнату запрут, в другой сами
закроются - это, когда брат его, например, в командировке - и шкафом дверь
задвинут. Он придет, пошумит, пошумит, тарелку разобьет или стакан и ложится
в ванну спать. Там нормально спать, удобно.
Подруга Алене говорит, что ты бы давно побои сняла и посадила его,
гада. Иди, мол, в больницу. Алена не идет. Не потому, что любит его или там
что другое, это в кино любовь, а когда тело месяцами болит - не до любви.
Соседи как-то раз заявили на него. Милиция приехала, а Алена говорит
расквашенными губами:
- Никто меня не бьет. Обманули вас.
Милиция и уехала. А он Алену еще раз побил. Сказал:
- Чтоб не жалела. На боку я твою жалость видал, - и побил. Сначала ее,
потом Кешу и Стешу.
А когда поженились - вроде все нормально было. Жить только негде, а
остальное нормально. Они в хрущевке двухкомнатной жили. Его мать, брат и
они. А тут Кеша и Стеша родились хором - двойная, значит, радость. Ну, Алена
ему, когда совсем уже теснота допекла, и сказала, что не надо было жениться
и детей рожать, раз семью содержать не способен. Без умысла сказала. Ляпнула
в общем. А он недели через две пришел, говорит:
- Все, в Афган еду. Добровольцем. Буду там чего-то строить.
Мать ему говорит:
- Ты ж только полтора года, как из армии вернулся, куда ж тебя опять
несет? У тебя ж семья.
А он говорит:
- А, ладно! - и уехал.
Год не было. Письма, правда, писал. "Все хорошо, - писал, - работаю.
Приеду - хату дадут, и денег привезу кучу."
А потом они получили письмо из Ташкента. Алена собралась и поехала.
Привезла его. Он ходил плохо, но врачи сказали, это восстановится. И еще у
него было нарушение. Функций тазовых органов. Тоже обещали, что пройдет. И
главное, если б ранило, не обидно было б, а то крановщик - дурак на него
панель завалил.
Он по началу лечился аккуратно, тихий был. На глаза старался лишний раз
не попадаться никому. Алена за ним ухаживала. И мать помогала. И брат.
Ходить нормально он скоро стал. А функции восстанавливались медленно.
Вот он и начал психовать и пить. Сначала было - попьет, попьет, одумается.
Поживет. Потом по новой. А как работать устроился - кладовщиком на завод, -
запивать перестал. Потому что каждый день теперь пил. На работе. И когда
функции у него восстановились, он все равно пить не бросил. Алена смогла его
к самому Кашпировскому устроить. Кашпировский с функциями помог, а насчет
выпить - ни черта.
Но Кеша и Стеша всего этого, конечно, не знали и не понимали - дети же.
Их бьют - они боятся. Они вообще всего боялись. Кота погладить - и то
боялись.
И так вся эта ерунда года четыре тянулась. Пока ему квартиру не дали.
Трехкомнатную.
Переехали.
Он неделю трезвым по комнатам ходил. Нравилась ему квартира. А
новоселье отметили - он Кеше руку вывихнул, окно высадил кулаком, Алене зуб
вышиб и ушел.
- Нате вам, - сказал, - живите!
Алена кровью отплевалась, сгребла Стешу и Кешу в охапку - и в
травмопункт.
Руку Кеше быстро вправили. И не больно. Врач хороший попался. Рыжий
такой, огромный. Повел своей лапищей конопатой - и готово.
Домой вернулись, Алена детей уложила и сама легла. Секач на кухне взяла
и легла. Ждала, что вернется.
А он не вернулся. И завтра не вернулся. И послезавтра. Она разыскивать
начала - нигде нет. На работе нет, у матери нет. В милицию заявила, больницы
тоже обзванивала. По моргам, и то ездила - ничейные трупы опознавала.
Милиция розыск объявила - все без толку. Дети, правда, поспокойнее стали, не
прячутся под кровать, когда в дверь звонят. А так, конечно - ужас.
Алена в милицию каждый день ходила, как на работу. Надоедала, пока они
ей не сказали, чтоб не шлялась зря и что, если не подох - сам найдется.
Она ни с чем и ушла.
Кешу и Стешу из сада забрала, идет с ними, а слезы текут. Дети тоже -
на нее смотрят и себе плачут. Пришли домой, сели в коридоре. Алена ревет - и
они ревут. Вот Алена возьми им, да и скажи:
- Нет у нас больше папы.
Тут Кеша и Стеша сразу окаменели. И плакать перестали. Сидят
столбиками, напряглись. А потом как вскочат оба, как затанцуют, и давай
кричать:
- Ура! - кричат. - Нет больше папы. Ура!
1990
В церковь Колунов попал неожиданно. Случайно попал. То есть шел мимо -
и зашел. Просто так. Увидел, что людей там много и зашел. Нищим бабкам и
инвалидам всяким, каких там тоже много ошивалось, ничего, правда, не дал, у
него с собой ни копейки не было. Не взял он с собой денег. Он и идти-то не
собирался никуда. Полежать хотел на диване, газеты почитать, "Аргументы и
факты". Их как раз вчера три номера вместе в ящик бросили. А жена
прицепилась к нему, как банный лист к щиколотке. Ну, Колунов, чтоб не ждать,
покуда она его доведет, встал и ушел. И ничего с собой не взял, и денег не
взял. Да у него и не было их - денег. Жена разнылась, что не хватает ей на
то, чтоб жить достойно людей, он и отдал. Все, что получил. До рубля. И
мелочь выгреб.
