него хуже, а не лучше и ему без нее и без детей плохо на этом свете и
невозможно, а детям тоже не следует жить без отца и мужчины в доме. Тем
более что они, дети, ни в чем не виноваты и ответственности за поступки
взрослых нести не должны. Ну, в общем, предвидела Мария наперед все слова,
которые мог бы сказать ей Сараев. И нового ничего в этих заготовленных им
словах и доводах для Марии не было и не содержалось, а она сама все это
знала и понимала не хуже, чем Сараев. Но она же и не надеялась что-нибудь
выгадать, живя без него, и знала, что не легче ей придется, а тяжелее, и
заблаговременно вторую работу себе нашла по совместительству. Так как не
способна была больше Мария с Сараевым жить. Она б, может, и хотела, чтоб
остался он с ней, а не могла. Организм ее этому противился, а ему,
организму, не прикажешь, он сам по себе, часть природы.
И довела, значит, Мария их жизнь до логического разрыва и, можно
сказать, выжила Сараева своим жестоким и безразличным отношением. И он ушел,
не выдержал. И живет Сараев после ухода сам, в старой своей квартире,
находясь в неотступном страхе и в боязни возможного возвращения туда бывшей
жены Милы, потерявшей давным-давно человеческий облик и все женские черты
отличия. Он, Сараев, и с Марией будучи и живя вечно боялся, что Мила
появится вдруг из небытия и вмешается как-нибудь грубо и бесцеремонно в его
частную жизнь. Он так Марии и говорил в минуты слабости, что вот живу с
тобой уже сколько, а как подумаю о ней, так страшно мне становится, и ничем
я это свое чувство страха и ужаса перед ней подавить в себе не могу. Боюсь я
ее и друзей ее этих со дна и изнанки жизни.
Так это же он говорил живя с Марией в ее квартире, местонахождение
которой Миле его несчастной известно не было. А теперь-то он сам живет,
один, и бывшая его жена опустившаяся в любой, что называется, момент к нему
нагрянуть может без предисловий и предупреждения. И главное же, Юля с ним ни
за что не захотела уходить, как он ее не уговаривал, чего Мария, конечно,
ожидать не могла. Но все равно не отступила она и не отреклась от своих
возникших намерений и на развод подала в народный суд. Потому что жить
каждый день в присутствии Сараева после жуткой беременности своей от него,
абортом прерванной, она никак не была в состоянии и не смогла бы себя
заставить.
А до аборта все вроде у них, у Марии с Сараевым, шло более-менее. Пять
лет почти что жили они в согласии и, смело можно сказать, в любви. А как
сделала она аборт у Дусиного врача частного, так и настал их общей жизни
полный и последний конец. Или точнее если быть, он раньше несколько настал,
конец. Когда забеременела Мария от Сараева. При том, что пять лет миновало
ее это естественное дело, а тут взяло и получилось, несмотря на принятые
меры предосторожности. И если в первый раз, когда Женю своего Мария носила,
в юности, беременность протекала у нее быстро и незаметно, без неприятных
сопутствующих отклонений, то теперь мучения начались у Марии чуть ли не с
первого дня. Потому что и мутило ее от любой пищи и от любого питья, и ноги
у нее отекали до неприличия, и в обмороки она падала, как дворянка
какая-нибудь столбовая или принцесса на горошине. И Дуся, глядя на нее,
говорила, причем в присутствии Сараева, открыто и не стесняясь, что
прекращай ты свои муки и страдания и пошли к моему Широткину, он тебя враз
обработает и обслужит.
И в конечном счете отговорила Дуся Марию рожать в семью третьего
ребенка и отвела-таки ее к личному своему врачу-гинекологу. Сараев Марию
просил не убивать его ребенка в зародыше, а родить, так как роды, говорил,
оздоравливают женщину и омолаживают, а она, значит, все сделала вопреки
Сараеву и ему назло. Ненавистен он был Марии в этот период жизни, потому что
являлся первопричиной ее болезненного состояния здоровья. И если б не это ее
крайнее состояние, может, она и не пошла на аборт. Она один раз всего до
этого аборт делала, и ей впечатлений и эмоций хватило с избытком и, как
говорится, с лихвой. А было это после того, как Женю она родила и через
месяц буквально снова залетела. Впервые то есть переспала с мужем после
длительного перерыва по беременности и родам - и все. Ну и, само собой, она
сделала в тех обстоятельствах аборт. Решила, другие делают и я сделаю.
Прохорова вон, из планового, говорила, что одиннадцать уже сделала - и
ничего страшного, жива-здорова. И Мария по примеру прочих женщин сделала
тогда себе аборт в районной больнице. И было ей невыносимо больно и мерзко и
тяжело в моральном отношении. А потом этот аборт два года еще ей ночами
снился во всех неприглядных и отталкивающих подробностях. И боль снилась,
скребущая внутренности, и тяжесть, и полный таз крови, вытекшей из нее и
продолжавшей течь бесконечно.
Так что, может, она еще одного ребенка отважилась бы иметь, чтоб только
без аборта обойтись, если б Дуся не помогла ей своевременным советом и всем
другим вплоть до машины - из больницы приехать. И она, Дуся, пообещала и
дала стопроцентную гарантию, что доктор ее, Широткин, сделает все под общим
наркозом и на высоком уровне и Мария ничего не почувствует - ни болевых
ощущений, ни вообще.
- И в тот же самый день, - сказала, - дома будешь с отличным
самочувствием.
И вот поехали они с утра к Дусиному врачу на трамвае, и он сделал Марии
аборт с применением общего наркоза, и через три каких-то часа Мария уже
домой приехала. Дуся договорилась со своим мужем Геннадием, и он подъехал на
своей служебной машине, на которой работал, возя руководителя одной из
коммерческих структур, и Марию из больницы привез к подъезду их дома. А
когда Сараев домой вернулся с работы, Мария ему все и преподнесла на
блюдечке. И ей легче стало и теплее от причиненной Сараеву боли. Прямо
разжалось что-то внутри и отпустило.
И с того дня перестала Мария Сараева видеть и замечать и воспринимала
его как пустое место и неизбежное зло. Другими словами, прекратил для Марии
Сараев свое существование, то есть он, конечно, был и существовал, но помимо
Марии и вне ее, и его присутствие в доме на роли мужа потеряло всякий смысл
и стало, что ли, неактуальным и неправомерным и невозможным в корне и в
принципе.
***
Поэтому и жил сейчас Сараев отдельно от Марии и от детей Жени и Юли. По
ее, Марии, милости жил он без семьи в квартире, брошенной сколько-то времени
назад первой и бывшей его женой Милой, зачем и почему - непонятно и на какой
срок - неизвестно.
