нее неразрешимые, то приготовление еды. А то пришить что-то возникала
необходимость или постирать и убрать. Ну то есть установился у нее некоторый
ритм и уклад жизни. Правда, в связи с тем что телефон она имела единственная
на этаже, очень ее дергали и допекали. Поскольку общий коридор у них длинный
- шестнадцать квартир, и звонить ходили к ней соседи до позднего времени.
Она уже и телефон в прихожую, к двери, выставила, чтоб в квартиру все
звонившие не лезли и грязь не натаскивали. А многие еще и своим знакомым ее
номер давали, и те звонили и просили то одного, то другого позвать. И
бывало, когда совсем ее доставали до печенок, она выключала телефон из
розетки и в дверь никого не впускала. Особенно если детей дома не было, она
такое практиковала. И тогда, в это время, могла Мария отдохнуть и немного
полежать на диване. Но потом приходили дети с тренировки своей или с
гулянья, телефон включался, и все начиналось и продолжалось, потому что не
хотела Мария, чтоб видели они эти ее ухищрения и росли неотзывчивыми и
черствыми людьми.
Да, и что интересно и примечательно: когда она с Сараевым жила, к ним
не ходили все подряд. Ну, Дуся ходила, еще двое, может, соседей. А чтоб ее
номер давать - про это и речи не заводил никто, кроме, конечно, Дуси. Дуся и
при Сараеве ее телефоном пользовалась широко и свободно. А больше никто не
пользовался - разве только в критических каких-нибудь случаях: "скорую"
вызвать или милицию. А как не стало Сараева, так квартира Марии в проходной
двор превратилась на глазах, и к ней заходили ее знакомые без всякого дела и
смысла, чтоб посидеть в тепле и выпить чего-нибудь и чтоб не идти подольше
домой - к женам своим и семьям.
Зато Сараев теперь у нее не рассиживался, а придет, деньги положит на
стол в кухне и говорит:
- Ну, я пошел.
И пропадает на месяц, как сквозь землю проваливается.
И так, значит, жила Мария после суда какое-то время года без событий,
плавно, а потом что-то такое в ее темпе и порядке жизни нарушилось или
сдвинулось и посыпались на нее всякие неприятности и трагические
происшествия, как из рога изобилия. И сначала это были мелкие неприятности,
похожие друг на друга, словно братья и сестры, и можно было их пережить и
забыть, из головы выбросив, а потом и крупные пошли одно за одним, по
нарастающей. И первое, значит, что случилось - это перчатки кожаные у нее на
рынке вытащили из кармана. Хорошие перчатки, венгерские. Она их уже третий
год носила, а они как новые были, даже не потертые. А тут на рынок Мария
пошла за картошкой, луком и другими овощами и, чтоб удобнее было
расплачиваться с торговцами и пересыпать купленные овощи в сумку, перчатки с
рук сняла и в карман положила и, наверно, неглубоко, так, что торчали они из
кармана. И их у нее вытащили в толпе.
Но перчатки - это пустяк, конечно, и мелочь, потому что у Марии еще
одни были перчатки, вязаные, и она значения большого этому эпизоду не
придала. Но после перчаток, буквально через день, Женя из школы в одном
пиджаке вернулся. А куртку у него в школе украли с вешалки. И кто украл ее,
осталось покрытым мраком. А без куртки, хоть и весна уже стояла, ходить еще
никак нельзя было из-за пониженной температуры воздуха. И Мария извлекла на
свет Божий старую Женину куртку, из которой вырос он в прошлом году, и
почистила мокрой щеткой, и Женя эту куртку на себя натянул. А она, конечно,
ему коротка и узка, и руки у него из рукавов торчат, так что не согреешься
особо. Ну и Женя в этой кургузой куртке в школу пошел за неимением другой.
А Мария взяла свой набор бижутерии - Сараев ей когда-то, в былые дни,
преподнес этот набор, а она его так чего-то и не надевала - и отнесла его,
набор то есть, в комиссионный магазин "Лотос". И у нее приняли этот набор по
цене девять тысяч, за которые Мария надеялась Жене новую куртку купить. Но
деньги в комиссионном магазине выдают, только продав товар, не раньше, и
Мария ездила в этот комиссионный "Лотос" каждый Божий день, а набор все
лежал, сверкая, в стеклянной витрине. Не покупали его. И Женя три уже дня в
старой своей и страшной куртке в школу ходил, и над ним там смеялись дети. А
одолжить денег у Марии не получилось, хоть и пробовала она, потому что дело
это перед зарплатой было, за неделю примерно, и ни у кого лишних денег не
находилось. Или, может, просто давать не хотели, учитывая гиперинфляцию.
А в пятницу приехала Мария в магазин, а он закрыт без объявления
причин. Сандень они там себе устроили или переучет какой-нибудь липовый.
Короче, не работали, и все. И Мария развернулась, поцеловав замок, и пошла в
обратном направлении в расстроенных чувствах. А паспорт она еще на подходе к
магазину приготовила, из сумочки вынув и в карман пальто положив. Так как в
паспорте у нее квитанция лежала. И тысяч пять денег там же у нее лежали, все
то есть ее деньги, что оставались на жизнь до получки. Ну и она, идя к
остановке автобуса сорок шестого маршрута, увидела сырки в шоколаде, какие
дети - и Юля, и Женя - любили, и она купила им по сырку, достав деньги из
паспорта и сдачу туда же спрятав. Подумала, а, черт с ним со всем, хоть их
порадую. И купила.
А потом, когда купила она сырки и по проспекту Ильича шла не спеша,
потому что хотела пройтись по свежему воздуху, вообще с ней нехорошее
произошло, послужив началом дальнейшему ходу событий.
Короче говоря, почувствовала вдруг Мария, что у нее по ногам течет. И
она испугалась, конечно, так как месячным совсем не время еще было и,
значит, это могло открыться какое-нибудь кровотечение. А у нее, по закону
подлости, ни кусочка ваты с собой. Да и сортиром в радиусе километр не
пахнет.
Ну и, в общем, побежала Мария к автобусу как есть, и он, слава Богу,
подошел тут же, а не через полчаса. И Мария влезла в него, приложив все силы
и идя напролом, и поехала домой. А в автобусе, конечно, давка неимоверная.
Чуть не расплющили ее и по стене не размазали. Но она ничего этого не
ощущала - ни толчков, ни давления на грудную клетку, а стояла как
бесчувственная чурка и только мечтала - быстрее бы доехать.
А домой вбежала она - и прямо, конечно, в ванную, раздеваться.
Разделась, а у нее уже и в сапогах, и на платье, и везде. И Мария сбросила с
себя всю испачканную нижнюю одежду и платье, вымылась как следует и заодно
разобралась, что это у нее больше все ж таки на месячные похоже вне графика,
чем на кровотечение по болезни, и она приняла нужные меры и бросила в миску
окровавленные свои вещи и отстирала их хозяйственным мылом. А развесив
выстиранное на полотенцесушилке, Мария вышла из ванной комнаты и сказала
детям:
- Привет. Как вы тут?