- На, - сказал, - только не ной.
А так-то они с ней ничего жили, с женой. Обыкновенно. Утром - на
работу, вечером - с работы. Нормальной жизнью жили. Как все. Если б она еще
не ныла, так вообще было б более-менее. А то как возьмется ныть - что тебе
дырка в зубе. Колунов обычно в таком случае уходил. От греха. Чтоб не
вмазать ей. Пойдет, пройдется - и все. И сегодня тоже плюнул он на аргументы
вместе с фактами, хоть их три недели не носили совсем, встал с дивана и
ушел. Вышел, сел в автобус и поехал в нем. Не куда-нибудь, а просто по
маршруту. Успокоить чтоб себя и нервы. А тут, зараза, контролеры.
- Ваш билет, - говорят.
Колунов им честно признался:
- Нету, - говорит, - у меня билета. И денег нету. Так, - мол, -
получилось, - говорит. - Извините.
Карманы даже вывернул навыворот перед ними - точно, как тот волк из
кинофильма "Ну - погоди!" выпуск первый. Или - второй. А они, контролеры,
бабы черноротые, крикливые, кричат шоферу:
- Федя, вези нарушителя правил пользования городским общественным
транспортом в парк. Мы с ним там разберемся вплотную.
Колунов понял, что дело хреновое начинается, толконул одну из этих баб
и выскочил, пока автобус на остановке людей высаживал. А они, дуры толстые,
за ним гнаться придумали. А когда отстали окончательно далеко, начали орать
на всю улицу в целях воспитания, чтоб проняло его, значит, до глубины,
всевозможные обидные оскорбления личности:
- Стыд, - орут, - за пять копеек потерял, сволочь бессовестный! - и
всякое такое тому подобное.
А Колунов от автобуса и от них отбежал подальше, за угол повернул, а
тут - церковь. И людей полно. Ну, он и зашел. Все равно ж делать ему нечего
было. Воскресенье, и денег нету. А тут - бесплатно всех пускают. И интересно
чего-то ему стало. Вот он постоял перед калиткой, возле ограды из пик
склепанной, "Зайти, что ли?" - подумал. И зашел. Не потому, конечно само
собой, что верующий был или там надо было ему чего-нибудь от Бога поиметь.
Чего ему могло быть надо? Не голый он, не голодный. И сын в школу ходит. И
жить есть где. Когда родители живы были, тесновато приходилось, пять человек
как-никак и две семьи, а похоронили их - и нормально стало, не тесно. Стенку
тогда купили производства Новомосковской мебельной фабрики. Колунов с
грузчиком одним в мебельном договорился - и продали им стенку. А сверху
всего триста рублей грузчик взял. Так что Колунов не жаловался на жизнь.
Жена - та да, та недовольна была. Говорила, что мало он, Колунов, получает.
- Лешка вон, - говорила, - в кооператив устроился, в производственный.
По семьсот рублей своей глисте вяленой приносит, - это она про брата своего
говорила, младшего, а Колунову он, Лешка этот, приходится, значит, родным
шурином.
Колунов ей отвечал, что он же по двенадцать часов вкалывает, с одним
выходным и домой на карачках приползает ни на что полезное не годный. А жена
ему на это:
- Зато их там обедом кормят обильным и дефицитом различным по госцене
отоваривают - от продуктов питания до товаров широкого потребления. И
семьсот рублей в месяц платят.
А Колунов говорил ей, что зачем они на фиг нужны, эти рубли, если так
пахать? Когда ж их тратить и когда на них жить?
- Да и не железный я, - говорил, - по двенадцать часов.
- Ты тряпковый, - жена его обзывала.
А он тогда поворачивался молчком и уходил. Пройтись. А то от таких
разговоров и вмазать ей недолго. Сегодня он тоже ушел, когда она про Лешку
своего завела. Не любил этого Колунов. Потому что не права она была, жена
его дорогая. Он, Колунов, и без кооператива свои триста имел всегда. А в
отпуск на халтуру ездил с ребятами. По деревням. И меньше, чем по тысяче, не
привозил оттуда. А бывало, и по полторы. Правда, из них начальнику участка
приходилось по сотне отстегивать, чтоб всех четверых их в отпуск отпускал и
чтоб летом. Но это - так, ерунда. Да чего там, в общем, разговоры
разговаривать - время портить, все в допустимой норме у Колунова было. У
других бывает гораздо намного хуже. А что жена поноет, так он от этого не
худел. И из-за ее нытья не очень сильно переживал. Уйдет, погуляет, пива
кружки три примет в павильоне и опять, как новенький. Он бы и сейчас выпил,
да денег вот у него с собой не было. Все жене отдал сдуру. Надо, конечно,
было заныкать хоть пятерку какую-нибудь на черный день. И не попал бы теперь
в церковь. Сидел бы под навесом, пиво тянул с удовольствием. У них в
павильоне пиво не очень разбавляют. Пить можно. Особенно, когда Анька
работает. Когда Зинка - хуже, у нее совести нету. А когда Анька - нормально.
Когда Анька, он всегда удовольствие получал в павильоне. И отдыхал. Один раз
только разрушили ему там отдыхающее настроение до основания. Сын собственный
разрушил. Он, Колунов, сидел с мужиками в углу - после работы, - и он - сын
его то есть с дружками - зашли. Зашли, пива взяли в очереди, отпили по
чуть-чуть, потом бутылку, как положено, достали белую, долили в кружки и
пьют, сморчки сопливые, не спеша, беседуют. Колунов посмотрел немного из
угла своего на такую картину, а после вылез, подошел к их столу, взял
сыночка любимого за шкуру и по уху его. Ладонью. Чтоб звон прошел по мозгам.
