тем самым чувство глубокого соболезнования родным и близким покойных и
сказав, что все было очень вкусно, но им давно пора, так как надо же еще
пилить двадцать три километра на мопеде по бездорожью и дождю со снегом. И
остался после их отъезда в зале забегаловки "Лючия" совсем узкий и тесный
круг людей, то есть Привалов с первой и любимой своей женой Лидией, сын
ихний младшего школьного возраста, мужик-сосед, инвалид второй группы и,
конечно, солисты оркестра. А еды всякой-разной осталось - ешь не хочу и
водки тоже осталось - пей, хоть залейся. И стали тогда оставшиеся в кафе
пить и есть, чтоб не пропало все это добро всуе, и стали вспоминать жизнь и
забавные случаи из нее, и веселиться от всей возможной души и от всего
сердца. И Привалов вскорости насосался, как паук, под завязку, и оркестр в
лице своих солистов тоже накачался как следует и как подобает и взял в руки
инструменты и стал в них дудеть и стучать ламбаду, а Привалов залез тогда на
стол и говорит оттуда, с высоты положения:
- Танцуют, - говорит, - усе.
И мужик-сосед сгреб первую жену Привалова Лидию вместе со стулом за
талию и стал с ней выплясывать танго и фокстрот с выходом, а Привалов, он
тоже стал плясать с ними, но без пары под пьяные звуки духового оркестра,
кружась по всему столу. И он напевал себе под нос мелодии из кинофильмов и
кружился, закрыв глаза в экстазе танца, и задевал носками сапог стоящие на
столе бутылки, и они летали на пол и падали, и разбивались на мелкие части,
а также на более крупные куски и осколки вдребезги.
И чем завершились эти так называемые поминки, для Привалова навсегда
осталось загадкой и тайной за семью печатями и замками, потому что, когда он
проснулся и разодрал склеившиеся веки глаз, в квартире стоял уже сизый
дневной свет, и Лидия в содружестве с мужиком-соседом и с барабанщиком
оркестра пили на кроватях и за столом растворимый кофейный напиток "Лето" и
похмеляли себя смешными остатками вчерашней водки.
- Живой? - сказал сосед, увидев возникшего около стола Привалова и
обрадовался.
А Лидия сказала:
- Ты где деньги на поминки и на все другое взял, мутило?
А Привалов сел на свободную табуретку, чтоб на ногах не стоять и
говорит Лидии:
- Да пошла ты, - говорит, - в жопу.
И насыпал в стакан растворимого кофейного напитка, и залил его кипятком
из чайника, и размешал ложкой из нержавеющей стали, и стал пить жадными
глотками, обжигая язык и зубы и глядя застывшим взглядом поверх головы
барабанщика в стену своего дома.
- Что-то сына нигде не видно, - медленно думал Привалов, - наверно, в
школу ушел.
1992
Неля Явская жила красотой мира и окружающей среды обитания. И больше
ничем. И если бы в мире красоты не существовало в наличии, она бы, наверно,
от этого умерла. Потому что жить бы ей было нечем. Она еще любовью могла бы
жить как женщина, женщинам это присуще, но любви - в исчерпывающем смысле
этого слова - ей давно что-то не выпадало. Обходила ее любовь стороной. А с
некоторых пор Неля уже и не ждала, что любовь с ней случится, так как,
во-первых, жила красотой, а во-вторых, понимала по здравому рассуждению, что
неоткуда ей ждать прихода любви. Работала она в чисто женском коллективе,
где все сотрудники и все больные являлись по половой принадлежности
женщинами. За исключением, конечно, завотделением и нескольких
дураков-санитаров. Но завотделением был и на вид, и по своей сути козел
козлом, а санитары, значит, и того хуже. В таких и захочешь влюбиться - не
получится ничего, как ни старайся, потому что любовь, конечно, зла, с этим
никто не спорит, но предел ее злость все же имеет.
А прежде, в ранней молодости и в юные годы, кое-какие мужчины и
некоторые возвышенные чувства у Нели Явской случались и имели место. Так
что, старой девой она, слава Богу, не была. То есть она ни старой не была,
ни девой. Но и чувством любви в последнее время не могла Неля похвастать и
предъявить ее в лучшем виде интересующимся, как говорится, лицам. Не имелось
у нее никакого такого чувства по нулевому варианту или, проще сказать - ни
ее никто не любил, ни она никого. И она, Неля Явская, жила одной голой
красотой и больше ничем, поскольку красоту, ее можно создать самостоятельно
и рукотворно. В отличие от любви.
Она так про это говорила, Неля:
- Каждый, - говорила, - человек есть кузнец своей собственной красоты.
И кроме того, она любила повторять и была непоколебимо уверена, что
красота и только красота спасет когда-нибудь мир во всем мире.
Ей многие возражали, говоря, что мир уже ничто не спасет, и где,
говорили, она, твоя красота есть и кто ее видел? А Неля говорила, что ну как
же, красота - она присутствует везде. Куда ни глянь. Вот человек, говорила,
например. Хотя бы я. Мое лицо и волосы, и мое тело - это и есть самый
высокий символ красоты, ее воплощение в жизнь. Так же и все другие люди.
- Завотделением наш, - говорили те, которые ей возражали. - Или
санитары.
- Завотделением, - говорила Неля, - я согласна, козел козлом, а
санитары и того хуже. Но остальные-то ведь не такие.
- А какие? - спрашивали у нее. И она отвечала:
- Красивые. Какие ж еще?
И конечно, над ней посмеивались знакомые за такие слова и за все ее
мировоззрение, намекая, что работа в этом специфическом отделении на нее
влияет не в положительном смысле. Да Неля и сама иногда подмечала за собой
что-нибудь такое. Лишнее. Например, она любила синяки от уколов
рассматривать на теле больных. Так, бывало, и залюбуется, в особенности,
когда много их в конце курса лечения набиралось и они сливались, принимая
причудливые формы разных цветов спектра - от красного до фиолетового. А
бывали они, синяки, оттенков утреннего моря и неба после захода солнца. И
Неля, значит, случалось такое, сделает укол и стоит зачарованная,
наслаждаясь видом этого узора из синяков и кровоподтеков. А потом очнется,
спохватится и говорит:
- Ой, что это я? - и говорит: - Идите, больная, в палату.
И больная встает с кушетки и уходит, а Неля себе думает: "Надо, -
думает, - держать себя в руках, потому что все же работа есть работа и мои
частные эстетические пристрастия и понятия тут могут оказаться неуместными".