А Женя спросил:
- Ты, ма, чего? Чуть не это, да? Или - это?
А Мария сказала:
- Любопытной Варваре кое-что оторвали.
И она вспомнила о шоколадных сырках и вынула их из кармана, сказав
детям:
- После ужина съедите, на закуску.
И про паспорт тоже она вспомнила и решила, что нужно его из пальто
вынуть, так как там ему не место. Но в пальто паспорт она не нашла, сколько
ни искала, и в сумке не нашла. Пропал паспорт, как говорится, с концами. И
тут Мария расплакалась. Сидит, пальто в руках мнет и плачет. Юля и Женя
спрашивают:
- Мама, ты зачем плачешь?
А она плачет молча, и все. А потом Мария сказала детям, что паспорт у
нее вытащили из кармана. Так же, как перчатки.
- В автобусе, - говорит, - наверно. Больше негде.
А дети ей говорят:
- Ты не плачь.
А она:
- Так ведь там деньги все наши были, в нем. И квитанция на девять тысяч
из комиссионного магазина "Лотос".
И еще была одна веская причина, почему Марии так жалко было украденного
паспорта. Он, паспорт, у нее в обложке был, а обложку эту Мария с отцовского
паспорта сняла, когда умер ее отец. Ну, как бы на долгую память. Его,
паспорт, из-за этой обложки, видно, и вытащили, потому что на ощупь она от
бумажника ничем не отличалась и на вид похожа была. Вот и достали, наверно,
в толчее автобусной и в давке у нее из кармана паспорт, рассчитывая, что
достают кошелек, и не ошиблись в расчетах.
Да Марии и казалось, что толкают ее и жмут как-то искусственно, но не
могла ни на что она правильно реагировать и думать о чем-то еще, когда
каждую секунду чувствовала, как мокро становится все ниже и ниже.
А назавтра поехала Мария в магазин к его открытию. Приехала, смотрит, а
бижутерии ее уже нету в витрине. Продана. Вчера, значит, не работали они,
позавчера лежала, а сегодня с утра - нету. И Мария спросила у продавца, где
ее бижутерия, а он сказал:
- Продана, - и: - Можете, - сказал, - получить ваши деньги.
И Мария рассказала продавцу о постигшем ее несчастье - что украли у нее
и паспорт и квитанцию, и попросила не выдавать деньги, если с этой ее
квитанцией придут к ним в магазин. И говорит:
- Я могу вам заявление написать или я не знаю что, - и: - Может, -
говорит, - вы как-нибудь поймаете того, кто придет, у вас же вон какая
охрана. А с меня, - говорит, - за это причитается коньяк.
А продавец говорит, что насчет поймать и другого я не обещаю, а деньги
ваши, говорит, я смогу вам выдать.
- Потому что, - говорит, - я вас помню. А если вы данные своего
паспорта украденного знаете, то вообще, - говорит, - хорошо.
Ну а паспорт свой Мария на память знала, так как, работая бухгалтером,
ей приходилось деньги получать в банке и заполнять бумаги, куда требовалось
все данные паспорта вносить. Да и алименты она получала от отца Жениного
тоже по заполнении почтового корешка паспортными данными.
И Мария написала заявление об утрате квитанции, и деньги ей выплатили,
и на жизнь у нее теперь было. А вот куртку Жене купить не выходило, хоть
вывернись. И она пришла к выводу, что надо все же купить куртку, а на
питание ухитриться одолжить денег. И она сейчас же зашла в десяток магазинов
и нашла Жене подходящую куртку за восемь всего тысяч. То есть тысяча у Марии
еще и осталась на хлеб и на самое необходимое. И она подумала, что деньги я
все-таки займу. У нескольких человек понемногу, потому что так всегда легче
брать в долг, чем у одного кого-нибудь крупную сумму.
А дома Мария показала Жене его новую куртку и сказала:
- Меряй, чудище.
А он померил и говорит:
- Великовата.
А Мария ему:
- Расти, - говорит, - быстрее, - и: - Не отрезать же, - говорит, -
из-за твоего мелкого роста совершенно новую куртку.
И Мария завозилась по дому, и к ней заходила Дуся одалживать пять
картошек, и Мария спросила, нет ли у Дуси тысячи на два или три дня, а Дуся
сказала: "Откуда?" - и ушла с картошкой не задерживаясь - варить ее или
жарить.
А Мария села ломать длинную вермишель, чтобы она в кастрюлю влезала, и
думала, ломая ее, что в понедельник надо будет отпрашиваться с обеих работ и
ехать в милицию заявлять о краже паспорта, и собирать кучу справок с места
работы и с места жительства, и фотографироваться. И еще думала, что штраф
какой-нибудь платить ее заставят. Ведь же доказать им, что паспорт у меня
украли, а не сама я его потеряла, мне никак не удастся. И она думала, что,
может, сразу надо было пойти и заявить, как только выяснила она пропажу, но
тогда вечер уже настал и поздно было обратно в центр ехать, а тут, ко всему
хорошему, месячные эти ее несвоевременные подоспели досрочно. А в субботу
она в милицию не поехала, так как в магазин поехала комиссионный, а оттуда,
деньги неожиданно свои получив, куртку искать пошла Жене, и нашла ее, и
купила, и повезла, конечно, домой, потому что не переться же в милицию с
курткой под мышкой.
А впоследствии выяснилось, что правильно она сделала, не поехав в
милицию, так как там по вопросам утери документов принимали строго по
понедельникам и четвергам с четырнадцати часов и до шестнадцати. Ну и дальше
вот что произошло - как венец всему. Пришел к Марии сосед из квартиры
напротив. С обычной целью - телефоном попользоваться. В Сумы ему надо было
позвонить, родственникам. И Марию подмывало сказать, что это уже свинство
чистопородное, поскольку до переговорного пункта идти пять минут нога за
ногу, но она, как всегда, ничего этого не сказала, а сказала:
- Звони.
А он сказал, что поговорит недолго и коротко, буквально две минуты.
- Деньги, - сказал, - я заплачу по счету. Ты скажешь сколько, и я
заплачу.
А Мария говорит:
- А где я узнаю, сколько? Мне ж общая сумма к оплате выставляется.
А сосед говорит:
- Ну, я не знаю где, - и: - Сколько скажешь, - говорит, - столько я и
заплачу.
И он позвонил в Сумы и говорил, понятное дело, не две минуты и не три.
А поговорив, он ушел, а дверь за ним Юля закрыть встала.
И она толкнула дверь, чтоб прихлопнуть ее плотнее, потому как задвижка
у них туго закрывалась, а в это время Вениамин в общественный коридор выйти
вздумал. Вслед за вышедшим соседом. Он часто туда, в коридор, выходил.