А ладонь у Колунова - дай Боже. Но и дружки сыновы не растерялись. Пока он
сообразил крикнуть им, что это пахан его, Колунову хорошо уже по роже
проехались. С фонарями потом недели две ходил. Ну да это один раз было
всего. Больше он сына в павильоне не встречал. Пошла, наверно, наука
родителева на пользу дела. Так вот, если б сейчас Колунову деньги иметь в
кармане, рубля хоть бы два или пускай рубль, то можно спокойно было бы туда,
в павильон, сходить, время переждать. И отдохнуть культурно. Если, конечно,
Анька там сегодня торгует. А без денег кроме церкви и зайти никуда не
придумаешь. Хорошо еще, что от контролерш оторваться повезло, а то мало
того, что штрафанули б за безбилетный проезд, так еще и всю нервную систему
попортили б снизу доверху. Денег-то у него на штраф не было. Ну, в общем,
протолкался Колунов в двери, остановился за спинами, шею вытянул из
воротника и осматривается по всем сторонам. А вокруг значительная толпа
народу молится Господу Богу. Глаза у всех почти в этой толпе застыли - как у
обкуренных - и от действительности окружающей отвлеченные. И потом
человеческим прет - никакого спасу нету. А поп, священник то есть, что-то
такое выпевает густо и тягуче, а что - понять невозможно, потому что весь
звук, под купол, уходит и там собирается, и гулом стоит. Ну, сначала Колунов
думал, что место у него плохое - далеко - и поэтому не слышно ни черта и не
видно. И начал понемножечку, чтоб не сильно людей распихивать и ущемлять,
поближе протискиваться. Плечом вперед. Долго он протискивался, но пробраться
сумел к самому что ни на есть алтарю. Или как там это место называется? Ну,
где поп расположен. Пробрался, стал и стоит. А оно все равно непонятно, ни
одного слова. Но в животе, несмотря на этот крупный недостаток, как-то
осторожно похорошело у Колунова и разжалось что-то такое неизвестное во
внутренних органах. И тихо стало в теле и радостно. А поп - священник - все
ходит вдоль толпы мимо и кадилом помахивает, и дымок из этого кадила душный
и совсем расслабляюще на организм действует, и он, организм, ватным
становится и затуманенным. А когда поп прямо возле Колунова проследовал, то
Колунов сквозь этот дух кадильный еще один запах отличил - пивной. Причем не
вчерашний там перегар, а свежее не бывает - ну, как вот только что человек
из павильона вышел. И тут Колунов сделал некрасивый поступок, и глубоко,
конечно, неуместный в данной обстановке отправления религиозного культа. Он
и сам не ожидал от себя. И не знал, как это получилось и произошло.
Наверное, потому что расслабился он в церкви этой ихней, и, как услышал
запах пива непредвиденный, так и вырвалось у него с непривычки само по себе.
Да так, гадость, громко и отчетливо. Поп пел - ничего разобрать было нельзя
постороннему человеку, а у него - каждый звук отдельно. А вырвалось у
Колунова несколько слов всего-навсего. Он сказал:
- Е! Так поп же под пивом.
Вырвались, значит, у Колунова эти неожиданные слова, и весь звук - тот,
что под куполом скопился, сверху на него оборвался полным своим весом. Или
это ему так почудилось. Ну, а как за калиткой он оказался, Колунов уже и не
понял. Только почувствовал, что все бока у него смятые гудят, и ноги
оттоптанные до того, что ступить нельзя - каждый шаг в голову отстреливает.
Постоял он согнутый, за прутья ограды подержался руками, поохал,
прокряхтел: "Пропади оно пропадом", - и зашкандыбал вниз по улице - к
площади, носящей имя поэта Максима Горького. Спустился через силу, аж слезы
на глаза выступили от боли, а на площади, мать бы его, митинг какой-то
стихийный организовали и проводят. Все перегорожено - или назад возвращайся,
или стой, жди, пока он и выговорятся, ораторы хреновы. А ноги-то у Колунова
- ничего, улыбается только шире, коричневые обломки зубов показывает. Они
кричат:
- Пошли, Филя, искупнемся, в ловитки сбацаем.
А он говорит:
- А не, я плавать не умею, я лучше в субботу в баню схожу.
Пацаны гогочут:
- Так сегодня ж и есть суббота.
Тогда Филя вскакивает и собирается уходить, потом смотрит на смеющихся
детей и останавливается.
- А обманываете вы меня. Сегодня не суббота, а выходной.
И опять на песок садится, вот.
А по соседству с Филей, через один дом, жил Серега Шухленко. Серый у
него кличка была. Раньше он спортсменом был, по борьбе. Чемпионом. А потом
его бороть стали все подряд, и он с борьбой завязал. Попивать, конечно,
начал - деньги были. А потом неизвестно, чем он занялся. Вечером уходил,
утром приходил. Жена от него сбежала. Он ее раза два по пьянке погонял, она
и сбежала.
Но Филю Серый никогда не трогал. Даже выпивши. Что с дурака возьмешь?
Улыбается и улыбается. Наоборот, Серый его на своей машине катал. Бывало
такое - едет Серый под газом, остановит тачку и говорит:
- Садитесь, товарищ Филя, я вас подвезу.