***
А дверь квартиры, в которой проживал теперь Сараев, была железной в
полном смысле слова. То есть буквально металлической. Хотя снаружи если
смотреть, с площадки, этого видно не было пусть и самым вооруженным глазом.
Снаружи дверь казалась очень обыкновенной и рядовой и не примечательной
ничем. Так как облицована она была деревянной лакированной планкой. А
изготовил Сараеву эту сложную дверь сварщик-ас Лагин при участии бригадира
плотников и столяров ремонтно-строительного участка Петрухина. Сараев чертеж
двери сборочный и детальный сделал и дал его Лагину, а Лагин чертеж прочел и
сказал:
- Для бомбоубежища дверь?
- Нет, не для бомбоубежища, - ответил Сараев Лагину.
А Лагин спросил:
- А для чего?
А Сараев сказал, что дверь ему нужна для квартиры его новой, вернее,
старой.
А Лагин выразил мысль, что каждый с ума сходит, как сам хочет и считает
нужным, и дверь эту выдающуюся согласно чертежу изготовил в заводских
условиях за один ящик водки в качестве оплаты за труд. Потому что он сразу
сказал Сараеву и предупредил:
- Мне твои деньги, - сказал, - без надобности и без пользы. Мне главное
- пойло.
И они договорились, сойдясь в цене, что за ящик казенной водки -
название значения не имеет - Лагин исполнит заказ в строгом соответствии с
чертежом и облицовку закажет другу своему и товарищу по работе Петрухину. И
за территорию предприятия ее, готовую то есть дверь, переправит.
- А если с установкой, - сказал, - хочешь, тогда с тебя еще одна
бутылка, особо. Или лучше всего две. Ну и Лагин все обещанное выполнил,
будучи человеком честного слова, и привез дверь Сараеву по его новому или,
вернее, старому адресу, и они вдвоем ее, эту непреодолимую бронированную
дверь, установили на свое место. Старую, хлипкую, дверь из дерева сняли и на
балкон вынесли пока, временно, чтоб потом, по свободе, выбросить или найти
ей другое, более достойное применение, а эту, новую, установили. Лагин ее
устанавливал и подгонял и укреплял намертво, а Сараев ему помогал
всесторонне, выполняя роль подсобного рабочего низкой квалификации. И Лагин
в процессе производства работ удивлялся Сараеву, говоря:
- И к чему тебе такая дверь противотанковая, у тебя же пусто внутри
квартиры, хоть плач.
А Сараев говорил:
- Надо.
И всем прохожим, выходящим из лифта и в него входящим, которые
останавливались по пути посмотреть на дверь и спросить, зачем она такая ему
нужна, Сараев то же самое говорил. А они говорили ему, что раз надо, то,
конечно, никто не возражает против. И Говорили:
- А нам вот нечего за такой дверью скрывать, кроме своих цепей.
И Сараев с Лагиным закончили работу за один трудовой день, покрасив
дверную коробку, которая тоже была, соответственно, из железа, из швеллера
No10, и после окраски с внешней стороны никто не сказал бы, что дверь эта -
как все равно у сейфа. Планки деревянные лаком вскрыты, коробка со стенами
подъезда по цвету совпадает и гармонирует, все, короче, как надо сделано,
без дефектов. А замки в двери, кстати сказать, импортные установлены, для
гаражей предназначенные изначально. И у каждого замка по три длинных языка и
ключи фигурные сложного профиля, каких, сколько не старайся, не подберешь и
на заказ не изготовишь. И отмычка любая против замков такой современной
конструкции будет бессильна.
Да. И обошлась эта его дверь Сараеву всего-навсего в цену одного ящика
водки, что ровно в четыре с половиной раза дешевле, чем было бы ее покупать
в магазине. Ну и дополнительно еще две бутылки Сараев Лагину поставил за
монтаж двери. Но одну из них, из этих двух бутылок, Лагин водителю отдал,
тому, который дверь привез, а вторую они, Лагин, в смысле, с Сараевым,
вместе выпили по окончании всех работ. Замочили, другими словами, дверь.
И не понадобились Сараеву услуги магазина. А магазин такой,
специализированный, находился совсем близко от места сараевского жительства,
на дороге, к новому автовокзалу ведущей. В нем, в магазине этом, раньше
гастроном помещался, а сейчас его кто-то приватизировал, и он стал частной
собственностью, принадлежащей одному физическому лицу. И новый владелец,
значит, гастроном перепрофилировал и стал в нем подобные двери продавать
всем нуждающимся и желающим как оптовыми партиями, так и в розницу. И
решетки, художественно оформленные, на окна здесь продавались. И кроме того,
замки в широком ассортименте. И Сараев сначала без цели туда зашел,
посмотрел, что это за торговая точка на месте гастронома открылась после
ремонта и реконструкции, а потом он ходил в этот магазин уже специально и
двери там, выставленные для продажи, подолгу, точно в музее, разглядывал и
запоминал их особенности и детали. В смысле, какой толщины на них лист и
какой на раме уголок и из какого номера швеллера изготовлена дверная коробка
- лутка. И продавец магазина или, может, это был его хозяин, говорил
Сараеву, что покупайте, не пожалеете, и:
- Наши, - говорил, - двери самые дешевые и самые надежные. И форма
оплаты у нас, - говорил, - любая.
А Сараев говорил:
- Да, двери что называется. Мечта поэта.
Но дверь в магазине он так и не купил. Потому что с самого начала не
собирался Сараев там ее покупать. Он чертеж на миллиметровке начертил дома,
вымеряв свой дверной проем рулеткой, и заключил соглашение с Лагиным об
изготовлении двери по этому чертежу. А замки он, Сараев, в количестве двух
штук в этом магазине все же выбрал и купил. И в целом получилось, что
обманул он надежды продавца и владельца магазина. Тот же предполагал, что
Сараев к дверям приценивается с целью их купить, а Сараев, выходит,
конструкцию похитил, чертеж начертил, и на стороне, по месту своей работы,
дверь ему аналогичную сделали. И в четыре с половиной раза дешевле ввиду
фактического отсутствия накладных расходов, и с установкой.
А возился с этой дверью Сараев не потому, что стремился оградить себя
от квартирных воров и грабителей, хотя и это имело свое место в условиях
роста преступности, а для обеспечения личной безопасности и
неприкосновенности и в конце концов неотъемлемого права на жизнь.