Погулять на его просторе. А когда надоедало ему гулять, он лапой дверь
скреб, и его впускали обратно в тесноту.
И вот сосед вышел, и Вениамин за ним устремился. А Юля в этот же самый
момент времени дверь закрывала. Ну и Вениамин как раз в щели оказался, и
дверь ударила его, припечатав к углу косяка. Не видела она, Юля, как юркнул
Вениамин в дверь.
И он закричал душераздирающе и метнулся как сумасшедший в угол, под
стол, и забился туда, весь дрожа и продолжая кричать от боли и испуга.
И Мария достала его осторожно, а он все вскрикивал и не давал
прикоснуться ни к спине, ни к животу, ни к задним ногам. А потом Вениамин
кричать перестал и только постанывал и смотрел не отрываясь Марии в глаза. И
Мария аккуратно, боясь причинить ему лишнюю боль, перенесла Вениамина на
свой диван и положила его в головах у стенки. И он затих и лежал на диване
без движения и ничего не ел и не пил.
И так пролежал он всю ночь, а Мария рядом с ним то лежала, то сидела,
следя за его самочувствием. И все, считай, воскресенье пролежал Вениамин на
одном месте, и стало Марии ясно, что он может умереть, так как он не только
не ел и не пил, но и не оправлялся. И живот стал у него понемногу
раздуваться, увеличиваясь в размерах. А Мария видела это, а что делать и
куда бежать, не знала, потому что было воскресенье. Она, правда, позвонила в
ветлечебницу, надеясь на чудо - что окажется там дежурный какой-нибудь, но
телефон лечебницы ей не ответил, и она совсем запаниковала, и у нее
опустились руки.
А тут Сараев пришел, денег принес, очень, конечно, кстати. И он порог
переступил и говорит:
- Я на минутку и проходить не буду, потому что уже темнеть начинает, -
и: - Вот, - говорит, - деньги - нам зарплату раньше выдали, но с завтрашнего
дня, - говорит, - меня в отпуск отправляют без содержания ввиду отсутствия
сырья и неплатежей, - и говорит: - По этой причине я тебе в следующем месяце
ничего не смогу принести, но потом, - говорит, - я все компенсирую, в
рассрочку.
И он говорил это, а Мария стояла и слушала его вполслуха, рассеянно и
без тени внимания и ждала от него, чтоб он ушел и дал ей вернуться в
комнату, к Вениамину. И Сараев заметил наконец ее это отвлеченное состояние
и спросил:
- Что стряслось?
А она сделала шаг назад, в комнату, и кивнула на лежащего Вениамина. А
Сараев, увидев его, спросил:
- Заболел?
А Мария говорит:
- Нет, Юля дверью его ударила и, наверно, что-нибудь ему сломала и
повредила внутренние органы.
И, узнав такую новость, Сараев, конечно, разделся и не ушел, потому что
он тоже, как и все здесь присутствующие, Вениамина любил. И он посмотрел на
него с более близкого расстояния и почесал его за ухом. И:
- У него, - сказал, - живот раздут.
А Мария говорит:
- Он со вчера не ходил.
А Сараев говорит:
- Надо его в больницу, в ветеринарную.
А Мария говорит:
- Воскресенье.
И Сараев остался у Марии, и они вместе и по очереди за Вениамином
приглядывали, а он лежал не шевелясь, то ли еще в сознании, то ли уже нет.
А в понедельник, в семь часов, поехали они в больницу. Взяли коробку от
сапог Марииных, постелили туда плед и поставили коробку в сумку большую, с
которой Мария обычно к матери ездила в гости, и повезли они в этой сумке
Вениамина еле дышащего и ничего, похоже, не чувствующего. И они приехали в
больницу к началу рабочего дня и в очереди были первыми.
А врач взглянул на Вениамина и сказал:
- Да. - И сказал: - Машина или падение с высокого этажа?
А Мария сказала:
- Нет, - и коротко ему изложила, как было, и что, и когда.
И он, врач, позвал еще одного врача, женщину, пришедшую только что и
переодевавшуюся в соседней комнате. А осмотрев Вениамина вдвоем и
посовещавшись друг с другом и посоветовавшись, они сделали ему укол
прозерина. И у Вениамина в результате этого укола начались судороги, а из
глаз полились ручьями и потоками слезы. И он стал задыхаться. А врач сказал:
- На воздух его.
И Мария схватила Вениамина и вынесла на крыльцо, где ему стало лучше. А
когда она снова его внесла, врач, женщина, сказала:
- Кладите его на стол. И держите.
И Мария с Сараевым стали держать Вениамина, как показала женщина-врач,
а она проколола ему большим шприцем живот и выкачала из него три этих шприца
мочи. И сделала еще какой-то укол антибиотика и вколола мочегонное.
А что дальше делать, она объяснила Марии и написала, как и сколько раз
в день нужно Вениамина колоть. И Сараев тоже все эти рекомендации слушал и
запоминал. А в конце врач дала Марии с собой бутылочку канамицина и ампулу -
чем его разводить. Сказала:
ґ На сегодня вам хватит и на завтра один раз уколоть, а за это время
достанете. - И она посмотрела на Марию с сочувствием, так как на ней совсем
никакого лица не было, и сказала: - А не достанете - позвоните. Я помогу.
И из лечебницы Сараев с Вениамином поехал домой к Марии, а Мария - по
аптекам рыскать. Лекарства доставать. Канамицин - антибиотик широкого
спектра действия и лазикс - мочегонное. У нее доставать что-либо всегда
лучше, чем у Сараева, получалось, Сараев этого совсем не умел. И Мария
обмотала Бог знает сколько аптек - и ветеринарную, и человеческих несколько
- и наконец выпросила она в одной из них требуемый канамицин, переплатив за
него втрое, а в другой лазикс она нашла - свободно. И шприцев одноразовых
купила Мария в коммерческом киоске пять штук, предполагая их кипятить и
использовать по три-четыре раза, как советовала ей женщина-врач.
А купив все это, Мария заехала к себе на работу и взяла на обоих своих
предприятиях неделю в счет очередного отпуска. Без оформления, а просто
договорившись с начальством, что работать она в течение недели не будет, а в
отпуск летом уйдет не на четыре недели, как положено, а на три. И с этим
вернулась Мария домой, про паспорт и про милицию совершенно забыв, и
приступили они к лечению Вениамина и к его спасению. А лечение, значит,
состояло в следующем: во-первых, каждые шесть часов Сараев делал ему укол
канамицина. Он хорошо умел уколы делать. Потому что бабушка Сараева долго
умирала от рака, и он, еще школьником, делал ей обезболивающие уколы и
наркотики. Мать его сама боялась уколы делать, а медсестре платить
приходящей было у них нечем. И он делал бабушке своей умирающей уколы и
научился этому искусству раз и навсегда. Правда, животному труднее укол
сделать - из-за шерсти. И шкура у них, у животных, более плотная, чем кожа у
человека, а жира и мышц гораздо меньше. И колоть поэтому нужно осторожно и
точно, втыкая иголку под определенным углом на четверть ее длины, не глубже.