И подвозил, как начальника какого-нибудь. Филе это очень нравилось - на
машине кататься.
А недавно шел Филя после воскресного гуляния своего домой, смотрит -
машина Серого стоит, обрадовался, думал, покатает его Серый, подошел ближе,
видит, двери у машины открыты, с одной стороны мужик стоит и с другой,
женщину держат за ноги и за руки, а внутри Серый. Рот ей заткнул и делает,
что немцы когда-то его маме делали. Филя испугался, затрясся весь и как
закричит! И плакать стал. Эти двое его заметили, подхватили под руки и с
разгону - головой в столб. А столб бетонный. Филя сполз по столбу на землю -
и все.
А Серый вылез из машины и говорит:
- Зря вы его. Дурак он с детства. Теперь и эту придется.
И они женщину тоже сильно о столб ударили. После погрузили обоих в
машину и на свалку вывезли, а там в трубу какую-то засунули. И никто бы
ничего не узнал, если б эта женщина живой не оказалась чудом. Очнулась она в
трубе, выползла на дорогу - ее кто-то подобрал. А потом она уже рассказала
все, как было - как к ней в ресторане подошли двое, когда она своего Гену
ждала, а он опаздывал, подошли и говорят:
- Плати.
Она не поняла, в чем дело и спрашивает:
- За что платить?
Тогда эти двое по лицу ее ударили и по печени, вытащили на улицу и
поволокли к машине, где их Серый ждал. Она милиционера увидала, кричать
начала, но милиционер мимо прошел, наверно, не заметил. А дальше, отвезли ее
на окраину, ну а там еще и Филя подвернулся.
Серого потом, конечно, нашли. И тех двоих, кто с ним был, тоже нашли.
На суде судья спрашивал их, как они могли такое совершить, а они
говорят:
- Мы ж, - говорят, - не знали, что она не проститутка.
Сидит сама в кабаке, мы ей говорим - плати, а она не платит. Если б
знали, что она просто баба, мы б ее не тронули.
- А человека убили, - судья спрашивает, - зачем?
- Филю, что ли? - говорит Серый.
- Филю.
- Филю мы вообще совершенно случайно убили. При чем тут Филя? Филя тут
ни при чем.
1989
Вышел на улицу старичок. Наверно, в магазин или еще куда, по своим
надобностям. А на улице вечер почти и скользко. Но он все равно вышел. Дома
хоть и телевизор, и газету сегодня приносили, а все ж... На улице люди
ходят, окна светятся изнутри красиво, шум разный, жизнь всякая. Только вот
скользко и вечер почти. Он, старичок то есть, может, и раньше бы вышел, да к
нему гость приходил от завкома. Год как вчистую на пенсии, а его помнят.
Недаром, выходит, до семидесяти лет без малого горбатился. Теперь уже год
отдыхает по старости, а этот, от завкома, пришел.
- Как, - говорит, - жизнь, Семеныч?
А старичок говорит радостный:
- А что жизнь? Жизнь - она и есть. Да. Только Степаныч я.
- Я и говорю Степаныч, - говорит этот от завкома. - Ты, Семеныч,
глохнуть, что ли стал? А я тебе, значит это, удостоверение принес. "Ветеран
комтруда" называется. На вот торжественно, распишись. И ценный подарок,
значит это. Тоже распишись, тут вот, где пять рублей. Бери и держи хвост
котлетой, бабке - привет от завкома.
- Нету бабки. Пять лет уже как.
- А, ну, значит это.
Гость сложил ведомости в красную папку и ушел. А старичок весь день
дома просидел с удовольствием - удостоверение читал, подарок рассматривал.
Хороший подарок. Пушка вроде бы на вид, блестящая такая, гладкая, а потянешь
за дуло - и вылезает из него штопор. Красиво. Не зря, значит, горбатился до
семидесяти лет без малого. Помнят там, в завкоме. Надюха, жалко, не дожила.
Так бы оно еще веселей сейчас было. А так, конечно, не то.
Короче, сложил старичок подарок с удостоверением в шифоньер, подогрел
себе на первое супу из пакета, на второе пельменей рыбных сварил, поел,
помыл тарелку, выкурил сигаретину "Прима", дым в форточку пуская, надел
костюм, тот, что с Надюхой в военном магазине покупали то ли на серебряную
свадьбу, то ли на шестьдесят лет, в общем, когда в ресторан ходили. Балюк
тогда еще салат испортил, водку в него уронил вместе с рюмкой. Так и
выкинули салат.
Сверху старичок шапку надвинул, полупальто-московку на все пуговицы
застегнул, обулся хорошо, в бурки - сосед Яшка ему недавно сшил, перед тем,
как сгореть от денатуры. Хорошо сшил, по ноге. Только подошвы резиновые не
успел притачать, как обещал - сгорел. Теперь, конечно, бурки скользят, а
если мокро, то и промокают. Но когда мокро, старичок их не носит. Были бы
галоши, тогда другое дело, но галошей нигде нету. И куда они, интересно,
подевались? Раньше же сколько было галош, да. Теперь нету.