Сначала-то он, когда жить стал в этой квартире, от Марии уйдя, просто
замок другой в дверь врезал, чтоб неожиданности возможные исключить, и так
жил, занимаясь в основном приведением квартиры в жилое состояние. То есть он
вставлял одно за другим выбитые стекла, и выносил кучи кислых окурков и
липких бутылок, и отдраивал полы от въевшейся грязи, вина и рвоты. Ну и
проветривал он квартиру долго, держа для создания сквозняка открытыми окна и
двери балкона как днем, так и ночью и в любую погоду. Короче, устраивал он
себе мало-мальские условия для дальнейшей жизни.
А потом, значит, пришлось Сараеву такую вот железную дверь поставить.
После того случая, как явились они без приглашения и стали звонить и
говорить:
- Милка, открой.
И они разбудили Сараева звонками среди ночи, и он приблизился бесшумно,
на пальцах, к двери и послушал, приложив к ней ухо. И услышал Сараев сопение
и переговаривающиеся голоса нескольких людей. И оттуда, из-за двери, опять
сказали громко, чтоб было в квартире хорошо слышно:
- Милка, - сказали, - кончай свои шутки.
И опять продолжительно позвонили и ударили в дверь ногой или, может
быть, тяжелым кулаком. Ну, в общем, сильно ударили. И Сараев хотел снова
промолчать и не ответить, сделав вид, что квартира необитаемая, но они
начали бить в дверь с разгона плечами и телами и, наверно, все по очереди
били, конвейером. И дверь стала пошатываться под их ударами и ослабевать на
петлях и в косяках. И Сараев сказал:
- Эй. Нету здесь никакой Милки. - И сказал: - Не проживает.
А они сказали:
- Как не проживает? Проживает.
А он:
- Тут давно, - говорит, - другие жильцы проживают. Я тут проживаю.
И они сказали:
- Свистишь.
А Сараев сказал:
- Нет. Честно.
И они пошумели и поспорили за дверью между собой и ушли, поверив
Сараеву на слово и дверь не выбив. Но понял Сараев и осознал, что если
придут они еще и начнут заново дверь высаживать, то она не выдержит их
натиска и атаки и вылетит к чертям собачьим, как пробка. А произойти этот их
следующий приход мог в каждый, что называется, миг и момент. Ведь же найдя,
допустим, где-нибудь Милу, они получат возможность прийти с ней вместе, а
она его, Сараева, по голосу узнает и определит. И тогда ему плохо придется и
туго одному против их всех. А если он, к примеру, будет молчать и не вступит
с ними в диалог, они все равно дверь высадят с согласия и благословения
Милы. Потому что она, Мила, все настоящие права имеет для проживания на этой
жилой площади, хотя и не появлялась тут с незапамятных, как говорится,
времен. Но раз они приходили и ее спрашивали, она числится в списках живых и
ее не посадили за какое-нибудь правонарушение, а просто живет она, наверное,
где-то в другом месте, у мужика, какого-либо, сожителя. И сюда она не
является, так как не надо и незачем ей и нету у нее, значит, такой
потребности. А от какой-то части своих друзей, от тех, которые приходили и
ее разыскивали, она, может, прячется. Не поделили они, может, чего-нибудь
или что-нибудь она у них взяла в долг и не вернула. Или по каким-либо другим
причинам они с ней поругались. И ее теперь друзья эти ищут, наверно, везде и
всюду, чтоб выяснить отношения и разобраться, а она, Мила, от них, видимо,
прячется. Но, может быть, и не потому ее ищут и все обстоит как-то не так, а
по-другому.
И Сараев после их необъявленного визита стал посещать этот частный
спецмагазин и к дверям стал железным присматриваться всерьез. А в
результате, значит, установил двери, сделанные по точному подобию
магазинных, и почувствовал себя более уверенно и безопасно для жизни. И он,
входя в квартиру и отпирая хитрые заморские замки, всегда думал словами из
поговорки: "Мой дом, - думал, - моя крепость", - потому что теперь это и на
самом деле была его крепость.
Ведь же такую дверь двухслойную и пуля не возьмет, и граната. А разные
там ломы или монтировки вообще смешно выглядят и убого рядом с подобными
замками и на фоне массивности всей конструкции. Такую капитальную дверь
ломом не подденешь, как у жильца с девятого этажа поддели. Сбоку лом вогнали
плоским концом, поддели - она и отворилась нараспашку. Ну и, конечно, взяли
все, что было там, у него в квартире, и унесли. И ценные вещи, и носильные,
и посуду. И мясо даже из морозильника вытащили, говядину, и кастрюлю яиц
свежих, только что купленных.
А к Сараеву сквозь заграждение из его нынешней двери таким путем войти
было невозможно. Он еще и решетки хотел установить на окна ажурные, но
передумал и отказался от своего этого желания, потому что на пятом этаже
девятиэтажного дома его квартира располагалась. То есть и снизу высоко, и
сверху не доберешься. И он не установил решетки, сочтя их излишеством и
неразумной тратой денег.
А Мила так и не приходила к нему ни разу. И друзья ее больше не
приходили, то ли прекратив поиски, то ли потому, что нашли Милу и разрешили
все вопросы и проблемы на месте ее пребывания. Но Сараев ни на одну минуту
не забывал об угрозе их существования и бдительности не терял никогда. А при
каждой материальной возможности делал теперь Сараев продовольственные
закупки впрок. Несмотря на то, что больше всего на этом свете не любил
магазинов и очередей. И всегда сторонился их, когда бывала у него малейшая
возможность. С Марией живя, он лучше квартиру убирал и суп варил и другие
работы выполнял безропотно, лишь бы только по магазинам она ходила, а не он.
Потому что боялся Сараев, честно говоря, магазинов и очередей боялся. Люди в
них, в очередях, всегда находились у предела своего терпения и злости. И
лица их внушали Сараеву страх, и он думал, что люди, имеющие такие лица,
способны, наверно, рвать и метать и громить все, что под руку им попадется.
Причем не различал в очередях магазинных Сараев лиц мужских и женских, так
как женские лица там зачастую бывали еще уродливее и страшнее, чем мужские.
И делать, значит, регулярные закупки и посещать за этим магазины было
для Сараева наказанием Господним и испытанием его нервов и характера на
прочность. Но он заставлял себя туда ходить и подавлял свой страх и
неприязнь к очередям и лицам в них, и становился в хвосты этих длинных
очередей, и спрашивал, кто последний, и выстаивал их молча, не вступая в
общие разговоры и стараясь не поднимать глаз от пола, чтоб не видеть
окружающих его лиц.
И Сараев покупал всякие продукты - то вермишели покупал, то рису, а то
консервов каких-нибудь рыбных или мясных. Для того, значит, чтоб если придут
они, то можно было бы их не пускать и из дому не выходить бесконечно долго.