И Неля дорабатывала в таких случаях с нетерпением свой напряженный
рабочий день, сдавала смену вечерней сестре и уходила к себе домой, чтобы
там отдыхать душой среди картин. У нее квартира вся обвешена была ими,
произведениями искусства живописи. Картинами то есть в рамках. Неля их из
журналов на протяжении многих лет вырезала. Из "Огонька" и из "Юности".
Когда-то эти, да и другие общественно-политические и художественные журналы
такие вклейки печатали с шедеврами лучших художников всех времен и народов.
И она их вырезала и, в рамки вставив, развешивала по стенам. И комната ее
жилая приобрела в конечном счете вид музея изобразительных искусств в
уменьшенном масштабе. А рамки Неля сама изготавливала, своими руками. Это
она имела хобби такое в жизни - рамки изготавливать для картин. Покупала в
магазине "Юный техник" дешевые отходы деревообрабатывающих и мебельных
производств - планочки всякие разнокалиберные, дощечки, реечки. Или со
строек утаскивала, что валялось без дела и присмотра - и из этого всего,
значит, делала рамки. У нее и инструмент весь дома имелся столярный. Ей на
день рождения последний мужчина, какой за ней ухаживал в ее жизни, этот
инструмент подарил, преподнес как бы ради шутки. Узнал от нее, что рамки эти
сама она изготавливает, лично, и принес ей полный набор инструмента в
специальном чемодане с ячейками. И чего в нем, в этом чудо-чемодане, только
не было. Ну все было. И рубанок с фуганком, и стамески с ножовками и
штихелями, и напильники всех видов, и сверла, и молотков целых два, и
топорик, и коловорот. Ну и метр, конечно, складной был ярко-желтого цвета, и
рейсмус, и прочие бесценные и необходимые принадлежности. И вот этот набор
принес со своей работы дорогой ее Вася Братусь. Принес и подарил. Для смеху
и веселья. Ему же ничего не составляло взять один набор у себя в цехе, где
он в должности старшего мастера трудился, а сделать женщине такой подарок
вместо духов общепринятых или, там, помады было ему, понятное дело,
интересно. Пошутить так, в оригинальной манере. А она, Неля, не знала
просто, как его благодарить, увидев подарок. Говорила:
- Мне сроду никто и никогда ничего лучшего не дарил.
И говорила, что только истинно любящий человек мог до этого догадаться
и попасть прямо не в бровь, а в глаз.
А Вася Братусь, он, поняв, что никакого веселого смеха и никакой шутки
не получилось из его затеи, сказал с досадой, что ты или больная и не в
себе, или придуриваешься. Но чувства юмора в тебе по-любому нету, а я,
говорит, с женщиной, этого главного человеческого чувства лишенной, не могу
в близких отношениях долго состоять и не желаю. И он ушел безвозвратно в
день ее рождения и к столу не сел, и не выпил за Нелино здоровье ни одной
капли вина. То есть он даже не ушел, а уехал на своем велосипеде марки ХВЗ.
А набор остался Неле навсегда в знак памяти о нем, об этом мужчине шутливом
по фамилии Вася Братусь, за которого надеялась и рассчитывала она выйти,
чтобы создать семью, замуж. Ведь она же любила его всем сердцем и всегда
наблюдала из окна, как подкатывал он к ее дому на легком велосипеде и как
сквозь вертящиеся спицы колес били солнечные лучи, и как спицы серебрились,
отсвечивая веерами теней и бликов. А сам этот мужчина ее любимый, Вася,
сидел в седле прямо и несгибаемо, степенно крутя педали, и велосипед
преобразовывал своим механизмом вращательное движение его ног в
поступательное и ехал. И Неля всегда ждала его, глядя на дорогу, и думала с
удовлетворением: "Все-таки он красив, мой Василий, по-настоящему красив". И
кроме того, думала она втайне и мечтала, что, сочетавшись с Васей браком,
сможет стать Нелей Сергеевной Братусь и это тоже будет красиво. А если
составить двойную фамилию, скажем, Братусь-Явская или наоборот -
Явская-Братусь, то еще красивее получится и благозвучнее.
Но мечтам этим интимным сбыться не суждено было, к сожалению, так как,
подарив столярный набор, ушел желанный Василий на веки, как говорится,
вечные и не вернулся, и женился, наверно, на ком-нибудь другом - мало ли на
белом свете желающих. Во всяком случае, с того самого давнего дня не видела
Неля ни разу его велосипеда ХВЗ с блестящими спицами колес и Василия тоже не
видела и не встречала.
Зато, конечно, рамки для картин стало ей легче изготавливать и удобнее
во всех отношениях, и выходили они у нее гораздо красивее и
высококачественнее, чем раньше. Потому что хороший, настоящий, инструмент в
этом тонком деле - главное условие качества.
И Неля делала рамки, много рамок, поскольку и картин у нее было за годы
и годы скоплено огромное количество, причем представляли из себя эти рамки
не просто четыре планки, сбитые гвоздями, а для каждой картины изготавливала
их Неля по-разному, с учетом того, что на картине изобразил художник и в
какой цветовой гамме. Если, допустим, изобразил он светлый женский образ или
Мадонну какую-нибудь Сикстинскую, рамку Неля выстрагивала объемную и резную,
с орнаментом по всему периметру, а если мужчина на картине был нарисован в
строгих тонах или рыцарь, там, на распутье - то и рамка делалась
соответственно строгая и простая, без украшательства. И цвет рамок, их то
есть окраску, подбирала Неля для каждого отдельно взятого случая особо и
ответственно - чтобы, значит, он, цвет, подчеркивал собой смысл и
квинтэссенцию картины и оттенял, а не вступал с ними в противоречие.
И висели картины у Нели не только в комнате, как когда-то, когда начала
она только составлять свою коллекцию, но и в коридоре тремя рядами, и в
кухне, и везде, где место позволяло и имелось освещение, чтоб смотреть и
видеть нарисованное. А те картины, какие не умещались на стенах, у Нели в
кладовке хранились - в запаснике, значит, благодаря чему имела она широкие
возможности изменять при желании экспозицию по своему вкусу и усмотрению.
Когда же наступил неизбежный момент переполнения кладовки до отказа, Неля
стала на работу картины относить и там, в палатах и в коридоре, развешивать.
Завотделением увидел впервые ее самоуправные действия и говорит:
- Это что? Я спрашиваю.
А Неля ему ответила:
- Живопись, произведения изобразительного искусства.
- Зачем? - спросил у нее завотделением.
А она ему ответила:
- Красиво.
Ну и завотделением отстал от Нели и махнул рукой, и все было бы совсем
хорошо, если бы дураки-санитары картины не портили, пририсовывая женским
лицам усы, а мужским - рога. А портрету мадемуазели Шарлотты дю Валь д'Онь
они продырявили рот и воткнули туда потухший окурок.