И Сараев кипятил одноразовый шприц в кастрюльке сорок минут и колол им
Вениамина. А Мария держала его, чтобы он не дернулся и не помешал. Он же не
понимал, что во время укола смирно надо лежать и неподвижно. Но Вениамин
хорошо уколы переносил и терпел. Да. А кроме канамицина, раз в день Сараев
ему еще и лазикс колол, чтоб, значит, моча у Вениамина не скапливалась, а
выходила наружу. А все остальное время между уколами Вениамин лежал на
пеленках, Жениных еще и через столько лет пригодившихся. И он ходил под
себя, на эти пеленки, а Мария и Сараев их стирали и меняли на чистые.
И значит, Сараев стал жить у Марии и не ездил к себе домой, потому что
в девять часов, и в пятнадцать, и в двадцать один, и в три нужно было делать
Вениамину очередной укол. И Мария, конечно, увидела на Сараеве жилет, когда
снял он при ней свитер впервые, и сказала: - Господи, что это на тебе?
А Сараев сказал:
- Ничего. Не обращай внимания.
А насчет сохранности своей квартиры Сараев не беспокоился, так как там
без него ничего не могло произойти плохого благодаря бронированной входной
двери.
И Вениамин послушно лечился и позволял себя колоть, понимая, очевидно,
что мучают его по необходимости. Единственно только смотрел он прямо в глаза
Марии и Сараеву, а они не выдерживали и отводили, пряча глаза, взгляды.
Но на четвертый день лечения уколами Вениамин попросил есть и начал
принимать пищу, а пить он уже и раньше пил. И поел он каши овсяной,
геркулеса. Мария ему сварила негустой каши, добавив в нее вареного мяса, на
мясорубке прокрученного, и он поел этой мясной каши, слизывая ее у Марии с
руки. И воды попил теплой кипяченой. Но под себя ходить Вениамин продолжал,
ничего не чувствуя. Он и хвоста своего не чувствовал, и хвост висел у него
мертвый и парализованный. Правда, врач, Света ее звали, сказала по телефону,
что раз выжил он и до сих пор не умер, все станет на места и образуется.
Только требуется для этого время и терпение.
- Потому что, - сказала, - у него крестцовый отдел поврежден в
результате травмы, и все это характерные последствия данного повреждения.
Ну и сказала она, что Вениамину нужен полный покой и нельзя подвергать
его никаким стрессовым нагрузкам. А у них и так была тишина в квартире
кладбищенская, и даже дети в дни тяжелого состояния Вениамина не шумели, а
вели себя тише воды. И в понедельник, когда прямая опасность для жизни
миновала Вениамина окончательно, Мария пошла на работу, дети - в школу, и с
Вениамином остался Сараев сам, так как ему на работу идти не надо было целых
еще три недели. И все эти три недели он жил у Марии, и утром, когда они,
Мария с детьми, уходили, Сараев готовил какую-нибудь еду на всех и убирал за
Вениамином, и мыл его, и стирал его перепачканные пеленки, делая это без
никаких отрицательных ощущений и чисто механически. Потом около двух часов
дня возвращались из школы дети, и Сараев их кормил, и они либо уходили на
тренировку, либо садились за свои уроки. Потом приходила Мария, и Вениамин
выходил ее встречать к двери, так как он через две недели стал уже
самостоятельно передвигаться по комнате и ходил, чуть вывернув левую ногу и
волоча хвост по полу. И Мария не раздеваясь брала его за передние лапы,
поднимала к лицу и говорила:
- Моя ты курица, - и долго с ним целовалась.
А Сараев стоял с ними рядом и ощупывал входную дверь, как будто в
первый раз ее видел, и говорил Марии:
- Почему у тебя дверь такая слабая? Надо железную установить.
А Мария, продолжая лобзаться с Вениамином, говорила:
- Зачем?
А Сараев говорил:
- Затем, чтоб зла тебе не могли причинить. Тем более у тебя дети в
доме.
И Мария ставила Вениамина на диван, и он ковылял в угол, где ему была
постелена теплая пеленка, а Мария говорила:
- Ты, Сараев, свихнулся на железных дверях.
А Сараев говорил:
- Ничего я не свихнулся, - и еще говорил, что, если ты сама себя не
защитишь, никто тебя не защитит. А по вопросу двери, говорил, я могу
договориться с Лагиным. И он шел разогревать ужин для Марии, а она тем
временем переодевалась, выкладывала из сумок принесенные продукты и так
далее и тому подобное.
А поужинав, Мария возилась с Вениамином и с детьми, а Сараев сидел без
дела, напевая беззвучно свою частушку, и чувствовал себя лишним человеком со
стороны. И с ним ни о чем не разговаривали дети, и Мария говорила с Сараевым
об одном лишь Вениамине и его здоровье, потому что они отвыкли, наверно, от
присутствия Сараева среди них и потребность в тесном с ним общении потеряли.
Даже про паспорт Мария сказала Сараеву в двух беглых словах, что сил уже
нету за ним ходить. Сараев говорит:
- А что такое, почему?
А Мария говорит:
- Не хочу об этом, осточертело, - и не стала ничего Сараеву
рассказывать и делиться с ним своими несчастьями не стала.
И в целом прожил Сараев у Марии весь месяц, изменив невольно образ ее
жизни, потому что к ней все ходить перестали - и соседи, чтобы звонить, и
знакомые ее. Хотя Сараев слова никому не сказал неприветливого. Но
получалось, что заходили они, видели его, Сараева, в домашнем виде - на
кухне, допустим, у плиты или люстру чинящего с табуретки - и больше не
приходили. Одна Дуся продолжала наносить свои нахальные визиты, как и
прежде. То есть она стучала в дверь в любое время, когда ей
заблагорассудится. И дня три подряд заставая у Марии Сараева, Дуся спросила:
- Вы что, - спросила, - опять сошлись?
Мария ей ничего не ответила в ответ, и Сараев, ясное дело, смолчал, и
Дуся сказала:
- Ну и дураки, - и: - Ничего, - сказала, - у вас не выйдет.
Ну вот, значит, прожил Сараев весь свой отпуск без содержания у Марии,
в семье. И Вениамин за это время заметно поправился и окреп. И хотя он все
еще делал под себя, сдвиги в сторону улучшения и прогресс наблюдались в
каждый следующий день без преувеличения. Потому что хвостом Вениамин начал
шевелить и про лоханку свою туалетную вспоминал временами. И он в нее
залезал и скреб, а ел уже с аппетитом и все подряд и ходил почти что не
ковыляя. Другими словами, Вениамин был на пути к выздоровлению. И тогда
Сараев сказал Марии, что пора ему, наверно, идти, так как завтра понедельник
и третье число, а значит, кончился его отпуск и предстоит ему выходить на
необходимость или постирать и убрать. Ну то есть установился у нее некоторый
ритм и уклад жизни. Правда, в связи с тем что телефон она имела единственная
на этаже, очень ее дергали и допекали. Поскольку общий коридор у них длинный
- шестнадцать квартир, и звонить ходили к ней соседи до позднего времени.