Ну если они дежурства, допустим, установят с тем, чтоб принудить его выйти
из своего надежного укрытия и взять голыми руками тепленьким. Он и ванну
всегда держал водой наполненную. Тоже на этот случай - вдруг поступление
воды в квартиру прекратится по техническим причинам или они ему воду
перекроют вентилем и организуют осаду. От них, от этих людей так называемых,
всего можно было ожидать, какой угодно то есть гадости и подлости. Так что
внутри, в стенах квартиры, они его никак не могли достать. А на улице
где-нибудь, конечно, могли.
Но Сараев поздно, потемну, не ходил, а предпочитал выбирать для
хождения по городу сумеречное время - рассвет или предвечерние пасмурные
часы. Когда общая видимость ухудшается и больше видит тот человек, который
напряженно смотрит и вглядывается в сумерки, и плюс к тому самого его эти же
самые сумерки скрывают от нежелательных глаз. Да и вообще Сараев никуда
фактически не ходил. Только на работу, куда не ходить ему было никак нельзя
с материальной точки зрения, и к Марии раз или два в месяц, по воскресеньям.
Деньги в основном ей отнести, тридцать три процента своей зарплаты. Она ему
говорила:
- Зачем так много?
А он говорил:
- Как закон предписывает на двоих детей.
А Мария говорила, что на Женю его отец платит. А Сараев говорил:
- Знаю я, сколько он платит. На два кило колбасы. И Мария деньги у
Сараева брала, потому что вынуждена была брать, чтобы хватало ей на жизнь,
сводить концы с концами, и дети чтоб были сыты и одеты. Она и сама на двух
работах работала, зарабатывая максимально, сколько было в ее силах. И у
Марии Сараев не засиживался с того памятного раза, как не удалось ему с ней
поговорить, а приходил, отдавал деньги и уходил почти тут же, без
промедления. Ну, или с детьми мог еще посидеть немного, пообщаться натянуто.
Как в школе, спросить, и как себя ведете. А они ему скажут:
- Нормально у нас в школе и ведем мы себя, - скажут, - нормально.
- А в спорте успехи, - Сараев спросит, - есть?
А они ему скажут:
- Есть.
И все на этом. И уходил он от них к себе и шел каждый раз новой
дорогой, как-нибудь в обход, и к дому подходил то с правой стороны, то с
левой, то со стороны дворов прилегающих, то с тыла.
И все равно, хотя не ходил Сараев по улицам в ночное небезопасное время
суток и вечерами сидел в запертой на оба замка квартире, чувствовал он на
улице свою уязвимость и незащищенность от внешней агрессивной среды.
Особенно в подъезде и в лифте, куда имели они возможность войти и сделать с
ним в закупоренной коробке что им вздумается. И на открытой местности он мог
от них уйти и убежать, заметив, допустим, их во дворе своего дома с
определенного расстояния, или позвать на помощь мог в крайнем безвыходном
случае, а вот в подъезде было, опаснее всего. Подъезд - это была ловушка и
западня. И Сараев в подъезд входил с оглядкой, будучи всегда начеку, и
лифтом пользовался он, только если был сам, один, или если в попутчики
попадалось ему знакомое лицо. Соседка там или сосед. А с незнакомыми, чужими
людьми он в лифт не входил, пускай даже они выглядели прилично и производили
благоприятное впечатление, внушая доверие. И поднимался Сараев в лифте не на
свой пятый этаж, а выше - на шестой и оттуда тихо по боковой лестнице
спускался и выглядывал, к стене приникнув, с лестничной клетки на площадку.
А убедившись и удостоверившись, что там, у его квартиры, нет никакой живой
души, он выходил из укрытия и быстро отпирал оба замка, проникал в квартиру
и запирал дверь изнутри. Он и ключи носил без связки и в разных карманах,
чтобы можно было одновременно их доставать и отпирать замки обеими руками
параллельно. А на книжном рынке у драмтеатра купил себе Сараев самоучитель
по восточным видам единоборств и изучал его дома вечерами и в выходные дни и
отрабатывал до автоматизма все описанные в нем коронные удары ногами и
руками. Но невзирая на это, все чаще подумывал Сараев о том, чтобы достать
себе где-нибудь личное боевое оружие, хоть бы газовый пистолет на самый
худой конец. И, конечно, бронежилет ему бы не повредил. Пусть легкий.
И этот внутренний страх Сараева не был чем-то выдуманным и пустым, а
имел под собой прочную основу из жизненного опыта, так как это ж повезло
ему, что тогда, когда жить с Милой стало нельзя и невозможно из-за ее
постоянных друзей сомнительного свойства и оргий с их участием, Мария ему
повстречалась в жизни и он с Юлей к ней перебраться смог на жительство и с
Милой развестись, оставив ей эту квартиру для пьянок и других коллективных
бесчинств. А сейчас Сараеву некуда было идти и не к кому, потому что с
Марией у него все закончилось тем же разводом, по другим, правда, причинам и
мотивам, а иного подходящего места, где мог бы Сараев жить как человек, у
него не было. Кроме этой квартиры, в которой они с Милой жили с начала их
брака и до конца. И Юля у них тут родилась и в течение трех лет росла.
Но Юля эту злосчастную квартиру и свою жизнь в ней и Милу, мать свою
настоящую, сейчас, конечно, уже не помнила, к счастью. Хотя и бывало с ней,
что становилась она вдруг неспокойной и испуганной и говорила Марии:
- Мама, я боюсь.
А Мария спрашивала у нее:
- Чего ты боишься?
А она говорила:
- Не знаю.
И Сараев думал, что, наверно, осталась-таки у Юли где-то в извилинах
мозга зыбкая память о раннем периоде ее детства и засело в этой памяти
что-нибудь, ее испугавшее. Может быть, день их ухода к Марии или, вернее
сказать, ночь. И запомнились ей, возможно, много чужих людей и их страшно
громкий над ее головой смех и горький горячий вкус во рту. А Сараев тогда
отнимал у них Юлю, которая все вставала и падала на бок и ползала по кругу
среди ног, загребая одной, левой, рукой. А они не отдавали ее Сараеву и
поили с ложки еще и еще, а его, Сараева, весело били и пинали, чтобы не
препятствовал он им и не мешал шутить и развлекаться.