Запер старичок дверь на оба замка и вышел на улицу. Наверно, в магазин
решил сходить, хлеба купить или, может, колбасы. У них в магазине часто
колбасу выбрасывают, рублевку. Хорошая колбаса, по рублю кило. А если ее
отварить, то совсем получается вкусно. Любит старичок, чтоб вкусно. Он и
молодым это любил. Селедочку с луком, картошку в духовке испечь. А то еще
борщ Надюха варила с коровьими хвостами. Вкуснейшая вещь, да. Хорошо. Только
улица, черт, перед вечером сильно остыла, ветер порывами задул нервно, снег
сколючился, по щекам просекает и скользко. И опять чего-то старичку Балюк
покойный вспомнился. Ведь не попробовал он тогда салата. Не успел. А подарок
красивый от завкома, надо ж придумать - пушка, а в ней штопор. Ну дают, и
всего пять рублей. Не разогнались, конечно, в завкоме, но все ж таки помнят,
что до семидесяти лет без малого честно. И не из-за денег, как другие. Что
деньги? Что на них покупать, на эти деньги? Костюм есть, московка, плащ тоже
хороший, с подстежкой - сын забыл, когда на похороны Надюхины приезжал, -
ботинки, телевизор, холодильник, бурки вот. Все есть. За квартиру заплатить,
газету выписать, поесть чего-нибудь, а что еще? Ну Надюху похоронить много
стоило, это - да. Так это когда было! И дождь лил проливной. Если б не
дождь, гораздо дешевле бы обошлось. Галоши, правда, надо купить к буркам, да
нету их нигде. В магазине сказали: "Не выпускают промышленностью". А так -
какие деньги! И пенсия-то остается. Если б еще выпивал, так может, и не
хватало, а без этого - свободно. Так что, не в деньгах дело. Не из-за них до
семидесяти лет без малого. Вот и в завкоме понимают. Пушку подарили со
штопором. Жаль все-таки, что не выпивает он давно и что бурки Яшка резиной
подбить не успел, как обещал, скользко без резины ходить, а галош нету.
Старичок осторожно ступал маленькими шагами, не отрывая ног от
обледенелого тротуара, ступал не спеша, с разбором - спокойно и аккуратно.
Поэтому совсем непонятно было, почему он вдруг судорожно взмахнул руками и
опрокинулся на спину, почему не стал, кряхтя и потирая ушибленные места,
подниматься, а остался лежать в желтом свете вспыхнувшего в этот миг
уличного фонаря, быстро желтея лицом.
И вообще - зачем выходил человек, когда почти вечер и так скользко?
Непонятно.
1989
Они мне сказали:
- Конечно, тебе хорошо. Руки-ноги есть, чего еще надо?
А я говорю:
- Мне хорошо? Хорошо.
И отрубил себе правую руку. По плечо. А левой рубить, знаете, как
неудобно? Рубишь-рубишь, рубишь-рубишь...
А они говорят:
- Подумаешь, левая ж рука осталась.
А я говорю:
- Да?
И отрубил себе левую руку. Одной левой отрубил. И тоже по плечо. Чтоб
знали!
А они говорят:
- А-а, - говорят, - самострел, самострел! Под суд его, собаку такую!
А я говорю:
- Ну, - говорю, - хорошо!
И пошел. Под их суд.
А они говорят:
- Конечно, тебе хорошо. Три года дали. Три года - это вообще и за срок
даже не считается.
А я говорю:
- Так я ж, - говорю, - зато теперь без рук.
А они говорят:
- Ну и что, что без рук? Да без рук настоящий - наш - человек может не
то что жить полнокровной жизнью и трудиться не покладая рук, но и детей
рожать наших.
А я говорю:
- Хорошо. Я вам сделаю, - говорю.
Взял и родил. Хоть и намучился. Оно без рук, знаете, как рожать?
Рожаешь-рожаешь, рожаешь-рожаешь...
А они говорят:
- Да ну, родил! Тоже, - говорят, - эка невидаль! Вот если б ты,
допустим, умер - и без рук. Тогда - да.
А я им говорю:
- Ладно, - говорю, - черт со с вами. Нехай будет по-вашему.
А они говорят:
- Нехай. Потому что все равно ж будет по-нашему. Тут и сомневаться зря.
- А я, - говорю, - и не сомневаюсь. Чего это мне сомневаться с грудным
дитем на руках? И без рук. И после того, как того... Нечего мне сомневаться.
И не в чем.
Поэтому лег я куда положено и лежу. Пою пионерскую песню:
"Эх, хорошо в стране Советской жить!
Эх, хорошо страной любимым быть!"
А они говорят:
- Конечно, хорошо тебе лежать, петь. Ты отмучился.
А я говорю:
- Да. Мне хорошо. Чего и вам всем желаю. Но только - чтоб
всем-всем-всем.
А они говорят:
- Спасибо. Желать не вредно.
А я говорю:
- Пожалуйста, ради Бога.
А они говорят:
- Забивай.
А я говорю:
- Ни-ни-ни. Я сам.
Правда, с дитем на руках и без рук, и после того, как уже, и изнутри,
знаете, как забивать? Забиваешь-забиваешь, забиваешь-забиваешь...
Но я хорошо забил, крепко. Несмотря ни на что. Потому что привык.
Человек же, он ко всему привыкает - и к хорошему, и к плохому. Но к
хорошему, конечно, быстрее.
1990
Кеша и Стеша очень отца боялись. А как они могли его не бояться, если
он их всегда бил? И маму бил. Он и свою-то мать мог ударить, когда пьяный. А
когда трезвый, он никого не бил. Потому что дрожал и стучал зубами. Но таким
он бывал только по утрам. А до работы доберется - и хорош. Указ, не Указ - к
девяти часам - как штык. Ну и по шабашу - это само собой. Там уже до упора.
И каждый день одно и то же самое:
- Я, - говорит, - не могу идти в этот ихний тараканник, я под забором
спать буду.