Но картин у Нели дома было несметное число и она молча заменяла
изуродованные портреты на новые. Один раз только не сдержалась - это когда
коням под тремя богатырями санитары пририсовали гадость. И Неля назвала их
дураками и еще ублюдками. Прямо в лицо так их назвала.
А после работы возвращалась Неля Явская домой уставшая физически и
духовно, садилась где-нибудь, допустим, посреди комнаты в кресло и смотрела
свои картины - не все подряд, а те, какие ей в этот именно час хотелось
смотреть больше всего. "Аленушку", например, художника Васнецова Виктора
Михайловича или, может быть, "Саскию ван Эйленбурх" Рембрандта ван Рейна.
Картину "Утро" А.Шилова тоже обожала она разглядывать вечерами. А самой
лучшей, любимейшей ее картиной было полотно Питера Пауля Рубенса под
названием "Портрет камеристки инфанты Изабеллы, правительницы Нидерландов".
Ей вообще больше нравилось и импонировало, когда художники женские портреты
изображали на своих полотнах. Женщины у всех художников красивее выходили,
чем мужчины. Наверно, потому что самих женщин, с которых они срисовывали эти
портреты, художники выбирали красивых, а не абы каких-нибудь. Ну и,
возможно, любили они этих женщин и рисовали их с любовью. Хотя про это Неля
точно ничего сказать не могла, про это не знала она ничего достоверного. Но
то, что она могла часами сидеть и свои эти излюбленные картины рассматривать
до мельчайших деталей и подробностей - это факт из ее жизни непреложный.
Особенно, если тишина вокруг и никаких посторонних шумов с улицы и из
соседних квартир не доносилось. Что бывало, понятно, нечасто. Ночью разве
что темной, да и то не каждой. Потому что и ночами постоянно что-нибудь
вокруг происходило - то у одних соседей праздник семейный, такой, что
мертвый проснется и на ноги встанет, то другие соседи личные свои отношения
выяснять начнут во весь голос, то "скорая" сиреной взвоет, то милиция, то
еще что-нибудь стрясется громкое. А по вечерам - вообще. Обрушивались на
Нелю шумы самые разные и со всех возможных сторон, что, конечно, не
позволяло ей сосредоточиться на восприятии искусства. Тем более у нее этаж
низкий, а во дворе, под окнами дети с матерями обычно гуляли и матери на
детей кричали во время воспитания и ругали их последними словами. И
доминошники тоже, ясное дело, ругались, вплетаясь в общий хор, и крыли
отборным матом почем зря беззастенчиво.
Когда-то Неля выходила и говорила матерям:
- Разве можно, - говорила, - так на родных детей? Такими словами
последними. Разве это красиво?
И доминошников она пробовала урезонивать и взывать к их совести.
- Как вам, - говорила, - не стыдно матерно выражаться? Ведь вокруг вас
женщины с детьми находятся.
Но матери ничего ей не отвечали, отходя в сторону, и все равно орали на
детей, ими рожденных, и били их, а доминошники ей говорили в своем стиле:
- Вали, - говорили, - отсюда.
А вслед еще и добавляли, что у нее не все, мол, дома и что она в секте
состоит - не иначе. Ну вот Неля и перестала в конце концов выходить и
разговаривать с жильцами соседскими, убедившись в бесполезности этих
разговоров, а стала закладывать уши берушами. Беруши - это такие затычки
специальные для работников производств с повышенным уровнем шума,
расшифровывается - "Береги уши". А Неле их посоветовала на вооружение взять
нянечка одна из их отделения. Она на ночь себе эти беруши вставляла, чтоб не
слышать храпа мужа своего и детей. И Неля, применив ее опыт, стала картины
смотреть с закупоренными ушами. И сначала это было не очень приятно, с
непривычки, потому что голова от берушей наливалась у нее тяжестью и как бы
распухала, а после - она притерпелась к ним, к берушам, и случалось даже,
забывала их вынуть и спать с ними в ушах ложилась, и на работу могла так
пойти. И только придя, вспоминала про них, так как слышала смутно и неясно
то, что ей говорили. Короче, беруши эти оказались настоящей для Нели
находкой - тем паче, что у них еще одно неожиданное свойство проявилось и
обнаружилось. После того, как привыкла Неля к их применению и они стали как
бы неотъемлемой принадлежностью ее самой. А без них ей недоставало чего-то и
беспокоили пустые дырки в ушах, и казалось ей, что эти дырки у нее сквозные
и в них свистит злой порывистый ветер. А когда в ушах ее лежали беруши, все
приходило к допустимой норме, и ветер стихал, оставив после себя легкую
тяжесть в области затылка и шеи, ватную такую тяжесть, сладостную. Потом в
голове у нее возникал, самозарождаясь, продолжительный звук низкого тона и
звучал этот спокойный звук какое-то время - до тех пор звучал, покуда Неля
не настраивалась вся на его волну, а как только она настраивалась, звук
начинал осторожно расслаиваться и вибрировать, и менять свой постоянный тон.
В общем, музыка происходила из этого одинокого мягкого звука и, произойдя,
звучала внутри у Нели, за ее пределы не вырываясь. Во всяком случае, никто,
если рядом с ней оказывался, никакой музыки не слышал, как будто бы ее вовсе
не существовало. Неле как-то пришло на ум, что если беруши вынуть, когда
музыка в ней звучит, то она и наружу прольется - для всех - и все вокруг
получат возможность эту ее музыку услышать и насладиться ее звучанием. Но
как только она это сделала, музыка в ней оборвалась, издав такой
глиссирующий звук, какой издает тромбон, если тромбонист во время игры
засыпает. И вовне ни капли этой музыки не просочилось и не проникло, а в
ушах Неля услышала свист и завывание ветра. И тогда она немедленно вернула
беруши на их места, и иссякнувшая было мелодия постепенно восстановила себя
в Неле, наполнив ее всю. Вначале голову, потом легкие, а потом и все
пространство тела.