Она уже и телефон в прихожую, к двери, выставила, чтоб в квартиру все
звонившие не лезли и грязь не натаскивали. А многие еще и своим знакомым ее
номер давали, и те звонили и просили то одного, то другого позвать. И
бывало, когда совсем ее доставали до печенок, она выключала телефон из
розетки и в дверь никого не впускала. Особенно если детей дома не было, она
такое практиковала. И тогда, в это время, могла Мария отдохнуть и немного
полежать на диване. Но потом приходили дети с тренировки своей или с
гулянья, телефон включался, и все начиналось и продолжалось, потому что не
хотела Мария, чтоб видели они эти ее ухищрения и росли неотзывчивыми и
черствыми людьми.
Да, и что интересно и примечательно: когда она с Сараевым жила, к ним
не ходили все подряд. Ну, Дуся ходила, еще двое, может, соседей. А чтоб ее
номер давать - про это и речи не заводил никто, кроме, конечно, Дуси. Дуся и
при Сараеве ее телефоном пользовалась широко и свободно. А больше никто не
пользовался - разве только в критических каких-нибудь случаях: "скорую"
вызвать или милицию. А как не стало Сараева, так квартира Марии в проходной
двор превратилась на глазах, и к ней заходили ее знакомые без всякого дела и
смысла, чтоб посидеть в тепле и выпить чего-нибудь и чтоб не идти подольше
домой - к женам своим и семьям.
Зато Сараев теперь у нее не рассиживался, а придет, деньги положит на
стол в кухне и говорит:
- Ну, я пошел.
И пропадает на месяц, как сквозь землю проваливается.
И так, значит, жила Мария после суда какое-то время года без событий,
плавно, а потом что-то такое в ее темпе и порядке жизни нарушилось или
сдвинулось и посыпались на нее всякие неприятности и трагические
происшествия, как из рога изобилия. И сначала это были мелкие неприятности,
похожие друг на друга, словно братья и сестры, и можно было их пережить и
забыть, из головы выбросив, а потом и крупные пошли одно за одним, по
нарастающей. И первое, значит, что случилось - это перчатки кожаные у нее на
рынке вытащили из кармана. Хорошие перчатки, венгерские. Она их уже третий
год носила, а они как новые были, даже не потертые. А тут на рынок Мария
пошла за картошкой, луком и другими овощами и, чтоб удобнее было
расплачиваться с торговцами и пересыпать купленные овощи в сумку, перчатки с
рук сняла и в карман положила и, наверно, неглубоко, так, что торчали они из
кармана. И их у нее вытащили в толпе.
Но перчатки - это пустяк, конечно, и мелочь, потому что у Марии еще
одни были перчатки, вязаные, и она значения большого этому эпизоду не
придала. Но после перчаток, буквально через день, Женя из школы в одном
пиджаке вернулся. А куртку у него в школе украли с вешалки. И кто украл ее,
осталось покрытым мраком. А без куртки, хоть и весна уже стояла, ходить еще
никак нельзя было из-за пониженной температуры воздуха. И Мария извлекла на
свет Божий старую Женину куртку, из которой вырос он в прошлом году, и
почистила мокрой щеткой, и Женя эту куртку на себя натянул. А она, конечно,
ему коротка и узка, и руки у него из рукавов торчат, так что не согреешься
особо. Ну и Женя в этой кургузой куртке в школу пошел за неимением другой.
А Мария взяла свой набор бижутерии - Сараев ей когда-то, в былые дни,
преподнес этот набор, а она его так чего-то и не надевала - и отнесла его,
набор то есть, в комиссионный магазин "Лотос". И у нее приняли этот набор по
цене девять тысяч, за которые Мария надеялась Жене новую куртку купить. Но
деньги в комиссионном магазине выдают, только продав товар, не раньше, и
Мария ездила в этот комиссионный "Лотос" каждый Божий день, а набор все
лежал, сверкая, в стеклянной витрине. Не покупали его. И Женя три уже дня в
старой своей и страшной куртке в школу ходил, и над ним там смеялись дети. А
одолжить денег у Марии не получилось, хоть и пробовала она, потому что дело
это перед зарплатой было, за неделю примерно, и ни у кого лишних денег не
находилось. Или, может, просто давать не хотели, учитывая гиперинфляцию.
А в пятницу приехала Мария в магазин, а он закрыт без объявления
причин. Сандень они там себе устроили или переучет какой-нибудь липовый.
Короче, не работали, и все. И Мария развернулась, поцеловав замок, и пошла в
обратном направлении в расстроенных чувствах. А паспорт она еще на подходе к
магазину приготовила, из сумочки вынув и в карман пальто положив. Так как в
паспорте у нее квитанция лежала. И тысяч пять денег там же у нее лежали, все
то есть ее деньги, что оставались на жизнь до получки. Ну и она, идя к
остановке автобуса сорок шестого маршрута, увидела сырки в шоколаде, какие
дети - и Юля, и Женя - любили, и она купила им по сырку, достав деньги из
паспорта и сдачу туда же спрятав. Подумала, а, черт с ним со всем, хоть их
порадую. И купила.
А потом, когда купила она сырки и по проспекту Ильича шла не спеша,
потому что хотела пройтись по свежему воздуху, вообще с ней нехорошее
произошло, послужив началом дальнейшему ходу событий.
Короче говоря, почувствовала вдруг Мария, что у нее по ногам течет. И
она испугалась, конечно, так как месячным совсем не время еще было и,
значит, это могло открыться какое-нибудь кровотечение. А у нее, по закону
подлости, ни кусочка ваты с собой. Да и сортиром в радиусе километр не
пахнет.
Ну и, в общем, побежала Мария к автобусу как есть, и он, слава Богу,
подошел тут же, а не через полчаса. И Мария влезла в него, приложив все силы
и идя напролом, и поехала домой. А в автобусе, конечно, давка неимоверная.
Чуть не расплющили ее и по стене не размазали. Но она ничего этого не
ощущала - ни толчков, ни давления на грудную клетку, а стояла как
бесчувственная чурка и только мечтала - быстрее бы доехать.
А домой вбежала она - и прямо, конечно, в ванную, раздеваться.
Разделась, а у нее уже и в сапогах, и на платье, и везде. И Мария сбросила с
себя всю испачканную нижнюю одежду и платье, вымылась как следует и заодно
разобралась, что это у нее больше все ж таки на месячные похоже вне графика,
чем на кровотечение по болезни, и она приняла нужные меры и бросила в миску
окровавленные свои вещи и отстирала их хозяйственным мылом. А развесив
выстиранное на полотенцесушилке, Мария вышла из ванной комнаты и сказала
детям:
- Привет. Как вы тут?