Да, скорее всего запомнила она это несознательно и смутно и не поняв
ничего из-за малолетства. Но испугали ее в тот раз, видно, по-настоящему и
впервые в жизни - и она это запомнила. И Сараев тоже все это помнил как
сейчас. И он отнял-таки у них Юлю, воспользовавшись каким-то их
замешательством, и унес ее, пьяную и икающую во сне, домой к Марии. И Мария
прикладывала ему свинцовые примочки к разбитому лицу и говорила, что никуда
невозможно, а детям тоже не следует жить без отца и мужчины в доме. Тем
более что они, дети, ни в чем не виноваты и ответственности за поступки
взрослых нести не должны. Ну, в общем, предвидела Мария наперед все слова,
которые мог бы сказать ей Сараев. И нового ничего в этих заготовленных им
словах и доводах для Марии не было и не содержалось, а она сама все это
знала и понимала не хуже, чем Сараев. Но она же и не надеялась что-нибудь
выгадать, живя без него, и знала, что не легче ей придется, а тяжелее, и
заблаговременно вторую работу себе нашла по совместительству. Так как не
способна была больше Мария с Сараевым жить. Она б, может, и хотела, чтоб
остался он с ней, а не могла. Организм ее этому противился, а ему,
организму, не прикажешь, он сам по себе, часть природы.
И довела, значит, Мария их жизнь до логического разрыва и, можно
сказать, выжила Сараева своим жестоким и безразличным отношением. И он ушел,
не выдержал. И живет Сараев после ухода сам, в старой своей квартире,
находясь в неотступном страхе и в боязни возможного возвращения туда бывшей
жены Милы, потерявшей давным-давно человеческий облик и все женские черты
отличия. Он, Сараев, и с Марией будучи и живя вечно боялся, что Мила
появится вдруг из небытия и вмешается как-нибудь грубо и бесцеремонно в его
частную жизнь. Он так Марии и говорил в минуты слабости, что вот живу с
тобой уже сколько, а как подумаю о ней, так страшно мне становится, и ничем
я это свое чувство страха и ужаса перед ней подавить в себе не могу. Боюсь я
ее и друзей ее этих со дна и изнанки жизни.
Так это же он говорил живя с Марией в ее квартире, местонахождение
которой Миле его несчастной известно не было. А теперь-то он сам живет,
один, и бывшая его жена опустившаяся в любой, что называется, момент к нему
нагрянуть может без предисловий и предупреждения. И главное же, Юля с ним ни
за что не захотела уходить, как он ее не уговаривал, чего Мария, конечно,
ожидать не могла. Но все равно не отступила она и не отреклась от своих
возникших намерений и на развод подала в народный суд. Потому что жить
каждый день в присутствии Сараева после жуткой беременности своей от него,
абортом прерванной, она никак не была в состоянии и не смогла бы себя
заставить.
А до аборта все вроде у них, у Марии с Сараевым, шло более-менее. Пять
лет почти что жили они в согласии и, смело можно сказать, в любви. А как
сделала она аборт у Дусиного врача частного, так и настал их общей жизни
полный и последний конец. Или точнее если быть, он раньше несколько настал,
конец. Когда забеременела Мария от Сараева. При том, что пять лет миновало
ее это естественное дело, а тут взяло и получилось, несмотря на принятые
меры предосторожности. И если в первый раз, когда Женю своего Мария носила,
в юности, беременность протекала у нее быстро и незаметно, без неприятных
сопутствующих отклонений, то теперь мучения начались у Марии чуть ли не с
первого дня. Потому что и мутило ее от любой пищи и от любого питья, и ноги
у нее отекали до неприличия, и в обмороки она падала, как дворянка
какая-нибудь столбовая или принцесса на горошине. И Дуся, глядя на нее,
говорила, причем в присутствии Сараева, открыто и не стесняясь, что
прекращай ты свои муки и страдания и пошли к моему Широткину, он тебя враз
обработает и обслужит.
И в конечном счете отговорила Дуся Марию рожать в семью третьего
ребенка и отвела-таки ее к личному своему врачу-гинекологу. Сараев Марию
просил не убивать его ребенка в зародыше, а родить, так как роды, говорил,
оздоравливают женщину и омолаживают, а она, значит, все сделала вопреки
Сараеву и ему назло. Ненавистен он был Марии в этот период жизни, потому что
являлся первопричиной ее болезненного состояния здоровья. И если б не это ее
крайнее состояние, может, она и не пошла на аборт. Она один раз всего до
этого аборт делала, и ей впечатлений и эмоций хватило с избытком и, как
говорится, с лихвой. А было это после того, как Женю она родила и через
месяц буквально снова залетела. Впервые то есть переспала с мужем после
длительного перерыва по беременности и родам - и все. Ну и, само собой, она
сделала в тех обстоятельствах аборт. Решила, другие делают и я сделаю.
Прохорова вон, из планового, говорила, что одиннадцать уже сделала - и
ничего страшного, жива-здорова. И Мария по примеру прочих женщин сделала
тогда себе аборт в районной больнице. И было ей невыносимо больно и мерзко и
тяжело в моральном отношении. А потом этот аборт два года еще ей ночами
снился во всех неприглядных и отталкивающих подробностях. И боль снилась,
скребущая внутренности, и тяжесть, и полный таз крови, вытекшей из нее и
продолжавшей течь бесконечно.
Так что, может, она еще одного ребенка отважилась бы иметь, чтоб только
без аборта обойтись, если б Дуся не помогла ей своевременным советом и всем
другим вплоть до машины - из больницы приехать. И она, Дуся, пообещала и
дала стопроцентную гарантию, что доктор ее, Широткин, сделает все под общим
наркозом и на высоком уровне и Мария ничего не почувствует - ни болевых
ощущений, ни вообще.
- И в тот же самый день, - сказала, - дома будешь с отличным
самочувствием.
И вот поехали они с утра к Дусиному врачу на трамвае, и он сделал Марии
аборт с применением общего наркоза, и через три каких-то часа Мария уже
домой приехала. Дуся договорилась со своим мужем Геннадием, и он подъехал на
своей служебной машине, на которой работал, возя руководителя одной из
коммерческих структур, и Марию из больницы привез к подъезду их дома. А
когда Сараев домой вернулся с работы, Мария ему все и преподнесла на
блюдечке. И ей легче стало и теплее от причиненной Сараеву боли. Прямо
разжалось что-то внутри и отпустило.
И с того дня перестала Мария Сараева видеть и замечать и воспринимала
его как пустое место и неизбежное зло. Другими словами, прекратил для Марии
Сараев свое существование, то есть он, конечно, был и существовал, но помимо
Марии и вне ее, и его присутствие в доме на роли мужа потеряло всякий смысл
и стало, что ли, неактуальным и неправомерным и невозможным в корне и в
принципе.
***
Поэтому и жил сейчас Сараев отдельно от Марии и от детей Жени и Юли. По
ее, Марии, милости жил он без семьи в квартире, брошенной сколько-то времени
назад первой и бывшей его женой Милой, зачем и почему - непонятно и на какой
срок - неизвестно.