И все теперь Неля делала под музыку. И рамки мастерила, и картины
смотрела. Причем мелодий в ней жило, как выяснилось, множество, и они
сменяли одна другую в зависимости от того, на какую картину Неля смотрела и
в зависимости от ее настроения и общего состояния, и вообще в зависимости от
всего на свете. Даже от того, какого цвета на Неле было платье надето и что
ей сказал днем на работе завотделением, и издевались ли над ее глухотой и
отрешенным видом дураки-санитары. Потому что Неля в конце концов бросила
вынимать из ушей свои затычки музыкальные и дома, и на работе, и везде. Она
научилась понимать, что ей говорят, по движению губ - как глухонемые
понимают, хоть это было и не так-то просто. Но она научилась. А научившись,
обрела возможность слушать музыку в себе практически непрерывно и, чем
больше она ее слушала, тем больше ей этого хотелось. То есть пристрастилась
Неля к внутренней своей музыке чуть ли не сильнее, чем к изготовлению рамок
и к картинам великих мастеров. А наиболее хорошо и прекрасно ей было,
конечно, когда глаза видели нетленные произведения живописи, а внутри в это
время музыка звучала. При таком стечении наивысший гармонический эффект
достигался и Неля очень быстро поняла и убедилась, что это стечение и есть
настоящая красота, красота, как говорится, с большой буквы. И без музыки
своей она уже просто не смогла бы жить среди людей и являться членом
общества. Потому что, если ей приходилось вынимать беруши, музыка в ней
умолкала и у Нели почти сразу же начинали подрагивать и ослабевать пальцы, и
ее настроение резко ухудшалось до того, что не хотела она жить, а хотела
умереть не сходя с места, и под воздействием внешних шумов и свиста ветра ее
тело поражала одна большая ноющая боль, которую терпеть было невыносимо даже
женскому терпеливому организму. Так что, если б и вздумалось Неле теперь
жить, как раньше, в общем человеческом шуме, она бы этого не смогла по
состоянию своего здоровья. И, конечно, несчастье, что она купила берушей
этих в аптеке без запаса, одну коробку единственную, так как подевались они
с прилавков неизвестно куда - будто бы корова их языком слизала. Наверно,
много стало желающих от шумов различных себя защитить и спасти.
И Неля свою коробку экономно использует, меняя беруши при самой крайней
необходимости. Когда голову, допустим, моет и нельзя попадания воды на них
избежать. Но голову она теперь редко моет, потому что волосы, говорят, и
неполезно мыть часто. И Нелю эта проблема гигиены не очень волнует. А вот
отсутствие в аптеках города и области берушей волнует ее чрезвычайно и
остро. И она обращалась уже в Международный Красный Крест и в различные
благотворительные фонды, и к представителю президента лично. Правда, без
толку - представитель этот хваленый ее не принял, а из Креста и фондов
ничего ей не ответили по существу, и Неля, отчаявшись и разочаровавшись в
официальных путях достижения своей цели, пошла на то даже, что попросила
завотделением помощь оказать ей в этом неразрешимом вопросе. У него же были
связи и знакомства в мире медицины и фармакологии. А завотделением ей
сказал:
- Да вы ватой заткните уши и все. Зачем вам беруши?
Неля ему объясняла, объясняла, что ватой не годится из-за того, что
вата только от свиста ветра защищает, а музыки не дает. Но завотделением
твердил, как попугай говорящий, что это хорошо, раз не дает, что так и надо,
а то от музыки, говорил, до беды один шаг - не больше. И с берушами,
говорил, это каждый может и любой, с берушами не фокус. И предлагал Неле
жить, как все люди живут и как она сама раньше жила, то есть не затыкая ушей
черт-те чем, а наоборот, жадно вслушиваясь в окружающий мир, полный звуков и
музыки на любой вкус, и всего, чего душе угодно.
В общем, так ничего он и не понял - завотделением - и навстречу Неле в
ее просьбе не пошел, доказав, что права она была тыщу раз, когда считала его
человеком душевно черствым и некрасивым во всех смыслах. А со стороны
нянечки их, тети Поли, той, что беруши ей посоветовала в борьбе с шумом
использовать, Неля никак не ожидала отказа. Она рассказала ей, тете Поле, о
своем безысходном положении все начистоту - и про музыку, и про то, что с
ног сбилась, беруши разыскивая днем с огнем, - рассказала и говорит:
- Одолжите мне, тетя Поля, хоть десяток их, берушей на первое время, а
я вам отдам. С процентами.
А тетя Поля ей ответила, как гром среди ясного неба:
- Не дам. - И: - У меня, - говорит, - у самой их недостаточно.
Неля ей стала убедительно растолковывать, что не может и не в состоянии
она без берушей существовать и мне же, говорит, они музыку создают.
А тетя Поля:
- А мне, - говорит, - что? Хрен с маслом?
И после этого состоявшегося разговора Неля упала духом и опустила руки.
Ведь не сегодня, так завтра беруши ее последние придут в негодность и надо
будет их вынуть. А другие, новые, взять негде. И значит, конец ее музыке и
красоте в целом близится и самой ей - полный конец. Потому что жила Неля
Явская одной только красотой и ничем больше.
И она не может себе простить, что не сообразила в свое время купить
берушей в запас, коробок десять или двадцать. "Но кто же, - думает Неля, -
знал, что они такое побочное свойство имеют? Никто не знал. И что в аптеках
не станет их начисто, тоже нельзя было предположить и предвидеть". А если б
можно было, то, конечно, Неля приложила бы все свои силы и средства и
создала запас берушей неиссякаемый у себя в квартире, такой запас создала
бы, чтоб его с головой хватило и за глаза на всю жизнь и чтобы еще осталось
тем, кто придет ей на смену.
1993
Самая короткая и удобная дорога к остановке автобуса шла напрямик
дворами. И Расин, конечно, предпочитал ее, вместо того, чтоб ходить по
асфальту пешеходного тротуара в обход. И сегодня он, как обычно и как всегда
по утрам, миновал мусоросборные баки и контейнеры, пересек наискось из конца
в конец детскую площадку для игры со всеми ее горами, качелями, ракетами и
избушками на курьих ножках, затем преодолел на своем пути непреодолимую
преграду, представляющую из себя длинный, в полкилометра, дом, называемый в
народе не иначе как китайской стеной (он сквозным подъездом воспользовался,
открытым с обеих сторон этого бесконечного дома как раз против детской
площадки), а там, взяв несколько вправо, нырнул Расин под арку у молочного
магазина, где ящики из-под бутылок хранились, и вышел из этой подсобной арки
на улицу, к остановке автобуса номер двадцать.