А Женя спросил:
- Ты, ма, чего? Чуть не это, да? Или - это?
А Мария сказала:
- Любопытной Варваре кое-что оторвали.
И она вспомнила о шоколадных сырках и вынула их из кармана, сказав
детям:
- После ужина съедите, на закуску.
И про паспорт тоже она вспомнила и решила, что нужно его из пальто
вынуть, так как там ему не место. Но в пальто паспорт она не нашла, сколько
ни искала, и в сумке не нашла. Пропал паспорт, как говорится, с концами. И
тут Мария расплакалась. Сидит, пальто в руках мнет и плачет. Юля и Женя
спрашивают:
- Мама, ты зачем плачешь?
А она плачет молча, и все. А потом Мария сказала детям, что паспорт у
нее вытащили из кармана. Так же, как перчатки.
- В автобусе, - говорит, - наверно. Больше негде.
А дети ей говорят:
- Ты не плачь.
А она:
- Так ведь там деньги все наши были, в нем. И квитанция на девять тысяч
из комиссионного магазина "Лотос".
И еще была одна веская причина, почему Марии так жалко было украденного
паспорта. Он, паспорт, у нее в обложке был, а обложку эту Мария с отцовского
паспорта сняла, когда умер ее отец. Ну, как бы на долгую память. Его,
паспорт, из-за этой обложки, видно, и вытащили, потому что на ощупь она от
бумажника ничем не отличалась и на вид похожа была. Вот и достали, наверно,
в толчее автобусной и в давке у нее из кармана паспорт, рассчитывая, что
достают кошелек, и не ошиблись в расчетах.
Да Марии и казалось, что толкают ее и жмут как-то искусственно, но не
могла ни на что она правильно реагировать и думать о чем-то еще, когда
каждую секунду чувствовала, как мокро становится все ниже и ниже.
А назавтра поехала Мария в магазин к его открытию. Приехала, смотрит, а
бижутерии ее уже нету в витрине. Продана. Вчера, значит, не работали они,
позавчера лежала, а сегодня с утра - нету. И Мария спросила у продавца, где
ее бижутерия, а он сказал:
- Продана, - и: - Можете, - сказал, - получить ваши деньги.
И Мария рассказала продавцу о постигшем ее несчастье - что украли у нее
и паспорт и квитанцию, и попросила не выдавать деньги, если с этой ее
квитанцией придут к ним в магазин. И говорит:
- Я могу вам заявление написать или я не знаю что, - и: - Может, -
говорит, - вы как-нибудь поймаете того, кто придет, у вас же вон какая
охрана. А с меня, - говорит, - за это причитается коньяк.
А продавец говорит, что насчет поймать и другого я не обещаю, а деньги
ваши, говорит, я смогу вам выдать.
- Потому что, - говорит, - я вас помню. А если вы данные своего
паспорта украденного знаете, то вообще, - говорит, - хорошо.
Ну а паспорт свой Мария на память знала, так как, работая бухгалтером,
ей приходилось деньги получать в банке и заполнять бумаги, куда требовалось
все данные паспорта вносить. Да и алименты она получала от отца Жениного
тоже по заполнении почтового корешка паспортными данными.
И Мария написала заявление об утрате квитанции, и деньги ей выплатили,
и на жизнь у нее теперь было. А вот куртку Жене купить не выходило, хоть
вывернись. И она пришла к выводу, что надо все же купить куртку, а на
питание ухитриться одолжить денег. И она сейчас же зашла в десяток магазинов
и нашла Жене подходящую куртку за восемь всего тысяч. То есть тысяча у Марии
еще и осталась на хлеб и на самое необходимое. И она подумала, что деньги я
все-таки займу. У нескольких человек понемногу, потому что так всегда легче
брать в долг, чем у одного кого-нибудь крупную сумму.
А дома Мария показала Жене его новую куртку и сказала:
- Меряй, чудище.
А он померил и говорит:
- Великовата.
А Мария ему:
- Расти, - говорит, - быстрее, - и: - Не отрезать же, - говорит, -
из-за твоего мелкого роста совершенно новую куртку.
И Мария завозилась по дому, и к ней заходила Дуся одалживать пять
картошек, и Мария спросила, нет ли у Дуси тысячи на два или три дня, а Дуся
сказала: "Откуда?" - и ушла с картошкой не задерживаясь - варить ее или
жарить.
А Мария села ломать длинную вермишель, чтобы она в кастрюлю влезала, и
думала, ломая ее, что в понедельник надо будет отпрашиваться с обеих работ и
ехать в милицию заявлять о краже паспорта, и собирать кучу справок с места
работы и с места жительства, и фотографироваться. И еще думала, что штраф
какой-нибудь платить ее заставят. Ведь же доказать им, что паспорт у меня
украли, а не сама я его потеряла, мне никак не удастся. И она думала, что,
может, сразу надо было пойти и заявить, как только выяснила она пропажу, но
тогда вечер уже настал и поздно было обратно в центр ехать, а тут, ко всему
хорошему, месячные эти ее несвоевременные подоспели досрочно. А в субботу
она в милицию не поехала, так как в магазин поехала комиссионный, а оттуда,
деньги неожиданно свои получив, куртку искать пошла Жене, и нашла ее, и
купила, и повезла, конечно, домой, потому что не переться же в милицию с
курткой под мышкой.
А впоследствии выяснилось, что правильно она сделала, не поехав в
милицию, так как там по вопросам утери документов принимали строго по
понедельникам и четвергам с четырнадцати часов и до шестнадцати. Ну и дальше
вот что произошло - как венец всему. Пришел к Марии сосед из квартиры
напротив. С обычной целью - телефоном попользоваться. В Сумы ему надо было
позвонить, родственникам. И Марию подмывало сказать, что это уже свинство
чистопородное, поскольку до переговорного пункта идти пять минут нога за
ногу, но она, как всегда, ничего этого не сказала, а сказала:
- Звони.
А он сказал, что поговорит недолго и коротко, буквально две минуты.
- Деньги, - сказал, - я заплачу по счету. Ты скажешь сколько, и я
заплачу.
А Мария говорит:
- А где я узнаю, сколько? Мне ж общая сумма к оплате выставляется.
А сосед говорит:
- Ну, я не знаю где, - и: - Сколько скажешь, - говорит, - столько я и
заплачу.
И он позвонил в Сумы и говорил, понятное дело, не две минуты и не три.
А поговорив, он ушел, а дверь за ним Юля закрыть встала.
И она толкнула дверь, чтоб прихлопнуть ее плотнее, потому как задвижка
у них туго закрывалась, а в это время Вениамин в общественный коридор выйти
вздумал. Вслед за вышедшим соседом. Он часто туда, в коридор, выходил.