***
А дверь квартиры, в которой проживал теперь Сараев, была железной в
полном смысле слова. То есть буквально металлической. Хотя снаружи если
смотреть, с площадки, этого видно не было пусть и самым вооруженным глазом.
Снаружи дверь казалась очень обыкновенной и рядовой и не примечательной
ничем. Так как облицована она была деревянной лакированной планкой. А
изготовил Сараеву эту сложную дверь сварщик-ас Лагин при участии бригадира
плотников и столяров ремонтно-строительного участка Петрухина. Сараев чертеж
двери сборочный и детальный сделал и дал его Лагину, а Лагин чертеж прочел и
сказал:
- Для бомбоубежища дверь?
- Нет, не для бомбоубежища, - ответил Сараев Лагину.
А Лагин спросил:
- А для чего?
А Сараев сказал, что дверь ему нужна для квартиры его новой, вернее,
старой.
А Лагин выразил мысль, что каждый с ума сходит, как сам хочет и считает
нужным, и дверь эту выдающуюся согласно чертежу изготовил в заводских
условиях за один ящик водки в качестве оплаты за труд. Потому что он сразу
сказал Сараеву и предупредил:
- Мне твои деньги, - сказал, - без надобности и без пользы. Мне главное
- пойло.
И они договорились, сойдясь в цене, что за ящик казенной водки -
название значения не имеет - Лагин исполнит заказ в строгом соответствии с
чертежом и облицовку закажет другу своему и товарищу по работе Петрухину. И
за территорию предприятия ее, готовую то есть дверь, переправит.
- А если с установкой, - сказал, - хочешь, тогда с тебя еще одна
бутылка, особо. Или лучше всего две. Ну и Лагин все обещанное выполнил,
будучи человеком честного слова, и привез дверь Сараеву по его новому или,
вернее, старому адресу, и они вдвоем ее, эту непреодолимую бронированную
дверь, установили на свое место. Старую, хлипкую, дверь из дерева сняли и на
балкон вынесли пока, временно, чтоб потом, по свободе, выбросить или найти
ей другое, более достойное применение, а эту, новую, установили. Лагин ее
устанавливал и подгонял и укреплял намертво, а Сараев ему помогал
всесторонне, выполняя роль подсобного рабочего низкой квалификации. И Лагин
в процессе производства работ удивлялся Сараеву, говоря:
- И к чему тебе такая дверь противотанковая, у тебя же пусто внутри
квартиры, хоть плач.
А Сараев говорил:
- Надо.
И всем прохожим, выходящим из лифта и в него входящим, которые
останавливались по пути посмотреть на дверь и спросить, зачем она такая ему
нужна, Сараев то же самое говорил. А они говорили ему, что раз надо, то,
конечно, никто не возражает против. И Говорили:
- А нам вот нечего за такой дверью скрывать, кроме своих цепей.
И Сараев с Лагиным закончили работу за один трудовой день, покрасив
дверную коробку, которая тоже была, соответственно, из железа, из швеллера
No10, и после окраски с внешней стороны никто не сказал бы, что дверь эта -
как все равно у сейфа. Планки деревянные лаком вскрыты, коробка со стенами
подъезда по цвету совпадает и гармонирует, все, короче, как надо сделано,
без дефектов. А замки в двери, кстати сказать, импортные установлены, для
гаражей предназначенные изначально. И у каждого замка по три длинных языка и
ключи фигурные сложного профиля, каких, сколько не старайся, не подберешь и
на заказ не изготовишь. И отмычка любая против замков такой современной
конструкции будет бессильна.
Да. И обошлась эта его дверь Сараеву всего-навсего в цену одного ящика
водки, что ровно в четыре с половиной раза дешевле, чем было бы ее покупать
в магазине. Ну и дополнительно еще две бутылки Сараев Лагину поставил за
монтаж двери. Но одну из них, из этих двух бутылок, Лагин водителю отдал,
тому, который дверь привез, а вторую они, Лагин, в смысле, с Сараевым,
вместе выпили по окончании всех работ. Замочили, другими словами, дверь.
И не понадобились Сараеву услуги магазина. А магазин такой,
специализированный, находился совсем близко от места сараевского жительства,
на дороге, к новому автовокзалу ведущей. В нем, в магазине этом, раньше
гастроном помещался, а сейчас его кто-то приватизировал, и он стал частной
собственностью, принадлежащей одному физическому лицу. И новый владелец,
значит, гастроном перепрофилировал и стал в нем подобные двери продавать
всем нуждающимся и желающим как оптовыми партиями, так и в розницу. И
решетки, художественно оформленные, на окна здесь продавались. И кроме того,
замки в широком ассортименте. И Сараев сначала без цели туда зашел,
посмотрел, что это за торговая точка на месте гастронома открылась после
ремонта и реконструкции, а потом он ходил в этот магазин уже специально и
двери там, выставленные для продажи, подолгу, точно в музее, разглядывал и
запоминал их особенности и детали. В смысле, какой толщины на них лист и
какой на раме уголок и из какого номера швеллера изготовлена дверная коробка
- лутка. И продавец магазина или, может, это был его хозяин, говорил
Сараеву, что покупайте, не пожалеете, и:
- Наши, - говорил, - двери самые дешевые и самые надежные. И форма
оплаты у нас, - говорил, - любая.
А Сараев говорил:
- Да, двери что называется. Мечта поэта.
Но дверь в магазине он так и не купил. Потому что с самого начала не
собирался Сараев там ее покупать. Он чертеж на миллиметровке начертил дома,
вымеряв свой дверной проем рулеткой, и заключил соглашение с Лагиным об
изготовлении двери по этому чертежу. А замки он, Сараев, в количестве двух
штук в этом магазине все же выбрал и купил. И в целом получилось, что
обманул он надежды продавца и владельца магазина. Тот же предполагал, что
Сараев к дверям приценивается с целью их купить, а Сараев, выходит,
конструкцию похитил, чертеж начертил, и на стороне, по месту своей работы,
дверь ему аналогичную сделали. И в четыре с половиной раза дешевле ввиду
фактического отсутствия накладных расходов, и с установкой.
А возился с этой дверью Сараев не потому, что стремился оградить себя
от квартирных воров и грабителей, хотя и это имело свое место в условиях
роста преступности, а для обеспечения личной безопасности и
неприкосновенности и в конце концов неотъемлемого права на жизнь.