Людей на остановке было, конечно, много. Но не так, чтоб уж очень. То
есть не огромная толпа, а нормальная для часа пик в разгаре, и Расин
присоединился к этой толпе, увеличив ее собою, и повернул лицо против ветра,
и увидел, что оттуда, откуда и положено ей идти, идет она. Идет, переваливая
свое тело по направлению к остановке беспорядочно и неуклюже, и в то же
время, довольно быстро. "А вот и мы", - подумал привычными словами Расин и
отвел глаза, зная, что несколько секунд спустя она доставит себя до места
сказав, что все было очень вкусно, но им давно пора, так как надо же еще
пилить двадцать три километра на мопеде по бездорожью и дождю со снегом. И
остался после их отъезда в зале забегаловки "Лючия" совсем узкий и тесный
круг людей, то есть Привалов с первой и любимой своей женой Лидией, сын
ихний младшего школьного возраста, мужик-сосед, инвалид второй группы и,
конечно, солисты оркестра. А еды всякой-разной осталось - ешь не хочу и
водки тоже осталось - пей, хоть залейся. И стали тогда оставшиеся в кафе
пить и есть, чтоб не пропало все это добро всуе, и стали вспоминать жизнь и
забавные случаи из нее, и веселиться от всей возможной души и от всего
сердца. И Привалов вскорости насосался, как паук, под завязку, и оркестр в
лице своих солистов тоже накачался как следует и как подобает и взял в руки
инструменты и стал в них дудеть и стучать ламбаду, а Привалов залез тогда на
стол и говорит оттуда, с высоты положения:
- Танцуют, - говорит, - усе.
И мужик-сосед сгреб первую жену Привалова Лидию вместе со стулом за
талию и стал с ней выплясывать танго и фокстрот с выходом, а Привалов, он
тоже стал плясать с ними, но без пары под пьяные звуки духового оркестра,
кружась по всему столу. И он напевал себе под нос мелодии из кинофильмов и
кружился, закрыв глаза в экстазе танца, и задевал носками сапог стоящие на
столе бутылки, и они летали на пол и падали, и разбивались на мелкие части,
а также на более крупные куски и осколки вдребезги.
И чем завершились эти так называемые поминки, для Привалова навсегда
осталось загадкой и тайной за семью печатями и замками, потому что, когда он
проснулся и разодрал склеившиеся веки глаз, в квартире стоял уже сизый
дневной свет, и Лидия в содружестве с мужиком-соседом и с барабанщиком
оркестра пили на кроватях и за столом растворимый кофейный напиток "Лето" и
похмеляли себя смешными остатками вчерашней водки.
- Живой? - сказал сосед, увидев возникшего около стола Привалова и
обрадовался.
А Лидия сказала:
- Ты где деньги на поминки и на все другое взял, мутило?
А Привалов сел на свободную табуретку, чтоб на ногах не стоять и
говорит Лидии:
- Да пошла ты, - говорит, - в жопу.
И насыпал в стакан растворимого кофейного напитка, и залил его кипятком
из чайника, и размешал ложкой из нержавеющей стали, и стал пить жадными
глотками, обжигая язык и зубы и глядя застывшим взглядом поверх головы
барабанщика в стену своего дома.
- Что-то сына нигде не видно, - медленно думал Привалов, - наверно, в
школу ушел.
1992
Неля Явская жила красотой мира и окружающей среды обитания. И больше
ничем. И если бы в мире красоты не существовало в наличии, она бы, наверно,
от этого умерла. Потому что жить бы ей было нечем. Она еще любовью могла бы
жить как женщина, женщинам это присуще, но любви - в исчерпывающем смысле
этого слова - ей давно что-то не выпадало. Обходила ее любовь стороной. А с
некоторых пор Неля уже и не ждала, что любовь с ней случится, так как,
во-первых, жила красотой, а во-вторых, понимала по здравому рассуждению, что
неоткуда ей ждать прихода любви. Работала она в чисто женском коллективе,
где все сотрудники и все больные являлись по половой принадлежности
женщинами. За исключением, конечно, завотделением и нескольких
дураков-санитаров. Но завотделением был и на вид, и по своей сути козел
козлом, а санитары, значит, и того хуже. В таких и захочешь влюбиться - не
получится ничего, как ни старайся, потому что любовь, конечно, зла, с этим
никто не спорит, но предел ее злость все же имеет.
А прежде, в ранней молодости и в юные годы, кое-какие мужчины и
некоторые возвышенные чувства у Нели Явской случались и имели место. Так
что, старой девой она, слава Богу, не была. То есть она ни старой не была,
ни девой. Но и чувством любви в последнее время не могла Неля похвастать и
предъявить ее в лучшем виде интересующимся, как говорится, лицам. Не имелось
у нее никакого такого чувства по нулевому варианту или, проще сказать - ни
ее никто не любил, ни она никого. И она, Неля Явская, жила одной голой
красотой и больше ничем, поскольку красоту, ее можно создать самостоятельно
и рукотворно. В отличие от любви.
Она так про это говорила, Неля:
- Каждый, - говорила, - человек есть кузнец своей собственной красоты.
И кроме того, она любила повторять и была непоколебимо уверена, что
красота и только красота спасет когда-нибудь мир во всем мире.
Ей многие возражали, говоря, что мир уже ничто не спасет, и где,
говорили, она, твоя красота есть и кто ее видел? А Неля говорила, что ну как
же, красота - она присутствует везде. Куда ни глянь. Вот человек, говорила,
например. Хотя бы я. Мое лицо и волосы, и мое тело - это и есть самый
высокий символ красоты, ее воплощение в жизнь. Так же и все другие люди.
- Завотделением наш, - говорили те, которые ей возражали. - Или
санитары.
- Завотделением, - говорила Неля, - я согласна, козел козлом, а
санитары и того хуже. Но остальные-то ведь не такие.
- А какие? - спрашивали у нее. И она отвечала:
- Красивые. Какие ж еще?
И конечно, над ней посмеивались знакомые за такие слова и за все ее
мировоззрение, намекая, что работа в этом специфическом отделении на нее
влияет не в положительном смысле. Да Неля и сама иногда подмечала за собой
что-нибудь такое. Лишнее. Например, она любила синяки от уколов
рассматривать на теле больных. Так, бывало, и залюбуется, в особенности,
когда много их в конце курса лечения набиралось и они сливались, принимая
причудливые формы разных цветов спектра - от красного до фиолетового. А
бывали они, синяки, оттенков утреннего моря и неба после захода солнца. И
Неля, значит, случалось такое, сделает укол и стоит зачарованная,
наслаждаясь видом этого узора из синяков и кровоподтеков. А потом очнется,
спохватится и говорит:
- Ой, что это я? - и говорит: - Идите, больная, в палату.
И больная встает с кушетки и уходит, а Неля себе думает: "Надо, -
думает, - держать себя в руках, потому что все же работа есть работа и мои
частные эстетические пристрастия и понятия тут могут оказаться неуместными".