Погулять на его просторе. А когда надоедало ему гулять, он лапой дверь
скреб, и его впускали обратно в тесноту.
И вот сосед вышел, и Вениамин за ним устремился. А Юля в этот же самый
момент времени дверь закрывала. Ну и Вениамин как раз в щели оказался, и
дверь ударила его, припечатав к углу косяка. Не видела она, Юля, как юркнул
Вениамин в дверь.
И он закричал душераздирающе и метнулся как сумасшедший в угол, под
стол, и забился туда, весь дрожа и продолжая кричать от боли и испуга.
И Мария достала его осторожно, а он все вскрикивал и не давал
прикоснуться ни к спине, ни к животу, ни к задним ногам. А потом Вениамин
кричать перестал и только постанывал и смотрел не отрываясь Марии в глаза. И
Мария аккуратно, боясь причинить ему лишнюю боль, перенесла Вениамина на
свой диван и положила его в головах у стенки. И он затих и лежал на диване
без движения и ничего не ел и не пил.
И так пролежал он всю ночь, а Мария рядом с ним то лежала, то сидела,
следя за его самочувствием. И все, считай, воскресенье пролежал Вениамин на
одном месте, и стало Марии ясно, что он может умереть, так как он не только
не ел и не пил, но и не оправлялся. И живот стал у него понемногу
раздуваться, увеличиваясь в размерах. А Мария видела это, а что делать и
куда бежать, не знала, потому что было воскресенье. Она, правда, позвонила в
ветлечебницу, надеясь на чудо - что окажется там дежурный какой-нибудь, но
телефон лечебницы ей не ответил, и она совсем запаниковала, и у нее
опустились руки.
А тут Сараев пришел, денег принес, очень, конечно, кстати. И он порог
переступил и говорит:
- Я на минутку и проходить не буду, потому что уже темнеть начинает, -
и: - Вот, - говорит, - деньги - нам зарплату раньше выдали, но с завтрашнего
дня, - говорит, - меня в отпуск отправляют без содержания ввиду отсутствия
сырья и неплатежей, - и говорит: - По этой причине я тебе в следующем месяце
ничего не смогу принести, но потом, - говорит, - я все компенсирую, в
рассрочку.
И он говорил это, а Мария стояла и слушала его вполслуха, рассеянно и
без тени внимания и ждала от него, чтоб он ушел и дал ей вернуться в
комнату, к Вениамину. И Сараев заметил наконец ее это отвлеченное состояние
и спросил:
- Что стряслось?
А она сделала шаг назад, в комнату, и кивнула на лежащего Вениамина. А
Сараев, увидев его, спросил:
- Заболел?
А Мария говорит:
- Нет, Юля дверью его ударила и, наверно, что-нибудь ему сломала и
повредила внутренние органы.
И, узнав такую новость, Сараев, конечно, разделся и не ушел, потому что
он тоже, как и все здесь присутствующие, Вениамина любил. И он посмотрел на
него с более близкого расстояния и почесал его за ухом. И:
- У него, - сказал, - живот раздут.
А Мария говорит:
- Он со вчера не ходил.
А Сараев говорит:
- Надо его в больницу, в ветеринарную.
А Мария говорит:
- Воскресенье.
И Сараев остался у Марии, и они вместе и по очереди за Вениамином
приглядывали, а он лежал не шевелясь, то ли еще в сознании, то ли уже нет.
А в понедельник, в семь часов, поехали они в больницу. Взяли коробку от
сапог Марииных, постелили туда плед и поставили коробку в сумку большую, с
которой Мария обычно к матери ездила в гости, и повезли они в этой сумке
Вениамина еле дышащего и ничего, похоже, не чувствующего. И они приехали в
больницу к началу рабочего дня и в очереди были первыми.
А врач взглянул на Вениамина и сказал:
- Да. - И сказал: - Машина или падение с высокого этажа?
А Мария сказала:
- Нет, - и коротко ему изложила, как было, и что, и когда.
И он, врач, позвал еще одного врача, женщину, пришедшую только что и
переодевавшуюся в соседней комнате. А осмотрев Вениамина вдвоем и
посовещавшись друг с другом и посоветовавшись, они сделали ему укол
прозерина. И у Вениамина в результате этого укола начались судороги, а из
глаз полились ручьями и потоками слезы. И он стал задыхаться. А врач сказал:
- На воздух его.
И Мария схватила Вениамина и вынесла на крыльцо, где ему стало лучше. А
когда она снова его внесла, врач, женщина, сказала:
- Кладите его на стол. И держите.
И Мария с Сараевым стали держать Вениамина, как показала женщина-врач,
а она проколола ему большим шприцем живот и выкачала из него три этих шприца
мочи. И сделала еще какой-то укол антибиотика и вколола мочегонное.
А что дальше делать, она объяснила Марии и написала, как и сколько раз
в день нужно Вениамина колоть. И Сараев тоже все эти рекомендации слушал и
запоминал. А в конце врач дала Марии с собой бутылочку канамицина и ампулу -
чем его разводить. Сказала:
ґ На сегодня вам хватит и на завтра один раз уколоть, а за это время
достанете. - И она посмотрела на Марию с сочувствием, так как на ней совсем
никакого лица не было, и сказала: - А не достанете - позвоните. Я помогу.
И из лечебницы Сараев с Вениамином поехал домой к Марии, а Мария - по
аптекам рыскать. Лекарства доставать. Канамицин - антибиотик широкого
спектра действия и лазикс - мочегонное. У нее доставать что-либо всегда
лучше, чем у Сараева, получалось, Сараев этого совсем не умел. И Мария
обмотала Бог знает сколько аптек - и ветеринарную, и человеческих несколько
- и наконец выпросила она в одной из них требуемый канамицин, переплатив за
него втрое, а в другой лазикс она нашла - свободно. И шприцев одноразовых
купила Мария в коммерческом киоске пять штук, предполагая их кипятить и
использовать по три-четыре раза, как советовала ей женщина-врач.
А купив все это, Мария заехала к себе на работу и взяла на обоих своих
предприятиях неделю в счет очередного отпуска. Без оформления, а просто
договорившись с начальством, что работать она в течение недели не будет, а в
отпуск летом уйдет не на четыре недели, как положено, а на три. И с этим
вернулась Мария домой, про паспорт и про милицию совершенно забыв, и
приступили они к лечению Вениамина и к его спасению. А лечение, значит,
состояло в следующем: во-первых, каждые шесть часов Сараев делал ему укол
канамицина. Он хорошо умел уколы делать. Потому что бабушка Сараева долго
умирала от рака, и он, еще школьником, делал ей обезболивающие уколы и
наркотики. Мать его сама боялась уколы делать, а медсестре платить
приходящей было у них нечем. И он делал бабушке своей умирающей уколы и
научился этому искусству раз и навсегда. Правда, животному труднее укол
сделать - из-за шерсти. И шкура у них, у животных, более плотная, чем кожа у
человека, а жира и мышц гораздо меньше. И колоть поэтому нужно осторожно и
точно, втыкая иголку под определенным углом на четверть ее длины, не глубже.