Сначала-то он, когда жить стал в этой квартире, от Марии уйдя, просто
замок другой в дверь врезал, чтоб неожиданности возможные исключить, и так
жил, занимаясь в основном приведением квартиры в жилое состояние. То есть он
вставлял одно за другим выбитые стекла, и выносил кучи кислых окурков и
липких бутылок, и отдраивал полы от въевшейся грязи, вина и рвоты. Ну и
проветривал он квартиру долго, держа для создания сквозняка открытыми окна и
двери балкона как днем, так и ночью и в любую погоду. Короче, устраивал он
себе мало-мальские условия для дальнейшей жизни.
А потом, значит, пришлось Сараеву такую вот железную дверь поставить.
После того случая, как явились они без приглашения и стали звонить и
говорить:
- Милка, открой.
И они разбудили Сараева звонками среди ночи, и он приблизился бесшумно,
на пальцах, к двери и послушал, приложив к ней ухо. И услышал Сараев сопение
и переговаривающиеся голоса нескольких людей. И оттуда, из-за двери, опять
сказали громко, чтоб было в квартире хорошо слышно:
- Милка, - сказали, - кончай свои шутки.
И опять продолжительно позвонили и ударили в дверь ногой или, может
быть, тяжелым кулаком. Ну, в общем, сильно ударили. И Сараев хотел снова
промолчать и не ответить, сделав вид, что квартира необитаемая, но они
начали бить в дверь с разгона плечами и телами и, наверно, все по очереди
били, конвейером. И дверь стала пошатываться под их ударами и ослабевать на
петлях и в косяках. И Сараев сказал:
- Эй. Нету здесь никакой Милки. - И сказал: - Не проживает.
А они сказали:
- Как не проживает? Проживает.
А он:
- Тут давно, - говорит, - другие жильцы проживают. Я тут проживаю.
И они сказали:
- Свистишь.
А Сараев сказал:
- Нет. Честно.
И они пошумели и поспорили за дверью между собой и ушли, поверив
Сараеву на слово и дверь не выбив. Но понял Сараев и осознал, что если
придут они еще и начнут заново дверь высаживать, то она не выдержит их
натиска и атаки и вылетит к чертям собачьим, как пробка. А произойти этот их
следующий приход мог в каждый, что называется, миг и момент. Ведь же найдя,
допустим, где-нибудь Милу, они получат возможность прийти с ней вместе, а
она его, Сараева, по голосу узнает и определит. И тогда ему плохо придется и
туго одному против их всех. А если он, к примеру, будет молчать и не вступит
с ними в диалог, они все равно дверь высадят с согласия и благословения
Милы. Потому что она, Мила, все настоящие права имеет для проживания на этой
жилой площади, хотя и не появлялась тут с незапамятных, как говорится,
времен. Но раз они приходили и ее спрашивали, она числится в списках живых и
ее не посадили за какое-нибудь правонарушение, а просто живет она, наверное,
где-то в другом месте, у мужика, какого-либо, сожителя. И сюда она не
является, так как не надо и незачем ей и нету у нее, значит, такой
потребности. А от какой-то части своих друзей, от тех, которые приходили и
ее разыскивали, она, может, прячется. Не поделили они, может, чего-нибудь
или что-нибудь она у них взяла в долг и не вернула. Или по каким-либо другим
причинам они с ней поругались. И ее теперь друзья эти ищут, наверно, везде и
всюду, чтоб выяснить отношения и разобраться, а она, Мила, от них, видимо,
прячется. Но, может быть, и не потому ее ищут и все обстоит как-то не так, а
по-другому.
И Сараев после их необъявленного визита стал посещать этот частный
спецмагазин и к дверям стал железным присматриваться всерьез. А в
результате, значит, установил двери, сделанные по точному подобию
магазинных, и почувствовал себя более уверенно и безопасно для жизни. И он,
входя в квартиру и отпирая хитрые заморские замки, всегда думал словами из
поговорки: "Мой дом, - думал, - моя крепость", - потому что теперь это и на
самом деле была его крепость.
Ведь же такую дверь двухслойную и пуля не возьмет, и граната. А разные
там ломы или монтировки вообще смешно выглядят и убого рядом с подобными
замками и на фоне массивности всей конструкции. Такую капитальную дверь
ломом не подденешь, как у жильца с девятого этажа поддели. Сбоку лом вогнали
плоским концом, поддели - она и отворилась нараспашку. Ну и, конечно, взяли
все, что было там, у него в квартире, и унесли. И ценные вещи, и носильные,
и посуду. И мясо даже из морозильника вытащили, говядину, и кастрюлю яиц
свежих, только что купленных.
А к Сараеву сквозь заграждение из его нынешней двери таким путем войти
было невозможно. Он еще и решетки хотел установить на окна ажурные, но
передумал и отказался от своего этого желания, потому что на пятом этаже
девятиэтажного дома его квартира располагалась. То есть и снизу высоко, и
сверху не доберешься. И он не установил решетки, сочтя их излишеством и
неразумной тратой денег.
А Мила так и не приходила к нему ни разу. И друзья ее больше не
приходили, то ли прекратив поиски, то ли потому, что нашли Милу и разрешили
все вопросы и проблемы на месте ее пребывания. Но Сараев ни на одну минуту
не забывал об угрозе их существования и бдительности не терял никогда. А при
каждой материальной возможности делал теперь Сараев продовольственные
закупки впрок. Несмотря на то, что больше всего на этом свете не любил
магазинов и очередей. И всегда сторонился их, когда бывала у него малейшая
возможность. С Марией живя, он лучше квартиру убирал и суп варил и другие
работы выполнял безропотно, лишь бы только по магазинам она ходила, а не он.
Потому что боялся Сараев, честно говоря, магазинов и очередей боялся. Люди в
них, в очередях, всегда находились у предела своего терпения и злости. И
лица их внушали Сараеву страх, и он думал, что люди, имеющие такие лица,
способны, наверно, рвать и метать и громить все, что под руку им попадется.
Причем не различал в очередях магазинных Сараев лиц мужских и женских, так
как женские лица там зачастую бывали еще уродливее и страшнее, чем мужские.
И делать, значит, регулярные закупки и посещать за этим магазины было
для Сараева наказанием Господним и испытанием его нервов и характера на
прочность. Но он заставлял себя туда ходить и подавлял свой страх и
неприязнь к очередям и лицам в них, и становился в хвосты этих длинных
очередей, и спрашивал, кто последний, и выстаивал их молча, не вступая в
общие разговоры и стараясь не поднимать глаз от пола, чтоб не видеть
окружающих его лиц.
И Сараев покупал всякие продукты - то вермишели покупал, то рису, а то
консервов каких-нибудь рыбных или мясных. Для того, значит, чтоб если придут
они, то можно было бы их не пускать и из дому не выходить бесконечно долго.