И Неля дорабатывала в таких случаях с нетерпением свой напряженный
рабочий день, сдавала смену вечерней сестре и уходила к себе домой, чтобы
там отдыхать душой среди картин. У нее квартира вся обвешена была ими,
произведениями искусства живописи. Картинами то есть в рамках. Неля их из
журналов на протяжении многих лет вырезала. Из "Огонька" и из "Юности".
Когда-то эти, да и другие общественно-политические и художественные журналы
такие вклейки печатали с шедеврами лучших художников всех времен и народов.
И она их вырезала и, в рамки вставив, развешивала по стенам. И комната ее
жилая приобрела в конечном счете вид музея изобразительных искусств в
уменьшенном масштабе. А рамки Неля сама изготавливала, своими руками. Это
она имела хобби такое в жизни - рамки изготавливать для картин. Покупала в
магазине "Юный техник" дешевые отходы деревообрабатывающих и мебельных
производств - планочки всякие разнокалиберные, дощечки, реечки. Или со
строек утаскивала, что валялось без дела и присмотра - и из этого всего,
значит, делала рамки. У нее и инструмент весь дома имелся столярный. Ей на
день рождения последний мужчина, какой за ней ухаживал в ее жизни, этот
инструмент подарил, преподнес как бы ради шутки. Узнал от нее, что рамки эти
сама она изготавливает, лично, и принес ей полный набор инструмента в
специальном чемодане с ячейками. И чего в нем, в этом чудо-чемодане, только
не было. Ну все было. И рубанок с фуганком, и стамески с ножовками и
штихелями, и напильники всех видов, и сверла, и молотков целых два, и
топорик, и коловорот. Ну и метр, конечно, складной был ярко-желтого цвета, и
рейсмус, и прочие бесценные и необходимые принадлежности. И вот этот набор
принес со своей работы дорогой ее Вася Братусь. Принес и подарил. Для смеху
и веселья. Ему же ничего не составляло взять один набор у себя в цехе, где
он в должности старшего мастера трудился, а сделать женщине такой подарок
вместо духов общепринятых или, там, помады было ему, понятное дело,
интересно. Пошутить так, в оригинальной манере. А она, Неля, не знала
просто, как его благодарить, увидев подарок. Говорила:
- Мне сроду никто и никогда ничего лучшего не дарил.
И говорила, что только истинно любящий человек мог до этого догадаться
и попасть прямо не в бровь, а в глаз.
А Вася Братусь, он, поняв, что никакого веселого смеха и никакой шутки
не получилось из его затеи, сказал с досадой, что ты или больная и не в
себе, или придуриваешься. Но чувства юмора в тебе по-любому нету, а я,
говорит, с женщиной, этого главного человеческого чувства лишенной, не могу
в близких отношениях долго состоять и не желаю. И он ушел безвозвратно в
день ее рождения и к столу не сел, и не выпил за Нелино здоровье ни одной
капли вина. То есть он даже не ушел, а уехал на своем велосипеде марки ХВЗ.
А набор остался Неле навсегда в знак памяти о нем, об этом мужчине шутливом
по фамилии Вася Братусь, за которого надеялась и рассчитывала она выйти,
чтобы создать семью, замуж. Ведь она же любила его всем сердцем и всегда
наблюдала из окна, как подкатывал он к ее дому на легком велосипеде и как
сквозь вертящиеся спицы колес били солнечные лучи, и как спицы серебрились,
отсвечивая веерами теней и бликов. А сам этот мужчина ее любимый, Вася,
сидел в седле прямо и несгибаемо, степенно крутя педали, и велосипед
преобразовывал своим механизмом вращательное движение его ног в
поступательное и ехал. И Неля всегда ждала его, глядя на дорогу, и думала с
удовлетворением: "Все-таки он красив, мой Василий, по-настоящему красив". И
кроме того, думала она втайне и мечтала, что, сочетавшись с Васей браком,
сможет стать Нелей Сергеевной Братусь и это тоже будет красиво. А если
составить двойную фамилию, скажем, Братусь-Явская или наоборот -
Явская-Братусь, то еще красивее получится и благозвучнее.
Но мечтам этим интимным сбыться не суждено было, к сожалению, так как,
подарив столярный набор, ушел желанный Василий на веки, как говорится,
вечные и не вернулся, и женился, наверно, на ком-нибудь другом - мало ли на
белом свете желающих. Во всяком случае, с того самого давнего дня не видела
Неля ни разу его велосипеда ХВЗ с блестящими спицами колес и Василия тоже не
видела и не встречала.
Зато, конечно, рамки для картин стало ей легче изготавливать и удобнее
во всех отношениях, и выходили они у нее гораздо красивее и
высококачественнее, чем раньше. Потому что хороший, настоящий, инструмент в
этом тонком деле - главное условие качества.
И Неля делала рамки, много рамок, поскольку и картин у нее было за годы
и годы скоплено огромное количество, причем представляли из себя эти рамки
не просто четыре планки, сбитые гвоздями, а для каждой картины изготавливала
их Неля по-разному, с учетом того, что на картине изобразил художник и в
какой цветовой гамме. Если, допустим, изобразил он светлый женский образ или
Мадонну какую-нибудь Сикстинскую, рамку Неля выстрагивала объемную и резную,
с орнаментом по всему периметру, а если мужчина на картине был нарисован в
строгих тонах или рыцарь, там, на распутье - то и рамка делалась
соответственно строгая и простая, без украшательства. И цвет рамок, их то
есть окраску, подбирала Неля для каждого отдельно взятого случая особо и
ответственно - чтобы, значит, он, цвет, подчеркивал собой смысл и
квинтэссенцию картины и оттенял, а не вступал с ними в противоречие.
И висели картины у Нели не только в комнате, как когда-то, когда начала
она только составлять свою коллекцию, но и в коридоре тремя рядами, и в
кухне, и везде, где место позволяло и имелось освещение, чтоб смотреть и
видеть нарисованное. А те картины, какие не умещались на стенах, у Нели в
кладовке хранились - в запаснике, значит, благодаря чему имела она широкие
возможности изменять при желании экспозицию по своему вкусу и усмотрению.
Когда же наступил неизбежный момент переполнения кладовки до отказа, Неля
стала на работу картины относить и там, в палатах и в коридоре, развешивать.
Завотделением увидел впервые ее самоуправные действия и говорит:
- Это что? Я спрашиваю.
А Неля ему ответила:
- Живопись, произведения изобразительного искусства.
- Зачем? - спросил у нее завотделением.
А она ему ответила:
- Красиво.
Ну и завотделением отстал от Нели и махнул рукой, и все было бы совсем
хорошо, если бы дураки-санитары картины не портили, пририсовывая женским
лицам усы, а мужским - рога. А портрету мадемуазели Шарлотты дю Валь д'Онь
они продырявили рот и воткнули туда потухший окурок.