Ну, под забором он спал редко, а трезвяк регулярно посещал. По две
бумаги в месяц, бывало, из ментовки приходило. Его уже и с льготной очереди
на квартиру снять хотели, и все такое. А он говорил:
- Да и хрен с вами, снимайте.
А потом заваливался в профком скандалить. Рубаху на себе порвет, чтоб
тельняшка видна была.
- Я ветеран, - кричит, - доброволец. А вы, уроды, меня снимать? Да я...
В профкоме его скрутят и выкинут на улицу, а он встанет и идет
добавлять. А как надобавляется - домой. А там, если брат дома, то ничего -
фонарь ему поставит, к кровати ремнем пристегнет, он и спит, а если нет его
- тогда хуже. Тогда он жену, Алену, бьет. Она молчит, а он бьет.
- Я тебе покажу - молчать, - орет. - Кричи, гадюка!
А она молчит. Терпит, ему назло. А Кеша и Стеша под кровать обычно
залезают. К стене прижмутся, чтоб трудней было достать, и сидят. Но он их
по-любому достает. Шваброй или веником. На карачки станет и шурует под
кроватью. Они визжат, а он шурует. Третью швабру сломал. Мать его, бывает,
заступится за детей, так он и матери заедет. Чтоб не лезла. А бывает, они
все - мать то есть и Алена с детьми - одну комнату запрут, в другой сами
закроются - это, когда брат его, например, в командировке - и шкафом дверь
задвинут. Он придет, пошумит, пошумит, тарелку разобьет или стакан и ложится
в ванну спать. Там нормально спать, удобно.
Подруга Алене говорит, что ты бы давно побои сняла и посадила его,
гада. Иди, мол, в больницу. Алена не идет. Не потому, что любит его или там
что другое, это в кино любовь, а когда тело месяцами болит - не до любви.
Соседи как-то раз заявили на него. Милиция приехала, а Алена говорит
расквашенными губами:
- Никто меня не бьет. Обманули вас.
Милиция и уехала. А он Алену еще раз побил. Сказал:
- Чтоб не жалела. На боку я твою жалость видал, - и побил. Сначала ее,
потом Кешу и Стешу.
А когда поженились - вроде все нормально было. Жить только негде, а
остальное нормально. Они в хрущевке двухкомнатной жили. Его мать, брат и
они. А тут Кеша и Стеша родились хором - двойная, значит, радость. Ну, Алена
ему, когда совсем уже теснота допекла, и сказала, что не надо было жениться
и детей рожать, раз семью содержать не способен. Без умысла сказала. Ляпнула
в общем. А он недели через две пришел, говорит:
- Все, в Афган еду. Добровольцем. Буду там чего-то строить.
Мать ему говорит:
- Ты ж только полтора года, как из армии вернулся, куда ж тебя опять
несет? У тебя ж семья.
А он говорит:
- А, ладно! - и уехал.
Год не было. Письма, правда, писал. "Все хорошо, - писал, - работаю.
Приеду - хату дадут, и денег привезу кучу."
А потом они получили письмо из Ташкента. Алена собралась и поехала.
Привезла его. Он ходил плохо, но врачи сказали, это восстановится. И еще у
него было нарушение. Функций тазовых органов. Тоже обещали, что пройдет. И
главное, если б ранило, не обидно было б, а то крановщик - дурак на него
панель завалил.
Он по началу лечился аккуратно, тихий был. На глаза старался лишний раз
не попадаться никому. Алена за ним ухаживала. И мать помогала. И брат.
Ходить нормально он скоро стал. А функции восстанавливались медленно.
Вот он и начал психовать и пить. Сначала было - попьет, попьет, одумается.
Поживет. Потом по новой. А как работать устроился - кладовщиком на завод, -
запивать перестал. Потому что каждый день теперь пил. На работе. И когда
функции у него восстановились, он все равно пить не бросил. Алена смогла его
к самому Кашпировскому устроить. Кашпировский с функциями помог, а насчет
выпить - ни черта.
Но Кеша и Стеша всего этого, конечно, не знали и не понимали - дети же.
Их бьют - они боятся. Они вообще всего боялись. Кота погладить - и то
боялись.
И так вся эта ерунда года четыре тянулась. Пока ему квартиру не дали.
Трехкомнатную.
Переехали.
Он неделю трезвым по комнатам ходил. Нравилась ему квартира. А
новоселье отметили - он Кеше руку вывихнул, окно высадил кулаком, Алене зуб
вышиб и ушел.
- Нате вам, - сказал, - живите!
Алена кровью отплевалась, сгребла Стешу и Кешу в охапку - и в
травмопункт.
Руку Кеше быстро вправили. И не больно. Врач хороший попался. Рыжий
такой, огромный. Повел своей лапищей конопатой - и готово.
Домой вернулись, Алена детей уложила и сама легла. Секач на кухне взяла
и легла. Ждала, что вернется.
А он не вернулся. И завтра не вернулся. И послезавтра. Она разыскивать
начала - нигде нет. На работе нет, у матери нет. В милицию заявила, больницы
тоже обзванивала. По моргам, и то ездила - ничейные трупы опознавала.
Милиция розыск объявила - все без толку. Дети, правда, поспокойнее стали, не
прячутся под кровать, когда в дверь звонят. А так, конечно - ужас.
Алена в милицию каждый день ходила, как на работу. Надоедала, пока они
ей не сказали, чтоб не шлялась зря и что, если не подох - сам найдется.
Она ни с чем и ушла.