И Сараев кипятил одноразовый шприц в кастрюльке сорок минут и колол им
Вениамина. А Мария держала его, чтобы он не дернулся и не помешал. Он же не
понимал, что во время укола смирно надо лежать и неподвижно. Но Вениамин
хорошо уколы переносил и терпел. Да. А кроме канамицина, раз в день Сараев
ему еще и лазикс колол, чтоб, значит, моча у Вениамина не скапливалась, а
выходила наружу. А все остальное время между уколами Вениамин лежал на
пеленках, Жениных еще и через столько лет пригодившихся. И он ходил под
себя, на эти пеленки, а Мария и Сараев их стирали и меняли на чистые.
И значит, Сараев стал жить у Марии и не ездил к себе домой, потому что
в девять часов, и в пятнадцать, и в двадцать один, и в три нужно было делать
Вениамину очередной укол. И Мария, конечно, увидела на Сараеве жилет, когда
снял он при ней свитер впервые, и сказала: - Господи, что это на тебе?
А Сараев сказал:
- Ничего. Не обращай внимания.
А насчет сохранности своей квартиры Сараев не беспокоился, так как там
без него ничего не могло произойти плохого благодаря бронированной входной
двери.
И Вениамин послушно лечился и позволял себя колоть, понимая, очевидно,
что мучают его по необходимости. Единственно только смотрел он прямо в глаза
Марии и Сараеву, а они не выдерживали и отводили, пряча глаза, взгляды.
Но на четвертый день лечения уколами Вениамин попросил есть и начал
принимать пищу, а пить он уже и раньше пил. И поел он каши овсяной,
геркулеса. Мария ему сварила негустой каши, добавив в нее вареного мяса, на
мясорубке прокрученного, и он поел этой мясной каши, слизывая ее у Марии с
руки. И воды попил теплой кипяченой. Но под себя ходить Вениамин продолжал,
ничего не чувствуя. Он и хвоста своего не чувствовал, и хвост висел у него
мертвый и парализованный. Правда, врач, Света ее звали, сказала по телефону,
что раз выжил он и до сих пор не умер, все станет на места и образуется.
Только требуется для этого время и терпение.
- Потому что, - сказала, - у него крестцовый отдел поврежден в
результате травмы, и все это характерные последствия данного повреждения.
Ну и сказала она, что Вениамину нужен полный покой и нельзя подвергать
его никаким стрессовым нагрузкам. А у них и так была тишина в квартире
кладбищенская, и даже дети в дни тяжелого состояния Вениамина не шумели, а
вели себя тише воды. И в понедельник, когда прямая опасность для жизни
миновала Вениамина окончательно, Мария пошла на работу, дети - в школу, и с
Вениамином остался Сараев сам, так как ему на работу идти не надо было целых
еще три недели. И все эти три недели он жил у Марии, и утром, когда они,
Мария с детьми, уходили, Сараев готовил какую-нибудь еду на всех и убирал за
Вениамином, и мыл его, и стирал его перепачканные пеленки, делая это без
никаких отрицательных ощущений и чисто механически. Потом около двух часов
дня возвращались из школы дети, и Сараев их кормил, и они либо уходили на
тренировку, либо садились за свои уроки. Потом приходила Мария, и Вениамин
выходил ее встречать к двери, так как он через две недели стал уже
самостоятельно передвигаться по комнате и ходил, чуть вывернув левую ногу и
волоча хвост по полу. И Мария не раздеваясь брала его за передние лапы,
поднимала к лицу и говорила:
- Моя ты курица, - и долго с ним целовалась.
А Сараев стоял с ними рядом и ощупывал входную дверь, как будто в
первый раз ее видел, и говорил Марии:
- Почему у тебя дверь такая слабая? Надо железную установить.
А Мария, продолжая лобзаться с Вениамином, говорила:
- Зачем?
А Сараев говорил:
- Затем, чтоб зла тебе не могли причинить. Тем более у тебя дети в
доме.
И Мария ставила Вениамина на диван, и он ковылял в угол, где ему была
постелена теплая пеленка, а Мария говорила:
- Ты, Сараев, свихнулся на железных дверях.
А Сараев говорил:
- Ничего я не свихнулся, - и еще говорил, что, если ты сама себя не
защитишь, никто тебя не защитит. А по вопросу двери, говорил, я могу
договориться с Лагиным. И он шел разогревать ужин для Марии, а она тем
временем переодевалась, выкладывала из сумок принесенные продукты и так
далее и тому подобное.
А поужинав, Мария возилась с Вениамином и с детьми, а Сараев сидел без
дела, напевая беззвучно свою частушку, и чувствовал себя лишним человеком со
стороны. И с ним ни о чем не разговаривали дети, и Мария говорила с Сараевым
об одном лишь Вениамине и его здоровье, потому что они отвыкли, наверно, от
присутствия Сараева среди них и потребность в тесном с ним общении потеряли.
Даже про паспорт Мария сказала Сараеву в двух беглых словах, что сил уже
нету за ним ходить. Сараев говорит:
- А что такое, почему?
А Мария говорит:
- Не хочу об этом, осточертело, - и не стала ничего Сараеву
рассказывать и делиться с ним своими несчастьями не стала.
И в целом прожил Сараев у Марии весь месяц, изменив невольно образ ее
жизни, потому что к ней все ходить перестали - и соседи, чтобы звонить, и
знакомые ее. Хотя Сараев слова никому не сказал неприветливого. Но
получалось, что заходили они, видели его, Сараева, в домашнем виде - на
кухне, допустим, у плиты или люстру чинящего с табуретки - и больше не
приходили. Одна Дуся продолжала наносить свои нахальные визиты, как и
прежде. То есть она стучала в дверь в любое время, когда ей
заблагорассудится. И дня три подряд заставая у Марии Сараева, Дуся спросила:
- Вы что, - спросила, - опять сошлись?
Мария ей ничего не ответила в ответ, и Сараев, ясное дело, смолчал, и
Дуся сказала:
- Ну и дураки, - и: - Ничего, - сказала, - у вас не выйдет.
Ну вот, значит, прожил Сараев весь свой отпуск без содержания у Марии,
в семье. И Вениамин за это время заметно поправился и окреп. И хотя он все
еще делал под себя, сдвиги в сторону улучшения и прогресс наблюдались в
каждый следующий день без преувеличения. Потому что хвостом Вениамин начал
шевелить и про лоханку свою туалетную вспоминал временами. И он в нее
залезал и скреб, а ел уже с аппетитом и все подряд и ходил почти что не
ковыляя. Другими словами, Вениамин был на пути к выздоровлению. И тогда
Сараев сказал Марии, что пора ему, наверно, идти, так как завтра понедельник
и третье число, а значит, кончился его отпуск и предстоит ему выходить на