Но картин у Нели дома было несметное число и она молча заменяла
изуродованные портреты на новые. Один раз только не сдержалась - это когда
коням под тремя богатырями санитары пририсовали гадость. И Неля назвала их
дураками и еще ублюдками. Прямо в лицо так их назвала.
А после работы возвращалась Неля Явская домой уставшая физически и
духовно, садилась где-нибудь, допустим, посреди комнаты в кресло и смотрела
свои картины - не все подряд, а те, какие ей в этот именно час хотелось
смотреть больше всего. "Аленушку", например, художника Васнецова Виктора
Михайловича или, может быть, "Саскию ван Эйленбурх" Рембрандта ван Рейна.
Картину "Утро" А.Шилова тоже обожала она разглядывать вечерами. А самой
лучшей, любимейшей ее картиной было полотно Питера Пауля Рубенса под
названием "Портрет камеристки инфанты Изабеллы, правительницы Нидерландов".
Ей вообще больше нравилось и импонировало, когда художники женские портреты
изображали на своих полотнах. Женщины у всех художников красивее выходили,
чем мужчины. Наверно, потому что самих женщин, с которых они срисовывали эти
портреты, художники выбирали красивых, а не абы каких-нибудь. Ну и,
возможно, любили они этих женщин и рисовали их с любовью. Хотя про это Неля
точно ничего сказать не могла, про это не знала она ничего достоверного. Но
то, что она могла часами сидеть и свои эти излюбленные картины рассматривать
до мельчайших деталей и подробностей - это факт из ее жизни непреложный.
Особенно, если тишина вокруг и никаких посторонних шумов с улицы и из
соседних квартир не доносилось. Что бывало, понятно, нечасто. Ночью разве
что темной, да и то не каждой. Потому что и ночами постоянно что-нибудь
вокруг происходило - то у одних соседей праздник семейный, такой, что
мертвый проснется и на ноги встанет, то другие соседи личные свои отношения
выяснять начнут во весь голос, то "скорая" сиреной взвоет, то милиция, то
еще что-нибудь стрясется громкое. А по вечерам - вообще. Обрушивались на
Нелю шумы самые разные и со всех возможных сторон, что, конечно, не
позволяло ей сосредоточиться на восприятии искусства. Тем более у нее этаж
низкий, а во дворе, под окнами дети с матерями обычно гуляли и матери на
детей кричали во время воспитания и ругали их последними словами. И
доминошники тоже, ясное дело, ругались, вплетаясь в общий хор, и крыли
отборным матом почем зря беззастенчиво.
Когда-то Неля выходила и говорила матерям:
- Разве можно, - говорила, - так на родных детей? Такими словами
последними. Разве это красиво?
И доминошников она пробовала урезонивать и взывать к их совести.
- Как вам, - говорила, - не стыдно матерно выражаться? Ведь вокруг вас
женщины с детьми находятся.
Но матери ничего ей не отвечали, отходя в сторону, и все равно орали на
детей, ими рожденных, и били их, а доминошники ей говорили в своем стиле:
- Вали, - говорили, - отсюда.
А вслед еще и добавляли, что у нее не все, мол, дома и что она в секте
состоит - не иначе. Ну вот Неля и перестала в конце концов выходить и
разговаривать с жильцами соседскими, убедившись в бесполезности этих
разговоров, а стала закладывать уши берушами. Беруши - это такие затычки
специальные для работников производств с повышенным уровнем шума,
расшифровывается - "Береги уши". А Неле их посоветовала на вооружение взять
нянечка одна из их отделения. Она на ночь себе эти беруши вставляла, чтоб не
слышать храпа мужа своего и детей. И Неля, применив ее опыт, стала картины
смотреть с закупоренными ушами. И сначала это было не очень приятно, с
непривычки, потому что голова от берушей наливалась у нее тяжестью и как бы
распухала, а после - она притерпелась к ним, к берушам, и случалось даже,
забывала их вынуть и спать с ними в ушах ложилась, и на работу могла так
пойти. И только придя, вспоминала про них, так как слышала смутно и неясно
то, что ей говорили. Короче, беруши эти оказались настоящей для Нели
находкой - тем паче, что у них еще одно неожиданное свойство проявилось и
обнаружилось. После того, как привыкла Неля к их применению и они стали как
бы неотъемлемой принадлежностью ее самой. А без них ей недоставало чего-то и
беспокоили пустые дырки в ушах, и казалось ей, что эти дырки у нее сквозные
и в них свистит злой порывистый ветер. А когда в ушах ее лежали беруши, все
приходило к допустимой норме, и ветер стихал, оставив после себя легкую
тяжесть в области затылка и шеи, ватную такую тяжесть, сладостную. Потом в
голове у нее возникал, самозарождаясь, продолжительный звук низкого тона и
звучал этот спокойный звук какое-то время - до тех пор звучал, покуда Неля
не настраивалась вся на его волну, а как только она настраивалась, звук
начинал осторожно расслаиваться и вибрировать, и менять свой постоянный тон.
В общем, музыка происходила из этого одинокого мягкого звука и, произойдя,
звучала внутри у Нели, за ее пределы не вырываясь. Во всяком случае, никто,
если рядом с ней оказывался, никакой музыки не слышал, как будто бы ее вовсе
не существовало. Неле как-то пришло на ум, что если беруши вынуть, когда
музыка в ней звучит, то она и наружу прольется - для всех - и все вокруг
получат возможность эту ее музыку услышать и насладиться ее звучанием. Но
как только она это сделала, музыка в ней оборвалась, издав такой
глиссирующий звук, какой издает тромбон, если тромбонист во время игры
засыпает. И вовне ни капли этой музыки не просочилось и не проникло, а в
ушах Неля услышала свист и завывание ветра. И тогда она немедленно вернула
беруши на их места, и иссякнувшая было мелодия постепенно восстановила себя
в Неле, наполнив ее всю. Вначале голову, потом легкие, а потом и все
пространство тела.