Кешу и Стешу из сада забрала, идет с ними, а слезы текут. Дети тоже -
на нее смотрят и себе плачут. Пришли домой, сели в коридоре. Алена ревет - и
они ревут. Вот Алена возьми им, да и скажи:
- Нет у нас больше папы.
Тут Кеша и Стеша сразу окаменели. И плакать перестали. Сидят
столбиками, напряглись. А потом как вскочат оба, как затанцуют, и давай
кричать:
- Ура! - кричат. - Нет больше папы. Ура!
1990
В церковь Колунов попал неожиданно. Случайно попал. То есть шел мимо -
и зашел. Просто так. Увидел, что людей там много и зашел. Нищим бабкам и
инвалидам всяким, каких там тоже много ошивалось, ничего, правда, не дал, у
него с собой ни копейки не было. Не взял он с собой денег. Он и идти-то не
собирался никуда. Полежать хотел на диване, газеты почитать, "Аргументы и
факты". Их как раз вчера три номера вместе в ящик бросили. А жена
прицепилась к нему, как банный лист к щиколотке. Ну, Колунов, чтоб не ждать,
покуда она его доведет, встал и ушел. И ничего с собой не взял, и денег не
взял. Да у него и не было их - денег. Жена разнылась, что не хватает ей на
то, чтоб жить достойно людей, он и отдал. Все, что получил. До рубля. И
мелочь выгреб.
- На, - сказал, - только не ной.
А так-то они с ней ничего жили, с женой. Обыкновенно. Утром - на
работу, вечером - с работы. Нормальной жизнью жили. Как все. Если б она еще
не ныла, так вообще было б более-менее. А то как возьмется ныть - что тебе
дырка в зубе. Колунов обычно в таком случае уходил. От греха. Чтоб не
вмазать ей. Пойдет, пройдется - и все. И сегодня тоже плюнул он на аргументы
вместе с фактами, хоть их три недели не носили совсем, встал с дивана и
ушел. Вышел, сел в автобус и поехал в нем. Не куда-нибудь, а просто по
маршруту. Успокоить чтоб себя и нервы. А тут, зараза, контролеры.
- Ваш билет, - говорят.
Колунов им честно признался:
- Нету, - говорит, - у меня билета. И денег нету. Так, - мол, -
получилось, - говорит. - Извините.
Карманы даже вывернул навыворот перед ними - точно, как тот волк из
кинофильма "Ну - погоди!" выпуск первый. Или - второй. А они, контролеры,
бабы черноротые, крикливые, кричат шоферу:
- Федя, вези нарушителя правил пользования городским общественным
транспортом в парк. Мы с ним там разберемся вплотную.
Колунов понял, что дело хреновое начинается, толконул одну из этих баб
и выскочил, пока автобус на остановке людей высаживал. А они, дуры толстые,
за ним гнаться придумали. А когда отстали окончательно далеко, начали орать
на всю улицу в целях воспитания, чтоб проняло его, значит, до глубины,
всевозможные обидные оскорбления личности:
- Стыд, - орут, - за пять копеек потерял, сволочь бессовестный! - и
всякое такое тому подобное.
А Колунов от автобуса и от них отбежал подальше, за угол повернул, а
тут - церковь. И людей полно. Ну, он и зашел. Все равно ж делать ему нечего
было. Воскресенье, и денег нету. А тут - бесплатно всех пускают. И интересно
чего-то ему стало. Вот он постоял перед калиткой, возле ограды из пик
склепанной, "Зайти, что ли?" - подумал. И зашел. Не потому, конечно само
собой, что верующий был или там надо было ему чего-нибудь от Бога поиметь.
Чего ему могло быть надо? Не голый он, не голодный. И сын в школу ходит. И
жить есть где. Когда родители живы были, тесновато приходилось, пять человек
как-никак и две семьи, а похоронили их - и нормально стало, не тесно. Стенку
тогда купили производства Новомосковской мебельной фабрики. Колунов с
грузчиком одним в мебельном договорился - и продали им стенку. А сверху
всего триста рублей грузчик взял. Так что Колунов не жаловался на жизнь.
Жена - та да, та недовольна была. Говорила, что мало он, Колунов, получает.
- Лешка вон, - говорила, - в кооператив устроился, в производственный.
По семьсот рублей своей глисте вяленой приносит, - это она про брата своего
говорила, младшего, а Колунову он, Лешка этот, приходится, значит, родным
шурином.
Колунов ей отвечал, что он же по двенадцать часов вкалывает, с одним
выходным и домой на карачках приползает ни на что полезное не годный. А жена
ему на это:
- Зато их там обедом кормят обильным и дефицитом различным по госцене
отоваривают - от продуктов питания до товаров широкого потребления. И
семьсот рублей в месяц платят.
А Колунов говорил ей, что зачем они на фиг нужны, эти рубли, если так
пахать? Когда ж их тратить и когда на них жить?
- Да и не железный я, - говорил, - по двенадцать часов.
- Ты тряпковый, - жена его обзывала.