Ну если они дежурства, допустим, установят с тем, чтоб принудить его выйти
из своего надежного укрытия и взять голыми руками тепленьким. Он и ванну
всегда держал водой наполненную. Тоже на этот случай - вдруг поступление
воды в квартиру прекратится по техническим причинам или они ему воду
перекроют вентилем и организуют осаду. От них, от этих людей так называемых,
всего можно было ожидать, какой угодно то есть гадости и подлости. Так что
внутри, в стенах квартиры, они его никак не могли достать. А на улице
где-нибудь, конечно, могли.
Но Сараев поздно, потемну, не ходил, а предпочитал выбирать для
хождения по городу сумеречное время - рассвет или предвечерние пасмурные
часы. Когда общая видимость ухудшается и больше видит тот человек, который
напряженно смотрит и вглядывается в сумерки, и плюс к тому самого его эти же
самые сумерки скрывают от нежелательных глаз. Да и вообще Сараев никуда
фактически не ходил. Только на работу, куда не ходить ему было никак нельзя
с материальной точки зрения, и к Марии раз или два в месяц, по воскресеньям.
Деньги в основном ей отнести, тридцать три процента своей зарплаты. Она ему
говорила:
- Зачем так много?
А он говорил:
- Как закон предписывает на двоих детей.
А Мария говорила, что на Женю его отец платит. А Сараев говорил:
- Знаю я, сколько он платит. На два кило колбасы. И Мария деньги у
Сараева брала, потому что вынуждена была брать, чтобы хватало ей на жизнь,
сводить концы с концами, и дети чтоб были сыты и одеты. Она и сама на двух
работах работала, зарабатывая максимально, сколько было в ее силах. И у
Марии Сараев не засиживался с того памятного раза, как не удалось ему с ней
поговорить, а приходил, отдавал деньги и уходил почти тут же, без
промедления. Ну, или с детьми мог еще посидеть немного, пообщаться натянуто.
Как в школе, спросить, и как себя ведете. А они ему скажут:
- Нормально у нас в школе и ведем мы себя, - скажут, - нормально.
- А в спорте успехи, - Сараев спросит, - есть?
А они ему скажут:
- Есть.
И все на этом. И уходил он от них к себе и шел каждый раз новой
дорогой, как-нибудь в обход, и к дому подходил то с правой стороны, то с
левой, то со стороны дворов прилегающих, то с тыла.
И все равно, хотя не ходил Сараев по улицам в ночное небезопасное время
суток и вечерами сидел в запертой на оба замка квартире, чувствовал он на
улице свою уязвимость и незащищенность от внешней агрессивной среды.
Особенно в подъезде и в лифте, куда имели они возможность войти и сделать с
ним в закупоренной коробке что им вздумается. И на открытой местности он мог
от них уйти и убежать, заметив, допустим, их во дворе своего дома с
определенного расстояния, или позвать на помощь мог в крайнем безвыходном
случае, а вот в подъезде было, опаснее всего. Подъезд - это была ловушка и
западня. И Сараев в подъезд входил с оглядкой, будучи всегда начеку, и
лифтом пользовался он, только если был сам, один, или если в попутчики
попадалось ему знакомое лицо. Соседка там или сосед. А с незнакомыми, чужими
людьми он в лифт не входил, пускай даже они выглядели прилично и производили
благоприятное впечатление, внушая доверие. И поднимался Сараев в лифте не на
свой пятый этаж, а выше - на шестой и оттуда тихо по боковой лестнице
спускался и выглядывал, к стене приникнув, с лестничной клетки на площадку.
А убедившись и удостоверившись, что там, у его квартиры, нет никакой живой
души, он выходил из укрытия и быстро отпирал оба замка, проникал в квартиру
и запирал дверь изнутри. Он и ключи носил без связки и в разных карманах,
чтобы можно было одновременно их доставать и отпирать замки обеими руками
параллельно. А на книжном рынке у драмтеатра купил себе Сараев самоучитель
по восточным видам единоборств и изучал его дома вечерами и в выходные дни и
отрабатывал до автоматизма все описанные в нем коронные удары ногами и
руками. Но невзирая на это, все чаще подумывал Сараев о том, чтобы достать
себе где-нибудь личное боевое оружие, хоть бы газовый пистолет на самый
худой конец. И, конечно, бронежилет ему бы не повредил. Пусть легкий.
И этот внутренний страх Сараева не был чем-то выдуманным и пустым, а
имел под собой прочную основу из жизненного опыта, так как это ж повезло
ему, что тогда, когда жить с Милой стало нельзя и невозможно из-за ее
постоянных друзей сомнительного свойства и оргий с их участием, Мария ему
повстречалась в жизни и он с Юлей к ней перебраться смог на жительство и с
Милой развестись, оставив ей эту квартиру для пьянок и других коллективных
бесчинств. А сейчас Сараеву некуда было идти и не к кому, потому что с
Марией у него все закончилось тем же разводом, по другим, правда, причинам и
мотивам, а иного подходящего места, где мог бы Сараев жить как человек, у
него не было. Кроме этой квартиры, в которой они с Милой жили с начала их
брака и до конца. И Юля у них тут родилась и в течение трех лет росла.
Но Юля эту злосчастную квартиру и свою жизнь в ней и Милу, мать свою
настоящую, сейчас, конечно, уже не помнила, к счастью. Хотя и бывало с ней,
что становилась она вдруг неспокойной и испуганной и говорила Марии:
- Мама, я боюсь.
А Мария спрашивала у нее:
- Чего ты боишься?
А она говорила:
- Не знаю.
И Сараев думал, что, наверно, осталась-таки у Юли где-то в извилинах
мозга зыбкая память о раннем периоде ее детства и засело в этой памяти
что-нибудь, ее испугавшее. Может быть, день их ухода к Марии или, вернее
сказать, ночь. И запомнились ей, возможно, много чужих людей и их страшно
громкий над ее головой смех и горький горячий вкус во рту. А Сараев тогда
отнимал у них Юлю, которая все вставала и падала на бок и ползала по кругу
среди ног, загребая одной, левой, рукой. А они не отдавали ее Сараеву и
поили с ложки еще и еще, а его, Сараева, весело били и пинали, чтобы не
препятствовал он им и не мешал шутить и развлекаться.
Да, скорее всего запомнила она это несознательно и смутно и не поняв
ничего из-за малолетства. Но испугали ее в тот раз, видно, по-настоящему и
впервые в жизни - и она это запомнила. И Сараев тоже все это помнил как
сейчас. И он отнял-таки у них Юлю, воспользовавшись каким-то их
замешательством, и унес ее, пьяную и икающую во сне, домой к Марии. И Мария
прикладывала ему свинцовые примочки к разбитому лицу и говорила, что никуда