И все теперь Неля делала под музыку. И рамки мастерила, и картины
смотрела. Причем мелодий в ней жило, как выяснилось, множество, и они
сменяли одна другую в зависимости от того, на какую картину Неля смотрела и
в зависимости от ее настроения и общего состояния, и вообще в зависимости от
всего на свете. Даже от того, какого цвета на Неле было платье надето и что
ей сказал днем на работе завотделением, и издевались ли над ее глухотой и
отрешенным видом дураки-санитары. Потому что Неля в конце концов бросила
вынимать из ушей свои затычки музыкальные и дома, и на работе, и везде. Она
научилась понимать, что ей говорят, по движению губ - как глухонемые
понимают, хоть это было и не так-то просто. Но она научилась. А научившись,
обрела возможность слушать музыку в себе практически непрерывно и, чем
больше она ее слушала, тем больше ей этого хотелось. То есть пристрастилась
Неля к внутренней своей музыке чуть ли не сильнее, чем к изготовлению рамок
и к картинам великих мастеров. А наиболее хорошо и прекрасно ей было,
конечно, когда глаза видели нетленные произведения живописи, а внутри в это
время музыка звучала. При таком стечении наивысший гармонический эффект
достигался и Неля очень быстро поняла и убедилась, что это стечение и есть
настоящая красота, красота, как говорится, с большой буквы. И без музыки
своей она уже просто не смогла бы жить среди людей и являться членом
общества. Потому что, если ей приходилось вынимать беруши, музыка в ней
умолкала и у Нели почти сразу же начинали подрагивать и ослабевать пальцы, и
ее настроение резко ухудшалось до того, что не хотела она жить, а хотела
умереть не сходя с места, и под воздействием внешних шумов и свиста ветра ее
тело поражала одна большая ноющая боль, которую терпеть было невыносимо даже
женскому терпеливому организму. Так что, если б и вздумалось Неле теперь
жить, как раньше, в общем человеческом шуме, она бы этого не смогла по
состоянию своего здоровья. И, конечно, несчастье, что она купила берушей
этих в аптеке без запаса, одну коробку единственную, так как подевались они
с прилавков неизвестно куда - будто бы корова их языком слизала. Наверно,
много стало желающих от шумов различных себя защитить и спасти.
И Неля свою коробку экономно использует, меняя беруши при самой крайней
необходимости. Когда голову, допустим, моет и нельзя попадания воды на них
избежать. Но голову она теперь редко моет, потому что волосы, говорят, и
неполезно мыть часто. И Нелю эта проблема гигиены не очень волнует. А вот
отсутствие в аптеках города и области берушей волнует ее чрезвычайно и
остро. И она обращалась уже в Международный Красный Крест и в различные
благотворительные фонды, и к представителю президента лично. Правда, без
толку - представитель этот хваленый ее не принял, а из Креста и фондов
ничего ей не ответили по существу, и Неля, отчаявшись и разочаровавшись в
официальных путях достижения своей цели, пошла на то даже, что попросила
завотделением помощь оказать ей в этом неразрешимом вопросе. У него же были
связи и знакомства в мире медицины и фармакологии. А завотделением ей
сказал:
- Да вы ватой заткните уши и все. Зачем вам беруши?
Неля ему объясняла, объясняла, что ватой не годится из-за того, что
вата только от свиста ветра защищает, а музыки не дает. Но завотделением
твердил, как попугай говорящий, что это хорошо, раз не дает, что так и надо,
а то от музыки, говорил, до беды один шаг - не больше. И с берушами,
говорил, это каждый может и любой, с берушами не фокус. И предлагал Неле
жить, как все люди живут и как она сама раньше жила, то есть не затыкая ушей
черт-те чем, а наоборот, жадно вслушиваясь в окружающий мир, полный звуков и
музыки на любой вкус, и всего, чего душе угодно.
В общем, так ничего он и не понял - завотделением - и навстречу Неле в
ее просьбе не пошел, доказав, что права она была тыщу раз, когда считала его
человеком душевно черствым и некрасивым во всех смыслах. А со стороны
нянечки их, тети Поли, той, что беруши ей посоветовала в борьбе с шумом
использовать, Неля никак не ожидала отказа. Она рассказала ей, тете Поле, о
своем безысходном положении все начистоту - и про музыку, и про то, что с
ног сбилась, беруши разыскивая днем с огнем, - рассказала и говорит:
- Одолжите мне, тетя Поля, хоть десяток их, берушей на первое время, а
я вам отдам. С процентами.
А тетя Поля ей ответила, как гром среди ясного неба:
- Не дам. - И: - У меня, - говорит, - у самой их недостаточно.
Неля ей стала убедительно растолковывать, что не может и не в состоянии
она без берушей существовать и мне же, говорит, они музыку создают.
А тетя Поля:
- А мне, - говорит, - что? Хрен с маслом?
И после этого состоявшегося разговора Неля упала духом и опустила руки.
Ведь не сегодня, так завтра беруши ее последние придут в негодность и надо
будет их вынуть. А другие, новые, взять негде. И значит, конец ее музыке и
красоте в целом близится и самой ей - полный конец. Потому что жила Неля
Явская одной только красотой и ничем больше.
И она не может себе простить, что не сообразила в свое время купить
берушей в запас, коробок десять или двадцать. "Но кто же, - думает Неля, -
знал, что они такое побочное свойство имеют? Никто не знал. И что в аптеках
не станет их начисто, тоже нельзя было предположить и предвидеть". А если б
можно было, то, конечно, Неля приложила бы все свои силы и средства и
создала запас берушей неиссякаемый у себя в квартире, такой запас создала
бы, чтоб его с головой хватило и за глаза на всю жизнь и чтобы еще осталось
тем, кто придет ей на смену.
1993
Самая короткая и удобная дорога к остановке автобуса шла напрямик
дворами. И Расин, конечно, предпочитал ее, вместо того, чтоб ходить по
асфальту пешеходного тротуара в обход. И сегодня он, как обычно и как всегда
по утрам, миновал мусоросборные баки и контейнеры, пересек наискось из конца
в конец детскую площадку для игры со всеми ее горами, качелями, ракетами и
избушками на курьих ножках, затем преодолел на своем пути непреодолимую
преграду, представляющую из себя длинный, в полкилометра, дом, называемый в
народе не иначе как китайской стеной (он сквозным подъездом воспользовался,
открытым с обеих сторон этого бесконечного дома как раз против детской
площадки), а там, взяв несколько вправо, нырнул Расин под арку у молочного
магазина, где ящики из-под бутылок хранились, и вышел из этой подсобной арки
на улицу, к остановке автобуса номер двадцать.
Людей на остановке было, конечно, много. Но не так, чтоб уж очень. То
есть не огромная толпа, а нормальная для часа пик в разгаре, и Расин
присоединился к этой толпе, увеличив ее собою, и повернул лицо против ветра,
и увидел, что оттуда, откуда и положено ей идти, идет она. Идет, переваливая
свое тело по направлению к остановке беспорядочно и неуклюже, и в то же
время, довольно быстро. "А вот и мы", - подумал привычными словами Расин и
отвел глаза, зная, что несколько секунд спустя она доставит себя до места