А он тогда поворачивался молчком и уходил. Пройтись. А то от таких
разговоров и вмазать ей недолго. Сегодня он тоже ушел, когда она про Лешку
своего завела. Не любил этого Колунов. Потому что не права она была, жена
его дорогая. Он, Колунов, и без кооператива свои триста имел всегда. А в
отпуск на халтуру ездил с ребятами. По деревням. И меньше, чем по тысяче, не
привозил оттуда. А бывало, и по полторы. Правда, из них начальнику участка
приходилось по сотне отстегивать, чтоб всех четверых их в отпуск отпускал и
чтоб летом. Но это - так, ерунда. Да чего там, в общем, разговоры
разговаривать - время портить, все в допустимой норме у Колунова было. У
других бывает гораздо намного хуже. А что жена поноет, так он от этого не
худел. И из-за ее нытья не очень сильно переживал. Уйдет, погуляет, пива
кружки три примет в павильоне и опять, как новенький. Он бы и сейчас выпил,
да денег вот у него с собой не было. Все жене отдал сдуру. Надо, конечно,
было заныкать хоть пятерку какую-нибудь на черный день. И не попал бы теперь
в церковь. Сидел бы под навесом, пиво тянул с удовольствием. У них в
павильоне пиво не очень разбавляют. Пить можно. Особенно, когда Анька
работает. Когда Зинка - хуже, у нее совести нету. А когда Анька - нормально.
Когда Анька, он всегда удовольствие получал в павильоне. И отдыхал. Один раз
только разрушили ему там отдыхающее настроение до основания. Сын собственный
разрушил. Он, Колунов, сидел с мужиками в углу - после работы, - и он - сын
его то есть с дружками - зашли. Зашли, пива взяли в очереди, отпили по
чуть-чуть, потом бутылку, как положено, достали белую, долили в кружки и
пьют, сморчки сопливые, не спеша, беседуют. Колунов посмотрел немного из
угла своего на такую картину, а после вылез, подошел к их столу, взял
сыночка любимого за шкуру и по уху его. Ладонью. Чтоб звон прошел по мозгам.
А ладонь у Колунова - дай Боже. Но и дружки сыновы не растерялись. Пока он
сообразил крикнуть им, что это пахан его, Колунову хорошо уже по роже
проехались. С фонарями потом недели две ходил. Ну да это один раз было
всего. Больше он сына в павильоне не встречал. Пошла, наверно, наука
родителева на пользу дела. Так вот, если б сейчас Колунову деньги иметь в
кармане, рубля хоть бы два или пускай рубль, то можно спокойно было бы туда,
в павильон, сходить, время переждать. И отдохнуть культурно. Если, конечно,
Анька там сегодня торгует. А без денег кроме церкви и зайти никуда не
придумаешь. Хорошо еще, что от контролерш оторваться повезло, а то мало
того, что штрафанули б за безбилетный проезд, так еще и всю нервную систему
попортили б снизу доверху. Денег-то у него на штраф не было. Ну, в общем,
протолкался Колунов в двери, остановился за спинами, шею вытянул из
воротника и осматривается по всем сторонам. А вокруг значительная толпа
народу молится Господу Богу. Глаза у всех почти в этой толпе застыли - как у
обкуренных - и от действительности окружающей отвлеченные. И потом
человеческим прет - никакого спасу нету. А поп, священник то есть, что-то
такое выпевает густо и тягуче, а что - понять невозможно, потому что весь
звук, под купол, уходит и там собирается, и гулом стоит. Ну, сначала Колунов
думал, что место у него плохое - далеко - и поэтому не слышно ни черта и не
видно. И начал понемножечку, чтоб не сильно людей распихивать и ущемлять,
поближе протискиваться. Плечом вперед. Долго он протискивался, но пробраться
сумел к самому что ни на есть алтарю. Или как там это место называется? Ну,
где поп расположен. Пробрался, стал и стоит. А оно все равно непонятно, ни
одного слова. Но в животе, несмотря на этот крупный недостаток, как-то
осторожно похорошело у Колунова и разжалось что-то такое неизвестное во
внутренних органах. И тихо стало в теле и радостно. А поп - священник - все
ходит вдоль толпы мимо и кадилом помахивает, и дымок из этого кадила душный
и совсем расслабляюще на организм действует, и он, организм, ватным
становится и затуманенным. А когда поп прямо возле Колунова проследовал, то
Колунов сквозь этот дух кадильный еще один запах отличил - пивной. Причем не
вчерашний там перегар, а свежее не бывает - ну, как вот только что человек
из павильона вышел. И тут Колунов сделал некрасивый поступок, и глубоко,
конечно, неуместный в данной обстановке отправления религиозного культа. Он
и сам не ожидал от себя. И не знал, как это получилось и произошло.
Наверное, потому что расслабился он в церкви этой ихней, и, как услышал
запах пива непредвиденный, так и вырвалось у него с непривычки само по себе.
Да так, гадость, громко и отчетливо. Поп пел - ничего разобрать было нельзя
постороннему человеку, а у него - каждый звук отдельно. А вырвалось у
Колунова несколько слов всего-навсего. Он сказал:
- Е! Так поп же под пивом.
Вырвались, значит, у Колунова эти неожиданные слова, и весь звук - тот,
что под куполом скопился, сверху на него оборвался полным своим весом. Или
это ему так почудилось. Ну, а как за калиткой он оказался, Колунов уже и не
понял. Только почувствовал, что все бока у него смятые гудят, и ноги
оттоптанные до того, что ступить нельзя - каждый шаг в голову отстреливает.
Постоял он согнутый, за прутья ограды подержался руками, поохал,
прокряхтел: "Пропади оно пропадом", - и зашкандыбал вниз по улице - к
площади, носящей имя поэта Максима Горького. Спустился через силу, аж слезы
на глаза выступили от боли, а на площади, мать бы его, митинг какой-то
стихийный организовали и проводят. Все перегорожено - или назад возвращайся,
или стой, жди, пока он и выговорятся, ораторы хреновы. А ноги-то у Колунова